White R

Играя в незнакомую игру, никогда не делай первого хода.

       Что это было? Я не сказал Дэниелу, а то его удар бы хватил. Бедняге и так пришлось из-за меня побегать. А единственное, что я мог ему сказать — случайность. На самом деле, чистая правда, просто Дэниел вряд ли бы обрадовался.       В какой-то степени, ему было бы проще, если б я действительно кого-то убил. Сорванного гладиатора плюнуть — пустить в расход. Проблема в том, что кто угодно, похер кто, с серьезными намерениями продырявить чью-то голову, не стал бы стрелять через барьер. Я забыл о нем на секунду, когда рука дернулась сама. Потом выстрел исказился, ушел вбок, поджарил пластиковое сидение — все-таки дезинтегратор с трех шагов — мощная штука. И я сразу же включился и вспомнил о барьере. Во время шоу случайные выстрелы на излете гасятся о силовое поле между ареной и трибунами. Но в тот момент все равно пальнул. Машинально. Как почесаться, когда зудит.       Сьюпи, сученыш, завизжал громче Рейгер. Та вообще толком не поняла ничего сначала. Захотела сесть и увидела сбоку дымящееся пластиковое кресло… Тогда только ее перекосило и повело. А мне было никак. Пусто. И ни одной мысли. Лондон даже оплеуху зарядил, повеселился, сволочь. И только уже в карцере, до меня дошло, чем все чуть не закончилось.       Дэниел прибегает, засыпает вопросами и убегает. Отрабатывает паек. Я прошу не звать Хайдигера. Нечего хозяина звать на расстрел. Не такое уж веселое зрелище, особенно если мне не дадут сопротивляться.       Дэниел замахивается, называет ублюдком. Тут он прав — гладиатор, который смеет сопротивляться — полный ублюдок.        А Рейгер сказала: «Значит тебе не все равно». Сука сделала вид, будто знает меня. Скорчила красивую мину после того, как ее чуть не размазало по пятому сектору. Хоть бы она проблевалась от страха. Потом, когда пятныши уже выбили у меня из рук дезинтегратор и оттащили от трибун. Три шага… Всего три чертовых шага. Она этот бой выиграла… Наверное, считала — ей нечего бояться. Рекламщики орут, насколько безопасна арена. А на самом деле — на блядской арене нет ничего безопасного. И положиться нельзя ни на кого до конца. Даже на силовой барьер.       Интересно, после такого — Йен будет счастлив от меня избавиться? Сам я не планировал подставляться. Но вышло красиво, как по нотам. Лондон — счастливчик. У него картинка складывается идеально. После покушения на свою бывшую, Йен отправит меня или к Фишборну за бесценок, или в крематорий. Ладно. Может, чрезмерная необоснованная агрессия — не повод для успокоения. На арене с ума сходят все. Некоторые маскируются лучше. Но это явно не плюс на мой счет.        Или повод?..       Карцер плох тем, что кроме голых стен, больше пялиться некуда — только и остается, мусолить в мыслях одно и то же. Спустя три часа — в голове каша. И только одного я стараюсь упорно не касаться в своих мыслях — ребенка на руках Рейгер. Моего. Она не блефовала. Когда люди врут, они говорят медленнее — как будто у них першит в горле. Собираются с мыслями. А Рейгер говорила со злостью, не задумываясь — то, что ее жгло изнутри…       А я хотел бы отыграть блеф — сказать ей катиться куда хочет, Йену под крылышко, да и пусть ребенка заберет с собой, только пускай не обольщается сильно, Йен-то давно его окрестил выродком… Я хотел… Но почему-то молча выстрелил. «Мне не все равно». Когда существуют малыш-Ронни и сама Рейгер, стоит сучья арена, а у Йена — «Tates», положение, дружки — «пиджаки» и миллионы, до тех пор, пока по улице ходят выродки, корчащие презрительные рожи при виде гладиатора, уверенные, что ни один из нас недостоин назваться человеком, разве в этой жизни важно — «все равно мне» или нет? — Доберман. На выход.       Тут неважно откуда — главное куда. Проходит уже достаточно времени. Но на ужин меня не отправляют и в карцер жрачку не закидывают. Еда в карцере — хуже прессованного картона. Пятнаши знают — не надо тратить корм на потенциального покойника.        Ведут меня недалеко. До ближайшей переговорной. В коридорах спертый воздух, расхлябанные вентиляторы полощутся в вентиляционных трубах. Больше громыхают, чем гоняют воздух.       Я всегда ждал смерть от остановки сердца при очередном рывке синхронизации. А Дьюк нагадал как-то раз, что мне все-таки вышибут мозги. Придурки в боксах отчего-то решили, будто Дьюк умеет не только жрать тушенку и рыгать, но и видеть будущее. И часто просят «посмотреть», кто переживет новый сезон. Я в эту чушь не верю, но Дьюк сам говорит — давно года три или четыре назад, что «видит» меня с простреленной головой. Вываливает на раз и, наверное, даже считает, будто чем-то мне помог. У Дьюка всегда серьезное траурное лицо, когда он старается помочь. Стоило послать его нахер. Но я почему-то запоминаю. А теперь мне интересно: кто из нас двоих в итоге окажется прав.       Переговорную по обстановке от карцера не отличить. Даже толстые белые мокрицы по углам — те же самые. Здесь можно поговорить, а можно расстрелять. Потом пятнашам надо будет только затащить шланг, сделать напор посильнее и смыть куски мозгов с выкрашенных в блевотно-коричневый цвет стен. Удобно. — Садись, — говорит Дэниел, — объяснить ничего не хочешь? — Не хочу. — Может, спросить? — А надо? — Ты — геморрой, — устало говорит Дэниел, — геморрой на моей заднице. Вот зачем ты хозяину?       Мне хочется пошутить, что понятия не имею, почему Йену нравится со мной ебаться, но это чересчур двусмысленный перебор. — Вы его вызвали? — Нет, — ядовито отвечает Дэниел, — записал к себе в дневничок, как ты чуть не угробил человека, и теперь это наш с тобой сладкий секрет. Мисс Рейгер сказала, все случившееся — случайность. — Успокаиваете? — Ага. Себя, — Дэниел достает сигареты, нюхает фильтры, но закурить в коробке без окон с дребезжащей вытяжкой — самоубийство, — надеюсь, хозяин тебя продаст. — Нет, — слово щелкает в унисон с замком. Йен заходит — на руках у него ребенок, в розовом комбенизончике. Отвратительный цвет. — Оставьте нас.       Дэниел подчиняется. Судя по свирепому выражению на лице Йена, теперь моя смерть однозначно не будет легкой. Дэниел наверняка считывает настроение хозяина так же легко, как и я. Но ему все равно.