White R

***

      Доберман открывает глаза: Полковник рядом — смотрит, затаив дыхание.       Доберман спрашивает: — Где я?       Не Доберман. Тот сразу бы понял. Или нет? — На арене. В медотсеке.       Полковнику не по себе. Что он вообще знает о Добермане наверняка? Как отличить? По каким признакам? Была бы лампочка или табличка. Доберман с лампочкой на лбу — это смешно. Но смеяться не получается — слишком важный момент. — Суммируй и доложи о произошедшем.       Это — по правилам. С гладиаторами — так. Гладиатор — искусственный конструкт, чей геном проектируется по заложенной задаче. Это потом ты размякаешь, трешься рядом каждый день, и грань стирается. Немного поздно восстанавливать границы. Поздно отрицать. Полковник ждёт. Могло не сработать? — Стив?       Никогда Доберман не звал его Стивом. Неуверенно, будто на ощупь. Назвал и отпрянул. Могло не сработать? А границы уже просраны давно. Как сказал бы взводный: если уж сунул хер — не делай вид, что незнакомы. — Ми… Микки? — Голова болит. — Да, — соглашается Полковник. — Это после синхронизации. Ты на сотню выкрутил. Нервная система кокнулась. От перегрузки. Судороги и…       Доберман молчит, словно вслушивается в себя. И выражение у него, будто услышанному он не верит. — Микки? — Йен. Где Йен? — Хайдигер? — Полковник смотрит, как Доберман пытается вырвать руку из плотно затянутой петли ремня-фиксатора на больничной койке. Потом осторожно уточняет: — Алекс?       Доберман замирает, будто сам пытается решить для себя этот вопрос, потом его взгляд падает на ремень, и лицо превращается в гримасу ярости. — Немедленно отпусти меня!       Полковник смотрит на часы: раннее утро, ещё нет шести. Фишборн сказал, звонить в любое время. Любое — если подумать, ведь не обязательно «сразу»? — Ты помнишь?.. — Это трудно. Труднее, чем хотелось бы. Полковник откашливается и старается не подавать вида, как напряжены нервы, до судорог. — Ты помнишь свое имя? — А Фрэнки? — Доберман дрожит. — Ты с ним заодно?       От привычного Алекса — ядовитая злость, от Микки — имя. Фрэнки. — Он приедет позже. — Значит заодно.       Доберман облизывается. В его глазах — все враги, надо быть слепым, чтобы не заметить. Губы дрожат в оскале. Все слишком запутано, не разобраться: кто есть кто. Фрэнки в таких делах всегда был хорош. — Мы оба хотели тебя спасти, — говорит Полковник и едва успевает отпрянуть. Доберман рывком дергается вперед, насколько позволяют ремни. Зубы клацают почти у носа Полковника. — Ложь! Сколько он тебе обещал? Что обещал? За что, Стив? За что?.. — Думал, я буду в стороне? — А злость — это заразно. — Думал, буду смотреть, как ты решаешь: уйти и молчать? Может, и должен, но не буду, Микки. Не буду, потому что мы друзья. Мы же друзья…       Нет у Добермана друзей. Только Йен Хайдигер и тот больше нездоровый перекос, чем друг. — И ты решил по дружбе помочь Фрэнки достать меня? — С того света, что ли? — Прикончить. Тоже там стоял, сторожил дверь?       Доберман дрожит и тяжело дышит, потом дёргается в спазме, повисает над краем койки и его выворачивает на пол. Начинается откат после жёсткой синхронизации.       Полковник отходит к дверям — к свежему воздуху от запаха рвоты, от волны ненависти. С разъяренным Доберманом хочется держать дистанцию. — Можешь злиться. Но чтоб ты знал — не все были согласны хоронить тебя. Не все. Не я. Скажешь, не мне решать, но надо же было что-то сделать, хоть что-то… Я не знал, что делать, Микки. Я… — Доберман на арене и Доберман с собственным старым фото в руках. Доберман с пустым безразличным взглядом. Испытание за испытанием, безнадежно проваленные. Полковник чувствует ком в горле. — Я столько тебя ждал. Я уже не верил, что ты вернёшься. — Пошел ты! — Микки… — На хер! — Давай поговорим! Поговори со мной, пожалуйста.       Дверь в палату распахивается, бьет Полковника по плечу, холеный мужчина в костюме протискивается боком. — Фу, ты чего застыл в проходе, Стив? — Черт! Фрэнки?       Обращение к председателю КОКОНа не по рангу, даже если знакомы вы больше двадцати лет, но в голове у Полковника крутится «Фрэнки». «Помог Фрэнки достать меня». — Как ты?.. Здесь, сейчас… — Узнал? Да следил я, Стив. Попросил охрану сообщить мне. Не обессудь. Ты мог промедлить. А этого нам нельзя. — Фишборн, не торопясь, беззастенчиво оглядывается. — Успели поболтать? — Немного. — Полковник тушуется, хоть вроде ничего важного не произошло. — Он… Не до конца в себе. — Да, а что? Ерунду несет? Что его убили? — Фишборн смотрит на затаившегося Добермана, потом на Полковника и почти обиженно заявляет: — Он-то хоть живой, остальные душу богу отдали. — Остальные?       Доберман то ли хрипит, то ли натурально рычит. Лицо у него белое, как бумага. — Конечно. Микки долго бился. Он тебе не рассказывал? Любимый его проект. «Белая революция». Посложнее, чем клепать болванки гладиаторов. Микки хотел старому мозгу дать новое тело… Я подхватил. Как мог, конечно. Гений Микки трудно было перебить даже Рашшфорду. Синопсы, жаль, не выдерживали. Приходилось много экспериментировать. Нужен был расходный материал.       В горле у Полковника пересыхает. А казалось бы — с чего вдруг. — Зачем ты мне это рассказываешь? — Ну, а что? — рассеянно роняет Фишборн. — Не все же мне быть злодеем. Знаешь, кого он выцепил первой? Кристу. Оно понятно. Рассеянная эпилепсия. Неизлечимая. Такой подарок для пересадки… И убедить-то несложно. Она Микки верила. А он потом, когда все криво пошло — пустил ей пулю в голову. Ну, а куда же ещё… С этого тебя и перекосило?        Полковник вскидывается, он уверен, что на его лице ничего не прочитать, и вдруг понимает, что последнее уже сказано не ему. — Он вас не слышит, — глухо говорит Доберман, — он ушел. — Ну и хорошо.       Фишборн хлопает себя по бокам. Оглядывается, подтаскивает стул из угла и садится. — Зато ты слышишь, Алекс. А мне и надо обсудить с тобой… Ты, можно сказать, родился в тот день. Я ведь прав? Вспоминаешь? — Родился? — вырывается у Полковника. Доберман и роды — не самые лёгкие ассоциации. — Да-а. Ну все-таки, представь, невесте с двух шагов вышибить из пистолета мозг. Даже не знаю, с чего Микки так. Психанул.       Фишборн выдыхает по-старчески тяжело. Костюм у него белый, белее побелки. Стены грязные, серые. Костюм отутюженный, как будто его никто никогда и не носил. Тихий стук старого вентилятора в вентиляционной трубе разбавляет тишину — назойливым фоном, как жужжащая муха. — Меня вызвали по комму, помню, я пришел, вижу… Да. Та ещё картинка. Как на войне.       Или, может, это у него винтики в голове уже стучат, не выдерживают? Предложил бы кто свалить и забыть. Милосердно похлопал по плечу и сказал: «Не забивай голову, Стив, все это ерунда». Полковник согласился бы поверить.       Доберман хрипло кашляет и снова свешивается с койки. Его рвет. Фишборн пережидает приступ, прежде чем продолжить, благодушно улыбаясь, будто слушает музыку. — А потом ты… Не ты. Микки. Начал жаловаться на головные боли. Только он грешил на переутомление. Врача не заставить сходить к врачам. Дальше больше… Ты стал брать верх. Перепады настроения. Провалы в памяти. Угрызения совести. Ты, а не Микки, захотел уйти. Слишком поздно я понял. Микки не предавал меня. Это был ты.       Улыбка не сходит у Фишборна с лица, пока он говорит: мертвая, будто вырезанная ножом на дряблых щеках. А оскал Добермана — безумный, с пеной на губах. Полковнику жутко стоять между ними. — Стив, он бросился рассказывать, что я убил его?       Полковник хочет сказать абсолютно твердое «нет». Но память некстати подкидывает «помог Фрэнки добраться до меня», и становится ясно, что да. Разум отказывается принять. Полковник молчит. Фишборн, не дождавшись ответа, откидывается на стуле, сцепив руки в замок. Он здесь хозяин. — Так это правда, Стив. — Что? — ошарашенно спрашивает Полковник. — Что? — вырывается у Добермана. — Конечно. А знаешь, когда я решился? Когда Микки в лаборатории посмотрел на меня и не узнал. За день до своей отставки. Только это был уже не он. Я понял поздно. Микки никогда не бросил бы свой проект. Он не хотел уходить. Ты его заставил. Ты, Алекс! Он должен был вершить революцию. Но ты отнял, все отнял! Его будущее, его открытие, его разум. Из-за чего?! Глупой девчонки? Она была не нужна! Дураки причитали бы. А Микки был нужен его проект. Он все отдал за него! Думаешь, я убил Микки? Я его спас. От тебя! Когда он потерялся и запутался, я его не подвёл! Я закончил его мечту. Я подхватил. Ради него! Я воплотил в жизнь то, чего он так желал! То, ради чего он жил! И ты — тому доказательство.       Фишборн вскакивает, тяжело дышит. Порывается приблизиться к Доберману. Сквозь шоковое оцепенение Полковнику хватает искры рассудка схватить Фишборна за рукав и не пустить ближе: к полуобезумевшему гладиатору человека, безумного уже хер знает насколько. — Он же ничего не помнил, Фрэнк. Я проверял. Семь лет. — Да. Нет, Стив. Помнил. На самом деле помнил. Сразу после пробуждения. Быстро начал вспоминать. У нас все получалось. И картинка энцефалогрофа хорошая шла. А потом эти идиоты! Без разрешения! Прогнали его через тест повиновения. Столкнули нос к носу с тяжем из того же бокса и сказали пристрелить в упор, когда он победил в спарринге. И щелкнул старый триггер. — Фишборн выдергивает руку и трет лоб ладонью. — Кретины. Всех выгнал к чертовой матери! Только толку… Сразу пошла деградация. Никаких проблесков. Только Алекс. Имеем то, что имеем. Конец.       Имя Фишборн выплёвывает словно ругательство. Полковник думает и молчит, пока под ворохом шелухи не находит единственный важный ключевой вопрос. — Получается… Ты убил Микки?       Фишборн поднимает глаза к потолку, как будто хочет спросить: опять ты за старое. А вслух говорит только: — С тобой всегда было трудно, Стив. — Значит, убил? Ты говорил, — Полковник старается припомнить как можно точнее, но в голове тяжело бухает, наверное, возраст сказывается, возраст деть некуда. — Микки покончил с собой. И ты сохранил его мозг, чтобы попытаться…       Объяснять не приходится, достаточно ткнуть в Добермана. — Даже если б не я, он все равно, считай, умер бы. У него деградация личности шла семимильными шагами. Однажды и правда наложил бы на себя руки. Только тогда было бы уже нечего спасать.       Фишборн падает на стул. Морщится. Смотрит на графин с водой, но не встаёт, словно все силы уже истратил необратимо. — Ты понимаешь, Стив? Понимаешь теперь, почему? Нам пришлось ждать двадцать лет. Пока гладиаторы стали совершеннее. Пока мы изучили достаточно… Механизм мозговой трансплантации. И вот… В шаге от успеха. Ты должен помочь, Стив, помочь Микки вернуться, помочь завершить его проект грандиозным успехом. А потом, делай что угодно, хоть убивай. Посмотри на меня. Думаешь, мне есть разница? — Вот и подохни, — хрипит Доберман. — С удовольствием, — серьезно подтверждает Фишборн, — но сначала разберусь с тобой. Чтобы ты больше не мешал. — Хайдигер не даст, — вырывается у Полковника. — Ты же понимаешь… Хайдигер так просто не отступится и добровольно его тебе на опыты не отдаст. — Хайдигер — мальчишка. Думает, знает жизнь. Думает, он в ней что-то решает. Пускай… Пусть решает. — И снова Полковнику кажется, что Фишборн говорит не с ним. А Доберман хоть почти и не шевелится, и голова у него упала на грудь — видно, слушает внимательно, не упуская ни единого слова. — Или наш дорогой Йен отдаст сорванного гладиатора, тихо и без прений, передает КОКОНу для… Корректировки поведенческих аномалий… Или я потребую его дочь. В суде. Как свою собственность. Биогенетический проект моих лабораторий. Никем не купленный. Никому не переданный. А значит — мой. И опекунство теперь над ней, тоже — мое. Йен Хайдигер — просто вор. Новый скандал точно прикончит «Tates». А это искусственное отродье — на «успокоение»… Ты уже очень помог, Стив. Неужели остановишься сейчас? Ради Микки… Вспомни. Тебя Микки в Каар-Азисе не бросил. Тебя он спас. Когда его пытали. Отрубали пальцы по одному — он про тебя молчал. А ты?.. — А ты — просто сука, — еле слышно выдавливает из себя Доберман. Руки у него трясутся, как у пьяницы. Пора колоть релаксанты, иначе судорога скрутит поновой. — Стив…       Никогда Доберман не звал его прежде по имени. Полковник прочищает горло, как будто словам, которые он собирается произнести, нужно больше места, иначе они так и останутся гнить невысказанными в глубине души. — Хорошо, помогу.