Защищая крепость.

А я люблю тебя так страстно, что дыхание замирает. Не могу ничего поделать, мне тебя в жизни так не хватает…

Мадараме прозвали бешенным псом. Не знаю кто, но они явно были правы. Шион был самой натуральной и агрессивной сукой, что в тюрьме, что на свободе. Он мог днями не приходить домой, шатаясь по задворкам; мог без зазрения совести послать нахуй и открыто угрожать. Я его боюсь, но он мой брат, — это, пожалуй, единственная причина, по которой я всё ещё волнуюсь за него. Любовь — громкое слово, такими не бросаются на ветер, хотя о нём можно не говорить. Аптечка и ужин всегда ждут его свежими и теплыми, но не сегодня. — Хей, мелочь, где тебя носило? Давно уже пора усечь, что домой стоит вовремя возвращаться. Небось нашла себе кого, нэ? — Его подкачанное тело облокачивается на косяк двери. Воспоминания о его проигрышах туманно всплывают в голове. Я молча прохожу вперёд с отпущенной головой, но меня нагло, вполне в его духе, хватают за локоть и резко поворачивают. Сопротивляться нет сил. Его холодный взгляд искрится ненавистью. Синяки на шее ноют и болят ещё сильнее. Шутки про совокупления становятся актуальными, но хочется выбросить их в окно вместе с ним. — Отпусти. — Кажется, одного слова достаточно, чтобы лишиться всего в мгновение ока, но Шион отпускает с раздражением, отшвыривая руку, словно она какое-то дерьмо, в которое он по случайности вляпался. Может, это было правдой. Правда удачу это никому не несло, как любили говорить о таком взрослые. За окном, освещенные солнцем, лабиринтом улиц стоят панельки. Я медленно плетусь мимо ванны, выходя на крышу. Кровь из носа уже засохла, локоть неприятно зудит, а внутри всё пылает. Снизу светится один из комбини — круглосуточных магазинов, напоминая об ночи. И что удивляет больше всего — это то, что Шион несколько раз подряд приходит домой. — Так может откроешь рот? Или я все ещё чего-то в нём не вижу? Или у нас молчание ягнят? Тебе не идёт, Мамо. — С чего это ты стал заботливым? Тебе тоже не идёт, Шион. — Голос звучит жалобно, мысли плывут хаотично, денег нет, зато долгов слишком много и они везде. Шион кидает пачку купюр под ноги, что-то бурчит о дебильном виде и хлопает дверью. Резко. Хочется вспомнить, когда он был не таким и где все свернули на другую дорогу.

Я не хочу, но слёзы рвутся наружу. И от этого становится невыносимо противно.

Панельки догорают рассветом и тлеют под голубым небом вместе с сигаретами соседей.

***

— Мамо! Где тебя носило?! Студ. совет уже весь переполошился! Ты хоть понимаешь, что с тобой сделал бы Санзу… — Договорить Коэри она не даёт. Светло улыбается, светя не сошедшим синяком, и накидывается с объятиями. — Прости-и, — жалобно тянет Мамору и Коэри ничего не остаётся, кроме как испустить вздох раздражения, ведь Мамо будет извиняться всегда. Пора бы привыкнуть, но это всё ещё трудно сделать, словно извинение — какая-то тяжелая гора, которой Мадараме делится со всеми, кому насолит. Остаётся не обращать внимание, что она успешно выполняет каждый раз. Только гладит по голове, но как-то неосознанно. — Скоро тебя выпнут отсюда, как Ханемию. Не злоупотребляй, Мамо. От упоминания последнего старосту бросает в дрожь, но она не показывает вида. Коэри строго щебечет о предстоящих мероприятиях, а Мадараме знает, что за этой напускной строгостью полёты Валькирий от вдохновения и радости. Поэтому они расходятся на уроки и Мамо не злится на упреки зама. По крайней мере, настроение позволяет отпустить чужие косые взгляды и разговоры на низкую самооценку под кафелем, ведь дальше — только ядро планеты, а до него слишком долго идти, в отличии от дома. Солнце следует по пятам, Мадараме остаётся в коридоре одна, не доходя до нужного кабинета. Коэри свернула ещё за прошлым поворотом, звонок давно прозвучал, а у неё подгибаются ноги. Мамору поворачивается назад и бежит к туалету из последних сил. Дальше ничего не выходит. Голова кружится. Тело падает. В тишине никого нет.

***

Время в палате тянется склизкой улиткой, которая решила проползти всю Венгрию. Где-то там находили самых маленьких. Но даже им не удастся это осилить, они не столь длинны своим тельцем, как карбонара, да и та тоже не особо длинная. Только в мультиках макароны тянутся на километры, ну или заводах. В любом случае, паста в тарелке скользила километром, вода лилась в мыслях буйным потоком, а врачиха строго, словно в неё вселилась сама госпожа Коэри, следила за процессом. — Ешь-ешь. Худая, вон, как палка. Неудивительно, что в обморок падаешь. — К слову, обморок у Мадараме был вовсе не из-за худобы, да и не настолько она была тонкой, подобно спичке, чтобы падать посреди коридора. О синяках Мамору умолчала, отворачиваясь от гигантской миске к стене. На сегодня все уроки были для неё окончены досрочно. — Спасибо, мисс Ян. Кореянка недовольно качает головой, покидая маленькую палату. Мамору не смотрит ей вслед. Думает, что же делать дальше… Разумный — Чувство Никотина Утро медленно перетекает в день, просидев еще полчаса она собирает сумку и, обдуваемая ветром, плетётся домой. Погода играет ощущениями, проходясь нежно по коже теплом, залезая под шиворот холодными пальцами, а в нос свежим воздухом и вонью от машин. Мамору оглядывается назад, где улыбаются призраки прошлого. И взгляд пустеет.

…не злоупотребляй, Мамору… -

***

Когда Шиона забрали в тюрьму мне было почти одиннадцать. Он с самого детства любил драки и восхваляться. У него было поистине огромное эго и завышенная самооценка, так что было неудивительно, что, умудряясь грубить полицейским, он залетел первым билетом на суд, а после него в сизо. На столе в тот вечер одиноко стоял торт, сиротливо, несмотря на своё количество, горели свечи и пахло ушедшей весной. Возгласы брата не раздавались около двух лет с тех пор. И всё это время было столь сыро и затхло, будто сама осень стояла у порога. Грусть накрывала с головой своим прохладным одеялом, дожди сменялись облаками и солнцем, которое столь полюбилось мне, ведь оно светит даже когда всё слишком плохо. Светило, светит, и будет светить следующим поколениям, только если не канет вниз. И, признаюсь, без главного задиры двора всё стало… Хуже. Шиона ненавидели так же, как и нас. Но в отличии от меня и отца, пропадающего на работе сутками, его боялись. Наверное, только единицы нападали на разъяренного пса и его компанию, но и те отхватывали так, что не могли стоять.

Я была благодарна ему за защиту, даже если он лез в драки ведомый собственными желаниями.

 — Мамору! — Его крики было слышно на весь этаж. Мы жили в подобии общежития, но соседи бывали дома не часто, так что игра в собственную квартиру оставалась чем-то приятным с детства. Чем-то, что хотелось никогда не забывать, но память любит шутить с временем, а маразм приближается с каждым годом всё ближе. — Тупица, ты на кой хрен оставляешь огонь включенным?! — На кухне холодно. — А на крыше, типа, нет? Тепло? Как же бесишь! Начни уже думать своей башкой, мелочь. Напоминать мне о том, кто я есть, стало нашей второй игрой. Как и многие японцы я была низкой, но не настолько, чтоб выделяться среди толпы. Шион раньше часто дразнил меня за рост, как и многие со двора. Но, то ли ревность, то ли ещё что, каждому, кто говорил это рядом, он бил по лицам без разбору. Было приятно, но надышавшись лицемерием, хотелось так же побить его. — И че за додики приходили? Коллекторы же стали третьей. Их никто не любил, но они светятся подобно солнцу. Особенно когда всё слишком плохо. Я спускаюсь с крыши, пожимая плечами, но Шион не уходит с прохода. Тёмный взгляд упирается в шею и на лицо. —Какая собака? Я поджимаю губы. Звонкая пощечина, как было раньше, не достигает лица. Шион смотрит так, что ноги отказывают. Не назад ступить, не вперёд прорваться. Он делает шаг на встречу и хватает за челюсть, задирая голову. Становится больно, но не больнее того, что было не так давно. — Из школы звонили… — Я перестаю дышать. Если это была Коэри, то желание сдохнуть возрастет в пару раз так точно. Шион хмурится и в очередной раз хватает за локоть. Я думаю, что скоро останусь без него. Он ведёт вниз, не заботясь о том, что я запинаюсь по дороге, чуть ли не падая. Шион, братом назвать его у меня редко поворачивается язык, куда-то уходит, оставляя меня на кухне. Стало теплее, но с открытой двери на крышу всё равно поддувает. Он возвращается с бинтами и лекарствами, кидая их на диван. — Меня не будет со следующей недели, попытайся не сдохнуть, ок? И обработайся, смотреть тошно на эту хрень. — Обычно ты не говоришь, куда уходишь. Шион молчит, отходя к плите. — Спасибо. — Скажешь это папаше, когда он заявится. А не открывать коллекторам было что-то сроду пряток. Время сыпалось пеплом под ноги, они всё долбились и долбились. Пахло спиртом. От двери всё ещё несло холодом, со стороны Шиона — теплом. Его волосы блестели под мерцающей лампой, когда глаза были пусты. И тихо, не считая стуков, что слышался треск и его сердце. Его прозвали Бешенным псом. Я же была его сестрой, по совместительству, местной сукой.