За день до нашей смерти: Lost

Реальность — это то, что не исчезает, когда мы перестаем об этом думать. Филип Киндред Дик Параллельно развивалось в мире благочестие, сосредоточенное на культе страданий Христовых и на подражании христианина страдающему Христу. Страдание не только принимали, но и искали в нем наилучший (преимущественный) путь спасения вкупе с идеей о том, что оно якобы позволяет получить либо «искупление грехов», либо «заслуги», способствующие спасению, или с идеей о том, что оно дает в высшей степени единение со Христом. После того как его стали рассматривать как наказание за грех, страдание нашло здесь обратное и дополнительное оправдание как средство избежания греха. Из потёртых записей в старой церкви Западной Вирджинии

— Привет, Роб! Мальчишеский высокий голос неестественно-громким эхом радостно отзвучал по лестнице, оставшейся за худощавым темнокожим мужчиной. Облачённый в белый лабораторный халат да очки с тонкой чёрной оправой, он вошёл внутрь, пряча взгляд за искажающими всё линзами. И очень долго подбирал слова. Дверь за ним закрылась, однако звук защёлкивающегося замка больше напоминал падение огромных ворот на толстых цепях — медленный да протяжный, очень сковывающий и звонкий. — Привет, чемпион, — грустно улыбнулся мужчина, наконец отпустив дверную ручку. Голос его звучал гораздо более далёким и отдалённым, чем должен был бы. — Слышал, тебе влетело сегодня. Семилетний или восьмилетний мальчик, сидящий в непомерно большом для него кресле, радостно спрыгнул со своего трона и пошёл к мужчине, шархая свободными тапочками по разноцветному ковру. Где-то в углу у очень белых стен таким же шумом слабо гудел телевизор, давно закончивший показывать одну из пересмотренных мальчиком сотни раз программ. За окном бледной тенью показывалось голое раздвоенное дерево, ожидающее буйного цвета весны. Ещё недолго оставалось. Ещё совсем недолго. Эммет «Ворон» Джонс находился в дальнем углу той несомненно большой да просторной комнаты, раскинувшейся почти на весь второй этаж ухоженного (в то время) домишки. Прикрытый странной, очень вязкой темнотой, он будто застыл во времени и пространстве, пока вся часть комнаты, покрытая светом, очень и очень ярко отблёскивала почти всем, чем можно — стенами, креслом, ковром, даже потолком — все будто светилось изнутри, излучая размытое, чем-то притягивающее и одновременно опасное свечение. А он стоял и, смотря вперёд себя, не мог поверить. — Ну, рассказывай, — мужчина присел на одно колено, потрепав мальчика по волосам, у Эммета же заскрипели зубы. — Что сказал Джон? Он… Он объяс?.. — Он сказал, что наконец-то я смогу принести настоящую пользу, — протараторил сказанное мальчик голосом, в котором проклёвывалось свойственное детям непонимание. — Что все эти годы ожидания наконец… — Я понял… Я понял. Тот, кто стоял перед мальчишкой, был учёным по имени Роберт Вольвер. Ещё молодой, полный сил, энергии и любви к жизни, этот человек, по мнению Эммета «Ворона» Джонса, одним из первых заслуживал свою смерть ещё много лет назад, первым должен был её и получить, только у Эммета созрела появилась возможность. Однако нет. Спустя года, спустя сотни километров и имён именно одним из немногих всё же остался жив — лежал на носилках где-то между севером и югом, пока его новые подопечные (или руководящие?) из Чёрного Золота обращались к нему никак иначе, как «Лобензо». Мальчишкой же, растерянно стоящим перед тем учёным, был сам Эммет. Вернее, нет — даже не он. В каком-то смысле, не он. — Эх… — Роберт тяжко выдохнул, вновь пытаясь собрать разбежавшиеся в его голове речи. — Помнишь, что я тебе рассказывал про этот мир, что за окном? — посмотрел он в сторону небольшого окошка, разрезанного на четыре части крестовидной деревянной рамкой. — Что рассказывал о страшной болезни, расползшейся везде за нашими лесами и заливами? — О той, что в моей крови? — угадывая спросил мальчик, пока Эммет беспомощно наблюдал, зная ответы наперёд. — Да — о той, что ней, — Роб снял очки, потирая глаза. — В мире ведь ещё не было таких, как ты, чемпион. И нет до сих пор. Представляешь? Во всем мире с самого начала этой болезни и до твоего рождения — никого, кто боролся бы с ней так, как ты, не нашлось. — Не очень, — темноволосый сорванец был искренен с Робом почти всегда. — Это же из-за мамы? Или из-за меня? Папа говорит, что если бы не я, то она… — Джон… Мало что понимает в таких вещах, — перебил мужчина мальчика, потому что знал продолжение его речи и не хотел его слышать. — Джон гораздо больше учёный, чем отец — это да, но… Если говорить с тобой научным языком, то в развитии плода или в твоём даре — в его источниках, особенностях и причинах — он понимает не больше, чем все мы. Как и сказал — таких, как ты, ещё не было. Тело Эммета «Ворона» Джонса будто отяжелело в разы за считанные минуты. Смотреть на те дни, слышать те разговоры, понимая, что стоит за ними — это давило сильнее, чем наседающая из углов комнаты тьма, сжимало всё нутро кислой хваткой прочнее любых тисков. И сама картина перед глазами — яркая, живая, прямо сейчас с ним и происходящая — она своей ненатуральной светлостью тоже легче не делала, она несла собою подлый обман. — Но, Роб… Ты же не за этим сюда пришёл, да? — на лице учёного всплыло нескрываемое удивление — иногда его подопечный был куда проницательнее, чем должен был быть на свой возраст. — Да, — в тот день Роберт не стал скрывать причин, поддаваясь давлению обстоятельств да проницательности. — Нам предстоит серьёзное испытание. Нам с тобой, — Роберт положил руку мальчику на плечо, от чего в глазах того появилось и спокойствие, и страх. — Сегодня настал тот день, когда Джон посчитал, что ты уже вырос достаточно. «Мужчина в самом расцвете сил», а? — мальчик улыбнулся вполсилы — его подбивали нотки тревоги в той речи. — Но будет опасно. Не так, как всегда, чемпион… Будет больно. И я хочу знать, готов ли ты. Но мальчик молчал, все посматривая то себе в ноги, то в окно. В те года он, как и любой другой ребёнок, которому внушали сказки и мечты, верил, что действительно был особенным, что мог принести нечто хорошее в искорёженный страшной болезнью мир, пускай хорошее это и давалось бы через его собственные страх и боль. Тем более, что плохую сторону этих чувств — того самого страха, боли или отчаяния — он долгое время лишь чувствовал, но не осознавал. Неоткуда было. Эммет же, наблюдая, переживая ещё раз то же самое, ощущал лишь странную горечь, кислой кляксой осевшую на языке. Беспомощность и обида вязали его горло, пока разум всё нагонял одной простой истиной: ничего из того, что он видел изменить уже было нельзя; ничего из мира, в котором он наивно пытался тогда что-то поменять, нельзя было изменить изначально. А оттого светлость дома, комнаты и дня, который был перед его глазами, казалась ему довольно двуличной и ложной как засвеченное от недостатков зеркало… В какой-то мере его собственная жалость к себе, желающему в слепой надежде дойти до чего-то хорошего, стала разрушительной уже очень давно. — Слушай… У меня есть кое-что для тебя. Знаю, твой друг давно не прилетал, — указал Роберт на окно. — Но, поверь мне, он точно занят очень, очень важными делами. Вообще-то, будь он здесь, он бы передал тебе это лично, но… В тот день Роберт предпринял, возможно, самое важное решение в жизни мальчишки. Так и не получив ответа на свой вопрос о том, готов ли его подопечный, учёный выровнялся и, достав из кармана небольшую серую жестяную коробочку, свободно умещающуюся в тёмной худощавой ладони, протянул её мальчику. Последний мялся. — Это сделали мы вместе с ним. Я и он. — Врёшь, — тут же бросил мальчишка, хотя душой желал верить в правду слов Роберта. — Он же ворона — как он?.. — А вот так, — улыбнулся мужчина. — Я шёл сюда одним февральским днём — недавно совсем. И я слышал его. А вот и цыц! — перебил он мальчика, желающего протестовать. — Я сказал, что слышал, и это значит: слышал. Он мне подсказал! Мальчишка, будто вернувшись на секунду разумом в обычное ребяческое детство, тут же схватил коробочку и, сняв неплотно держащуюся крышку, застыл в лёгкой растерянности. Перед ним на жестяном исцарапанном полотне лежал небольшой прямоугольный кусочек ткани, обшитый по краям ниткой. С обоих сторон он был пуст, однако собою очень напоминал старую да потёртую нашивку, что юноша носил на кофте. — И что… Что он тебе подсказал? «Он подсказал бы ему держать свой грёбаный язык за зубами, — пронеслось у Эммета в голове. — Он подсказал бы ему сломать Джону обе ноги и оставить загнивать посреди болота, куда они вечно уходили на «поговорить взрослые разговоры», если и правда хотел сделать что-то хорошее. Молчи. Просто молчи, выблядка кусок». — Я уже был у дома, когда услышал его — у того дерева. «Имя! — каркнул он мне. — Имя!» — и тут же улетел прочь. Я считаю, что «Объект 10-259-J» — такое себе имя, — указал Роб на нашивку мальчика. — Джоновское «Первый» тоже ничем не лучше, — мальчик едва заметно кивнул. — И знаю, что те имена, которые тебе пытались предлагать остальные, ни тебе, ни, тем более, самому Джону, не особо нравились. Так что вот, — указал он на нашивку, — выбирай сам. Что бы ты тут ни написал — это будет твоё. Джонс спорить не будет — куда уж теперь ему. А, ну и… чем бы ни написал — я забыл краску. Наблюдая за всем тем, Эммет не сразу заметил, как пыль, освещаемая из окна, наполнилась лёгкой красноватой дымкой. Его тело, всё ещё ощущающееся как придавленное камнем, не сразу уловило сладковато-острую вонь, наполнившую до краёв весь дом. А вся белизна стен, мебели, потолков, всё свечение — оно медленно погружалось в эту красноту, медленно начинали источать тот самый запах. Лишь в один миг — в тот, когда каждая мышца Джонса вдруг натянулась подобно струне, а из-под напряжённых вознёсшихся вверх губ хлынула кровь, обагряя десна, он, увидел и ощутил, но, что главное, осознал — всё то, что было перед его взглядом, уже давно прошло. Всё то было лишь ложью его разума, пытающегося отключить сознание в стрессе. — Я… Не уверен, — голос мальчишки — подлого видения, что удерживало разум в клетке воспоминаний, отзвучивал эхом всё сильней, будто доносился из стеклянной банки, из коей до самого Эммета доходил запах гнильцы. — Не торопись с выбором, чемпион, — и образ Роберта — он будто начал терять собственные детали, превращаясь в мешанину из неправильного паззла, лишь формой своей напоминающей черты лица да тела человека. — Как-никак, это решение, которое должно быть на всю оста… Вдох. Вся комната, будто вдавленная куда-то вглубь картины, устремилась вперёд, а темнота, окружающая Ворона, ринулась за ней, оставив его самого посреди бесцветной бездны. Ещё миг — и комната полностью исчезла, не оставив по себе и следа, кроме молочно-красного цвета точки на абсолютно чёрном фоне. Выдох же был больше похож на сдавленный и болезненный стон, будто бы из лёгких за одно точное падение наковальни выбили сразу весь воздух. Из сузившейся до небольшого пятнышка комнаты с грохочущим взрывом вырвалась ночь где-то посреди Старой Канады. Боль и крик, что Эммет «Ворон» Джонс во сне ощущал так же отдалённо, как и всё несуществующее, на самом деле принадлежали ему самому — они с боем и сопротивлением прорывались через маску противогаза. На считанные секунды взгляду демона открылись лысые деревья где-то вдали, стоящие плотной остроконечной стеной; серые контуры разрушенного амбара, вход в землянку, чуть приваленный опилками да металлическими ошмётками. А посреди всего того стояла высокая чёрная тень, блестящая в неидеальной темноте ночи своими болотно-жёлтыми глазами. Сердце бешено колотилось в груди. Лёгким не хватало воздуха. А голова кричала совсем о другом: — Что я только что видел?! — Джонсу казалось, что смог произнести этот вопрос вслух. — Что?.. Однако стоило одной лишней мысли, одному короткому вопросу проникнуть в голову демона, как воспоминания тут же начали рассеиваться и искажаться. Голубоглазый мутант смотрел широко открытым взором на своего надзирателя, пока в мыслях та комната, что он видел, изменяла облик до неузнаваемости… Комната же, верно? Посреди её несомненно светлого пространства то бушевал ветер, то искажались стены электрическими всплесками, то менялась мебель и окружение… «Что это… Что это было?» — терял демон нить своих видений с каждой секундой, и с каждой секундой тело его напрягалось всё сильнее. Образ комнаты потемнел, сливаясь с ночью. Силуэты — если таковые были там в самом начале — облачались в чернеющее неразборчивые одеяния, медленно превращающие их в далёкие деревья на фоне. И в шаг всему тому шла она — животная, ничем не останавливаемая ярость. Ярость потери и осознания, ярость пережитых на свежую событий, ярость прошлого. Между выдохом и помутнением сознания прошло не более восьми секунд, однако в это выродок ни за что не поверил бы. В его голове мелькали то закрытый и полный неизвестного страха коридор, то собственные окровавленные руки, на которые смотрел Ней, то взгляд и оскал его надзирателя — такие же звериные, как и у него самого. Мелькали мысли и состояния, столь непоследовательно да резко сменяющие друг друга, что этого становилось физически больно, от этого хотелось бежать. «Хватит, — перед глазами мелькал то снег, несущийся вместе с завывающей метелью где-то вдали, то какой-то тоннель, то чьи-то сдавленные стоны после пистолетных выстрелов. — Хватит!» — демон тряс головой, вырывался из своих пут, желая, жаждая выцарапать эти картины из головы, эти эмоции и эту давящую до самой рвоты головную боль. Не получалось. Затем же для голубоглазого мутанта всё было как в тумане, единственным звуком в котором был его собственный крик. *** Юник поднёс противогаз к лицу Уильяма и замер, терпеливо ожидая наступления Откровения. Божье дело требовало терпения время от времени, но всегда, каждый раз за каждым разом оно давало свои плоды. Терпеливый лучше храброго, терпеливый да дождётся, переждав глупость собственную. Уильям из Джонсборо пытался брыкать головой, стараясь избавиться от маски на собственном лице, однако череп, прочно прижатый рукою Слуги Господнего к деревянной опоре, да твёрдое намерение Первого Охотника не оставляли ему никаких шансов. — Свята да чиста та душа, что не имеет грехов, очерченных на ней тёмными деяниями, — шептал себе под нос Юник, однако его змеиный голос становился всё громче и увереннее. — Благочестив да чист тот разум, что не опоят грехом, как земли Эдема — чёрной кровью Авеливой… Стоило Уильяму вдохнуть лишь немного, как он тут же закашлялся, во все лёгкие поглощая приготовленное Первым Охотником Откровение, безукоризненно выполняя Волю Господа. Глаза демона, глаза грешника земного потерялись в пространстве, медленно поднимаясь вверх. За смутной бело-красной пеленой сознания и души начался бой за разум и тело, бой с грехом собственным да Грехом каждого проклятого — вторым по важности, из себя злым да уродливым отпрыском того самого Первородного Греха. — Как Каин, сосланный в Нод за убийство брата своего, — Уильям медленно оседал на землю, его ноги обмякли, неритмично подёргиваясь из стороны в сторону вместе с торсом. — Как грешная душа, скитающаяся с Богом да весом Греха в беспросветном Чистилище, — а хватка Юника всё крепла, а голос того становился всё громче, всё явственнее. — Как демон, проклятый слабостью своею, потупившейся перед проклятьем душой да заострившейся трусостью! Первый Охотник едва успел убрать руку с противогазом от лица демона, дабы тот не вцепился зубами в старую резину, и резко отпрянул на шаг. Кожа наёмника из Джонсборо бледнела всё сильнее с каждой секундой, на болезненно искорёженном лице вздувались вены и артерии, пока глаза — не зажившие ещё до конца, почти такие же, какие всегда были и у самого Первого Охотника — сверлили последнего насквозь. Ярость, ненависть, жажда братоубийства — всё выходило через алую желчь, всё покидало душу, ослабляя проклятие своё. — Да вознесёшься же ты вновь Забвением своим, — продолжал проповедник, слушая тяжело дыхание полуживого. — Да сбросишь же ты оковы Греха через Забвение оное, но оставишь в себе Заповеди Господни… Одним резким движением Юник вновь прислонил маску. Голос в его голове твердил о Миссии Господа всё громче с каждой секундой. Благоволение, настоящий экстаз в страстном потоке окутывал его тело, заставляя каждую мышцу, каждую жилку в нём ощущать Божественное Присутствие. Вот она — Божья Воля! Вот он сам — миссионер, Волю ту несущий! И не просто он Рука Господа — нет! Он и есть сам Господь! Ибо рука его собственная — это рука, несущая Волю Господа! Ибо рука его — есть и рука Его самого! — Ибо нет греха большего, чем Забвение Господних Заповедей! Ибо нет страшнее проступка, чем забытие того, что являешься ты слугой перед лицом Всемогущего! Перед ликом Смерти своей — человеком! Перед ликом жизни же — не проклятым!.. У каждого, слышащего ту звонкую, пронзающую саму ночь речь, наверняка волосы на спине становились дыбом, наверняка мёрзло, замирало воображение и сердце, не желая понимать да принимать, что где-то от их мира — обычного, жаждущего да голодного — происходило Деяние Божье. Однако Юника то не волновало. Однако голос в голове его твердил лишь одно: «Твоя миссия не принадлежит тебе. Твоё предназначение не принадлежат тебе. Твои мысли и руки твои более не принадлежат тебе. Слушай и внимай, Слуга Господа. Говори да внимать заставляй». *** — Чёрт!.. — слабый голос седеющего мужчины, очень напоминающий собою старческую хрипцу из-за недавнего срыва, неспешно вылетел в зиму из тоннеля метро. — Ха-ха-ха-ха… Чёрт, нашёл таки… Перед глазами Эммета промелькнул целый ворох разных странный картин. Тёмные, светлые, холодные и тёплые, разрушающие его изнутри во второй раз и дающие вновь надежду, но всегда очень быстрые. Мгновенье, другое — и лишь осадок в виде не до конца сформировавшихся чувств оставался на сердце у голубоглазого мутанта. Однако через целый ворох тех видений, показавшийся то ли двумя секундами, то ли целой жизнью, он вдруг обнаружил себя там — на возвышающейся над заснеженным лесом у пригорода линии метро. Если точнее — у самого её побелевшего края, потому что спустя пятьдесят футов платформа уходила в тёмный да влажный тоннель, вырезанный наследниками Хареса* из Старого мира прямо в крутом холме. Тёплый воздух изо рта паром рассеивался в атмосфере. Снег, медленно падающий большими да липкими хлопьями, слабо хрустел под ногами, очень хорошо вместо того прилипая к земле. — Ты сам себя выдал, — холодно и точно ответил Эммет — так, как он любил отвечать в том возрасте. Позади высшего, где-то в далёкой дали за небольшими развалившимися домиками виднелись позабытые да потопленные небоскрёбы. За озером, за рекой, за сотнями забытых жизней — да, он, оглядываясь назад, хорошо вспоминал тот излитый кровью ещё в Старом, а водой — в Новом город, вспоминал по чужим, не своим рассказам. Впереди же — под высокими деревьями, окутавшими мир от земли на холме до тяжёлых серых небес, был только тёмный да грязный тоннель, были следы крови, ведущие внутрь. А в тоннеле, среди помнящей всё пыли, среди влаги да запаха разложения, окутавшего давно зачахлые и уставшие провода — лишь один да сам ещё живой человек, осевший на стену где-то в глубине темноты. Его-то Эммет и искал. Собравшись с силами, высший сделал шаг вперёд. Тело ощущалось гораздо более лёгким, чем должно было быть, гораздо более молодым и ловким — напряжение в мышцах, преследующее Эммета всю жизнь, было эластичным и подвижным, будто имело собственный разум. Но он шёл медленно. Шёл и, как помнилось, раздумывал. Спустя почти полтора десятка лет от его рождения — когда он, как «объект», перестал представлять для Эволюции уникальную ценность (по крайней мере, ему удалось их в этом убедить достаточно сильно) — его стали выпускать на так называемые «вылазки». Реже — исследования и эксперименты, чаще — охота. В составе отряда Эволюции или самому — неважно, и то, и другое со временем стало чередоваться. Неугодные, плохо расположенные к верхушке Эволюции или слишком много знающие — все в то время представлялись высшему одинаково, о всех его менторы рассказывали одно и то же — «враг, угрожающий исцелению мира». Обычно ему того было достаточно. Но не в этот раз. Нет, в этот раз он шёл и вместо привычной стрельбы молча перебирал самые разные мысли в голове. Шёл, выказывая и уважение, и, что считалось бы сумасбродным, даже эмпатию в своём простом желании поговорить с тем, кто истекал кровью в забытом да провонявшем сыростью тоннеле наверное всё же «Старого» Чикаго. На бледнеющем от холода и потери крови мужчине не было лица — щёки впали за многие недели голодного бега от своей смерти, морщины стали глубже и темнее, а волосы — ещё более серыми, чем были раньше. Несмотря на очень хитрые попытки убежать, и беглец, и преследователь знали наверняка: это должно было закончиться здесь. Быть может, не в этом тоннеле, к коему высший, словно смертная тень, приближался размеренно да неспешно, но — точно в том городе. — Хорошо они тебя обучили! — старался громче проговорить осевший на влажную стену беглец, болезненно выгибаясь в спине. — Я хорошо учился, — Эммет приблизился к границе света и тени и, не медля ни мгновением, вошёл во тьму; запах разложения тут же ударил в нос. — Да… Возмужал, охолодел… — слабость в голосе серовласого с каждым словом проклёвывалась чуть сильнее. — Давно мы с тобой не говорили как раньше… От израненного мужчины тянулся едва заметный в глубоком снегу кровавый след. Градус-другой отклонения взгляда, и кровавая дорожка уже полностью исчезала в серо-белых бугорках. Однако там — у самой стены, где он осел, тяжесть ранения была видна очень хорошо. На залитых чёрным тёплых брюках, на измазанных кровью и прилипшей пылью, а оттого — заледеневших на морозе руках да лице. Даже в самом дыхании, в самой энергии, что исходила от взгляда, от вздоха — в них чувствовалась не смерть, но смирение с ней, когда она придёт. «Смирение сдавшегося», как окрестил бы это тогда для себя Эммет. Дойдя до израненного мужчины, высший остановился на месте и замолчал, долго не зная, что же ему следовало сказать. В юной голове плодились всякие колкие фразы или что-то, похожее на завершающую речь, но нечто более мудрое их останавливало — что-то, похожее на осознание того, что он говорил с тем человеком в последний раз. — Слышал… Они зовут тебя теперь «Вороном», а? — начал первым мужчина, едва разомкнув потрескавшиеся губы. — Я знал… — Конечно, знал, — Эммет же, наблюдавший за тем, чувствовал странного рода жалость — тяжёлую, отягощающую… и зловонную. — А имя?.. Имя то же оставил? — Нет. Теперь это «Эммет». «Эммет Джонс». — Ничему тебя не учит жизнь, — улыбнулся беглец, на зубах того ломтиками стыла свернувшаяся кровь. — Я-то думал, хоть второе будет лучше первого, а ты всё никак… Остроумно. «Эммет Джонс, Ворон». — Не тебе мне говорить о «лучше», Люциус. И ты это знаешь. Они вдвоём замолчали, застыв на месте. Влага медленно окутывала бездвижные конечности, медленно несла собой холод, столь хорошо придавливаемый к земле большими ломтиками снега снаружи. Две тени в тоннеле смотрели то на светлую зиму, раскинувшуюся по одну сторону от них, то на уходящую в саму бездну темноту, что со сыростью своей всё оставалась по другое плечо, и молчали. В голову лезли разные мысли, но оставаться, как на зло, не хотела ни одна. Вместо того были лишь чувства и ощущения — холод и грусть, усталость и тоска, голод и одиночество — они звучали лучше любых мыслей в тот день, звучали искреннее. — Знаешь, обидно как-то… — вновь устало заговорил Люциус. — Умирать здесь. В этот день. В эту… Знал бы кто, что закончится всё вот так… — Нет. Хорошо, что никто из нас не знал, — честно ответил Эммет, однако продолжить не находил в себе силы. — А, чёрт, верно ведь, — мужчина кивнул, пытаясь встать — не получилось. — Верно говоришь. Хорошо всё-таки было… И для Эммета тех лет, и для «самого Ворона», наблюдавшего видение, многие воспоминания, несущиеся через голову в тот миг, многие убеждения как-то утрачивали свою значимость. В тот миг, когда он смотрел на лежащего в той вони да собственной крови «врага». Словно в моменте сомнения, в треснувшей корке льда над глубокой тёмной водой, Джонс впервые задавался вопросом о том, правильное ли дело он делает. Задался с намерением отступить, с нежеланием идти до конца. Однако все те жертвы… Все те дети, все «объекты», он сам… Нет — не может быть такого. Не должно было бы быть. И нельзя допустить, чтобы всё развалилось из-за его слабости. Из-за его привязанности. — Значит, на этом всё… — потянулся он к пистолету — тому самому Таурусу. — Торопишься, а? — взглянул Люциус усталыми да впавшими глазами на руку Ворона. — Куда? Ты ведь сам видишь — я уже мёртв, — глаза Эммета округлились от удивления от по-странному запоздавшего удара, стоило ему услышать те слова — будто бы он сам и не хотел осознавать той простой истины. — Вижу, — ответил он, спрятав Таурус назад в кобуру — он свою работу уже сделал. — Можешь… Можешь помочь мне дойти до входа? Этот дрянный тоннель… Не хочу так — в темноте. Среди всего этого. Хочу посмотреть на небоскрёбы ещё чуть-чуть. Эммет взглянул на выход из тоннеля. Снег начал идти сильнее. Мир вне темноты медленно погружался в серое-серое, очень легковесное на вид одеяло. В голове ютилась только одна мысль: до темноты Люциус не доживёт. — Сентиментальным ты стал, — склонился Ворон, подавая руку своему собеседнику. — Могу… А-а-а! Чёрт! — мужчина сцепил хватку и, чуть поднявшись на ноги, тут же упал в липкую темноту, застонав от боли. — Хотел сказать: могу себе позволить, — улыбнулся он, пока лицо его заливалось смывающим кровь потом; в такие моменты Эммет «Ворон» Джонс ненавидел и свою улыбку, и себя самого. — Это ведь когда-то был мой город… До сих пор мой. Высший присел на одно колено и, обхватив мужчину под другую руку, поднял с земли практически на одной собственной силе. Ноги Люциуса едва-едва волочились по полу, не слушаясь, а на изнеможенное лицо было больно смотреть. Высший решил тащить его под руку, слушая шархание волочащейся по полу обуви на обессиленном теле — тот звук ему казался спокойнее и уместнее любых собственных слов. — Сюда… Вот сюда, — указал мужчина на сухой кусочек тоннеля у самих проводов. — Чёрт… Гадство, больно-то как… Эммет отпустил Люциуса и тот с громким вздохом вновь осел на стену. Ворон сел рядом. Снежинки падали уже в футе от них — спокойно можно было дотянуться рукой. Заглушающий все остальные звуки снегопад даже завораживал своей неспешностью — так Старый мир, как его называл Люциус, медленно уходил под новое покрывало, забываясь людьми, словно древняя легенда, так наступали новые времена. — Что… Что они тебе сказали? — Люциус обернулся на Ворона, во взгляде читалась агония и сожаление. — Почему ты?.. — Джон проболтался в очередном приступе гнева, что ты работаешь на них. Что собираешь данные, «ведёшь линию поведения», приносишь мне то, что они тебе дадут… — с каждым словом тело высшего, смотрящего в пол, напрягалось всё сильнее. — Давно? — Достаточно давно. Они быстро меня поймали… Я молчал, потому что знал, как ты отреагируешь. И всё равно приносил тебе то, что считал нужным. А они получали то… что я считал нужным им получить. Ничего не изменилось от того, что они… — Заткись. Ты молчал, потому что боялся. Потому что хотел… Как последний трус! Эммет оскалился, и его собеседник на какое-то время затих. Сердце его звучало слабо, отдалённо и вымучено. — А ты… не замечал изменений в последние месяцы? — всё настаивал беглец. — Как ты побежал за мной? Не замечал ничего странного после того, как над тобой перестали… С этой дрянью… Чёрт. Тебе вообще не казалось, что всё, что они с тобой делали — что они делали это не для того, о чём тебе говорили? — «Они» — это те, на кого ты работаешь? — высший же слушать не желал. — Потому что так было нужно! Нельзя было иначе! — попытался выровняться он, но лишь слабо оттолкнулся от стены, тут же упав обратно. — Послушай… Я же не хочу… Не хотел тебе ничего плохого. — Жалко звучишь, Люциус. Как грёбаная змея в грёбаной траве, — однако, оглянувшись на собеседника, высший тут же растерял всю свою ненависть — не на ком концентрировать было более её концентрировать, незачем. — Уже неважно. Под левым боком Люциуса медленно скапливалась лужица крови, подтапливая редкие долетающие снежинки. Кровь капала очень постепенно, но всё же не прекращалась. Эммет «Ворон» Джонс искоса смотрел на израненное тело и не знал, что ему стоило говорить. В смятении из чувств, эмоций, выборов, действий и последствий мало что осталось… Из хорошего — вовсе ничего. — Знаешь… Здесь раньше было очень красиво, — заговорил мужчина, стараясь не отключаться да смотря на верхушки небоскрёбов. — В этом городе. Свет выливался вечером из каждого… Чёрт… — он сильнее сжал бок. — Говорю: каждого окна. Каждого дома на каждой улице… — Эммет смотрел вдаль, но его глаза видели лишь призрак того времени, о котором грезил его собеседник, призрак до примечательности избитый да заброшенный. — Машины — тысячи, десятки тысяч — ездили по идеально ровным дорогам, шумели вместе с людьми сотнями… тысяч разных звуков. И люди! Люди… были везде! — в тусклом взгляде Люциуса через пелену просвечивалось нечто, похожее на восхищение. — В кафе, где подавали самую вкусную в моей жизни еду. В баре «Хулиган 17», где была лучшая на свете выпивка и лучшая в Чикаго барменша. В переулках, где шёпоты заполняли собою пустующее над смрадом эхо. На центральных улицах, где мужчины, женщины — все мечтали своим будущим, все жилы завтра, устремлённые куда-то ещё, но не в «сейчас»!.. Как же… И как же быстро мы всё это проебали, Эммет. Эммету было нечего на то сказать. Всё, что говорил собеседник, было более, чем правдой — было тем, с чем ни Эммет, ни любой из этого «нового» поколения уже не мог ничего сделать. Что было — то прошло. А для некоторых ничего даже и не было. Только призраки. И прямо в ту минуту прямо в том сыром тоннеле тех призраков становилось на одного меньше. — А здесь ездили электропоезда — метро, — указал он на ржавые рельсы и, стоило ему двинуть рукой, тут же скорчился от боли. — Шумели… кузовы вагонов, стуча колёсами. А вагоны были доверху набиты людьми… Они ехали через воду, через улицы, через города и жизни. Представляешь, Эммет? — Не представляю, — честно ответил Ворон. — Только читал. И то — благодаря тебе… Странно думать о том, что весь этот мир — оба — сделали отцы тех, кто сейчас ест себе подобных. Будто между ними двумя… Между людьми даже — целая вечность. — Не «будто» — так оно и есть. Я знаю, ты не хочешь этого слышать, но… Ни твой отец, ни твой опекун, ни вся Эволюция… Не хотят этого мира обратно. Даже тогда, когда б могли. Иначе зачем им ещё ты, как убийца? Почему у них есть те, кто с ними не согласен? — В чём-то ты прав, Люциус, — взглянул на него высший. — Слышать я этого не хочу. Несколько минут они молча сидели в тишине. Снег приносил многие мысли. Снег заметал ещё больше. В конце концов, Люциус потянулся за чем-то в карман здоровой рукой. Взъерошившийся Ворон тут же ощетинился на него. — Спокойно… — мужчина достал из кармана куртки небольшое приплюснуто-квадратное устройство, покрытое странной сеткой, с одной из сторон к которой был кое-как припаян большой аккумулятор с торчащими проводами для подзарядки. — Что это? — в тот момент Эммету тот прибор напоминал какое-нибудь СВУ*; впрочем, как и любой другой. — Мост, — зажал небольшую кнопку сбоку квадрата беглец. — Между вечностями… Если включится, конечно, — он зажимал кнопку ещё раз и ещё раз, но ничего не происходило; израненный, Люциус принялся осматривать квадратик, поправляя окровавленными пальцами одной руки провода. — Может нажать вот тут на пластик и открыть крышку? — показал он на кусок коробки, Ворон сделал так, как просили. — Вот. А теперь вытащи эту штучку. Только осторожно — не мокрыми руками!.. Чёрт, — он оставил квадратик в руках Эммета, корчась от боли. — Теперь… Фух… Теперь проверь… контакты. Каждый из трёх чтоб к отдельному… Да. Закрывай. Заглушку обратно поставь… Теперь дай сюда. Люциусу наверняка показалось, что он поднял руку, чтобы взять коробку, но всё, что Эммет увидел — как ладонь мужчины едва приподнялась с земли. Перевернув, Эммет вложил в неё коробку и положил палец Люциуса на кнопку. Секунда, другая… Какая-то нота с громким шумом прозвучала из коробки и тут же затихла. — Не то, — буркнул он. За той нотой была новая. И ещё одна. И ещё. Казалось, по этим нотам мужчина что-то понимал, но что — Ворон тогда не знал. Он только ждал и слушал, смотря куда-то вдаль. В конце концов, из коробки зазвучал медленный, очень меланхоличный стук рельс того самого метро, а за ним — столь же грустная гитара. — Знаешь, всегда хотел найти эту песню в оригинале, — начал Люциус, пока длился проигрыш. — Без фонового шума и прочего… Теперь думаю: хорошо, что не нашёл… Правильно. Эммет, дослушав своего собеседника, замер, уставившись на город вдали. Гитара неспешным да тяжёлым эхом расплывалась по темноте зловонного тёмного тоннеля, расцветала в сознании высшего странно-яркими искорками. Монотонный стук рельс, неспешно отдающий мурашками по всей спине, потихоньку переставал звучать в динамике небольшого устройства. Вместо того он приближался из тоннеля, гремел да громыхал прямо перед Эмметом и бил о старые рельсы призраком давно уехавшего да не вернувшегося поезда. Высший редко слышал в своей жизни музыку. Но то, что он слышал тогда, было лучше и уместнее всего, что было раньше. «Я пришёл с тех земель, где зимы холодны и злы. Где над озером стынут льды, а ветра сильны. Где суров всяк старик, всяк басни о старом твердит, И работа, что каждый день, болью душу хранит. Чикаго, я никогда не знал, что заскучаю. Пока не уехал. Пока не вернулся». Пройдут недели прежде, чем Ворон допустит, что Люциус в недоверии своём к Эволюции всё же был прав. Пройдут месяцы прежде, чем поймёт: во многих речах и моралях мужчины всегда таилось недвусмысленное послание, смысл которого Ворон сам не пожелал услышать в тот день. И пройдёт год прежде, чем вся сказка, в которой жил ослеплённый высший, закончится и умрёт от его же руки. Его очередная сказка. Но то будет гораздо позже. До той же поры Эммет сидел на куче пыли да запыленных ошмётков у входа в тёмный тоннель и слушал. В голове его извилистыми словами оживал образ забытого всеми города. Плавными нотами через стену снега летели огни, загораясь то в одном доме, то в другом. Поезд, о котором говорил Люциус, всё ехал и ехал вдаль перед двумя мужчинами. Через пригород, через реку. Столь длинный, шумный да людный, что не было его вагонам ни конца, ни края. — Я никогда не знал… как я заскучаю, — болезненно напевал Люциус у левого плеча высшего. — Пока не уехал… Пока не вернулся… Песня быстро кончилась, но никто из двоих мужчин не сдвинулся с места. За ней заиграла ещё одна. И ещё. И ещё. Ворона тех лет одолевал стремительный поток мыслей и эмоций. Словно тайфун, вдруг возникший посреди заболоченного озера, тот поток схватил его тёмной да вязкой водой и потащил куда-то, где сознание высшего давно не было. Вопросы о том, правильно ли он делал; о том, что было правильно в этом текущем мире вообще; о том, что стоит правильность, если вот-вот закончится поколение, для которых правильным текущий мир уже никогда не будет. Но главное: чем во всей той правильности был движим он сам? Или кем? Когда Эммет очнулся от дрёмы, в кою погрузился от холода и долгого бега, был уже закат. Бесцветно-серый, тяжёлый и грузный — типичный зимний закат. А снег всё шёл. В какой-то момент музыка перестала играть. Закончился ли заряд батареи или кончились песни — то было неважно. Снег продолжил мелодию за изобретение человека. Мягкий, неспешный, сонливый и тяжёлый словно тот же закат. Под левым плечом почти точно так же сопел Люциус. Его тяжёлое дыхание чуть ослабло и теперь более походило на слабый поток воздуха, едва проходящий меж щелей заброшенного дома. На лице, обычно отпечатывающее для Эммета мудрость и жизненную силы, были только холод и спокойствие. И в этом Ворону было и будет некого винить, кроме себя самого. Поднявшись, высший неспешно поднял устройство, выпавшее из рук мужчины и, вновь достав пистолет, нацелил тому на голову. По правую руку всё так же падал снег. По левую где-то в тоннеле с просыревших проводов капала влага. Ещё глубже в темноту доносился слабый вой ветра. Смотря вперёд, Ворон тех лет не знал, что ему стоило ощущать. «Тихо здесь как-то, — пронеслась тогда мысль у него в голове. — Так тихо», — с той мыслью он и отвернулся на тёмный тоннель. Выстрел. Ещё выстрел. Звон в ушах принёс покой сразу двум душам в том тоннеле, и сразу две души там оставил. Спрятав Таурус назад в кобуру, Ворон, избегая взглядом тела Люциуса, развернулся, и пошёл прочь — в бесцветно-серый вечер Старого Чикаго. Устройство с песнями осталось у него в кармане. *** — Он что?! — Да я тебе что пиздеть просто так буду?! Сам посмотри! Голос лже-призрака и черноволосого наёмника звучали Юнику как-то отдалённо из темноты, как-то неважно. В той полудрёме, куда он попал среди вязкой тихой ночи, вообще мало что имело смысл. Прибежавшие к Первому Охотнику наверняка застали странную, изуверскую для себя картину: Уильям из Джонсборо, привязанный к одной из балок, осел на земле, залитый собственной рвотой из вязкой крови да содержимого почти пустого желудка, пока над ним чёрной тенью застыл в какой-то странной позе и сам Юник, не проявляя и малейших признаков ни то, что движения — жизни. За все его Откровения (а их было великое множество) он ещё ни разу не поддавался, не отдавался делу своему да Миссии Господней так сильно. Вестник событий последующий и Свидетель всех Откровений, он часто был единственным Апостолом; единственным, кто мог дальше нести собою грехи демонов; и часто оставался последним, кто знал, что каждый проклятый и каждый демон так или иначе Чистилища заслуживал ещё при жизни своей. Но голос Всевышнего в голове в этот был столь силён, столь могущественен и страстен в словах своих, в святых речах, недоступных искорёженным этой землёй грешникам… Разум Первого Охотника, медленно тонущий в иссиня-чёрной темноте ночи, наверняка предал его. Его рука — Рука Господа также, держащая маску, наверняка не справилась со своей миссией, а за сим и без того отвратное Откровение могло ещё и завершится ненадлежащим образом. «Наверняка» — потому что ничего из того Душа Калифорнии не запомнил или придавать запоминанию значения не желал. Нет — первым, что он услышал, что вырвало его из убаюкивающе-святых речей Господних, звучащих в той блаженной темноте, были именно голоса двух манкуртов юга, двух «хаерлингов». Однако звучали последние недостаточно громко. Не для него. Откуда-то из темноты послышалось презренное фырканье лже-призрака. Презренное и презрительное — именно так он смотрел на застывшего Юника, говоря что-то черноволосому наёмнику. — Да ну нахер? — раздался громкий, до нестерпимого глупый и плоский ответ черноволосого — как же его звали? — Не, старый, я ж сам вижу, что он с ебанцой какой-то, но ты хочешь сказать, что щас прямо он прям вообще дупля не отдаёт? «Ну, смотри», — наверняка раздалось в ответ. И после тех наверняка сказанных слов Душу Калифорнии вырвало в мир чьим-то холодным, словно сама зима, прикосновением. На какой-то миг его — Слугу Господа — даже сковал непреднамеренный и до жути сильный страх, что вот она была — Смерть, вновь тянула свою длань к его душе да телу, желая забрать в мир, где ему и положено почить, окончив свою Миссию. Быть может, того и хотел Господь — лишь дать шанс увидеть свой Немезис? Дать шанс взглянуть Уильяму в глаза, молвив, что вот он был — Юник, Первый Охотник и Душа Калифорнии, не мёртвый, но перерожденный; лучший, чем был когда-либо? Но нет. Как и полагалось жизни, всё было гораздо проще. Когда Слуга Господа открыл глаза, он обнаружил, что упал в развалины амбара да влажную грязь прямо рядом с Уильямом — даже куча деревянной пыли, поднявшейся от его падения, ещё не успела осесть. Маска валялась где-то вдали. Небольшая книжка с писаниями Господними, что Юник, как он всегда делал, читал во время Откровений, валялась в другой стороне. Над всем этим в темноте ночи позади него стояли две тени. Одна — ближе, другая — дальше. — О-ху-еть! — проговорил черноволосый наёмник. Прямо над Первым Охотником нависал Призрак Юга, стоящий в половине фута. Его наполовину живое, наполовину давно почившее лицо, излучало лишь отвращение. Руки — мозолистые, сухие, наверняка очень холодные — были напряжены, однако в кулаки не сжаты. Позади него же стоял сам наёмник. Сказать, что он был удивлён — не сказать ничего. Ведь то, чего Юник не знал, но лишь догадывался — это то, что упал он практически точно так же, как и стоял. А стоял он, замерев в случайной, наверняка кажущейся нездоровой позе. — Ты! Вскипев, Душа Калифорнии оскалился и хотел уже вскочить на ноги. Нельзя вмешиваться в Откровение! Нельзя наблюдать Откровение! И верующему, и ведающему, и глупцу, и изуверу! А он! Он! Этот дрянный старик! Лже-призрак не ровня настоящему! Лже-призрак понятия не имел и иметь не может о том, что есть свято, а что — грешно! Однако намерения благие Первому Охотнику пришлось прекратить — в его голову ни секундой позже, только он начал двигаться, тут же упёрся пыльно-чёрный, старый от царапин да мутный от грехов револьвер. Его собственный револьвер. — Дай мне повод. Пожалуйста, — холодно проговорил лже-призрак, рука его твёрдо держала орудие, ей не надлежащее. — Хотя того, что ты сделал с моим пленным, уже достаточно. Стоило бы выстрелить, знаешь ли, — темноволосый наёмник повёл взгляд на Уильма, залитого желудочным соком и кровью, лже-призрак же взгляда не отводил. — А я ведь всё думал, что с тобой. Разговоры о вере, о боге… Этот корявый английский, будто ты «Божественную Комедию» вместе с «Ветхим Заветом» вместо речи используешь. «Душа Калифорнии»… — Спектр улыбнулся вполлица; в улыбке той не было нечто горькое, не похожее на насмешку. — Чёрт… — да, явно, и именно то самое нечто и заставило старика всё же убрать револьвер от головы Слуги Господнего. Душа Калифорнии оскалился, слушая те речи. О чём мог твердить такой подлец, как этот лже-призрак?! Как он имел в себе… Не честь — нет! Боги, нет! Совесть! Наглость! Мужество ставить под сомнение тот титул?! Как мог лже-призрак?.. — Мы поступим следующим образом, — сбил с мысли тот самый старик. — Во-первых, до радиовышки в Нью-Джерси ты к нему больше не подойдёшь, — безбожник кивнул в сторону Уильяма-демона, не отворачивая взгляда. — Попытаешься — я тебя пристрелю прямо рядом с ним, чтобы мы все хоть цвет твоих мозгов увидели. Попытаешься украсть его у нас и бежать с ним — я тебя догоню и пристрелю… Возможно уже не рядом с ним — как пойдёт. Во-вторых, считай свою всё же продолжающуюся жизнь знаком уважения к былым заслугам и только… «Юник» — так ты теперь себя зовёшь? Так вот, Юник, считай, потому что знаком уважения она отныне и есть, — Первый Охотник без страха взглянул через собственный револьвера в глаза старику, однако что-то внутри души его панически сжималось при оружия у его собственной головы. — Уильям мне нужен живым. И Уильям мне нужен был через час. «Способным ходить и выполнять базовую физическую работу», — старик кивнул, и черноволосый наёмник принялся отвязывать Уиляьма от балки. — Что делает тебя ещё большим лжецом. Я не люблю лжецов. И не люблю ограничивать язык оружиями только угрозами для таких, как ты, — «Спектр» бросил револьвер на землю, предварительно опустошив барабан; освящённые пули собственным звонким цокотом о куски дерева и метлла, как казалось, будили ту тяжёлую ночь. — Обдумай это. Всё ещё стоя на коленях да отряхиваясь от пыли, Душа Калифорнии наблюдал за тем, как два наёмника уходили вдаль, один из них нёс Уильяма на своих руках, а второй — лже-призрак, шёл и бранился, злой то ли на мир, то ли на себя самого. «Наивные глупцы», — думал он тогда, однако также и ощущал нечто очень странное — на какой-то миг образ Уильяма из Джонсборо в его сознании был похож на образ «Спектра» почти один в один. И ненависть та — к Уильяму — была очень схожей и до парадокса живой, когда Первый Охотник с мыслью той взглянул в спину лже-призраку. — Ты… Ты в порядке? — раздался чей-то голос из темноты — это говорил парнишка-Айрон, «капитан». Я… Я всё видел, Юник, — несмело вышел он из-за другой стороны амбара, что не пострадал от натиска рефиамов. — Всё видел, — подошёл вплотную к Душе и, перебирая мысли, долго стоял на месте, пока наконец не выговорил. — Это было потрясающе! *** После того, как Эммет покинул тоннель у пригорода Старого Чикаго, вереница из картин в его голове вновь закружилась. Быстрые, чуть потемневшие да помутнённые сознанием картины мелькали перед глазами его глазами. Вот — чья-то голова, практически до кости разбитая о барную стойку в метро Монреаля; знойный да жаркий летний лес, посреди которого тот, кто звал себя Лостом, стоял на коленях, рыдая о своей судьбе; чьи-то ноги, стоящие у вентиляционного прохода да блеск металлического арбалетного болта; забытый гараж где-то в Новой Луизиане, среди пыли которого на полке валялось нечто необычно-новое. Видения проносились мимо один за другим, один за другим оставляли очень странный, будто уже совсем чуждый эмоциональный осадок, но всё же очень живой и очень болезненный. Демон не сразу ощутил то, как от калейдоскопа воспоминаний у него начала вновь кружиться и болеть голова. Как всё те чувства — хорошие и плохие — в смешке давали нечто настолько отвратительное и режущее, что от того хотелось бежать, что хотелось собственными ногтями расцарапать себе череп, но не ощущать более подобного симбиоза из резко нахлынувших событий. А ещё была боль. Странная, жгучая и кусающая изнутри — из самого разума. И уходить она тоже не хотела. — Значит, так они теперь тебя зовут, — глухим давлением звучал голос в голове, эхом отбиваясь от черепа. — «Эммет Джонс, Ворон»… — на какой-то миг сознанию демона показался грязный да окровавленный Люциус, сидящий на его месте в метро Монреаля. — Остроумно. Эммет Джонс… Остроумно. Эммет «Ворон» Джонс… Эммет. Эммет, — но голос его усиливался с каждой секундой, отдаваясь всё большей болью, — Эммет. Эммет. Эммет! Когда тот самый Эммет «Ворон» Джонс очнулся, то на него тут же обрушилась полная мощь всех его неприятных симптомов: и боль, и онемение, и давление, и, что главное, головокружение — все они вмиг ударили по его организму, заставляя тело, пребывающее в блаженном неведении, почувствовать себя в самой сильной тряске за всю жизнь. Демон открыл глаза, и головокружение тут же стало в сотню раз хуже. Словив горлом идущий кверху ком чего бы то ни было (потому что еды в желудке не было уже порядочно времени), он тут же перекинулся со спины, на коей лежал, на бок. Его вырвало бы в салон, вернее — в кузов, в этом не было никаких сомнений, но чьи-то руки подоспели вовремя, преклонив его через заслонку багажника. Помутневшим зрением Эммет мог видеть, что ехал в каком-то старом джипе, широкий багажный отсек которого был накрыт каркасом из ткани, защищающей от ветра. Снаружи веяло холодом да мелким снежком, мёрзла ещё вчера — вчера ведь? — тающая земля. А рвало… Рвало его то ли кровью, то ли чёрт его знает, чем. — Вишь! — раздался голос Ричи у левого плеча Ворона, который, кажется, и был той «рукой помощи». — Говорил же — ща рванёт! Пустой желудок давило болезненными спазмами. Горло и лёгкие жгло неприятной кислотой. Из-за сбитого дыхания, что давалось исключительно через силу, сердце всей силой и болью било о грудную клетку, стремясь вырваться наружу. Виски пульсировали в такт этому. — Отвратительно, — раздался голос Кюр, сидящей рядом. — Хуетительно. Ты его вчера не видела. Я, блядь, как увидел, вообще подумал, что он сдох уже. Захлебнулся блевотой своей, или ещё чего. Но всё то, что испытывал Ворон своим телом, меркло перед ощущением страха, заполнившим его сердце. Усталым, очень старым и леденяще-холодным был тот страх. Демон, всё ещё наполовину вывалившись из кузова, смотрел на землю, быстро пролетающую перед глазами. В его голове вызревало, вновь оживало воспоминание о том, как он ощущал ровно ту же самую боль, стараясь бежать босыми ногами по голой земле. Среди заброшенной всеми зимы, среди забытых, окоченевших болот, он, будучи ещё совсем мальцом, бежал прочь от всего, что знал. Ступни давно стёрлись в кровь, тапки, что он носил, порвались от первого же корня дерева, не прошло и пары миль, как он начал бежать. Но он всё же продолжал. Через мучения. Через отчаяние. Через страх. «От чего ты бежишь? –прозвучал его собственный голос. — От чего ты бежишь?». И за тем шумом босых ног, за теми спазмами, отдающимися под каждый шаг, Ворон вдруг спросил себя: а что он видел в своих видениях прошлой ночью? Там был… холод? Какой-то город — да, точно… Или нет? Или там был склад? Дом? Он видел перед собой… Нет, не то! О чём-то… О чём-то точно важном… Это было… «Там»? Но где же? Где?! Это точно было… нет — не здесь! Где?! О чём?! «Зачем ты побежал?». Его собственный голос начал напоминать ему голос Роберта, а тело в один миг сковал страх: Ворон понял, что он не только не мог вспомнить о том, что он видел прошлой ночью — он в принципе не помнил, что это было. Что должно было быть в его памяти «там». — Ага! Видел значит вчера всё, глазастый! — продолжила Кюр. — Рассказывай, что там было. А то я только крики и слышала! — Ну, короче, хуйня следующая была… Иду я… Во время того, как Эволюция и её учёные проводили свои эксперименты над высшими, пытаясь скрестить два штамма паразита в одном теле, они заметили следующую закономерность: кроме того, что подобные попытки чаще всего оказывались провальными, а после долгой внутренней борьбы меж двумя «мягкими подвидами» в итоге оставался только один, последствия для субъекта исследования чаще всего проявлялись в плане психическом и, разумеется, являлись необратимыми. Во время «борьбы» за первенство, оба близких подвида паразита вступали в активную фазу как размножения, так и уничтожения конкурирующего подвида. Подобно агрессивной селекции, количество репродуктивных и, что главное, активных особей, как правило означало победу. Однако во время подобных процессов напрямую использовался организм самого носителя — высшего. Так как размножение паразита происходило исключительно для внутреннего потребления, то лёгкие и дыхательная система в целом мало задевались в данной конкуренции. Нет — куда чаще и куда активнее использовались две системы высшего, а именно: иммунитет и головной мозг. Если первая была местом для размножения — система хранения, спячки и того самого размножения у высших не отличалась практически ничем от обычных заражённых, то вот во второй происходила главные процессы «селекции». Прародители паразита токсоплазмы хомус, попадая в «неподходящий» организм чаще всего занимались тем, что приводили данный организм к гибели от рук «подходящего», дабы переместить себя в необходимую для дальнейшего развития среду. Токсоплазма гондии, в частности, использовала механизм повышенной агрессии, а также импульсивных, нелогичных и опасных решений. Влияя на мозг самым негативным образом, она изменяла существо, в которое попала, делая его более резким и менее осмысленным. Разумеется, для скорой смерти последнего и достижения собственных целей. Токсоплазма хомус (к чьим прародителям, по неподтверждённым данным, также относилась рибеироя конголенсис, ответственная за мутации подвидов) делала практически то же самое, только действовала куда более жестоко. Изначально не заточенный под размеры человека паразит, попадая в мозг, сразу окутывал его кору практически полностью. Большое пространство для активных клеток, большая масса мозга не только давали пространство для развития паразита, но и замедляли распад человеческой личности, по-своему отдаляя превращение как человека, так и высшего в бездумную машину для убийств. Кора мозга, а именно: префронтальная кора вместе с корой больших полушарий — это те области, что, как было известно науке по состоянию на две тысячи тридцать седьмой год, отвечали за память семантическую, память ассоциативную и память рабочую. Да — затем паразит переключался больше на амигдалу** и спинной мозг, но основное пространство вокруг коры и в ней — всё становилось местом для активных клеток, всё рано или поздно вычищалось подчистую, оставляя вместо человека ничто иное, как пустую оболочку. Когда Ричи поднял Эммета обратно в кузов, на лице того был запечатлён чистейший, полный первородного страха ужас. Широко открытыми глазами он смотрел куда-то в пустоту себя, в кратер, что сформировался прошлой ночью, и задавал вопрос, на который более не было ответа: — Я не помню… Что я не помню?.. В его голове вновь проносились мимо какие-то картины. Смазанные, безликие, абсолютно неразборчивые, они то сжимались, то вытягивались в его воображении; то блекли, то слепили собою, меняясь в деталях посекундно. Все его попытки хоть немного вспомнить то, что же он видел, что же он помнил прошлой ночью, были тщетны, а пустота, возникшая на месте чего бы то ни было, была очень пугающей в неизвестности своей, в перспективе — даже ужасающей. — Не помню… — прохрипел он и хотел было закричать, но организм от волнения тут же вновь вырвало. *Харес — инженер и учёный Древней Греции, руководящий созданием Колосса Родосского. *СВУ — самодельное взрывное устройство. **Амигдала — миндалевидное тело, или миндалина, область мозга, находящаяся под корой больших полушарий, в белом веществе височной доли; основная функция — формирование эмоций.