В долине звездной росы

...мы не встретимся там, где договорились. каждый день воскрешаю размытый образ, собирая его из случайных пунктирных линий, из хранимых на изнанке сетчатки набросков; точно помню только одно: у тепла есть имя, и вы с ним тёзки.

Ксения Желудова

      «Ну, здравствуй, моя звёздная капелька.       Удивлён, наверное, всему, что я так внезапно свалил на тебя, а? Уж прости старика, не мог по-другому.       Позволь мне угадать, что ты сейчас делаешь. Поди, за окном поздний вечер, весь день ты бегал и трудился, и только сейчас смог найти силы, чтобы проверить это письмо. Лёг на неразобранную койку, подтянул колени…       …Именно так ты засыпал в свои три года. Уж не вспомню, почему тебя ко мне привезли на ночь глядя. Но хорошо помню, как погрел тебе молока и уложил в свою кровать, а ты свернулся калачиком, не говоря мне ни слова. Был ты весь маленький, тихий, чуждый этому дому и месту. И я вдруг понял, что не хочу тебя отдавать: чтобы стал ты здесь своим, полюбил эту долину, как люблю ее я.       Присел я тогда на пол и рассказывал тебе сказки, какие только смог упомнить, а на улице ухала сова и скреблись в погребе мыши. Ты уснул, капелька, а я всю ночь подбирал слова и причины, чтобы ты здесь остался, хотя бы ненадолго. Да никому не были они нужны: с утра тебя забрали также быстро, как и привезли.       Думал даже поскакать за вами вдогонку, да смысла в этом не было: не любил твой отец долину, никогда не любил.       Потом ты ещё приезжал, конечно, но уж не знаю, запомнил ли ты хоть что-то.       А так мне хотелось тебя познакомить с одним рыжим зверенышем. Дикий, по ласке изголодавшийся — приручил я его быстро.       (или он меня приручил. Тут уж как посмотреть…)       О чем я вообще хотел сказать, капелька. Если читаешь ты это, то я, к своей печали, оказался прав.       Несколько недель назад эскулап Харви таки настоял, чтобы съездил я в больницу в городе. Трясся в автобусе и заметил газету на соседнем сиденье. А там на всю полосу новость: мол, к награде приставлены несколько молодых, подающих надежды офицеров. И имя твое в списке.       Дата — сегодняшняя, и по времени я успевал. Не смог удержаться, смешался с толпой, увидел тебя на платформе: гордого, весёлого, яркого. А потом случайно заглянул в твои глаза и чуть ли не вздрогнул от испуга. Знаешь, Кэйа, что я увидел?              Печаль.              Ты не замечал ее — пока. Она дремала, как древние семена могут веками лежать в земле, дожидаясь своего часа. Но стоит лишь наступить нужному времени, и они прорастут, вопьются в душу твою корнями, забьют легкие и глотку шершавыми листьями, что ни выдохнуть, ни крикнуть, ни позвать на помощь. Однажды ты проснёшься и не сможешь встать с кровати. Она, эта печаль, придавит тело твое камнем.              Такое было и со мной.              Вернувшись, я переписал на тебя ферму. Чтобы было у тебя место, куда ты всегда можешь сбежать. Только твое. И какое это место, Кэйа… Рай на земле, сказал бы я, если бы в него верил. Лощины, покрытые утренней дымкой; заря, играющая на волнах моря; остров, маячащий вдали; древние горы и шахта, где таятся сокровища; дом, что примет тебя любым. Если на рассвете выйдешь ты на крыльцо, то услышишь, как в хлеву Марни просыпается живность, почувствуешь, как доносится до тебя вечный запах цветущего винограда выше по горе.              Жить здесь — счастье, что не каждому по плечу. Я надеюсь, что у тебя получится.              Живи же, капелька. Возделывай сад, собирай урожай, пей вино и медовуху в таверне, найди свою загадочную русалку, слушай, как поёт зимой вьюга, смотри, как кружится в вальсе листва осенью.       Обрети покой и счастье. Это все, чего я желаю.              Р.S. не смотри в глаза голубей!       P.P.S. будь осторожен с мистером Ки. Этот шельмец ни на йоту не изменился с того дня, как мы познакомились.       P.P.P.S. как, оказывается, много я хочу тебе рассказать! Последняя просьба, капелька. Если встретишь ты в долине — а ты обязательно встретишь — одного паренька твоего возраста: огненно-рыжий, глаза цвета пьяной вишни, извинись за меня, будь так добр. Мальчик этот стал моей отрадой, тот ещё сорванец. А однажды… лил тогда дождь и гремела гроза, был его день рождения, самый конец весны. Он пришёл ко мне весь промокший, с рюкзаком. Сказал, мол, уезжает отсюда, не может больше здесь находится, зашёл попрощаться. А я, дурак этакий, похлопал его по плечу, да отпустил на четыре стороны. Лишь потом понял: он ведь не просто так пришёл, он хотел, чтобы я его остановил. Чтобы велел не валять дурака и напоил чаем, и в душ горячий загнал, и накормил бутербродами с клубничным джемом. Он, наверное, желал, чтобы я попросил его остаться. Чтобы хоть кто-то попросил. Он вернётся, я знаю. Как он принадлежит долине, так и она — ему.              Он вернётся, я уверен.              И все-таки, в последние свои дни я ношу в себе лишь два сожаления: что не забрал тогда тебя и не остановил его.              Орион Альберих, хотя, пожалуй, дядюшка Альб мне нравится куда больше»              Кэйа бережно складывает письмо, кладёт его на тумбочку. Тушит масляную лампу, и дом погружается в ночную тишину: лишь стрекочут за открытым окном кузнечики. Он лежит, открыв глаза, и думает. Деда и свой первый приезд сюда он действительно помнил плохо, слишком мал он тогда был. Все здесь казалось ему непривычным, грубым, по сравнению с их квартирой. И мужчина, что грел ему молоко и укладывал в постель, был страшным, высоким, хмурым — как злодей из сказки. А вот голос… голос Кэйа запомнил: хриплый, густой, глубокий. Голос человека, что отвык говорить кому-то ласковые слова, но теперь отчаянно пытался их вспомнить.              А вот второй визит — хорошо, слишком хорошо даже сейчас. При собеседовании в полицейскую академию Кэйю спросили в самом конце, обычный рядовой вопрос для проформы: ваше самое счастливое воспоминание? Другие отвечали: первый поцелуй, высший балл на экзамене, решающий гол, поездка с родителями в Зузуленд. Кэйа же улыбнулся и сказал, не колеблясь:              — День, когда я подружился с русалкой.              Экзаменаторы переглянулись тогда непонимающе, но лишь пожали плечами: мальчик блестяще сдал все вступительные, не отказывать же ему из-за глупых выдумок.              Но это не было выдумкой или детской фантазией, Кэйа знал это точно. Не было! И ракушка, лежащая на удачу в его нагрудном кармане, являлась свидетелем, что все случившееся тогда — правда.              …Ему было семь, он только окончил первый класс и гулял в свои долгие каникулы один-одинёшенек по вымершему летнему городу. Кормил голубей в парке, пристально изучал витрины кондитерских, катался туда-обратно на речном паромчике, спасался от жары в торговых центрах. Вечерами он долго качался на качелях около своего дома — вверх-вниз, вверх-вниз — наблюдая, как других детей уводят под руку взрослые. За ним никто не приходил, никогда.              За этот год родители из самых добрых и замечательных людей превратились в угрюмых незнакомцев — и Кэйа тоже будто бы стал для них чужим. Если раньше они подмечали в нем черты друг друга и радовались этому, то теперь наоборот — искали лишь недостатки. Они больше не читали ему сказок на ночь и не пели колыбельных. Иногда ему даже не хотелось идти домой.              Когда в один из выходных дней накануне праздника его усадили в машину и рванули из города, Кэйа даже не стал спрашивать, куда они едут. Мимо проплывал мир: сталагмиты небоскрёбов сменились на коттеджные поселки с ухоженными лужайками, пластиковыми фламинго и гномами, вскоре не стало и их, остались лишь поля и леса, уходящие за горизонт. И — море. Оно всегда было где-то рядом, но никогда так близко. Узкая полоска пляжа с огромными грибами-зонтиками началась так неожиданно, что Кэйа выдохнул от восторга. Они едут купаться, да? Наконец-то! Он так давно ждал! Но вместо этого отец резко завернул направо, быстро проехал какой-то мелкий городок — Кэйа и не рассмотрел ничего толком — и тут асфальт кончился, и машина, трясясь по ухабам и ямам, ломая ветки, съехала на узкую грунтовую дорогу.              — Пристегнись, милый, — не оборачиваясь, сказала мама и обратилась к отцу: за несколько секунд тон ее голоса похолодел: — и почему они не сделают здесь нормальный проезд? Всю подвеску испоганим.              — Тут и машин-то ни у кого нет, для кого делать, — помолчав, ответил он, — а на лошадях и так нормально. И вагонетки есть.              — Ох уж эти вагонетки, каждый раз ощущение, что они сломаются или врежутся куда-нибудь.              — Да ладно, они тебе всегда нравились!              — И совсем нет! А смеялась я, потому что ты с них постоянно падал!              — Один раз всего!              Кэйа захихикал в кулак — на мгновение родители вновь стали весёлыми, они всегда любили спорить о глупых вещах. Но это был всего лишь миг, как кинуть камень в пруд, затянутый ряской: она поглотила эту брешь за секунды. К ферме дела они снова превратились в двух разгневанных незнакомцев, и Кэйа, как только машина остановилась, буквально вылетел из неё, спасаясь от отравленного воздуха. Побежал прочь, не разбирая дороги, не реагируя на протестующие крики, разобрал только спокойное, чуждое «довольны? оставьте его, никуда он не денется, а нам вот пора серьезно поговорить, сын». Он бежал и бежал, пока хватало дыхания: по тропинке, насыпи, мостовой городка, слышал, как кричат в небе взволнованные голуби. Остановился лишь, когда миновал бревенчатый мост, и кончился город, и его взгляду открылся песчаный пляж с синим спокойным морем. Закашлялся, зажмурился от солнца, что рогаткой било прямо в глаза. Вдохнул вслепую свежий, соленый воздух — словно кто-то приложил холодную руку к горячему лбу.              Море было таким большим и огромным, что пожирало своей синевой небо; там, где встречались их линии, клубился белый туман. Кэйа скинул кроссовки, снял носки и пошёл дальше так, босиком, ступнями чувствуя, как шуршит под ногами белый песок. Никого здесь не было, только старая хижина на древней пристани, только волны и солнечные блики на них.              Вдруг что-то укололо его за правый мизинчик. Кэйа опустил взгляд: краб, гневно потрясая клешнями, торопился от него куда-то вбок. И больно-то совсем не было, скорее обидно, но слезы — соленее моря, горше недозрелых ягод — сами выступили на глазах. Кое-как Кэйа добрел до деревянного настила, сел, обхватив колени руками — и разрыдался. Плакал он не о крабе, совсем нет. О родителях, и о том, во что превратился теперь их дом, о том, что не знает он, что будет дальше. Боли внутри было так много — казалось, он тонет в ней, как тонул бы в этом море: ведь никто не научил его плавать.              Послышался скрип. Из старой лачуги выбрался старик — клетчатая рубаха в разводах соли, высокие резиновые сапоги с грязью на мысках, борода сплошь в рыболовных крючках — и удивленно воззрился на Кэйю. Затушил трубку и хрипло рассмеялся:              — Йоба-Иоба, паря, вот это ты даёшь! Целое море мне выплакал, а? Пустыню мою спрятал, негодник. Это что же, мне теперь рыбаком, что ли, быть?              — Так вы и есть — рыбак, — шмыгая носом, сказал Кэйа, — вон, удочка за плечом.              — Глазастый какой, — подмигнул старик, — я так-то пустынным рыбаком был: ящерок да угрей ловил, а теперь переучиваться на старость лет, ай-ай-ай, горе мне, горе. Вот так вот брал удочку, — он вытянул ее из-за спины и быстрым движением вкинул леску с поплавком в воду, — и бросал в песок.              Они посмотрели на спокойную морскую гладь — видимо, старик действительно до этого никогда не рыбачил в море: поплавок оставался неподвижен. Вдруг Кэйа почувствовал, как на его плечо легла тяжёлая, мозолистая рука.              — Не грусти, дитё. Сердце у тебя ещё маленькое, только для радости и счастье созданное, негоже печалиться, вся жизнь ещё впереди будет для горя, кабы в нем не захлебнуться… — рыбак вложил ему в руку карамельку: вся пропитавшаяся морем она была скорее соленой, а не сладкой, но Кэйа все равно улыбнулся, будто бы против воли, — вот! Умница какой. Держи ещё подарок. Оставил мне нынче пират, теперь-то понимаю: для тебя берег. Ну-ка, посиди, малёк, ща я все прилажу…              Старик прислонил удочку к ящикам, вытянул из кармана глазную повязку и осторожно надел ее на Кэйю. Осмотрел его, одобрительно крякнул:              — Как влитая! Ты, случаем, не его внучок-то? Вона какой пригожий сразу стал, самое то найти свою лодку и бороздить моря!              Кэйа наклонился, поймал своё отражение в прозрачной воде.              — Какой же пират — и в пустыне?              — А такой вот! — засмеялся старик, — Очень упёртый пират. Да ты не сиди тут, малыш, там вот, — он махнул левой рукой, — отмель есть песчаная. Чего там только не найдёшь! Может, и сокровище выкопаешь. Чего тебе здеся сидеть, тиной покрываться… К ней мосток проложен, старенький совсем, но тебя-то выдержит… Иди, пособирай для Альба и родичей своих добра всякого…              …Песок здесь был крупнее, а камни — влажными. Повсюду виднелись лужицы и бассейны с соленой водой, в которых плавали мелкие рыбки, не успевшие выбраться до отлива. Шёл Кэйа осторожно, не хотелось быть укушенным и за левый мизинец! Собирал шершавые осколки бутылочных стекол, отполированных песком и морем, сияющие, будто самоцветы, и кидал их в море. А потом и сам зашёл в волны — оно тут было мелкое, тёплое, с прозрачным дном и пучками водорослей на красных кораллах. Кэйа сложил ладони козырьком и вгляделся в безмятежную аквамариновую даль — мало ли, здесь водятся дельфины? Он так мечтал увидеть их вживую!              Но море было тихо и сонливо, лишь бились барашки волн о скалу вдалеке. Кэйа уже хотел отвернуться, снова уйти на берег — и тут он услышал всплеск. А сразу за ним на скалу грациозно выпрыгнуло, забралось… что-то.              Он читал о русалках — прежде. И мультики смотрел, и фильмы даже. Но никто не сказал Кэйе, что его собственная русалка будет иметь две ноги, волосы, краснее кораллов на отмели, и смех, что сыпался по волнам жемчугом. Никто его о таком не предупреждал, и он продолжал стоять в немом восхищении, смотря, как мальчик-русалка растягивается на камне морской звездой, как ногой пускает в воде брызги, превращающиеся в радугу.              И когда стих вдруг смех, а русалка посмотрела на него и соскользнула в воду, и по рябистой глади кровью, как в фильме про акул, растекались ее алые волосы, все ближе и ближе, Кэйа даже не подумал убежать.              Оно… она… он? появился прямо перед ним, будто из волн, из пены соткался, ожег Кэйю серьёзным взглядом, упёр руки в бока.              — Ты кто? — спросил мальчик-русалка.              Кэйа сглотнул ужас пополам с восторгом. Хотелось дотронуться, убедиться, что перед ним — реальность, но кожа у русалки была такой бледной: прикоснешься и исчезнет она, будто не было.              — Я… — что ответить? Как же не упустить эту сказку? Вот скажет Кэйа, что он всего лишь приехал сюда с родителями, да и потеряет русалка к нему всякий интерес… — я пират, — сказал Кэйа и поправил повязку, — Йо-хо-хо! Тысяча чертей! Свистать всех наверх!              Мальчик подошёл ближе, чуть наклонил голову.              — Не видел здесь никогда никаких пиратов.              — А я только сегодня приехал… приплыл.              — А где же твой корабль?              — А он невидимый. Я волшебный пират.              Мальчик посмотрел на него, нахмурив брови. Кэйе показалось, что вот сейчас он скажет «врешь ты все» и уплывет обратно, но вместо этого тот широко улыбнулся:              — Пират так пират. Хочешь, я покажу тебе самую красивую ракушку? Достал ее с самого дна!              Одной раковиной дело не ограничилось. Увидев, с каким изумлением Кэйа рассматривает совершенно обычную на вид ракушку, мальчик рассмеялся и убежал обратно, в ласковые волны прибоя, крикнув, что сейчас он соберёт ещё, много-много!              А потом они играли в догонялки, поскальзываясь на камнях, наблюдали, как в бассейнах спят морские ежи. В один момент мальчик лихо ускакал в заросли, ловко забрался на старое дерево и скинул оттуда с десяток маленьких, фиолетово-чёрных слив-дичков — их обед. Чайки, парившие в небе, усмотрели, что внизу происходит нечто интересно и спустились на отмель, расселись полукругом неподалёку. Тогда мальчик поднял с песка овальный плоский камешек и метким движением отправил в воду — тот поскакал, высекая из глади идеальные круги-блинчики. Птицы, подумав, что это еда, с криком улетели.              Кэйа заметил, как на голых плечах русалки появляются красные пятна, как ожоги от крапивы. Солнце кусало бледную кожу. Наверняка это было неприятно.              — Тебе не больно? — аккуратно спросил он.              — Больно будет потом, — мудро ответил мальчик, — а сейчас — мне весело. Как хорошо, что ты здесь!              Да, подумал Кэйа, как хорошо, что я здесь.              Как не хочу я отсюда уезжать!              Казалось, день этот никогда не кончится. Кэйа и не хотел, чтобы он кончался, впервые за долгое время — не хотел. Но солнце медленно, но неуклонно опускалось ниже, длиннее становились тени деревьев, а на их отмель начала прибывать вода.              Когда солнце коснулось своим началом конца моря, а золото окрасило его волны, они как раз кончили возводить песочный замок. Мальчик посмотрел на закат, перевёл взгляд на Кэйю и улыбнулся тоскливо-печально.              — Мне пора.              Горло сдавило, и Кэйа смог только кивнуть в ответ. Ему тоже надо было уходить. Наверняка, родители голову потеряли от беспокойства, а как будут ругать, что убежал без спроса — ух!              Мальчик посмотрел на него с надрывной надеждой.              — А ты ещё вернёшься? Я всегда буду здесь! Можем вместе плавать, и ловить рыбу… я научу тебя пускать блинчики, хочешь? И к себе домой отведу, там очень здорово!              Кэйа закивал так яростно, что чуть не прикусил язык. Он вернётся, обязательно вернётся! Хоть каждые каникулы будет сюда приезжать!              — А мне правда можно в твое царство?              Мальчик непонимающе моргнул. Солнце зажигало его высохшие волосы, не кораллы это уже были, а прекрасный, алый костер. Так и хотелось до них дотронуться, проверить, не горят ли они по-настоящему.              — Царство?.. — он призадумался, — Сейчас отец не очень любит принимать гостей, но ты же мой друг. И пират. А какие вкусные пироги печёт Аделинда, ты точно такого не пробовал.              Он наклонился и достал с башенки замка красивую, сине-перламутровую ракушку. Протянул ее Кэйе.              — Обязательно возвращайся. Я буду ждать. Всегда-всегда.              Кэйа уходил первым. Шёл, оборачиваясь каждые несколько секунд, чтобы помахать мальчику, что так и остался стоять на отмели. Ее уже совсем-совсем закрыла золотая морская вода, и казалось, что так зовут, призывают домой русалочьего принца. Что-то не давало ему покое, и когда Кэйа миновал скрипучий мосток, то понял, что.              Они провели вместе весь день, но так и не узнали имён друг друга.              — Эй, стой! Как тебя зовут?! Я Кэй… — но позади уже никого не было.              Его новый друг, его русалка исчезла, истаяла в тихих водах. Даже замок их — и тот уже поглотили волны.              Но в руке Кэйа сжимал самую красивую в своей жизни ракушку. И пообещал сам себе, что, когда они встретятся в следующий раз, первое, что он спросит, что прокричит, лопаясь от счастья и радости, будет «как твое имя?»              Но тем летом они больше не приезжали в долину. Даже не говорили о ней. И следующим. И последующим — тоже. На все его просьбы и рассказы слышалось лишь «нет», «никогда», «какая русалка, Кэйа? Не бывает их, не выдумывай… иди лучше, поиграй на улице», «почитай книгу, сходи на тренировку, экзамены на носу, ты вообще помнишь об этом?». Детская память пластична, постепенно Кэйа забывает о своём желании приехать в долину, стыд за невыполненное обещание затмевается новыми друзьями и делами: если ты хочешь стать стипендиатом полицейской академии, то времени тосковать о прошлом у тебя нет. Но ракушка цвета неба, таящая внутри шум моря и жемчужный смех, везде с ним, куда бы он не отправился. В нагрудном кармане, отделении рюкзака: всегда. Жизнь течёт полноводной рекой, он переезжает в свою собственную квартиру, работает на износ, и работа эта и признание, которое он за неё получает, приносит ему удовлетворение.              Но права была его русалка: больно будет потом. И это «потом» настало. Пьяная драка, переросшая в перестрелку, в закоулках самого неблагополучного района, и заклинивший табельный пистолет, и отдельная палата с милыми медсестричками. Кто бы знал, что однажды повязку он станет носить не для красоты, а по делу. Очередная грамота, очередное повышение, очередной день, в который Кэйа проснулся и не понял, зачем ему куда-то идти. В отчаянии он нашарил тогда рукой свой талисман, сжал его в пальцах — и почувствовал, как трескается в них синева и перламутр, превращаясь в мелкие осколки, впивающиеся в его сердце.              Она сломалась, и этим доломала что-то в нем самом.              Кэйа качался в тревоге, как качается раненое, больное дерево на ветру. Если бы не звонок от поверенного их семьи, сообщающий, что все правовые вопросы с наследством улажены, а Кэйа теперь полноправный хозяин фермы в далёкой долине Стардью, и спрашивающий, стоит ли ему заняться ее продажей, могло случиться что-то плохое, непоправимое.              Но не случилось.              Потому что Кэйа в этот момент стоял на балконе, улыбаясь соседке-с-грибами, и сказал, сам себе ещё не веря:              — Не нужно ничего продавать. Я буду там жить.                     …Лето второго года его пребывания в долине было жарким и суматошным. Но в огороде теперь поливали урожай спринклеры, в теплицах зрела карамбола, а в прудике плавало поголовье вредных щук. Раннее утро встретило Кэйю молочной дымкой над морем и Дилюком, что уже стоял на причале и обсуждал с Вилли вчерашний улов. В своей чёрной одежде и низким хвостом он напоминал Кэйе курочку пустоты, что жила у него в курятнике. Для всех она была Бусинкой, но, когда никто не видел, Кэйа сажал ее на свои колени, гладил мягкие черно-красные перья и катал на языке — как карамель со вкусом колы — совсем другое имя.              Дилюк заметил его издали. Он не стал махать рукой, но повернулся навстречу всем телом, и взгляд его, ищущий и нашедший, словно поцеловал Кэйю теплом и светом, которым позавидовало бы солнце. Каждый шаг оставлял на мокром от ночного дождя песке следы, и сама пристань тоже была пропитана влагой. Сегодня они наконец-то решили выбраться на починенной лодке Вилли на Имбирный остров: даже сама погода благоволила этому событию.              Вилли ушёл в свою лачугу, пробормотав под нос, что нужно разогнать с палубы крабов. Дилюк протянул ему щербатую кружку, и, присев на лавку, они пили горький кофе и смотрели на спокойное море. Отсюда был виден одинокий камень и отмель, и Кэйа сказал, раскрывая свой секрет:              — В детстве я подружился здесь с русалкой. Не с теми, какие были на Ночном рынке. С другой. Это был мальчик… И хвоста у него не было, а только ноги.              — М-м-м, — Дилюк зажмурился, подставил лицо солнцу, — правда? Это… хорошее воспоминание?              — Самое хорошее! — серьезно подтвердил Кэйа, — Не знаю, что бы я без него делал. Где оказался.              — Тогда я рад, — Дилюк улыбнулся и посмотрел на Кэйю… никто и никогда так на него не смотрел, — что ты оказался здесь. И тогда, и сейчас.              В глубине лачуги заурчал мотор лодки, и Вилли крикнул:              — Молодежь, ать-два на борт!              Лодка плыла медленно, огибая коралловые рифы и котлы тунца. Вдали уже показался остров, утопающий в зелени, с высоким вулканом, от которого вился в небо чёрный дымок. Море под ними было светлым, нежно-голубым, с бликами солнца на волнах. И вдруг они заплыли на глубину — аквамарин в одночасье сменился на синеву ночного неба. Вилли заглушил мотор и подмигнул, прокричал весело из своей рубки:              — Ну что, морской ребёнок, покажи-ка пирату, как плавают настоящие русалки нашей долины!              Кэйа слышал, как за спиной с шорохом падает на дощатый пол одежда, как прогибается он под сильными, уверенными шагами; видел, как Дилюк одним слитным, прекрасным движением перепрыгивает через борт — прямо в воду, а распущенный волосы алым пожаром расцветают в небе.              Он видел, слышал все это, но не мог поверить. Только и смог, что на враз потерявших чувствительность ногах, подойти ближе, вглядеться в ночную морскую тьму. Увидеть, как его самое счастливое воспоминание, его русалка, повзрослевшая за эти годы, ставшая самым красивым человеком в мире, рассекает морскую гладь, проплывает под кораблём, кувыркается, ныряет на глубину, не тревожа покоя волн.              Он не мог в это поверить, и в то же время… в то же время осознал, что понял это сердцем в их первую-непервую встречу, когда с неба лился дождь, а Дилюк смотрел на него, будто бы знал.              И когда Дилюк вынырнул из глубины, смешно фыркая, Кэйа протянул ему руку: помочь забраться обратно.              Но вместо Дилюк засмеялся — все тем же жемчужным смехом — и вложил в его ладонь ракушку. Больше, прекраснее прежней. И сказал:              — Не теряй ее. И сам не теряйся — больше.                     На острове темнело раньше, чем в остальной долине. Казалось, только что ещё в джунглях светило солнце, а вот уже слепая южная ночь щерится на них глазами-звёздами. Скоро нужно отправляться обратно, возвращаться на ферму, готовиться к новому дню. Но пока — они сидели на песке у разоженного костра, перебирали находки: кокосы, окаменелости и корни имбиря. Над ними в густоте деревьев переругивались попугаи, выходила на охоту ночная живность.              — Жаль, — вздохнул Дилюк, — я надеялся, что мы найдём сокровище. Ты столько для этого сделал.              Но Кэйа покачал головой: ему совсем не было жаль. Сегодня он нашел то, что не чаял уже отыскать. И не было ничего правильней, как найти руку Дилюка, огладить пальцами тот самый шрам — метка на карте, без которой Кэйа не знает, как теперь жить — поднести к губам. Поцеловать медленно, нежно, как целовало тогда море на закате его русалку. Прошептать единственно-верное:              — Ты — мое самое главное сокровище.