White R

***

      Пэм Рейгер включает комм и говорит: — Привет.       На другом конце города молчание — Йен Хайдигер не верит, должно быть, своим ушам. Последний раз они с Пэм общались год назад. Потом соглашается: — Привет.       Пэм Рейгер думает, она сильная. И признание ничего не будет ей стоить. Спустя год — это долг, висящий над душой. — Знаешь, почему я разорвала помолвку?       Йен молчит — люди редко задумываются над причинами своего везения. Тот факт, что расторгнутую помолвку Йен счел своей удачей, а не потерей — почти неоспорим. — Из-за той истории с гладиаторами? Любой из наших знакомых сказал бы: выходить замуж за осужденного преступника — моветон. — Да. Из-за истории. С гладиатором.       Пэм Рейгер получила блестящее образование. Она красива и умна. Ей говорят об этом все в унисон — от матери до влюбленных ухажеров. — Помнишь, Йен, в детстве нас учили не лгать. Моя мать вечно повторяла одно и то же: «Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Дай лишь время».       У Пэм Рейгер богатые родители. Есть возможность заниматься любимым делом. У нее никогда не было причин кому-то завидовать. — Ты думал, я не узнаю, Йен. Но я узнала, ты изменял мне. С мужчиной. Более того — с одним из гладиаторов. С этим Доберманом.       Доберман никогда не ходил в колледж и вряд ли прочитал за свою жизнь больше десятка книг. Все, что в нем есть — базовые знания: счет и алфавит, крупицы медицины, психологии, механики, базу со схемами и чертежами всевозможного оружия, тактиками и стратегическими картами — в его мозг «закачали» еще при проектировании. Доберман родился двадцатитрехлетнем, чтобы умереть, прожив, по факту, раза в два меньше срока, отведенного обычным людям. Он не имеет половины прав, принадлежит другому человеку почти как вещь. И не видел ничего, кроме выматывающих тренировок и бесконечных боев на арене. Здравый рассудок подсказывает, что ему определенно не стоит завидовать. — Зачем, Йен? Мы знали друг друга с детства. Проводили вместе каникулы. Рассказывали друг другу самые сокровенные тайны. Делились, помогали, поддерживали друг друга. Я в колледже прикрывала тебя перед родителями, когда ты уматывал автостопом в пустыню Фрисби на фестивале. Мы дружили всю жизнь. А что Доберман мог тебе дать? Что было в нем, чего не было во мне? И не говори, что на третьем десятке ты вдруг осознал свою тягу к мужчинам.        За стеной ходят люди, бурлит выставка. Но Пэм чувствует себя как в непроницаемом коконе. Перед ней дышит паром кружка с горячим кофе. После встречи с Бенни по плечам ползет непроизвольная дрожь и становится зябко, неуютно. На даже запаха кофе Пэм не чувствует. — Прости.       Голос в динамиках комма слышен с потрескиваниями. Хайдигер будто жует колючки и извиняется одновременно. — Я не понимал. Я запутался. Думал, можно немного отвлечься. Поставить обычную жизнь на паузу и как бы отойти в сторону. Пожить по-другому, а потом вернуться к привычному распорядку. Не знаю, как объяснить, — несмотря на неуверенные слова, звучит Йен, как человек, который обдумывал ситуацию долго и серьезно. — Это была огромная ошибка. Я не понял, что не «жил другой жизнью», а всего лишь подмешал в свою изрядную долю дерьма. — Значит, твоя интрижка с Доберманом — сплошное дерьмо?       Кофе горчит, сливки не спасают. — Знаешь, Йен, у меня для тебя подарок.       Пэм запускает электронную почту. Наверное, в кино жест вышел бы рассчитанным до секунды, на последнем слове у собеседника выскочило бы уведомление. А так — ноутбук долго грузит переполненный почтовый ящик, потом нужный файл теряется в куче прочих на рабочем столе. И Йен успевает спросить: — Какой подарок?       Письмо улетает, мигнув напоследок оповещением «отправлено». Пэм откидывается в кресле и ждет, глядя в потолок. Лепнина на потолке называется… Кажется, кессоны. Пэм улыбается. — Что это? — тихо спрашивает Хайдигер. Минута расслабленной тишины подходит к концу. — Дарственная. Это — дарственная, Йен. — Не понимаю.       Пэм думает, что сама дорого бы дала, чтоб кто-нибудь объяснил ей, как до такого докатилось. — А что не понятного? — и вот тут уже главное не дрогнуть, сохранить лицо и не позволить чужому напору сломать маску. — Я купила Добермана год назад. Родители готовили сюрприз на нашу свадьбу, огромный особняк. Но мне одной он ни к чему. Мистер Филлиганн согласился мне продать Добермана выше рыночной цены. — Зачем? — растерянно уточняет Йен. — Не знаю.       Стыд — это для не уважающих себя людей. Пэм собирает в мыслях воедино все свои успехи и достижения и старается внушить самой себе, что уж право не стыдиться она заслужила. Лучший актер тот — кто вживается в роль до конца. — Я завидовала ему. И ненавидела. За то, что он стал первым, кому удалось заставить меня испытывать зависть. Желать то, что есть у кого-то, но не у меня. Ощущать эту… Неполноценность. Он превратил меня в жалкое существо, мечтающее оказаться на чужом месте. Понимаешь, Йен? Мне захотелось отнять его у тебя. Быть в праве разлучить вас, стать ему хозяйкой. Это было спонтанное эмоциональное решение. И не самое разумное. К сожалению, или счастью, платить за него пришлось не мне. — Что ты имеешь в виду? — В последнем бою Добермана ранили, ты знал?       Хайдигер молчит, будто прокручивает в голове картинки, потом сухо признается: — Знал. — Он в тяжелом состоянии. Нужны деньги на операцию, послеоперационное наблюдение и прочее. Не думаю, что потяну такое. А у тебя команда — одним больше, одним меньше. Графа расходов почти не пострадает, с учетом, что достается Доберман тебе даром, — Пэм улыбается, потому что уже знает, что будет дальше. — Ты же хотел его, вот, теперь твоя очередь проявить участие. — Нет, точно нет, — торопливо возражает Хайдигер. — Нужно сообщить КОКОНу. Если ты не в состоянии оплатить счета, они назначат «опекунство» и позже передадут гладиатора в чужое владение… — Все по правилам. Но я подумала, тебе будет интересно.       «А что если бы…» — проклятые мысли, не дающие спать по ночам, оживают. Если бы не было Добермана, если дать Йену еще один шанс, если сделать вид, что ничего не произошло. Малодушие в самой отвратительной форме. — Разве ты не хочешь узнать, — Пэм чувствует как у нее колотится сердце, — где твоя дочь? — Дочь? Я… — Хайдигер осекается. Потом у него что-то щелкает. — Это Доберман тебе наплел? — Это написано в медицинских справках. — Ерунда, — убежденно говорит Хайдигер, — чушь Пэм. Поверь. Ловушка для дураков. Доберман придумал план: поиздеваться и заполучить нужное. Не знаю, как я повелся на такую дичь. Он — мужчина. Все гладиаторы — мужчины. Нет никакого ребенка. Я видел те справки — сплошная фальшивка. Это невозможно. — Заполучить нужное? Те самые чертежи, за которые тебя судили? — Пэм позволяет себе удивиться. — Так у меня хорошие новости, Йен. Похоже, тебя обманули дважды. Потому что… Я ее видела. Твоего ребенка. Девочку. — Невозможно, — глухо повторяет Хайдигер. — О чем ты? Кого ты видела? Где? — В городе. Случайно. Доберман шел с ребенком на руках. Понятия не имею, где обычно он его держит. А потом всплыли те справки, и Доберман мне признался. Рассказал, что у него от тебя дочь. Как бы странно ни звучало.       Ложь выходит корявой. Пэм кусает губы. Отец раскусил бы в момент, он всегда знает, когда она врет. Но Йен молчит, переваривает услышанное.       — Это был даже не ребенок, — говорит Полковник, — не зародыш, плод или что-то вроде такого. Просто мешанина из взбесившихся клеток. Опухоль величиной с кулак. Потом в лаборатории, после операции, генетики из этой каши вычленили клетки с неповрежденной ДНК и на их основе смогли запустить процесс полной биорегенерации организма. Им не впервой клепать тело в капсулах из пустоты. Гладиаторов делают десятками. — Но сами клетки получились, потому что… — Пэм не генетик, Полковник тоже, но он прожил слишком долго на свете — не понять, что именно у него пытаются спросить. — Да, из-за воздействия генетического материала вашего жениха. Это и его ДНК, — подтверждает он. И у Пэм опускаются руки.       Сонная девочка не старше шести месяцев от роду сонно елозит кулачками по подушке. На взгляд Пэм, она выглядит слишком бледной и хилой. — Она часто болеет? — Не чаще остальных детей, — Полковник хмурится, сейчас он правда похож на озабоченного папашу. — Искусственная регенерация организма — сложная штука. И не может до конца заменить естественный процесс рождения. В гладиаторов закладывают генные усовершенствования, ускоренную регенерацию. И то они долго не живут, даже вне арены. Вы точно не встретите бывшего гладиатора под восемьдесят. А у нее ничего такого нет. Ее организму еще сложнее. — А Доберман, — Пэм делает паузу, пытаясь придумать отговорку, зачем ей это знать, потом плюет и спрашивает в лоб, как есть, любопытства никто не отменял, — часто заходит? — Не заходит, — говорит Полковник, — гладиатор не может быть внесен в семейный реестр как родитель. У него нет для этого полного пакета гражданских прав. Доберман — элитный гладиатор с уникальными модификациями. «Перо» — для арены. И ему не нужно ничего, кроме арены.        В девочке от Добермана почти ничего нет. Зато волосы на голове того же шоколадного цвета, как у Йена, глаза Йена, лоб… Пэм кивает: — Понимаю.       Ногти впиваются в ладонь. Ухоженного маникюра не жаль. Злость рождается при виде того, как кто-то отказывается походя, выбрасывает не глядя то, о чем она, Пэм, мечтала и на что ей не дали ни единого шанса. — Но мне-то вы позволите заходить, навещать?       А с Доберманом Пэм так и не находит времени поговорить. Нет подходящего случая. Но когда Бенни Филлиганн звонит спросить, стоит ли заявлять Добермана на очередной бой, хотя тот уже отходил обязательное число боев для рейтинговой таблицы, Пэм вспоминает лицо девочки, уменьшенной копии Йена, оставленной на руках чужого человека, слова Полковника: «Ему нужна только арена», и отвечает с раздражением: — Делайте, что хотите. — И где ребенок сейчас? — мрачно спрашивает Йен. Словно мысленно он решает еще раз рискнуть, но держится настороже, готовый отскочить без потерь, как только что-то пойдет не по плану. — Не знаю. Спроси у своего любовника. Он теперь твой, делай что хочешь, — Пэм запинается, оценивая, способен ли Йен Хайдигер, которого она знает, опуститься до пыток, и сразу же отметает это допущение. — Но поторопись. Ранение серьезное. В бреду или мертвым он тебе точно ничего не скажет. Мне пора. Можешь… Да, можешь набрать потом, рассказать, что из этой истории вышло.       Йен начинает говорить, но Пэм сбрасывает звонок. Усталость лезет вверх по ногам, тянет суставы и пробуждается нервной дрожью в области живота. Бенни приходил какой-то час назад. Со времени его ухода Пэм начинает действовать и даже времени на кофе не остается. Усталость ползет выше, становится трудно дышать, мелко дрожат руки. Девочка Рори где-то в городе, наверное, сейчас играет в подаренные Пэм кубики и не знает, что не будь ее — все могло бы еще наладиться. А теперь Йен пойдет к Доберману и уже не слезет с него. А потом… Что потом? Пэм не знает. Усталость ложится на веки. Крупные слезы катятся по щекам, Пэм воровато вытирает их тыльной стороной ладони, косясь на дверь. Скоро фотосессия новой выставки — помощница может позвать в любой момент.        Познав в полной мере зависть, Пэм Рейгер заставляет себя выдохнуть и мысленно обещает: что бы ни случилось в итоге — никогда не опускаться до сожалений.