White R

***

      Вывести Добермана удается не сразу. Первым делом он бросается куда-то в сторону. Качнувшись, пытается встать на ноги с явным намерением бежать, но Лерой осаживает: — Куда? — Пусти, сука, — придушенно сипит Доберман, убедившись, что вырваться не получается. — Пусти! — Тихо ты!       Кажется, скрипит рама. Тихий осторожный скрип — чтоб не спугнуть. Белый кружок света фонарика прыгает по коридору, шарит по полу.       Доберман тяжело дышит и рвется из хватки Лероя молча, но так же ожесточенно.       Хайдигер заканчивает возню сам — опередив Добермана, быстро идёт в угол, заваленный хламом. Оглядывается и поначалу ничего не видит, потом глаза привыкают к густой темноте, и Хайдигер замечает растрёпанную кипу бумаг в пластиковом конверте.       Доберману чужое вмешательство не нравится. Хайдигер готов поклясться, что слышит скрип зубов. — Уходим, — настойчиво просит Лерой шепотом. — Или?..       Винтовка есть. И два гладиатора. Бедные копы. — Нет. Уходим, сейчас же.       Хайдигер бросается к окну, не может поднять заевшую раму — только загоняет занозу. Винтовка мешает. Лерой помогает одной рукой. Выглядывает и быстро сообщает: — Можно.       Хайдигер лезет первым, цепляясь прикладом. Неловко вываливается на заснеженную террасу позади дома, перебирается через перила и сразу оказывается по колено в хрустящем сугробе. До леса подать рукой. Над крышей пляшет отблеск полицейской мигалки. Доберман, обдирая плечи, лезет следом — не за Хайдигером, за папкой, зажатой у того под мышкой, провожая её голодным взглядом. Лерою даже не приходится понукать.       Хайдигер задаёт темп. Цепочкой он, Доберман и Лерой — на шаг позади — бегут, спотыкаясь к лесу. Вторая полицейская машина выезжает из-за поворота и скрывается за углом, сворачивая к крыльцу.       Больше Хайдигер не оглядывается, пока звуки не стихают. Кусты цепляются скрюченными ветками за полы куртки. Продираться становится все сложнее. — Тут направо свернуть, — предупреждает из-за плеча Лерой.       Доберман уходит в себя, и это Хайдигеру не нравится больше всего. Потому что это молчание слишком напоминает затишье перед бурей и становится страшно — чего ещё ждать.       Холод нападает по-волчьи — грызет бока и ноги. Хайдигер старается идти быстрее, чтобы согреться, но быстро выдыхается, а тепло так и не приходит. От ледяного воздуха саднит горло и болят легкие. Ноги ватные. Один раз Хайдигер пробует опереться на ружье. Лерой замечает, неодобрительно тянет воздух сквозь зубы. Хайдигеру становится стыдно, и он делает вид, что споткнулся. Неприятно выглядеть отчаявшимся. Доберман клацает зубами и смотрит в землю. — Уже близко, — обещает Лерой.       «Близко» растягивается ещё минут на десять, по ощущениям — до бесконечности. Машина выныривает из-за деревьев внезапно. Узкая объездная дорога немногим отличается от занесенного леса, разве что сугробы здесь не по колено, а по голень.       Добермана Лерой запихивает назад, а сам лезет за руль. Хайдигер падает на переднее сиденье рядом с Лероем, вполоборота, и на всякий случай держит Добермана на прицеле. Доберман закатывает глаза, но молчит — греется, вжимается спиной в дерматиновую обивку. Хайдигер и сам почти счастлив от того, что начинает чувствовать кожу на лице. Лерой бегло оглядывается, оценивает обстановку и тянется к зажиганию.       Мотор кашляет, урчит, машина дёргается, выбираясь из заносов. — Куда?       Хайдигер задумывается. Первая мысль об арене, рожденная желанием бросить наконец чертово ружье и вымыть руки от металлического запаха.       На арене есть карцер. Из карцера Доберман не сбежит — разве что прогрызает зубами ход в трёх футах бетона. И Фишборн. А у Фишборна — пост председателя КОКОНа. И куча психосканерщиков. Любой из них при первом же разговоре с Доберманом поймет, насколько тот поехавший. И даст знак Фишборну, что можно изъять брак. Нужно изъять. Доберман будет заперт. А он, Йен, после директивы КОКОНа об изъятии гладиатора, останется свободен, но только для наивного взгляда тех, кто не понимает в арене и КОКОНе ни черта. — Ко мне. Адрес… — Плаза 17, — подсказывает Лерой.       В голове Хайдигера пусто, словно все мысли превратились в мыльные пузыри, лопающиеся от прикосновения. Папку он пристраивает на коленях. — Ты как?       Доберман неулыбчиво косится. После драки с Лероем у него разорван ворот и изрядно помято лицо.       Все, что чувствует Хайдигер, глядя на Добермана — усталость. — Ну, живой. Вот скажи… Тебе это зачем? Думаешь, Фрэнки по голове погладит? Не погладит. Ты ему притащишь меня. Он нас вместе зароет. Зачем ему свидетели? — А если не притащу?       Доберман подтягивает ноги ближе, подбирается. Словно этот вариант он даже не рассматривает. Такой тип — если уж что-то случается, то пускай уже самое плохое. Мелкие неприятности, беды наполовину — сплошное разочарование. — А тебе я зачем? — Не ты. — А кто?       Хайдигер молчит, потому что очевидно все и без слов. А Доберман… НеДоберман. Микки или как там его, наверное, не дурак. По крайней мере, на это вся надежда. — Тебе надо уйти. — Психосканерщики сказали бы лучше. Выразились бы правильнее. Но их здесь нет. И слава богу. — Это… Алекс. Ты — Алекс. А Микки и вот это все — не ты. Это старое… Просто… — Хайдигер задумывается. Слова вертятся на языке. — Побочный эффект мозговой активности в условии саморегуляции, — говорит Доберман. И это плохо, потому что раньше он никогда не говорил такими словами. — Да? Ты так решил. Нет. На самом деле — нет. Потому что, знаешь… Алекс — это… Побочка. И получился случайно. А я был. Всегда. С самого начала. Давай, скажи, мое время ушло. Чтобы сдох, свернувшись калачиком. — Он провоцирует, — не оборачиваясь, предупреждает Лерой. — Можно рот заткнуть. — Да можно хоть пристрелить, — парирует Доберман и пялится на наставленное дуло. — Только что изменится? — Может, если пристрелить тебя, Алекс останется?       Хайдигер сам в это не верит, но провоцировать тоже умеет. А Лерою даже говорить не надо было. — Не останется. Тело одно.       Они устали, все устали. Поэтому твердят очевидное. Хайдигер вздыхает: — Я знаю.       Вздох получается сожалеющий. Доберман чувствует. — Ваш Алекс… Не доминантная личность. Паразит. Жил и жил, спал да спал. А потом… — Тебя убили.       Машина тяжело бухтит, мотор подводит. Обычная колымага, Хайдигер думает, что отцу стоит поднять Лерою зарплату. — Я был как ты. Но я послал Фрэнки к чертовой матери. Ушел из его гадюшника и не стал плясать под его дудку. А ему был нужен труд всей моей жизни, потому что у самого дерьмо вместо мозгов. И все, что он может, только красть чужое! А я отказался. И он пришел и… — Убил тебя. — Заканчивай это повторять! — Не до конца, мозг же оставил. Зачем? — Спроси, — Доберман облизывает губы, забрасывает ногу на сиденье, разваливается как на диване. — Иди, спроси гниду, с какого места он стал гнидой? Знаешь, с какого? Мой проект был создан, чтобы давать искалеченным солдатам второй шанс. Спасать жизнь смертельно раненным. Ты почитай. Белая революция. Без крови. Без насилия. Взять нетронутый мозг и поместить в новое тело. Представляешь, сколько это денег? Сколько будет готов отвалить паралитик за шанс ходить? Или неизлечимо больной за лишних тридцать лет жизни со здоровым сердцем? С нетронутыми опухолью легкими… Как перевоткнуть карту памяти в другое устройство. А я не дал. Я не отдал им курицу с золотыми яйцами. — Зубы заговаривает, — равнодушно замечает Лерой. — Жмите сильнее. — Я не отдал. Я ушел, — повторяет Доберман, и взгляд его стекленеет, — не отдал. Он все превратил в бойню. Слишком много крови стало. Столько крови…       Машину подбрасывает на ухабе последний раз. Лерой выворачивает на шоссе и выдыхает, тихо и облегчённо, будто уже представлял, как скрипучий пикап развалится или заглохнет в сугробе. Мотор набирает обороты, машина начинает жадно наверстывать скорость. Над горизонтом тьма становится серой, словно в чернила капнули молоко. — Ненавижу кровь, — отстранено роняет Доберман, едва шевельнув губами, — а шашечники — психи. У них мозги общие. Не сидел бы ты рядом… Й-йен…       Хайдигер вздрагивает. Ругает себя, что плохо слушал. Теперь уже не понять, правда или послышалось. Доберман часто моргает, словно силится не заснуть. — Алекс?       Очертания городских небоскребов скалистой грядой вырастают на горизонте. Лобовуху то и дело заносит мелкой снежной пылью. Лерой включает дворники. Одинокая палка обреченно елозит туда-сюда по стеклу. Междугородний двухэтажный шаттл обгоняет Лероя, предупреждающе посигналив, чтоб тот прижался левее к обочине.       От резкого гудка Доберман вскидывается, будто очнувшись, дергает пренебрежительно губой и сползает на заднем сидении еще ниже, почти ложится на спину. Выражение лица у него становится диким, злым и испуганным одновременно. У Хайдигера мелькает мысль, что прицелится он теперь может, только мультяшно изогнув ствол. А потом Доберман со всей силы бьет ногой Лерою в голову ступней в армейском ботинке с тяжелой рифлёной подошвой — будто давит таракана.       От внезапного удара Лерой резко наваливается на руль и заваливается на бок. Машину ведёт в сторону, Хайдигера швыряет на дверь. Чиркнув бортом по отбойнику автострады, пикап круто разворачивается, сминая бампер и капот, пробивает ограждение и вылетает на обочину.       Лобовое стекло трескается. Хайдигер в последний момент пытается нащупать рукой опору. Машина подлетает вверх и, перевалившись через снежную насыпь, утыкается капотом в канаву, задрав багажник и задние колеса.       У Хайдигера темно в глазах, по лбу стекает что-то липкое. Железный привкус во рту — кажется, разбита губа и выбит зуб, язык проваливается в широкую щель. В ребра упирается что-то твердое и узкое. Сбоку тихо стонет Лерой. Тонкий дымок просачивается в салон. К кровавому добавляется горький привкус закопченой резины.       Хайдигер пытается отодвинуть твердый предмет, впившийся в бок, но вместо него нащупывает короткий рычаг, на автомате нажимает и слышит щелчок. Опора исчезает, лицо моментально обгладывает колючий мороз. Снег обжигает голые ладони. Хайдигер буквально вываливается из машины и скользит в снежной каше, пытаясь подняться. С другой стороны Лерой вроде бы выбирается тоже. Его голова мелькает за машиной, потом исчезает: из-за задранного багажника видно плохо.       Кажется, проходит вечность прежде чем Хайдигер наконец встает на ноги. Сплевывает на снег кровавую слюну и бредет вдоль борта машины, прихрамывая и придерживаясь рукой за покорёженный дымящийся капот. — Лерой?       Лерой почему-то не отзывается, хотя вряд ли мог уйти далеко, да и с какой стати. — Лерой?       Почему-то Лерой молчит. Может, злится, старается стиснуть зубы, чтоб не укрыть отборной руганью бестолковых «пиджаков», с которыми связался по тупости. — Лерой!       Хайдигер поднимает голову: отрывает взгляд от месива снега и глины, по которому бредёт в обход разбитого пикапа, и видит ствол ружья, нацеленного прямо в грудь.       Мир замедляется. Позади Добермана Лерой — лежит на земле без движения. Голова у него в крови. А Доберман вроде бы и в порядке, но выглядит так, будто расплачется и взорвется от злости одновременно: остервенелой собачьей злости, о которой будешь жалеть спустя пол минуты, если дать волю, но сдохнуть проще, чем остановиться.       И Хайдигер понимает: в холодном безмолвии растянутых резиновых секунд, словно окоченевшее время замедлило ход, — Доберман не остановится. — Алекс?       Доберман моргает, снежинки липнут к его ресницам. Голубые глаза с нервными красными прожилками. Доберман вскидывает винтовку к плечу. На скуле — синяк. Ветер шевелит разорванный воротник куртки. На пальце — старая царапина. Злые острые морщины в уголках губ. Палец на спусковом крючке. Остаётся секунда… — Алекс…       Глаза в глаза. И Доберман скривившись, сквозь зубы выплёвывает, как проклятье: — Стопроцентная синхронизация.       Серебристые полосы проступают у Добермана под кожей — на руках и на шее. — Зачем?.. — обречённо успевает спросить Хайдигер.       А потом Доберман горбится, скукоживается, как горелая покрышка, падает на колени, полу-кричит полу-рычит от боли, мотает головой, пытается дышать.       В одеревеневшие на морозе и от бездействия мышцы импланты отдают максимальное напряжение. Судорога скручивает Добермана жгутом. Со стороны любой решил бы — это припадок. Эпилепсия, пляска святого Витта. — Прекрати!       Никогда на памяти Хайдигера гладиаторы не дёргали синхронизацию выше семидесяти вообще без подготовки. Не разгоряченные в бою, разогретые после разминки, а с места как по щелчку.       У Добермана идёт кровь из обоих ноздрей и ушей, стекает струйками по горлу. На губах пена и глаза навыкате. Бешеная энергия в его теле ищет и не находит выхода: не тратится в бою, не сжирается в рывках и кульбитах. Кожа поверх серебристых линий синеет: лопаются капилляры. Чудовищно напряжённые, сведённые судорогой импланты выкручивают кости из суставов. Скрюченные пальцы не могут удержать винтовку. — Вырубите… Вырубите его, — хрипит Лерой, и Хайдигер, занятый Доберманом, даже не удивляется, что тот жив и может говорить. Просто, метнувшись вперёд, хватает винтовку с колен Добермана и по наитию оглушает — прикладом по голове, на выдохе, стараясь лишь не попасть в висок.