White R

***

— Открытая черепно-мозговая. Нужно шить. — Дежурного хирурга в операционную. — Анестезиолога. — Он в сознании? — С проблеском. Можно проще. Два кубика метонозотрина и будет труп. — Сплюнь. Дошутишься. — Мистер Хайдигер.       Мир не меняется. Человеческая жизнь все так же не стоит ни черта.       Хайдигер переключается с разговора врачей на новый голос, поднимает голову. Круглолицая медсестра в белом халате терпеливо ждёт, игнорируя суету за спиной, как в параллельной вселенной. — Доктор готов вас осмотреть. Вы можете идти?       Полицейский у стены подбирается, будто думает, что Хайдигер рванет с места — через стеклянные двери, вниз по лестнице, к выходу и через темную больничную парковку — как есть: ночью, по снегу, без денег, в одной рубашке, с иглой капельницы в вене. — Не надо. Я в порядке. — Может идти, — подаёт голос Рон. — Давай, пусть тебя покрутят, пощупают. И так напугал.       От добродушия в его голосе злость закипает быстрее воды в чайнике. Хайдигер закрывает глаза и не срывается только потому, что новые враги ему сейчас не нужны. — Я должен ехать на арену. — Успеешь. — Вы останетесь до выяснения обстоятельств, — устало вмешивается полицейский. Рон стреляет в него глазами. И какого черта кому-то ещё что-то не ясно?       Хайдигер смотрит на стеклянные двойные двери. Только что через них увезли Лероя на каталке. Тогда, на шоссе, выдавив одну единственную фразу, он больше не очнулся.                   Стоя ночью рядом с разбитым пикапом и с винтовкой в руках над подрагивающим в конвульсиях Доберманом и Лероем, с раскроенным черепом, Хайдигер понятия не имеет, что делать дальше. Вой сирен настигает его раньше, чем в голову приходит хоть одна дельная мысль. Может, Богу попросту надоедает этот концерт глупости.       Везение заканчивается внезапно, как отрубает. Трасса от озера в город — одна. Не найдя никого в доме, патрульным не остается ничего, кроме как вернуться. Но нежданный реванш сам идет им в руки. Это что-то из историй о справедливости вселенной и ее любимчиках.       Патрульные машины круто сворачивают на обочину. Из каждой выскакивают по двое. — Наверное, вы рады, — говорит им Хайдигер. Свет фар слепит его. Вместо лиц — темные пятна. — Оружие на землю! На колени! Руки за голову!       На самом деле никто никому не рад. Эта ночь — ад, захвативший всех. Хоть в ней и нет никакого огня. Только тьма, отчаянье, собачья усталость и обжигающий холод.       Онемевшие пальцы разжимаются сами собой. Винтовка падает в снег. — Скорая, — просит Хайдигер и медленно опускается на колени. — Вызовите скорую.       Один из полицейских, склонившись, щупает пульс Лероя. Другой трясет Добермана. Потом берется за рацию. — Пятая миля по семнадцатому шоссе. Нужна скорая и… — Это гладиаторы, — кричит ему напарник, — оба! —… и вооруженное подкрепление.       Скорая приезжает через неполных пятнадцать минут, как будто ждет. Следом, как призрак, из метели выныривает пятнистый военный транспортник. — У этого документы. Списанный. А у этого… — Значит, одного в больницу, а второго КОКОНу… И пусть сами разбираются…       Хайдигер протестует, доказывает — его не слушают. Сажают на заднее сиденье полицейской машины. Добермана двое военных укладывают в кузов транспортника и пристегивают наручниками к металлическим скобам в кузове. Лероя грузят санитары. Каждому свое — разложено по полочкам, распихано по местам — и сопротивляться бессмысленно. — Я этого так не оставлю, — обещает Хайдигер. Полицейские переглядываются — наверное, им не впервой. Но это не угроза. И сказано не для них.       Доберман лежит без движения. Один из военных делает ему укол в шею.       Можно добежать, вырваться, как в последний раз: нырок — головой вперед и дальше по снегу, проскальзывая и падая, — добежать. Но зачем? Никакого смысла. Никто его в перевозку КОКОНа не пустит. Хайдигер кусает губы.       Доберман начинает мелко подрагивать, потом обмякает. Военный спрыгивает из кузова на землю и закрывает борт. Больше Хайдигеру ничего не видно. Остаются только кровь на снегу и черные полосы, где колеса неуправляемого пикапа прочертили снег в крутом заносе.       Предрассветный мрак редеет. Машину убаюкивающе потряхивает по дороге в город. Хайдигер дремлет — на грани сознания, баланс на ниточке не толще бумажного листа. Спит, нервно дергаясь на каждой кочке и снова проваливаясь в тягучее беспокойное забытье. Глаза режет словно ножом, стоит попробовать разомкнуть веки. Хайдигер, не сопротивляясь усталости, дремлет. Пытки — это на потом. — Янг сказал, главное — этого? — Этого — живым. А второго — как получится. — Про третьего не заикнулся. И про гладиаторов. — Сука.       Сука. Уже на парковке рядом с больницей под вой сирен это слово врезается в память и вертится в голове Хайдигера как сигналка скорой. Су-ка. Сука. Сука!       Лероя подхватывают и увозят на каталке. Рон подъезжает к больничным корпусам одновременно с патрульными и скорой. Хайдигер видит, как он паркуется, как кутается в куртку от холодного ветра. Неловко, поскальзываясь, идёт по парковке, здоровается за руку с копами, перебрасывается с ними парой слов. Потом наклоняется к Хайдигеру, втиснутому на заднее сиденье: — Ну, здорово.       В Роне нет ничего сверхъестественного. Ничего особенного. Он как все. Даже хуже, потому что сам про себя этого не осознает. — И зачем? — Что «зачем»?       Рон не понимает. — Это ты их вызвал, — говорит Хайдигер. Даже не спрашивает. Рон не отвечает, будто все самое важное сказано уже давно и никому больше не интересно. — Пошли. Тебя осмотрят.       Сука.       Врачи и полицейские сменяют друг друга. Лероя увозят. Вопросы сыпятся лавиной. — Какова причина аварии? — Поясните, пожалуйста, как вы там оказались? — Как ваше самочувствие? — Какое вам дело? — роняет Хайдигер. Врач смотрит оторопело. — Гладиатор, который был со мной… Как он? — Я не могу это обсуждать, — устало обрубает врач. Тоже сука.       В кабинете пахнет спиртом и нашатырем. Светодиодная лампочка под потолком едва заметно мигает. Каждое ее моргание отзывается болезненным тиком у Хайдигера в голове. — У вас сотрясение. Реакция замедленная, пульс скачет. Выбит зуб — порезы на внутренней стороне десен и щек. Нужно успокоительное. И сделать снимок головы… Хотите что-то добавить?       Говорить больно, щека опухла, но Хайдигер очень старается — сказать громко и внятно, чтобы не остаться непонятым: — Идите к черту.       Доктор кивает. Проходится по зрачкам фонариком напоследок и добавляет: — Ещё длительный сон.       Полицейский заглядывает в кабинет без стука и интересуется: — Все в порядке?       Он-то наверняка слышал. Да все слышали, Хайдигер уверен, что старался не зря. А если и не так — неужели у него по лицу ничего не видно? — Все хорошо, — подтверждает доктор. На белом халате бейджик. Потс? Ройтс? Пресная фамилия. Средневосточно-дурацкая. Хайдигер расцепляет стиснутые челюсти. — Я требую, немедленно снять арест. Мои адвокаты… — острый обломок зуба цепляет язык. Во рту усиливается привкус железа, но Хайдигер глотает его. Новая царапина — небольшое дело, — свяжутся с комиссариатом и предоставят любые пояснения. За неправомерный арест я буду добиваться компенсации в суде. А если ваши действия скажутся… Негативно… На моем бизнесе, я…       В глазах черные точки превращаются в пятна. Дышать становится тяжело. В запале Хайдигер встаёт с койки. Голова сразу становиться стофунтовой тяжёлой.       Рон протискивается мимо полицейского. Врач отступает. — Йен. Йен, послушай. Сейчас ты останешься здесь. Ребята составят протокол. А завтра мы во всем разберемся. У второго гладиатора, который был с тобой, раскроен череп. И я даже не спрашиваю, кто его так приложил. Это слишком опасно. И слава богу, что для тебя кончилось хорошо.       Хайдигеру хочется сказать многое. Про Добермана и самого Рона. Обьяснить, что КОКОН может успеть сделать с Доберманом, опасаясь скандала. Как бесполезно потом будет доказывать комиссиям свою правоту, если Добермана отправят на успокоение или пристрелят при попытке сопротивления. Что арена — это Полковник. И Доберман в его власти все время, пока Хайдигер не рядом. Что между правдой человека и гладиатора никто не будет слушать второго. Особенно если он, как Доберман, не в себе и несет чушь. Но у Рона все, слава богу, хорошо.       «Между Доберманом и тобой я выберу тебя».       Даже если Добермана не станет, Рон вздохнет с облегчением. Особенно если не станет. Если вслед за собой Доберман утащит в недра печи крематория все проблемы, скандалы, разборки.       Хайдигер бьёт Рона кулаком в усталое, просяще-сочувствующее лицо: костяшками по скуле и цедит то единственное, что крутится в голове, не умолкая: — Сука!