White R

Я верю, Бог к любви нас вел,

Но все, что я в любви обрёл -

Уменье застрелить кого люблю я.

Не плач в ночи, не свет во тьме,

Не я в тебе, не ты во мне,

А у могилы шепот: «Аллилуйя»…

***

      А потом жизнь входит в колею и продолжается, будто ничего не было. Запах хлорки выветривается с формы. По утрам перед глазами маячит серый потолок жилого бокса. Новая тренировочная куртка разглаживается, перестает деревянно топорщиться и обвисает по плечам.       Колючее шерстяное одеяло, карты по вечерам, гогот в душевых утром. Треп про новые обвесы, про начало сезона. Каждый успевает раз по десять загадать, какое место займет в турнирной таблице. Расписание тренировок. Дьюк с Мемфисом делят вещевую ячейку и громко спорят. Крики «пятнышей». В тире свежая разметка, воняет краской.        В столовой Сьюпи смотрит на меня с подозрением и рядом не садится. Биодобавки на железной миске сбоку от тарелки на завтраке. В тарелке — овощное рагу с тушёнкой. Натуральное месиво. Дьюк втихаря тырит железную банку из пайка — он любит жрать по ночам.       Слизь мне рад. Так и говорит: «Хорошо, что ты вернулся». Если б я не вернулся, его выпустили бы центровым «пером», не иначе. Теперь место опять мое. А Слизь снова при своих невысоких шансах все-таки пережить новый сезон.       Факел подходит следующим и тоже на удивление немногословен: — Доберман? — Я в порядке. Не выгорел. Не свихнулся. — Ты сам на себя не похож.       А я не знаю. Может, это уже правда не я? — Сойдёт. — Во время шоу, главное, метки не попутай, — почти миролюбиво просит Факел. Боится, прилетит ему от меня в затылок. Переговорщик херов.       На пятую ночь я сползаю со своей койки и нагло тырю у Дьюка, пока он спит, «зажигалку». Я не боюсь Дьюка, но арена приучает, что чужое преимущество — всегда плохо.        На утро, после побудки, ещё до завтрака, Дьюк долго шарит в шкафчике, проверяет карманы, даже лезет проверить под койкой. Я наблюдаю, свесив ноги со своей на верхнем ярусе. — Потерял?       Дьюк выпрямляется. Медленно. Позвоночник у него ни к черту после пяти лет беготни в обвесе тяжа. Лицо оказывается как раз чуть выше носков моих ботинок. Полезет отнимать — удобно будет врезать. — Ясно. Не нарывайся только.       Полковник, старая крыса, мог бы всучить «зажигалку» кому угодно и велеть приглядывать за мной. Но выбирает Дьюка. У кого другого я бы ее хер выдрал. — Скучно с тобой. — Доберман! На выход! — Вали, вон, тебя ждут. Веселись, — отмахивается Дьюк.       В животе урчит от голода. Но «пятнаш» постукивает резиновой дубинкой по бедру. Торопится притащить меня за шкирку. К кому? Кто-то важный его послал. Хозяин? Надежда вспыхивает и не хочет гаснуть, как будто ничему меня жизнь не учит. Словно я вчера родился. Дьюк сует куртку мне в руки. — Доберман. Ты чё, отключился? Иди.       В подземной галерее изо рта валит пар. «Пятнаш» подгоняет толчками в спину. У него нет синхронизации — согреться. Только дрянная униформа. Он выше меня, шире в плечах. Бывший морпех или десантник. И все же я легко мог бы свернуть ему шею. Но никто из гладиаторов об этом никогда не думает. И эта сука меня даже не боится. — Кто там? Кто зовёт? — Хозяин. — Который?       Иногда мне кажется, у «пятнашей» больше хозяев, чем у меня. И любой «пиджак» для них хозяин.       В подземных галереях влажные стены и запах плесени. Жгуты проводов под потолком свисают гирляндами. А вдоль пола тянутся толстые трубы. «Пятнаш» старается идти ближе к ним. Греется. Ему, отупленному холодом и беготней по поручениям с утра пораньше, не до разговоров.       А тот же Фишборн — вроде председатель КОКОНа и, наверное, он всем нам хозяин, если задуматься. Тоже подходит.       Лестница наверх — два пролета по шесть ступеней, короткий предбанник, двери. Тепло. Свет не такой синтетический белый, как в боксах. Мягкие диваны вдоль стен. Это штаб-квартиры команд. Сколько я здесь не был?       «Хозяин» попроще — Дэниел или Полковник — велел бы отвести меня в переговорную. Там удобно, никто не подслушает. И не надо беспокоиться, что махина вроде Гатлинга загадит интерьер.       Ресепшен отделан розовым мрамором. Зелень в горшках. Чертов лес — самая херовая карта на арене. А у ресепшена — Йен. Как в лучшие свои дни: в синем костюме, пальто небрежно переброшено через руку — приехал недавно, наверное. Приглаженный, выбритый — пишет что-то в толстом журнале для гостей. Потом поворачивается и спокойно говорит моему провожатому: — Спасибо, дальше я сам.       Как будто у него глаза на затылке. Или синхронизация зашкаливает.       Разворачивается и идет к лифту, даже не взглянув на меня. А я иду следом, как на поводке. Хотя никто не сказал мне. И, может, надо ждать внизу? У Йена рука в кармане брюк. Что там? «Зажигалка»-парализатор на тысячи вольт? Пистолет? Однозарядный «Хэнк» пятидесятого калибра? Мне хватит. С двух шагов разворотит грудь, сердце, легкие — все будет в хлам. Такое не заштопают.       Может, Йен приехал самолично меня прикончить и сбросить разом нахрен все проблемы?       Двери лифта мелодично звякают за нашими спинами. Второй, третий… До пятого этажа — просто гребаная вечность. Йен молчит, смотрит в пол. И я молчу. Я вообще не готовился. И даже не знаю, как подступиться. «Прости, что чуть не убил?»       На арене за такое не просят прощения — напротив, радуются. Как комплименту.       Пятый этаж. Вездесущие горшки с цветами. Что в них красивого? Никогда не понимал. Белый мрамор. Кажется, после меня на нем остаются грязные следы.       Йен прикладывает карточку к детектору. Двери открываются. Нормальные человеческие двери из темного дерева, а не железная переборка как в загоне для скота. Такие стоят только в боксах. — Заходи.       Витая стеклянная лестница на второй ярус, изящная лаконичная мебель, панорамные окна. Хром и позолота.       Йену всегда больше нравились светлые тона: белый, серый, бежевый. Ничего здесь не изменилось с моего последнего визита. Спокойный стиль неброской роскоши, если не знать, сколько стоит хотя бы ковер с длинным мягким ворсом на полу. Кажется, меня как-то на него стошнило.       Йен заходит следом и закрывает дверь. Идет к дивану, небрежно бросает на него пальто. Потом возвращается — медленно. Гримаса у него на лице странная, как у хирурга, который готовится сообщить, что рану не зашить. — Алекс? Это ты? — Да.       Я подвёл его. Притащил с собой в его жизнь столько проблем.       Надо было уйти тогда, после нашей первой встречи на арене. Прикусить язык, задушить злость. Отработать по правилам тренировочный спарринг для Бенни и молчать, и ничего не случилось бы.       Йен сверлит меня пристальным взглядом. Потом устало улыбается. — Хорошо.       Поздно метаться. — Я должен тебе сказать. Ты должен знать, насчет меня. Они хотят оспорить право собственности. Они хотят… — Я знаю. Алекс, я знаю.       Йен поджимает губы, потом будто спохватившись, опять улыбается. Играет. Все паршиво. — На.       Пачка сигарет падает мне в руки. Вот, что было у него в кармане брюк. Сигареты. Для свидания один на один с гладиатором который, если верить Дьюку, чуть не прикончил своего хозяина. Он нарочно, что ли? Смешно. Верх глупости — не подстраховаться ничем. Доверчивый идиот. После всего… За что он так со мной?       Хочется смеяться, ругаться, хочется разбить вдребезги все под рукой. — Я не хотел! Я не помню! Честно. Я не специально, Йен, я не знаю, как вышло… Мне Дьюк рассказал. Я бы сам никогда не… — Тише, Алекс!       Чужая ладонь ложится мне на затылок, притягивает, гладит по волосам. Висок к виску. Рядом. Вплотную. Чужое дыхание на щеке.       Запах дорого парфюма. А от меня наверняка разит потом после утренней тренировки. Я хочу отстраниться. Йен не позволяет. — Все устроится. Ты ничего не сделал. Это был не ты. Мы разберемся во всем. Главное, ты вернулся, Алекс. Ты вернулся. Ты…       Наверное, у Йена хороший пиджак. Из дорогой ткани. К тому же тщательно выглаженный. Я стараюсь об этом помнить. А потом словно накатывает помутнение — стискиваю, цепляюсь, сминаю. Снова все порчу. Но Йен почему-то не ругается. — Алекс… Тише, никуда я не денусь. Если сам не захочешь убить.       Пошел он со своими шуточками. Посмеивается на ухо. Щекотно. Бесит. — Не убить. Просто хочу.       Вторую руку Йен кладет мне на поясницу. Я прижимаюсь пахом к его бедру. И к черту пиджак. — Я знаю, Алекс, я знаю.