За день до нашей смерти: Lost

«Когда то, чему он отдал жизнь, прогнивало изнутри из-за крови; когда те, кого он любил, умирали по его вине, когда в мире вдруг не осталось места, где ему были бы рады, Эдип и осознал, что был проклят. Богами и жрицами, судьбой и несправедливостью с самого своего рождения и до смерти — проклят. Брошенный на растерзание боли, отчаявшийся от силы того проклятия, что было его жизнью, он не смог выдержать тот груз. Взвыв от ненависти и отчаяния, он выколол себе глаза. Взвыв от злобы и горя, он навсегда погрузился в кромешную тьму. Оставленный всеми наощупь скитаться по земле, оставленный идти по миру к своей — к проклятой судьбе — он и плёлся, не разбирая дороги. Он шёл туда во тьме туда, куда ему всё равно, как он считал, суждено было дойти — к своей собственной смерти». Вольный пересказ мифа об Эдипе Неем Зильбером убийце Тамары Зильбер «Тихо по миру бредёт тело, полное пустот. С пустотою оно жило, с пустотою и помрёт». Детский стишок о заражённых Поколения Два, 2040-е

*Двадцать шестое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года, утро*

Тишина и снег. Вечнозелёные леса Канады всё больше засыпало медленно падающим потоком снежинок, приближающимся в своей неидеальности к чему-то божественному. Большинство из стай заражённых уже покинули те леса и дороги, уйдя на юг — прочь от холодов. Так что несущийся по дороге автомобиль был единственным источником шума на многие и многие мили вперёд. Единственным, что разрывал рёвом ту тяжёлую тишину. — Странно всё как-то получилось… Незавершённо, — молодой голос штурмана звучал высоко и чётко. Фигура старика, оставленного в Картрайте — небольшом селе на самом краю одной из самых восточных точек Ньюфаундленда, что в Канаде, всё дальше отдалялась от машины, сливаясь с домом. Дюйм-другой, фут-другой — всё дальше и дальше, и дальше… Никто из двоих людей в машине не хотел смотреть в зеркало заднего вида, но посматривали оба. В самом воздухе, в самой атмосфере сторонящихся зеркала взглядов витало нечто, очень отличное от простого сожаления, очень непохожее на скорбь или на тоску. Однако двое знали: им там нечего уже было делать и незачем было оставаться. Альвелион, сидящий за сиденьем штурмана, раз за разом поправлял как-то неправильно свисающий локон длинных да грязных чёрных волос, всё загораживающий ему взгляд. Чем-то отражающийся в уставших карих глазах наёмник, что остался там, куда все только и мечтали добраться, напоминал парню Padre — его руководителя и одного из Кардиналов большого, но далёкого Чёрного Золота. Как Генрих «Отец» Гаскойн ничего не выиграл, заборов скакуна по прозвищу Дьявол в Техасе десятки лет назад, в итоге пересев на инвалидное кресло, так и Уильям из Джонсборо, добравшийся до своей цели через полторы страны, полных muertos, так никуда и не дошёл. Альву всё казалось, что та история — и его история тоже — была насквозь пронизана невидимыми очень острыми нитями да извилистыми, словно жилы, связями. Что лишь он сам благодаря какой-то невозможной удаче смог проскочить сквозь них, не задев ни одну, не создав вибраций и трещин, что разрушили бы весь его мирок до основания. В голове скрывалась мысль о том, что он, несмотря на все обстоятельства, был одним из самых везучих в своей собственной истории — оставшимся таким же инквизитором Чёрного Золота, каким и был до неё. Впрочем, то же можно было утверждать и про водителя — «самого», как думал Альв в начале своего пути, Эммета «Ворона» Джонса. По тому тоже можно было говорить, что он с момента отбытия из Монреаля и до Картрайта не изменился ни на дюйм. Вернее… нет. Нет, совершенно не так. По нему, бледному и отстранённому, нельзя было утверждать ничего. Взгляд фосфоресцирующих ярко-голубых глаз на заросшем да грязном бледном лице испепелял любые догадки своим нечеловеческим светом — светом «перебежчика» — не заражённого, не мёртвого… точно не человека. — Ещё и Братья остались там с ним… Es una situación complicada. Не знаю, что я сам бы делал, будь я месте… да хоть любого из них. Como he dicho, es una situación complicada. А что ты? Что ты думаешь насчёт всего этого? — Чего «всего», испаночка? — лёгкая улыбка всё не спадала с впавших щетинистых щёк когда-то знаменитейшего убийцы Нового мира, но его голос — противный, не просто хриплый и низкий, но, в буквальности слов, глубокий — пронизывал мурашками до самих костей. — Насчёт ситуации вообще. Я не знаю, что бы я делал, окажись на их месте. Уильям из Джонсборо, Четвёртый, Padre, Poliotero… — Ах, да… Об этой «ситуации», — а во время язв про чью-то смерть та улыбка вообще очень походила на презрительную. Впрочем, как и во время язв про женственную внешность инквизитора — одинаково. — Думается мне, они сами во всём виноваты. И братцы-кролики, и напыщенные южные пёзды, и прочие. Но особенно — наш заботящийся о каждом живом старпёр. Вот он — точно тот, с кого вину не снимешь, как ни посмотри. Ни в профиль, ни в анфас… Ни с затылка. Эммет на миг бросил взгляд в боковое окно: снег невесомым покрывалом укутывал зелёные верхушки елей, покрытые грязью шпили гор и склонов, засыпал дороги своей воздушной пеной, скрывал забвением всю «ту самую» ситуацию, что тоже скоро исчезнет под слоем белизны. Да — осталось несколько людей, помнящих о Картрайте. Но кто спросит их? Кто будет искать, если никто, кроме них самих, даже не догадывается, что лежит под покрывалом зимы? Ситуация исчерпала себя. «Всё прошло, — понимал он. — Всё закончилось. Всё замело». — Есть у меня тебе совет на жизнь, — вновь обратил он взор на прямую дорогу, высматривая одиноких заражённых вдали. — Простой и надёжный, как кирзовый сапог. Если тот, кто убивал ещё с того времени, как под себя ходил, говорит: «Давай, дружище, сделаем по-моему и убьём обмудков», — тебе нужно не быть блядским тупым эгоистичным идиотом, а сделать так, как говорит тебе этот человек, — покосился он, улыбаясь. — Убить обмудков. — Хм… Не знаю, — после того, как деревушка скрылась за поворотом, Альвелион даже не поднимал глаз, будучи погружённым в мысли. — У Уильяма явно больше опыта в таких вопросах. Да и терять ему… — Больше? Он наёмником землю ходит сколько? Четыре года? Семь? Я бы… — Завязывай. Сам знаешь, что я не об этом, — перебил попутчик tsitsimime — так звали «перебежчиков» на юге, у Стены. — «Не об этом». А о чём, испаночка? Хочешь рассказать мне про «великий и решающий» жизненный опыт, а? Про «знания и умения, которые приходят с возрастом»? Херня всё это. Идиотом можно быть и в пятьдесят, и в семьдесят, отрезав себе пальцы своей же двадцатилетней пилой. Или живого доказательства тебе вчера было мало? Сделал бы он, как я говорил, то все мы… — мужчина замолчал на секунду, то ли скалясь, то ли принимая истину. — Хотя, не. Всё равно ничего не изменилось бы. Один живой на одного дохлого — так уже должно было получится, — Эммет смотрел в сторону, будто говорил сам с собой. — Трясся за жизнь какого-то там «своего человека», как последняя псина. И что в итоге? Выбора… у него не было. «Ну, да. Легко говорить оставшемуся после, — Альву была странна логика собеседника, если не противно. — Или лучше — тому, кого это и вовсе не заботило. Хотя, да — нашёл, у кого спросить». Словно оставивший всех и уплывший на Ковчеге один; словно выбирающий ставить на зеро чужие деньги, потому что это его любимая цифра, Эммет «Ворон» Джонс был эгоистичен и избирателен с миром — он видел только то, что видеть хотел. — В итоге, я всё так же не могу тебя понять. Говоришь ты… Как от себя. Единолично и плоско. Как тот, кто ничего не потерял. Легко судить чужое решение, когда из твоего ничего не было поставлено на карту, а? И рисковать чужой шкурой тоже легко. Жалкое зрелище. Мимо взгляда пронеслись редкие тела, засыпанные снегом. Почти незаметные, почти исчезнувшие, очередные невезучие незнакомцы чужой истории и настоящие фаталистичные герои собственной эпопеи догнивали кожей и застывали жилами в своих новых домах, в собственных склепах-сугробах, которые сохранят их хотя бы до весны. — Ха-х. Ну, да, — Эммет на мгновение обернулся на собеседника — тот смотрел на дорогу безразличным взглядом. — Жалкому мне ведь не нужен кто-то, чтобы обмыть кости только что упавшему телу. И то — не обмыть! — прищурился Джонс. — А просто найти себе единомышленника, потому что мне единолично моё же собственное единоличное гребучее мнение кажется недостаточно единолично-сильным, чтоб звучать убедительно! А за этим я ищу подтверждения у кого-угодно. Вот уж да. Жалкий я. Сквозь насыщенно-каштановые грязные локоны виднелся настоящий оскал, едва-едва прикрытый бледно-синим шарфом. Слишком неестественный, чтобы быть искренним. Несмотря на демонстративное презрение, инквизитор не особо верил словам tsitsimime. Ведь даже по «тому самому» Ворону, шутящему и отвечающему мрачно и грубо, было всё-таки заметно, что Картрайт тоже повлиял на него, что он, несмотря ни на что, думал обо всём том, но молчал. Почему — тот же инквизитор не знал. Шум двигателя вновь стал единственным рвущим да ревущим нарушителем тишины, только в тот раз — уже на многие мили. Альвелион смотрел то на дорогу, то в лес, и ему казалось, что он находился вовсе не в автомобиле. Мыслями своими он брёл где-то там — посреди покрытых еловыми иглами дебрей, посреди снегов, и ощущал странную безмятежность в том, что абсолютно сбился со своего пути. Успокаивающую, но и очень страшную в сути своей. Вокруг него не было ни единой души и ни единого звука, кроме скрипа белоснежного покрывала под его ногами. Что он сам думал? Что чувствовал? Что должен был делать дальше? Он не знал. Сохраняя себя в руках и следуя приказу, как его учили, он в итоге преуспел куда лучше, чем ожидал. Но чтобы было делать без приказа? У него были только многие мили тишины и простое желание поймать в дебрях лесов хоть одну случайную мысль, одно случайное чувство для самого себя. Впрочем, причиной всего могла быть и просто усталость… Долгая, очень одинокая усталость. ** * — Нам стоит остановиться, — за боковым окном автомобиля была уже почти чёрная ночь, а Картрайт скрылся из виду восемь часов назад. Учитывая сезон и положение от экватора, темнело чрезвычайно рано, так что и останавливаться стоило тоже рано. Но нет — перебежчик всё вёл вперёд, различая, как надеялся штурман, дорогу. — Чё-ё-ёрта с два нам что-то стоит, красавица. Хочешь — можешь выходить. По обе стороны от окон, по обе стороны от шоссе был только тёмный непроглядный лес. Высокие и дикие ели, слившись во тьме в одного огромного монстра, нависали над дорогой и давили своими ветвями; прятали в себе как диких животных, что только бликами хищных зрачков выдавали себя, так и само небо. — Ты за рулём уже восемь упёртых часов кряду, и скоро станет совсем темно, чтобы риски такой езды того стоили. — По-моему, ты забываешь, кто за рулём. У меня глазки не от любви ко всему живому блестят, — в тот момент Альв подумал, что если бы он и не знал настоящей причины, то вот «любовь ко всему живому» точно была бы последней в списке его догадок. — Я и тебя разодетым в твои чёрные тряпки опознать смогу. В лесу. Со спины. — Полтора часа назад ты едва не сбил muerto, «просто отвлёкшись». Не так давно — едва не наскочил на яму, которую никто бы в это время уже не заметил под снегом. Да и не верю, что tsitsimime не чувствует такой же усталости, как и обычный человек. Более того — думаю, к таким, как ты, она приходит даже раньше. Так что… — «Таким, как я»? Вот ведь мудила загоревшая. Что, боишься? «Таких, как я»? — Ворон вновь перевёл взгляд на своего попутчика, и если того не будоражили фосфоресцирующие в темноте глаза, то тот факт, что они были обращены не на дорогу — точно. И всё же виду он не подал. Как его и учили. — Не хочу терять свою жизнь из-за твоей гордости. — Зато очень охотно сделаешь это из-за своей трусости. Но что я могу знать, а? Понимать людей никогда не было моей сильной стороной… Как и долбанутых. Спустя сорок восемь минут мустанг всё же затормозил где-то посреди пути. В бездне ночи меж светом покрывающего мир неба да силуэтами лесов отчётливо различалась огромная и высокая чёрная стена, закрывающая обзор почти на половину горизонта на севере — по правую сторону от потрескавшейся дороги. — Где мы? — спросил Альвелион, вдыхая свежий холод вечнозелёного зимнего леса. — Там же, где и были только что, испаночка. На трассе, — водитель припарковал мустанг в небольшом съезде на обочине и, бубня под нос что-то про лошадей, полез под капот, дабы снять аккумулятор. — Справа от тебя и слева от меня — старый склад, — только в тот момент парень действительно смог рассмотреть в идеально выверенном прямоугольном контуре «стены» конструкцию из листового, местами проржавевшего до дыр металла. — Такой же хреновый, как и деревушка немного дальше. Хутор с истинно-неканадским названием — Ч… Черчилль Фолс. Это то, где мы сейчас. Помогло? — Решил остановиться всё-таки? — Эммет молчал. — Но посреди дороги… В деревушке всё так плохо, что мы останавливаемся перед ней?.. — тишина всё ещё была ответом. — А спать где тогда? Как вообще ты собираешься?.. — Тихо!.. — вдруг резко поднял он указательный палец. — Слышишь? Инквизитор Отца вслушался: они стояли посреди полной, практически идеальной тишины — только ветер, что проходил через сотни тысяч игл елей создавал странный в своей природе, но поразительный в своём масштабе шум; только старый склад, что находился в футах пятидесяти от дороги, очень громко скрипел старыми, чудом не сорванными, не разобранными и не развалившимися трубами, лестницами и пластинами; только старая-старая дорога, что уже полвека не знала ремонта, разбрасывала по себе мелкие снежинки и падающие иглы — ничего более. — Не слышу, — пожал плечами наконец тот. — А я, вот, слышу. Это же… Это… Да… Это звук усложнения простых вещей, — капот громко защёлкнулся, а перебежчик с аккумулятором в руке поплёлся куда-то на юг — в лес. — Не понимаю, — устало поплёлся Альв за собеседником, таща оружие. — «Не слышу», «не понимаю»… Вот уж точно — упала планка к найму у Золота — Ты проехал то место, где мы останавливались по пути в Картрайт, так что я подумал… — Опа-па! А всё не так уж и плохо оказывается! «Подумал»!.. — в какой-то момент в тоне голоса мужчины промелькнула то ли усталость, то ли тоска. — Сделай нам обоим попроще, красавица, — обернулся Джонс на собеседника. — Потому что если меня, например, когда-нибудь занесёт на землю чёрных, золотых и несвободных, то меньшее, что я буду делать — это тошнить о дороге, которой я не знаю. Так что не задавай всяких альтернативно-уместных вопросов. И смотри под ноги. Стройный да жилистый перебежчик легко и ловко лавировал среди стволов деревьев. Ни его серую накидку, наверняка больше служащую для маскировки, чем для утепления или защиты от погоды, ни его пыльно-чёрную винтовку серии М не было видно. Лишь тот самый бледно-синий шарф и пара тёмно-коричневых кобур где-нигде выглядывали из-за старых елей, лиственных да дубов. И тут же пропадали между ними же. Альвелион перебросил уже свою лазерную винтовку через плечо и, пользуясь худощавостью, что есть сил ринулся за исчезающим силуэтом прямо меж тонких щелей лесной стены. Отчего-то у него было чувство, той же тенью мелькающее меж теми деревьями, что Ворон говорил ему куда меньше, чем любому другому из его попутчиков в Картрайт. Что, в отличие от других, от него Ворон пытался убежать и даже презирал. Почему — кто бы его знал. Чтобы понять, мало было просто догнать. В конце концов, когда дыхание было уже на исходе, мелькающий в темноте шарф замедлил и без того тихое движение. Добравшись до какого-то пригорка в два человеческих роста, перебежчик остановился, подняв правую руку и вслушиваясь в, казалось бы, абсолютную тишину. Уже тогда Альв подозревал: та «кроличья нора», к коей привёл их путь, точно скрывала что-то в своей темноте. Слишком непроглядной, чтобы человек рассмотрел в ней хоть что-то. Но когда смотрел «тот самый» Ворон… Как ходила молва, перебежчику или же tsitsimime — подлому совпадению симбиоза активных и пассивных клеток паразита в крови — хватало всего одного лучика света, чтобы видеть даже в непроглядной темноте. Хватало всего одного желания, чтобы, как шептали самые старые инквизиторы на служении Отца, слышать человеческое сердцебиение на расстоянии многих футов от себя. И, как рассказывали редкие выжившие, хватало одного порыва гнева, чтобы каждая мышца, подобно мышцам enloquecido, замирала в напряжении, давая их телам предельные человеческие ловкость и силу. Хватало, потому что черта бытия тех… существ от живого к мёртвому была несравненно, пускай и индивидуально тонка. А от человека к животному — и того тоньше. Так что, быть может, человек и не видел ничего в том холме, но вот Ворон… Ворон видел всё. — Достань пушку и иди сюда, — раздался низкий шёпот посреди леса, дерущий воздух. Лишь с расстояния четырёх футов парень смог заметить огромную, почти нечеловечески большую и толстую металлическую дверь, покрытую пылью, грязью, сыростью и иглами. Обросшая небольшим слоем ржавчины, она словно утонула в земле полуоткрытой, оставляя проход ровно одному человеку в душную и вязкую, очень непроглядную темноту. Да — инквизитор точно уже видел такие двери, ведущие в холодные бетонные «холмы». И Padre, и Гремучий на его службе, Альвелиона обучающий, называли такие места «памятниками трусости», призраками так и не наступившей «уничтожающей всю планету» войны. — Я проверю, люди ли там, — достал он тесак из своей кобуры. — Да или нет — постараюсь вывести сюда. Станешь в темноте у проёма и будешь наблюдать. Покажется кто — «посветишь» на них, — кивнул он на лазерную винтовку. — Либо поможешь толкать дверь, если гостей окажется слишком много. Без огнестрела. Не хочу, чтоб всё местные черти узнали, где мы. Потом не отобьёмся. Либо не выспимся. — С чего ты вообще взял, что здесь кто-то есть? — всматривался Альв в темноту. — Догадался, взгляд Эммета был серьёзен. — С того, что я не оставляю свои двери открытыми. Джонс в последний раз взглянул на своего попутчика и проскользнул внутрь бункера. Тот самый попутчик ещё у порога учуял старый и до отвращения знакомый сладковатый запах разложение — muertos. Казалось бы, столько лет мутаций, столько лет ускоренного эволюционного процесса паразита, чтобы они и вовсе перестали гнить. Но нет. Конечно же, нет. Щёлкнув пусковым предохранителем лазерной винтовки, Альв постоял пару секунд, ожидая, когда раскрутятся не-совсем-бесшумные катушки, и лёг у проёма, целясь в темноту. Слабый свет луны несмелым просветом проникал в помещение. Попадая всего на пару-тройку дюймов вширь внутрь, он делал все остальные углы только темнее, только непрогляднее. Среди застывших в своём стазисе облаков пыли, среди аромата старины и сырости дерева, отчётливо пробивался сладковатый запашок, отчётливо слышалось чьё-то сбитое дыхание. Джонс медленно шёл вперёд, стараясь делать шаги как можно шире и плавнее, пока из его рта не вырывалось ни единой испарины теплоты, контрастирующей с холодом. Словно животное, он подкрадывался к своей цели, спрятанной от человеческих глаз. Невесомый, очень лёгкий и бесшумный. Альвелион же не слышал ни ветра, ни дыхания, ни даже биения собственного сердца — небольшой треск в лазерной винтовке глушил все основные звуки, так что он только наблюдал за тем, как Эммет «Ворон» Джонс медленно исчез в темноте, заплыв в неё так, словно она была осязаемой. Секунда тишины, другая, третья… Удар. Глухой, словно был сделан молотом, он разбивал облака пыли, рванувшие к выходу — на инквизитора. Затем из темноты раздался знакомый каждому живому рык — крик мёртвого. Межуясь между тем, чтобы отвлечься от прицела, дабы включить фонарь на винтовке, и просто напролом ринуться в темноту, слуга Отца потратил всего лишь секунду на размышления, но чуть было не упустил момент, когда на него выбежал его же попутчик. Чуть не упустил и чуть не пристрелил. Ворон шустро отходил назад, держа в одной руке кусок металлической арматуры вместо тесака. Шаг за шагом за ним так же приближался и неразличимый из-за темноты силуэт. Удар арматурой. Ещё удар. Мертвец болезненно захрипел во тьме, пока Эммет, схватив железо как копьё, замахнулся и одним точным ударом пробил противнику голову. Во тьме чёрным хлюпнула разлившаяся кровь. — Целься, — прошипел он Альвелиону, отойдя назад; тот повиновался безо всяких споров. Первым из темноты выбежал мужчина лет сорока, скалясь во все зубы да заливая всё чёрным на пути к ещё живым. Вздутые красно-синие вены покрывали всё его бледно-голубое лицо. Красные белки с лопнувшими капиллярами блестели в свете луны ярко-бордовым подобно крови, просачивающаяся через чётко разрезанную кофту. Сама рана на шее с застрявшем в ней тесаком — глубокая, сочная и меткая — она тоже искрилась на свету переливами серебряно-чёрного. Многие мёртвые уже наверняка упали бы на месте бегущего — не выдержали бы удара лезвия, перебившего да перекрывшего собою кучу артерий, и повалились бы на пол, принимая свою судьбу. Но только не тот. Имеющий яркие, почти светящиеся оранжевые глаза, мужчина был тем, что на юге называли enloquecido — «свежим», совсем недавно заразившимся телом. И умирать он просто так не собирался. Вместо того, оскалив зубы с кровоточащими дёснами да сжав руки с кривыми, не до конца деформированными когтями, он ринулся на живых. «Ровнее… — целился инквизитор. — Стой ровнее… Quédate quieto, cabeza de mierda». Щелчок спускового крючка. Жар. Выстрел. Палец инквизитора нажал на курок, и пушка испустила в воздух едва заметный фиолетовый всплеск. По телу инквизитора прошло тепло, свидетельствующее о выбросе энергии, однако для мира, казалось, не изменилось почти ничего. То было ровно на миг. Затем же в голову когда-то человека словно влетела невидимая раскалённая балка. Опаляя, сжигая, а потом и вовсе испаряя волосы и кожу, сгусток энергии силой своей вбил кости черепа прямо в мозг, чтобы момент удара выбить те же с другой стороны. Температура в мгновенье пролетела едва заметным Ворону фиолетовым свечением, сплавила и серое, и белое вещество, превратив самый ценный орган человека в бесполезный кисель. Всё ещё бегущее тело быстро потеряло всякий след от координации движений и, запутавшись в собственных ногах, рухнуло на пол. Расплавленный белок глаз смешался с треснувшими костями головы, с мозгом, частично превращённым в светло-розовое чавкающее месиво, а затем — с кровью, всё так же неприятно хлюпнувшей при падении. И всё то частично оказалось и на накидке Эммета, и на Эммете самом, пока ручка его оружия, застрявшего в мертвеце, плавилась вместе с головой последнего. — Блядство! — tsitsimime вытер попавшиеся на лицо ошмётки заражённого и вытащил за остатки рукояти своё оружие. — Вот же ж… Падла! Не успел Альв что-то сказать, как Эммет тут же вскочил на ноги и одним движением метнул то, что когда-то было холодным оружием, в темноту. В ту же секунду раздался чей-то предсмертный хрип, а за ним — глухой стук. Лишь ноги когда-то живого, сбитого ударом, вылетели на просвет лунного света. — Трое, — не отвлекаясь от прицела шепнул Альвелион, пока умирающее в темноте тело болезненно хрипело, пытаясь ослабевшими руками вытащить лезвие из себя. Даже мёртвым нужно было дышать. Даже мёртвым хотелось жить. Однако для того всё уже было предрешено, и через двадцать секунд то самое всё было окончено. — Сколько ещё? — Вот пойди и выясни, — поднял Эммет с пола арматуру, не отвлекаясь от тьмы. — Но! Если ты так и дальше стрелять будешь, то лучше просто дай пушку сюда. Альвелион, поднявшись с пола, вошёл внутрь, предварительно включив фонарь. Белый холодный свет тут же окинул сырые да голые бетонные стены, пропахшие то ли плесенью, то ли влагой до самого своего основания. Кажется, место было разграблено уже очень давно — почти пустой интерьер забытого всеми холла вёл своими пустыми проходами в десятки и десятки ответвлений вниз — в спасительный муравейник. Из одного из таких проходов почти беззвучными — босыми, что было странно — шагами выбежал ещё один заражённый. По нему сразу было видно: поколение Четыре*, самое близкое к людям, но и самое от них далёкое. Щёлкнув своим вторым рядом более клыковидных зубов, облысевший синекожий muerto уже хотел было закричать, дабы созвать своих сородичей на пир из двух разорванных острыми когтями туш, но не успел — энергетическая винтовка выстрелила неожиданно слабым сгустком, всё же опалившим половину лица заражённого, и, издав нечто, напоминающее предсмертный хрип севшего аккумулятора, заглохла. В тот момент из-за угла показался ещё один заражённый. Обхватив уже не столь лазерное оружие как дубину, Альвелион стал в стойку пошире и приготовился к удару. — Мой — целый, — Джонс стал рядом, держа в одной руке всё ту же арматуру, пока во второй — ножку из-под какого-то стула. — Недобиток остаётся за тобой. — Понял. Парень обхватил оружие крепче и, словно повинуясь беззвучной команде, сделал вместе с tsitsimime несколько шагов вперёд, целясь своему врагу в голову. Удар. Не совсем точный, он заставил опалённого мертвеца лишь покоситься в сторону, что означало для Альвелиона лишь одно: «Ответом на такой ход будет удар наотмашь с разворота, — так и получилось — заражённый развернулся чуть сильнее и напряг руки, чтобы затем раскрутить сильный, очень опасный при попадании удар. — Предсказуемо». Увернувшись в сторону, Альв нанёс прикладом уже более точное попадание, бьющее закрутившемуся мертвецу прямиком в затылок. Muerto упал навзничь, даже оглушённым пытаясь задеть хоть кого-то толстыми когтями. Подловив момент, парень осел на своего врага и вдарил того прикладом в голову ещё раз. И ещё один. Затем же, не желая портить оружие, он взял в руки один из упавших с потолка кусков бетона и подметил хорошее место для удара — вмятину на голове, которую поставили ходячему телу, судя по всему, не так давно. Дело довершилось быстро — первый удар разбил голову, обнажив череп под кожей. Второй ту голову пробил, заставив тонкую струйку крови брызнуть на тёмные одежды инквизитора. Третий и четвёртый же заставили заражённого, всеми силами старавшегося освободить руки для удара, задёргаться в конвульсиях, испуская бело-красную пену. Подняться на ноги то существо уже никогда не сможет. — Джонс?.. — окликнул парень в темноту да тишь, отдышавшись. — Твой мёртв? Однако среди всех звуков самым громким вновь стал шум ветра за дверью — монотонный и спокойный, безразлично принимающий как смерть, так и жизнь — постоянный, в отличие от всего остального. «Быть того не может» — пронеслось в голове Альвелиона. И, будто ведя диалог, пара глухих ударов металлической трубой ответили последнему из темноты: да — действительно не может. — Мёртв, — раздался холодный ответ, за которым тут же последовал гул упавшей железной трубы. — Мертвейший. Альвелион повесил винтовку обратно на плечо и, встав с колен, начал осматривать сооружение, действительно оказавшееся ничем иным, как одним из десятков тысяч бункеров, построенных в две тысячи тридцатых — во время пика паранойи по Третьей Мировой Войне. Мёртвый и грузный, насколько это было возможно, забытый и оставленный сырости, тот бетонный склеп промёрз своими толстенными тёмно-серыми стенами, сгнившими книжными полками, едва-едва влезающими между пустых дверных проёмов. А из темноты тех проёмов был только он — запах плесени, сырости, запах времени ушедшего и времени умершего. Запах Старого мира. — Ублюдки, — Джонс вышел из темноты, таща за собою по полу пару тел за ноги. — Не могли сдохнуть за моими стенами. — Не похоже, чтобы они умерли здесь. Не выглядят свежими. — Этот — нет, — кивнул мужчина на синекожий труп, продолжая тащить тела к выходу. — Все остальные — да. Пару месяцев здесь лежат, максимум. И то — благодаря твоему. Кучка дебилов. «Да, похоже на то, — Альвелион подметил бинты на одном из трупов. — Зашли сюда в спешке. Один был ранен. Может — двое. Авария или перестрелка… Перемотались, обработали раны, осмотрели всё, но, похоже, пропустили какие-то комнаты, где давно спал этот… Или просто не заперли дверь. Да… Как много судеб кончилось в месте, предназначенном сохранить хоть чью-то жизнь». — Скверное место, чтобы переждать ночь, — заключил он в конце концов. — Все люди на юге такие переборчивые? — Они не переборчивые — место скверное, — парень смотрел на выцветшие изображения различных окрестностей, что были вывешены на стену у пустого флагштока, и понимал, насколько далеко он был от родного Техаса, насколько он на самом деле был одинок и беспомощен. — Лучшее, что есть, красавица, — Ворон безразлично осматривал тела в поисках хоть чего-то полезного. — На нижних уровнях температура держится всегда ровно, и есть местечко, где прилечь. Если не повезёт — уже не встанешь. Но оно-то и не нужно, если умер здесь, да? Склеп, считай, только богатый. — Да. Я это и сказал, — Альв взял за ноги одного из когда-то людей и молча потащил к выходу. Чёрная полоса неровно и резко тянулась за трупом, оставляя размазанные следы на полу. *на территории бывших США повсеместно выделяют несколько периодов развития паразита, имеющих разные названия, но схожие в разрезе лет даты. Длительность периода основана на внешних особенностях мутаций заражённых паразитом людей и циклом жизни. Оттого каждый период называется «поколением». Поколение Один названо «Чумой» из-за высокой смертности зараженных объектов, длилось только 2037й-2038й год. Поколение два или же «Распространение», получившее название из-за высокой заразности, но падающей смертности — с конца 2030х по середину 2040х. Поколение Три — «Адаптация», вызванная появлением заражённых особей, чей жизненный цикл начал постепенно увеличиваться — с конца 2040х по середину 2050х. Поколение Четыре — «Систематизация» имеющегося строя стай и жизненного цикла особыми подтипами заражённых, имеющих строгие схожести — с конца 2050х и по текущее время.

***

Последнее тело упало в грязь на подмёрзшей поляне посреди леса. Альвелион, отряхнувшись, украдкой взглянул на только что убитых когда-то людей: забытые, больные, потерянные тела, они полностью потеряли свой смысл и свою историю, полностью стёрлись для мира, оставшись тем, чем было суждено остаться многим невезучим в этом мире. «Это мог быть и ты, — звучала странная, очень подлая мысль в голове парня. — Как с Уильямом, как с Четвёртым, как с Братьями или всеми стариками из Рая, — он оглянулся на лазерную винтовку, предыдущим владельцем которой был как раз один из жителей того самого Рая — деревушки по дороге между Монреалем и Картрайтом. — Одно случайное невезение, и это всё мог бы быть ты… Нужно развеяться». Стараясь привести мысли в порядок, инквизитор побрёл по лесу. Он шёл медленно и тихо, стараясь как можно осторожнее ступать ногами, и слушал её — тишину леса. С самого детства та беззвучность была для него особенной — дикой и по-хищному опасной, в отличие от всех остальных. Сколь бы бесшумным ни был человек, сколь бы громким ни был мир вокруг него, но тишина всегда требовала больше, тишина и всегда отдавала больше взамен. Будучи ребёнком, живущим далеко у самой El Muro De la Vida — Стены Жизни, как её называли все те люди Чёрного Золота, что никогда её не видели, он слышал лишь треск веток под собственными шагами, заглушающий пение птиц, шум ветра и своего отца, часто бывавшего неудачливым в охоте. Затем — когда его стала обучать Девятая, как и других инквизиторов, а шаг его стал тише — шуршание травы и кустов от веса собственного тела, редкий шёпот его учителей. Вылазки-выслеживания с инквизиторами и Гремучим во главе после оставили ему лишь не менее шумное шарханье штанин друг о друга и мысль о том, что птицы поют чертовски громко. Но бытность уже признанным инквизитором Генриха «El Padre» Гаскойна… Она забрала и их. Оставалось лишь его собственное дыхание — звук вздымающейся от воздуха груди, ритмичное биение сердца о грудную клетку. Хотя и они — они тоже научились быть тише в моменты нужды. Дыхание — спокойным, сердце — холодным. Оставалось лишь его нутро — лишь собственные мысли, не опороченные ни единым громким звуком, ни единым резким движением. Да — тишина леса всегда была для него особенной, была охотничьей и бесчеловечной. Шагая по мрачному ночному лесу, Альвелион был полностью поглощён столь желанным для себя миром — тем, о коем воображал ещё днём, в машине; тем, что так крепко сидел в его нутре; тем, тишину коего нужно было впустить в себя, чтобы не затихнуть самому. Среди почерневших стволов деревьев, стеной ставших перед горизонтом; среди медленно падающего невесомого снега, припорошившего корни елей — он шёл посреди той тишины, и самым громким в мире, самым мощным, способным затмевать треск сотен тысяч деревьев, был только он. «Что ты думаешь обо всём этом?» — спросил он Ворона о Уильяме и Четвёртом, стоило им отъехать от Картрайта, но, на деле, спрашивал он то самое своё нутро. Оно молчало, пока могло… пока остальному миру было, что сказать. «Что ты думаешь обо всём этом?» — спрашивал он себя о своей собственной судьбе понимал, что где-то там ютилась та самая мысль — очень простая, очень тривиальная, очень искренняя. Очень чем-то заглушаемая… «Что ты думаешь обо всём этом?» — наверняка не задавался тем вопросом Ворон. Для него, как казалось, всё было очень просто. Все решения, все моменты выбора, все точки пересечения с чужими интересами — каждый был благодарен только себе, но и каждый был виноват во всём. Шахматное поле, в котором, как известно, каждая фигура занимает только одну — свою клетку. Однако… то ли было правдой? То ли было всей правдой? «Что ты думаешь обо всём этом?» — спрашивал он Отца и Гремучего, стараясь понять, что ему делать дальше. Спрашивал и знал, что вопроса его никто из двух не услышит. Ни умерший давно Гремучий, ни сам Отец, чья судьба благодаря другому кардиналу, известному как Полиотэро, подосланным им наёмникам «Братьям» и Четвёртому висела на волоске. Да и ответ… И был бы таков — он всё равно ни на что не повлиял бы. Чёрное Золото всё ещё было в Новом Техасе, Новой Луизиане. Здесь же были только снега. В конце концов, Альвелион остановился посреди небольшой поляны, лишённой всяких деревьев. На белом овале были только он сам и лёгкий снег, пока где-то вдали бушевала река, было только его нутро и тишина мира — мира, заметённого тем снегом. И он молчал, вслушиваясь к голосу мира. Молчал долго и упорно. Некоторые наёмники, подопечные Альвелиону, как-то брались утверждать, будто у падающего снега есть звук. Некоторые инквизиторы доказывали ему, что снегопад — это очень громкое в сути своей явление, потому что оно заглушает собою весь остальной мир. Как человек холодный, он никогда не спорил с этими утверждениями, принимая во внимание опыт, знания и банальное упорство их говорящих, но знал для себя, что-то было не так. Каждая снежинка, каждый кусочек белизны летел бесшумно. Ветер мог разбиваться о них, создавая свист; снег, лежащий на земле, мог проминаться под их ударами; люди, разбивающие идеальную белую стену, могли слышать последний стук снежинки о собственное веко — да, но не сам снегопад. Обособленный, он не издавал ничего. И именно у него — у обособленного и одинокого, Альвелион и спрашивал тот самый вопрос: — Что я думаю обо всём этом?.. из его рта вырывались клубы пара, сдув и столкнув между собой несколько снежинок. Через секунду, как и многие другие, они тоже упадут на землю, а их неидеальность, их ошибки и допущения тоже будут сметены прочь — забыты в идеальности всего снегопада в целом, погребены под сотнею тысяч таких же собратьев по несчастью, таких же ошибок и завершений. — Думаю, жаль мне их. Обоих… — ответил парень сам себе на первый вопрос. Никто не услышал и не сказал ничего в ответ. Как и ожидалось. — Думаю, что сейчас моё положение гораздо хуже, чем было в начале пути сюда. Думаю, компания tsitsimime или любого другого человека на моём пути имеет право быть ровно до тех пор, пока она приносит пользу. И думаю… — но вдруг он замер, словно услышав ответ в дуновении ветра. Ответ, несущий собою только тоску и печаль — ответ его собственный. «В конце концов, ничего не изменилось. Нужно жить дальше». — Думаю… Мне должно быть плевать. Ещё жив. Есть цель. Есть миссия. Есть… возможность… Нужно возвращаться, — после того, он больше не посмел нарушить тишины.

***

С той поры, как фигура Альвелиона, тащащего последний труп, скрылась за порогом, Эммет почти не двинулся с места. Грубо перетянув себе «царапины», полученные в бою с последним мертвецом, осмотрев бункер и убедившись, что ни матки, ни каких-либо других заражённых там не было, он сел себе спокойно на порог да смотрел куда-то вдаль — в сторону дороги. Ему в голову лез старый, очень старый рассказ связного Нея о греке по имени Эдип, о его судьбе, велевшей бродить ему в темноте и умереть у храма богов; о его проклятии крови — как на руках, так и внутри него. Отчего-то тот рассказ был одним из немногих, запомнившихся ему. Кажется, в те дни за окном бушевала страшная метель — за порог было не выйти, а видно было лишь то, как холод рисовал свои причудливые узоры на окнах. Они сидели вдвоём, ненавистные друг другу как убийца и мученик, презираемые друг другом как кровь Авеля и Каина, оставшаяся после них, но… «Ах, да — вспоминал Эммет, — кажется, в тот день Зильбер нашёл один из своих минералов за последними своими запасами топлива. Очередной его очень редкий отпечаток прошлого… Интересно, был ли это тот, который потом Старший из Братьев смог почувствовать своей головой? Ещё та была бы ирония… — Джонс посмотрел в пустоту леса, находя её гораздо более красноречивой, чем любые слова. — Хотя, не сильнее, чем то, что, в итоге, получилось. Вот ведь белоголовый дурак… Проехать половину континента с двумя цепными псами на хвосте, проехать живым и целым, провести с собой пацана за шкирку до самого края земли, чтобы… — и то, что она говорила ему, звучало грубо и отвратно. — Положить на всё хер по глупости собственной на финишной прямой. Да, — но всё же честно. — Прямо как я». Вдруг где-то вдали хрустнула ветвь. Мгновенно переведя взгляд на источник звука Эммет «Ворон» Джонс увидел тень своего тёзки, летящую между стволов деревьев — ворона. Одинокого, большого и чёрного, настоящего дикого ворона, бредущего по странности судьбы прочь от своих собратьев — на северо-восток. Разделённые тёмной стеной, их взгляды пересеклись лишь на доли секунды. Раздался ещё один отдалённый хруст, и птица, вскрикнув, вновь скрылась между ветвями. В тот раз — навсегда. «Лети, — проскочила случайная мысль у мужчины в голове, — Лети. Мы всегда успеем с тобой поболтать. А ты… Ты сегодня нужнее не здесь». — Очнулся я, пришёл в себя среди корней и трав, — хриплый голос Ворона среди ночи походил не столько на пение, сколько на похоронную речь; сколько на прощальную ноту всему миру да на одинокий крик ворона, исчезнувший и неуслышанный. — А ты же — в небе ты прозрел, среди ветвей летав. Как мы разны… — посреди тишины едва-едва слышимым ритмичным стуком стало отыгрывать «чьё-то» дыхание. — О, я и ты… Как мы разны… Немного припорошённый снегом, Альвелион показался из-за деревьев едва заметным тёмно-синим силуэтом, медленно, но абсолютно бесшумно шагая вперёд. Сколько ни вслушивался Эммет, а почти ничего, кроме дыхания инквизитора, услышать не мог. Холодное и спокойное, только оно разбивало тишину непроглядного ночного леса, только оно источало в том самом лесу жизнь. Почему-то никто из них долго не мог найти, чего сказать; никто из них долго не мог подобрать те слова, что были бы лучше, уместнее того беззвучия, что окружало их. Как и утром — в машине, им, казалось, было проще молчать, обмениваясь взглядами, пока Альв просто шёл вперёд… Впрочем, молчать всегда, всегда было проще. — Стало лучше? Попутчик смолчал. Смолчал подходя мимо. Смолчал, заходя за спину. Смолчал, скидывая кобуры и ремни с оружием на холодный синий пол. И смолчал, возвращаясь обратно. Лишь после — сев на пороге рядом и вслушавшись в беззвучие снегопада, кажущегося чёрным пеплом, он зашептал: — Да. Стало. — Вот и хорошо. Иногда человеку необходимо такое уединение. Знай ты, сколько иногда грёбаных дней… Ц… — Джонс сам не заметил, как его голос стих, а беззвучность снегопада вновь стала главенствующей. «Впрочем, что он будет знать? — подумал Эммет. — У него своя проблема. Своя история. Потерянному золотому мальчику нужно домой, а он и не подумал, что домой ему добираться будет не как и не на чем… И доверять ему будет — да тоже некому, да». — Это же… Одно из тех зданий, что строили для Третьей Мировой? — Ага. Куча людей, не извлёкших уроков из истории, стали строить подобные консервные банки. А потом другая куча людей, подобно селёдкам, сидела себе в них и причитала: «Ах, какие наши враги плохие, — говорил Ворон с явной усталостью в голосе. — Какие плохие!» — совсем… Совсем забывая о том, что по другую — по любую вообще сторону океана — там же наверняка были такие же консервы, как и здесь. Забывая или не зная, что многие невезучие просто погибли за стенами таких склепов… Будь это всё то «ядерное» оружие. — Немного отличий от того, что получилось. Как по-мне. — Ну, да… много подохлых, мало ноющих, но ноющие ж всегда были и будут громче всех… Всё это, — кивнул он назад — в сторону холла, — просто чёртов парад лицемерия. Иллюзия готовности и безопасности. Они ж не вместили бы в себе и четверти от всех! — «Выживание избранных», — холодно процитировал инквизитор. — Выживание везучих. — Много я слышал… историй. О таких местах. О том, как первые же «избранные», забежавшие внутрь, тут же запирали за собою дверки, дня два-три потом слушая мольбы умирающих. О том, как эти идиоты объявляли себя царями и богами этого бетонного гроба. Некоторые из них здесь и поумирали. Некоторые понимали, что нужно выходить наружу, выходили и не возвращались. А некоторые из них забегали и вовсе уже заражёнными. «Период окна» — так его раньше называли? Когда все от этого дохли? Заходишь «здоровым», а затем начинаешь выблёвывать свои внутренности на построенный за твои налоги пол, умирая как трусливая собака и превращая неплохое в сути место в склеп… В котором, хотя бы, будет, что почитать после того, как вскроешь. — А ты читал? — Альвелион оглянулся на прогнившие пустые полки и выцветшие книги. — Я-то?.. — Ворон же оглянулся на него. — Конечно, нет. Никогда не имел возможности добраться сюда раньше других. А другие не читали. Они жгли, — снег понемногу усиливался, перекрывая собою мир и тусклые звёзды. Ночь полностью вступила в свои владения — да, но она была лишь вассалом надвигающейся зимы. А зима… Зима была властной хозяйкой. — Что ты… — спустя несколько минут, Альвелион всё же решился прервать тишину. — Что ты думаешь насчёт всего этого? — Пф… — Эммет опустил голову и заулыбался. — А есть у тебя функция «отвалить», испасночка? «Отвалить нахер»? «Отвалить нахуй»? «Отвалить так, чтобы прям bueno отвалить»? — Мне интересно знать твой ответ. И не тот, что ты сказал мне в машине. Когда я начинал свой путь, я слышал от Padre одну историю. Историю о странном Эммете Джонсе, о его прошлом и о его выборе… — Некоторым историям свойственна ложь. — Как и некоторым слухам свойственна правда. В той истории… или в том слухе — как тебе угодно — я нашёл для себя одно: Эммету Джонсу сейчас было бы, что сказать. В ответ Ворон лишь разразился медленным, очень низким и неестественным смехом. Как в голосе, инквизитор слышал в том смехе что-то ещё. Было ли то потому, что там действительно что-то было, или потому, что чувства страха и опасности очерствели в нём за его короткую жизнь — он не знал. Он лишь слушал. — До того, как ты героически зашёл в развалины у Рая, чтобы «спасти всех невинных и наказать неправедных», мы кое о чём говорили со старпёром — с Уильямом. Я тогда… сказал ему, что из-за своей каменной морды лица он чем-то напоминал мне Спрута — охотника за головами из очень-очень старых времён. Частично, но я ему тогда соврал… Сам не зная того — да, но так уже получилось. Когда в Картрайте я посмотрел ему в глаза, то сразу понял, кого он действительно мне напоминал… — Альвелион смотрел на Эммета, скрытого темнотою ночи и слушал, что было внимательности. — Был как-то такой… «наёмник». Здоровый аки шкаф, и молчаливый как камень. Звали его Папа-Медведь. Мы с ним разминулись лет эдак на семь, но те, что были на Сходках, говорили, мол: ходил этот семифутовый мужик с каким-то пацаном под рукой. Мелким совсем. Да только тот после помер. Заразился или уже был «таким, как я» — чёрт его. А Папа-Медведь, став просто Медведем, забросил наёмничество и походы за Стену как таковые. Где начинается мораль, да? Она в том, что закончил этот шкаф свою пилигримскую жизнь с ещё одним пацаном на подхвате. Только теперь он был тем первым, кто сдох. И знаешь, что я думаю? Что и он, и Уильям, и Айви, и Ней, и ты — все совершаете одну и ту же ошибку. Раз за разом, думая, что сейчас вам повезёт. А по речам старпёра, по его остолбеневшим тупым глазам было ясно видно — он знал, в чём риск. Но решил рискнуть. Решил, что всё обойдётся. Что в этот раз ему повезёт. Все вы… всё равно будете сами себе виноваты. Рано или поздно. Потому что это неизбежно. Зима всё равно настанет, и вас, всё, что после вас останется, всё равно заметёт. Тоже рано или поздно, — перебежчик взглянул на инквизитора глазами, полной той самой — жестокой и холодной зимы. — Вот, что я думаю. — Ты… всё ещё ничего не сказал, — ответил ему Альв спустя непродолжительную тишину. — А ты не захотел ничего услышать. Здесь мы на равных. Да и давай по-честному, — он поднялся на ноги и направился внутрь — к одному из множеств дверных проёмов. — Ты не хотел слышать мнение Эммета Джонса. Ты — «простой парень из деревни» — хотел слышать «того самого» Ворона. Но ты не учёл: рассказанные тебе твоим хозяином «истории» были об Эммете Джонсе. А Ворон… Уверен, ему не было бы, чего сказать сейчас. И это ты, думаю, тоже часто слышал. Это — мой ответ. Теперь пойдём. Чем позже закроешь дверь — тем холоднее тебе будет спать.

***

Альвелион проснулся от прокалывающего кожу холода. Случайный порыв ветра из открытой двери душного бункера сразу запустил внутрь вчерашнюю метель, запустил буран, мурашками выступающий на теле, и вьюгу, сотнями тысяч мелких и хрупких игл те мурашки пронизывающую. «Утро… Нужно подниматься», — шепнул парень, и шёпот тот тут же растворился в толстых и сырых стенах, нагоняя сонливость обратно. Инквизитору казалось, что он пролежал всего пару секунд в такой полудрёме — глаза закрылись, суматоха темноты, усталости и неопределённости закрутила его уставшее за тысячи миль дороги сознание, но он смог не поддаться и выбраться, тут же придя в себя, да… На самом же деле, когда Альв открыл глаза вновь, прошло уже несколько часов. Понять он это он смог только тогда, когда запах свежести и зимнего утра ударил ему по носу в несколько раз сильнее, чем до «моргания». «Que todo se… lo follen tres caballos», — веки не на шутку болели; предатели-лёгкие всё накапливали в себе лишний воздух, заставляя каждое второе дыхание превращаться в лёгкий да клонящий в сон зевок; ноги несли легко, но лёгкость та была рождена из того, что они были вялыми и почти не чувствовались. То была действительно ещё та бессонная ночь. В наблюдении за своим попутчиком, парень всецело забыл о такой вещи, как здоровый сон или отдых — каждый раз, как он прикрывал глаза, а затем вновь резко открывал их, ему всё казалось, что Ворон наблюдал за ним, что он точно так же вёл ту бесшумную дуэль глазами и что лишь благодаря недостаточно сильной мутации его зрачков из темноты ночь напролёт не глазели две иссиня-яркие зенки. А когда сон всё же брал верх — инквизитору вновь снился один и тот же кошмар, который преследовал его почти всю его жизнь. — Охренеть. Сон твой вызывает удивление и страх, как для профессиональной собачки, — ухмыльнулся перебежчик, завидев вышедшего из бункера попутчика. — Тебе повезло, что светает поздно — будил бы тебя пару часов назад нежными пинками и напевал бы милую брань на ушко, будь иначе. За дверью яснели рассветные сумерки — промёрзшая и синяя, переходящая, местами, в фиолетовую, ночь наполнялась нежно-розовыми оттенками остывшего солнца. Парень смотрел на проблески горизонта со странными мыслями. Он точно знал, что перебежчик наверняка бы уже гнал около полутора часов вперёд. Но почему он его ждал? Почему не скинул с койки, действительно наорав; почему не бросил; почему не убил, как ба это было свойственно… ему? А почему вообще поддержал идею ехать вместе? Потому что машина ему не принадлежала? Потому что безопаснее было вдвоём? Потому что ему просто было скучно? Во время своей бытности в Техасе Альвелион действительно слышал истории. От Padre он слышал об Эммете Джонсе. От других инквизиторов, от Гремучего и от Девятой, в частности, он слышал истории лишь о Вороне. Вторые вправду были вовсе не о том имени, которому «было, что сказать», о, нет — они были о крови. О том, как самые недоступные, самые упорливые и самые живучие умирали самым жестоким образом. О том, что ни напарникам, ни самим заказчикам в тех историях никогда не следовало дышать спокойно, пока дышать они ещё могли. И о том, что работа с tsitsimime за Стеной часто стоила жизни. «Я был незаменимым, — однако говорил сам Эммет. — А незаменимых будут терпеть столько, сколько потребуется». — Сколько сейчас времени? — Альвелион сонно и привычно потянулся к правому запястью, но быстро вспомнил, что обменял часы в какой-то северной деревушке бывших США на топливо. — Много. Закрой рот и ешь. — Невозможно одновременно закрыть рот и… — но договорить он не успел — Джонс почти силой всучил тому банку с супом и сам принялся быстро есть. — Хм… Консерва, — провёл парень пальцем по острым обрезкам крышки. — Старая. Прямо как с ушедшей цивилизации. И наклейка с названием, и состав, и полезность, и… — Мхчх иф фолота уффлен?.. — Прожуй. — Говорю: мальчика из Золота удивлён? Удивляет цивилизация? — Скорее, дань старым порядкам, — парень покрутил банку и нашёл на ней даже печать соответствия стандартам качества. — «Гренландия, Новая Земля»… — Да. Нею таких привозили порядочно в своё время… — улыбка Эммета стала чуть шире. — Каждый год ему на провизию поступало скромное-малое дохрена, всегда одинаковое на вкус. А посыльные уезжали обратно, оставляя «связного» сидеть связывать… Вот ведь чёртов помешанный на камнях старик. Я же думал, что он, наконец-то успокоиться, что… — Что? — переспросил инквизитор, когда Джонс запнулся, смотря на тлеющую золу. — Слышал о Прометее?.. — инквизитор отрицательно закивал. — Ясно. Вот и хорошо, — одним глотком допив оставшийся суп, Ворон запустил банку подальше от костра и, вытерев рот, привычно оскалился. — «Вот и хорошо»… Так, а на что ты надеялся-то тогда? — Что его печень перестанет понапрасну клевать одна настырная птица. Альвелион вскрыл консерву и принялся резво не столько пить, сколько жевать забитый холодный суп. Смотря на дорогу, по которой они приехали — на Картрайт и Гренландию, инквизитор действительно таил в себе небольшую долю удивления, но куда большую — любопытства. «Как оно там — за морем? — спрашивал он себя. — Насколько оно большое и глубокое? А земля, мир в Гренландии — он похож на ушедшее время, о котором писали в книгах? Или на новое — текущее?» — многие и многие вопросы посещали его юную, даже относительно Эммета, голову. Но главным, пожалуй, всё ещё был один: «Что нужно такому сохранённому миру от нас? — от Чёрного Золота, от Эволюции, от «самого» Эммета «Ворона» Джонса, которого к себе каждый раз требовал и требовал связной далёкой земли. — Зачем им мы?». Но на эти вопросы часто не было времени. Не говоря уже об ответах. — Там — по пути в Картрайт, — начал Альв, доедая консерву, — ты сказал, что был незаменим. Почему? — Эммет оглянулся на собеседника. — Что было нужно от тебя… всем? Всем сразу? — А разве это не ходило в твоих «историях»? — зло улыбнулся Джонс. — Историй слишком много. И путают они больше, чем объясняют. А людей, которым от тебя что-то нужно… Слишком разные все они. И вряд ли искали тебя только за умение убивать. — Неужто не можешь поставить на одну линию каннибалов, маргиналов-работорговцев и оленеводов? Или клятвы звёздные запрещают? «Разные»… — Альв молчал, уже смирившись с тем, что нормального ответа не получит. — Стоило бы поставить, красавица. Раз уж ты такой всезнающий, то мог бы додуматься. И твои золотые хозяева, и то, что осталось от Эволюции, и даже Гренландия — всем им нужно было одно и то же. Давай — что это? — …Кровь, — неуверенно, но очень чётко проговорил парень. — В историях, что я слышал, говорили, что пе… «перебежчиком»? Что ты есть перебежчиком дольше любого живого. А значит, твой организм сопротивляется сильнее прочего. И им нужно это… Джонс? — Эммет ничего не отвечал, застыв со своим оскалом. — «Кровь»… — улыбнулся он. — И хер ли ж ты, такой умный, здесь забыл, а? Тебе бы сидеть и байки придуркам развеивать. — Если правда — сколько лет ты тогда «перебежчик»? — Столько, сколько правда и говорит — дольше всех, — изо рта Эммета медленно вырывался пар. — Всё остальное — не твоего, как золотой собачки, ума дела. — Но дело умов Гренландии? Значит, ты не соврал, когда говорил Уильяму о том, что вернёшься сюда через год? — Посмотрим, — Альвелион зло улыбнулся. — Через год мне вполне может быть не к кому возвращаться. И ты, думаю, это хорошо знаешь. Хотя, тебе что? — поднялся Эммет, потянувшись. — У тебя-то своих проблем будет полно… по дороге в пару тысяч миль. А знаешь, это забавно. Ведь в сути, — подошёл он ближе, — ты — там же, где и я. Такой же, как и я. Даже, если ещё этого не понял.

***

Солнце перевалило за зенит и уже котилось к горизонту. Альвелион вёл куда медленнее и осторожнее, чем за день до того вёл Эммет. Дороги Старого мира и так скрывали в себе множество сюрпризов, но вот дороги Старого мира, заметённые снегом — они скрывали ещё больше. Сюрпризы, в большинстве своём, были не очень приятными. Если парень рассчитывал правильно, им, едущим от утреннего Черчилль Фолса, световым днём открывалось окно ровно в восемь часов езды. И пускай его организм уже не столь мягко намекал, что поездки в таком режиме от Техаса до Оклахомы, от Оклахомы — до Вашингтона, а оттуда — прямиком до Картрайта требовали перерыва, слушать он не желал, ведь отлично понимал ценность времени. Время было золотом. Однако… Куда именно ему стоило спешить? В Монреаль, чтобы, перезимовав, уже потом отправляться в Техас? Взять рывок до ближайшей базы Золота или Эволюции, чтобы зимовать в родных стенах, узнав по системе радиовышек о доле Padre и Полиотэро? Рисковать жизнью и гнать до самого Техаса? А был ли вообще в том всё ещё смысл — смысл возвращаться? Что ему вообще нужно было делать? Что следовало бы? — Эй, Джонс, — слегка оглянулся водитель, — спишь? — Эммет, перебросив всё топливо, что мог, на сиденье штурмана, кое-как лёг на задних, закинув ноги на раму бокового окна, а руки — за голову, накрыв глаза накидкой. — Дремлю, — буркнул тот, заставив накидку чуть зашевелиться от воздуха. — Следовало бы поспать, — водитель смотрел по сторонам — на разбросанные и частично разобранные машины, стоящие у дорог. От некоторых из них осталось лишь основание. От некоторых — окостеневшие или мумифицированные водители. — Следовало бы не тормошить, если желал мне крепкого сна. Альвелион замолчал, не зная, что ответить, и лишь время от времени посматривал в окно: всё ещё грязный коричнево-зелёный лес вдали, полыхающий в оранжевом свете, засыпало редким снежком, а окружающий мир казался влажным и очень чистым, словно лишённый вечно летающей в воздухе пыли. Редкие заражённые, отбившиеся от орд и стай, мимолётным видением проносились мимо машины, шагая по дороге или лесу обмороженными конечностями. Мир Канады пустел от мертвецов, чего точно нельзя было сказать о Техасе — там, где-нибудь у бывшего Далласа, погода наверняка не отходила за плюсовые отметки ни по Цельсию, ни, уж тем более, по Фаренгейту, а muertos мигрировали за Стену до самого позднего января. В такие моменты мир казался Альву очень большим и очень маленьким одновременно. — Если что, это — мой максимум, — вновь заговорил Джонс. — Дрёма. Мне проще потерять сознание, чем по-человечески в подушку похрапеть, красавица. Хотя тишину от тебя я всё ещё крайне приветствую. — Удобно. — Хрена с два. Просыпаешься от любого шума каждый раз, сердце подкидывает если перевалишься на грудь, в какой бы гроб ни лёг… И снов не видишь, в каком бы состоянии ни отключался. Сколько себя помню, я не видел. Чего докапывался-то? — А я… Ты же слышал разговор Братьев, Уильяма и Полио?.. — Если мне память не отшибло, то ты тоже его слышал. — Из-за закрытых дверей и толстых стен мало что слышно — я мог… — Не нуди. С тобой даже… — зёв Ворона — низкий и протяжный — больше походил на рык. — Даже на шутки не тянет. Что ты хочешь от меня услышать? — У меня два вопроса. — На два больше, чем я хотел. — Первый: то, что было сказано о Четвёртом — правда? — Кем именно сказано, испаночка? — Это важно? — Ха-ха-ха-ха-ха… Да, пожалуй, ты права, красавица. Это неважно. Правда в том, что Уильяму я соврал. Про Четвёртого и его «предназначение». Про вакцины — будто бы не сделали за сорок семь лет хоть одну, если б могли вообще сделать от паразита вакцину. И много о чём ещё. Думал… Даже не знаю… Зильбер получил бы достойный повод закончить свою чёртову службу и самобичевания, бубнящий из Джонсборо получил бы облегчение, чтоб не назвать «искуплением», Айви — дом без всего того, что он, поверь, и не хотел бы видеть, а Гренландия… Гренландия получила бы свой урок: не доверяй кому-то настолько даже в том случае, если он незаменим. Тем более — Эволюции. — Незаменим, да? Ты же сам говорил, что… — Я говорил, что меня терпели и желали. Но ни разу — что верили. Вот и этим оленеводам советовал бы делать так же — быть не тем вторым, кого обводят вокруг пальца. Давай следующий вопрос, о моющий всем и вся кости. Затем — не трогай меня, пока хра… — не успел Джонс договорить, как мустанг резко сбавил ход. Неготовый к такому, перебежчик, буквально, съехал по задним сиденьям на лежащие у них канистры. — Блядство и разврат! — схватился он за висок. — Какого хуя?! — Альвелион же молчал в ответ и пялился на дорогу. Где-то там — на расстоянии полумили было что-то, тревожащее его. Вдалеке прямо поперёк все дороги лежала очень удачно упавшая ель, полностью перекрыв собою трассу и оставив лишь небольшой объезд справа от себя. Инквизитор помнил этот участок дороги на пути в Картрайт — он был за рулём со второй половины дня и до позднего вечера, и он не встретил на пути своём ни единого такого места. Но более того: место для сьезда с дороги — то самое, справа — оно было со стороны пня ели, который находился слишком уж далеко. Одинокие следы от машины, грубо свернувшие с дороги, говорили только о том, что свалили то дерево не так давно. — Паранойя или не паранойя… Засада или не засада… — Ворон поднялся и, обхватив руками передние сиденья, придвинулся ближе к лобовому стеклу, рассматривая местность. — Отъезжай, — наконец решил он. — Думаешь, там ещё кто-то есть? — Мы были бы уже мертвы, поджидай они нас. Дерево замело хорошо… Пару дней оно точно там валяется. А вокруг исхожено всё… слишком сильно. Отъезжай. Обойдём их со стороны.

***

Машина была оставлена в трёх четвертях мили от упавшего дерева — как раз за поворотом. Сильный ветер, дующий в сторону мустанга от засады, играл свою монотонную лёгкую мелодию, играл её двоим в машине на руку. — Ты хоть не оставил на радостях свою винтовку в Раю, прихватив лазерную вместо? — зло «уточнял» Ворон, накидывая капюшон накидки. — Взял обе. Использую обе. Так что обход подождёт. Хочу подойти сначала к краю лесополосы и осмотреть всё, чуть сойдя с дороги, — по одному виду снайперской винтовки Альвелиона можно было смело сказать, что Генрих не жалел оборудования для своих людей. Однако опознать модель Джонс не мог. — Продаёт, как оказалось, половину своего имущества, но умудряется сохранить винтовку, что стоит дороже чистого золота. Слушай, испаночка, у тебя не только мордашка гладкая, но и мозги — ни морщины, ни извилины. — Un vaquero desarmado no es más que un niño con bigote. Оружие важнее жизни. Я могу голодать, — он дослал патрон в патронник, отведя затвор, — могу идти в подранной обуви, — и протёр прицел на удивление чистой тряпкой из кармана, — могу умереть, — чтобы затем, перебросив оружие через плечо, двинутся в сторону поворота, — но оружие своё я должен хранить. Винтовок этой модели ещё много по миру. Но это — моя винтовка. — Ох… Подержите мои волосы — меня вырвет от сантиментов. — Хочешь сказать, что у тебя нет такого? — подобравшись, к краю, укрытому иглистыми ветвями елей и шапками снега, инквизитор оперся плечом на ствол случайного дерева и, убедившись, что солнце не отбивало лучами о его оружие, прицелился, высматривая местность. — Чего именно? — перебежчик же скрылся рядом за деревом, опёршись на ствол да скрестив руки на груди. — Не знаю точно. Вещи, места?.. — периметр у дерева выглядел абсолютно пустым, но вот следы от машины, проехавшей, максимум, вчера вечером, уходили за него. — Человека, если уже брать что-то совсем для тебя неординарное? Должно же быть что-то, к чему ты относишься по-особенному? Или что вызывает у тебя?.. — Нет, — резко его Ворон. — И не будет. Я выше этого. Я свободен от этого. — Хм… ¿«Liberado» o «exento»? — продолжая осматривать местность, размышлял Альв. — Странное слово ты выбрал. «Свободен»? А чего стоит твоя свобода? — глаза высматривали хоть что-нибудь за ближайшими у съезда деревьями, но не находили. — Получается, у тебя нет ничего своего, ничего особенного. Ты свободен лишь из-за того, что тебе не за что схватиться. Ты свободен, потому что у тебя ничего нет, — в ответ Ворон молчал. Казалось, прошло всего пару секунд, но та тишина — неловкая, напряжённая, заняла в сознании обоих неприлично много. — В отсутствии чего-либо есть и плюс — у меня отсутствует самообман. Все эти… ярлыки, — то слово было сказано с превеликим презрением. — Привязанность, титулы, значения, даже мораль… — он зашёл своему попутчику за спину и уставился в сторону леса. — Всё бессмысленно. Подумай, — Джонс говорил чуть громче свистящего острого. — Человеку изначально была дана полная свобода от правил, от норм или обязанностей, а она ему просто не понравилась. Акулы убивают друг друга ещё в утробе, волки изгоняют или загрызают слабых и предателей в стае, пингвины убивают себя, если умирает их пара — смерть и кровь окружали мир изначально. Но человек испугался и сам начал зажимать себя в рамки. Не из-за того, что в рамках жить удобнее. А потому что в рамках жить проще. Человек решил променять свободу на мнимую иллюзию безопасности. Как курятник, у которого всегда есть границы. Что бы сделала ты, испаночка, будь тебе доступен каждый из вариантов и выборов? Любой, какой бы только могла себе представить? Ты бы растерялась. Ты бы испугалась и не знала, что ждать в следующую секунду, — Альв оглянулся на собеседника у дерева, отпрянув от прицела. Да, в каком-то смысле, он говорил правду — чего ожидать от Джонса в следующую секунду инквизитор не знал до сих пор. И это ему не нравилось. — Вот здесь вступают в силу законы, морали, привязанности, потребности и возможности. А на самом деле в мире нет правил. Нет ничего ограничивающего. Нет ничего чувственно зависящего, кроме самого факта смерти собственной… Изначально не имеющее смысл к бессмысленности и возвращается. — Слишком много мыслей для убийцы, — следы от ног у ели, меж тем, попадались гораздо чаще в одном довольно непримечательном месте. Так, как будто кто-то ходил к дереву множество раз, возможно, пытаясь распилить дерево надвое. — Вот об этом я и толкую — «убийцы». Почему ты вдруг решил, что я именно убийца? Потому что так проще. В маленьком и чётком мирке с определениями и распределениями вместо глаз — проще. Прямо сейчас я не являюсь убийцей. И даже спустя секунду после выстрела — в текущем и будущем моменте — там ведь уже нет крови, пролитой в прошлом. «Убийца»… Ты говоришь, не потому что ты есть таким, а потому что таким был. Я же — тот, кто я есть. Без единого слова, без привязки к прошлому или будущему. В этом ведь была суть человека раньше, да? «Никто не достоин быть схожим со мной. Никто не достоин быть мной». — Не знаю… — просмотрев всё ещё с десяток минут, Альв понял, что другого выбора не будет — придётся применить план Эммета. — Знаю только, что это и неважно. К тому же, ещё пара таких речей, и прямо за тобой вырвет ещё и меня. Пошли. Я увидел, что хотел. До дерева оставалась пара минут ходьбы. В лесу было тихо. Предательски тихо. Шум ветра, оставшийся на трассе, давал своим отсутствием остаточный эффект неполной картины — всё время казалось, что чего-то недоставало, что что-то точно должно было быть из тех звуков, которые он собою заглушал. Возможно, то была лишь паранойя, навеянная Техасом, где в тени деревьев всегда что-то да пряталось, а в пустынных прериях — шипело… Нет. Альвелион медленно пробирался сквозь ели и снег и понимал: что-то было не так. Он проехал всю страну — он был в тишине болот, в шуме гор, в людском беззвучии заброшенных городов и гаме наново отстроенных сёл — он привык к странной тишине. — Слышишь что-нибудь? — обратился инквизитор к перебежчику; последний молчал. — Или видишь? Джонс? Но Эммет не отвечал. Безо всякой тени сомнения, он, поправив капюшон, двигался дальше через лес, подобно хищнику приближаясь к добыче. В те секунды Альв думал о том, что хорошо, должно быть, жилось людям без страха — тем самым долбанутым, коих Джонс, как он сам зарекался, не понимал.

***

На подходах к упавшей ели было слышно странное, полное боли дыхание — хриплое и сиплое, точно молодое, точно израненное. Двое мужчин неспешно подбирались вплотную к засаде и вслушивались, но ничего, кроме того самого, услышать не могли. Минута, другая… Густая тайга хорошо скрывала две облачённые в тёмные одежды фигуры — лучи стынущего солнца скакали меж иголок елей, падали на деревья да почву и причудливым, полностью путающим зрение узором. Однако ветер был уже не на их стороне. Ветер доносил любые шумы с потрясающей подлостью, приглушая тот самый хрип. Как раз там, где начинались ветви упавшей ели, сидела присыпанная снегом фигура, кою не было видно с холма. Облачённый в рваные лохмотья вместо подходящей одежды, парень засел прямо под стволом в довольно неестественной позе. Всмотревшись, Альвелион всё понял: недалеко от сидельца снег багрился тонким кровавым следом. — Нелогично как-то… — парень снял снайперскую винтовку с плеча и начал выискивать такую позицию, в которой на стекло прицела не попадало бы солнце. Зачем они его так?.. То есть: с этой стороны? Едущий с севера не увидит это тело, а если предположить, что ловушку делали для тех, кто едет с юга на север, то… — Переоцениваешь ум местных отшельников, — Эммет смотрел в сторону тела, разглядывая что-то холодным зимним взглядом. — То, что в тех тушках мяса не выели мозги чайной ложечкой ещё в Старом мире — далеко не факт. — От него продолжаются те же самые следы автомобиля, что были перед бревном. Не засыпанные ещё. Кто бы здесь ни проезжал, а он смог обогнуть это место и уехать… Я всё ещё не уверен. Тело у бревна точно даст понять, что это всё — ловушка. А затем… — Но заставит ведь остановится и посмотреть. Люди видятся мне вообще достаточно глупыми. Особенно — в отражении крови. Особенно — когда голодно слишком сильно. Думаешь, почему Уильям смог так быстро доехать сюда? Почему не встречал таких придурков каждую вторую-третью милю на пути? — парень отпрянул от прицела и посмотрел на собеседника в ожидании ответа. — Потому что все едут этой дорогой. Все знают, что может ожидать на этой дороге. И если ты, как вот он, — указал он на человека у дерева, — решаешь стать охотником за удачей на этом пути — рейдером, то уже подсознательно знаешь: рано или поздно тебя убьют за это. И убьют жестоко. Показательно. — В назидание, получается? Оставят истекать кровью на холоде? — в какой-то миг инквизитор почувствовал себя предательски близко к своему родному Новому Техасу. Только от чувства ему было неприятно. — Как хороший пример завершения примера плохого — да. Или как напоминание. Холодно и голодно в этом году всем. Разница только в том, кто как решил с этим справляться. И кто как будет за это платить. Они подошли максимально близко к дороге, всё ещё не выходя из естественного укрытия света и тени, делающего их практически незаметными вне движения. Израненный парнишка, сидящий у ствола дерева, был весь покрыт снегом, и лишь его лицо, прикрытое заснеженным капюшоном, обличало фатальность его существования, как человека — процессы обращения в заражённого были очевидны, однако… Однако он всё сидел, не принимая никаких действий — лишь то самое дыхание, сиплое и полное боли, раздавалось среди грязно-белых лесов, лишь его глаза — голубые, очень контрастные, в сравнении с ним остальным, покрытым ранами да побоями, глядели на идущих путников. Очевидную мысль не было нужды озвучивать: кто бы ни ранил его, но ранение парализовало тело. Кто бы ни ранил его, но патрон напоследок он решил пожалеть. — Охренеть, обидно ему, наверное, — перебежчик задрал подборок и глядел как-то свысока на заражённого. — Сидит себе тут, прохлаждается, истекая красной слюной, пока мозги медленно превращаются в кашу… И рядом — никого. Альвелион же смотрел куда-то не туда, погрузившись в собственные мысли. У наёмников Золота была в чести подобная практика — оставлять одного в страданиях, чтобы запугать остальных. Привязывая верёвками да оставляя догнивать; отрубая конечность и таща кровоточащее тело за машиной, и… И если такое имело место быть на севере, то Ворон был прав: тот парень, кем бы он ни был до всего, теперь оказался просто инструментом. Тем из негодяев и грешников, кому не повезло остаться пример. Из «рейдеров». На снегу рядом с деревом инквизитор также видел кучу старых следов ног, ведущих куда-то в лес. Видел и понимал, что люди в одной из машин, попавших в эту засаду, решили не просто прорваться мимо. Вместо того, они остановились, дали бой и выиграли его, а затем чей-то твёрдый шаг из вышел и, добив раненых, всё так же вернулся. Вернулся, чтобы привязать «невезучего» к дереву. Да. Даже если и были те, кто устраивал здесь когда-то засады — их тела уже давно стыли в снегах. Почти все. — Что же, если ни его дружков, ни того, кто их положил, нет у дороги, — Эммет что есть сил всматривался в противоположную сторону трассы, тоже заметив следы, — то холм, где мы прошли, оставался самым логичным местом для засады. Он пуст. — Было бы тут что-то ещё — мы бы уже не говорили, — подтвердил Альв уже без шёпота, закинув оружие обратно через плечо. — А этого расспрашивать уже бесполезно. — Вот ведь сука. Столько времени потеряли. Ворон смотрел на истекающего кровью полузаражённого безразличным, даже пустым взглядом, будто бы действительно думал лишь о потере времени. Затем, оскалившись, он скинул свою М-16 и прицелился раненому в голову. «Так было бы правильнее», — подумал про себя Альв. Однако выстрела не произошло. — Пошли отсюда. Словно пряча взгляд, Эммет отвернулся в сторону авто и поспешил ретироваться. Парень же ещё несколько секунд смотрел в глаза заражённому. Он знал: enloquecido, несмотря на свою огромную опасность, всё ещё очень близки к людям — они способны думать, способны говорить и чувствовать. Хотя конкретно тот — не совсем. Пускающий вязку кровавую слюну парень, по чьим щекам уже начинали проступать чернеющие вены, мог просто смотреть — тишина была его самым громким криком и самым тихим шёпотом. — Не хочешь тратить патрон, да?.. — крикнул вслед Джонсу Альвелион. Джонс смолчал. — Знаешь… со стариками ты потратил куда больше! — Каждый из райских старпёров ставил своим дыханием на кон моё слово. А здесь… — Эммет шагал уверенно и быстро, даже не думая оборачиваться. — Ха… Кстати, о ярлыках! — крикнул он. — Кто знает — может, он этого заслуживал! — Думаешь, кто-то вообще может такое заслуживать?! — Да! Ещё как! Ты с этим кем-то встретишься очень скоро. Был же тот, кто оставил его здесь! — махнул Ворон на раненного, не оборачиваясь. — Кто-то ж не просто рванул мимо, прорвавшись под пулями, но убил всех, а потом устроил на недобитое ворье охоту. А потом забрал с их окровавленных тушек всё, что мог!.. — бросил он в сторону леса, куда уходили следы. — Кажется мне, так этот «кто-то» будут делать так со всеми, кого встретит. Из безопасности! Или из жадности. А встретят они нас. Ведь отсюда… — улыбнулся острыми жёлтыми зубами перебежчик. — Отсюда до того самого «райского местечка»… полтора часа — максимум. В тот миг Альвелион впервые понял, почему Уильям время от времени не мог смотреть на Ворона. Что-то не так было в нём и его трактовке мира. Что-то странное таилось за жестокостью и что-то жуткое было в улыбке, казалось, не сползающей даже в такие секунды. Понимая правоту Джонса, инквизитор чертыхнулся и зашагал прочь к машине. Выстрела не произошло.

***

Когда Альвелион и Эммет подъезжали к Раю, было уже совсем темно. Широкая дорога по плотине с востока на запад казалась тёмным мостом на тот мир. А небольшая деревушка, скрытая далеко внизу — у тяжёлых бетонных сводов, представала пред путниками всё теми же самими затухающими красками, что и в день, когда Эммет, Альвелион, Уильям и Айви покидали то доживающее свои дни место. Ночь всё темнела и темнела. С мутно-тяжёлого неба шёл пёстрый и крупный снег. Вокруг царила почти идеальная тишина. Сооружение Старого мира, сдерживающее чернеющую по северную сторону воду, всё ещё выглядело холодным и монументальным, словно высокие и неприступные врата в тот же самый человеческий Рай. А где-то там — в низине, что была чуть ли ни сотней футов ниже, всё ещё были тела большинства людей, когда-то своды того самого рая поддерживающих. — Значит, он всё же не успел их закопать, — прошептал Альвелион при самом съезде вниз, увидев почти полностью засыпанные снегом трупы. — Попробовал бы сам зимой рыть могилы — сам сдох бы раньше. — Думаешь, он решил ждать до весны? — Думаю, он думал найти себе причины жить дальше, пока всех закопает. Быстрее, чем всех закопает. Жители Рая всё ещё были на своих местах. Старики, пожертвовавшие собою, чтобы сдержать договор с наёмниками, спасшими их детей, всё так же оставались лежать в своих нелепых, даже нечеловечески неудобных позах. Разодранные, разорванные, выеденные и переломанные, они всё ещё оставались лишь у самих «врат». И только убийцы и грешники — только они были теми, кто остался в итоге, остался живым в том месте. Теми, кто пришёл назад, чтобы двигаться дальше. Только Ворон, выполнивший своё жестокое обещание перед каждым из жителей деревушки, дострелив собственноручно израненных. Только Альвелион, отдавший машину и якобы подаривший тем «план, в котором выживут все», на самом деле точно обрекая вторую половину на смерть. «Нет покоя грешникам, — слышал как-то мотив Альв, что напевал старый Padre. — Нет покоя грешникам». След от машины, за которым следовала пара убийц, предсказуемо вёл вниз — к наполовину сгоревшей деревушке, всё ещё привлекающей внимание. Следы ног, идущие от того бледно-ржавого джипа с большим и открытым багажным отделом, предсказуемо вели вниз — к домам, а затем — и в дома погибших. Сходя тропою смерти и самопожертвования, сливаясь и для инквизитора, и для перебежчика с темнотой, те следы чёткими отпечатками в грязи да снегу медленно и хладнокровно спускались ниже, неся собою только больше крови, больше голода. Единственный выживший Рая — единственный старик, выбравший жизнь лишь ради того, чтобы похоронить тех, с кем её прожил, предсказуемо валялся застреленным на дороге у порога одного из тех самых домов. А Рай предсказуемо закончился для человека тем, чем закончиться и должен был — изгнанием, вырождением. Охотники за головами брели по полной темноте, всматриваясь в окрестности. Несмотря на то, что шум от «гостей» исходил лишь из одной из хат, расположенных у леса и в лесу под платиной, никогда нельзя было быть уверенным. «Думаешь, кто-то вообще мог заслужить такое? — всё ещё вспоминал взгляд израненного и брошенного умирать Альв. — Да. Ещё как». Обойдя сгоревшие хатки, переступив не один раз через уже задубевшие тела и осмотрев, кажется, всеми забытые углы, Эммет и Альвелион всё же побрели к той, откуда шёл шум. Несмотря на то, что джип мародёров вмещал три-четыре человека даже с учётом того, что багажный отдел был забит всяким разным барахлом, наверняка имеющим раньше разных хозяев, чужаков в занятом доме было всего двое — мужчина и женщина. «Кажется, именно в том домишке после резни сидела старуха в коляске, наблюдая за истекающим кровью мужем, — вспоминал Альвелион, подходя ближе. — Да, то был именно он». — Зачем ты настоял, чтобы мы остановились? — спросил парень шёпотом, смотря на поблёскивающие в темноте глаза. — Потому что либо придётся тормозить, пропуская их вперёд, либо будет шанс, что они нас нагонят. Мне не нужна лишняя морока, — в тиши зимней ночи щёлкнул затвор винтовки. — Да и, к тому же… как там звучало моё обещание? — Лучше уж… — инквизитор захотел протестовать, однако что-то его остановило. — Нет. Ничего. Ничего. В какой-то миг логика говорила Альвелиону, что лучше было бы просто пробить колёса. Проще, по крайней мере. Но что-то в нём не хотело спорить с перебежчиком. Что-то в нём оправдывалось, что Ворон всё равно бы его не послушал. — …И я в, вот, аще не пожалела б сил! — первой Ворон услышал чавкающую пьяную женщину. — Понимаешь, я бы!.. А ты!.. Вот, ты!.. Ты вообще! — Ну, Мег! Ну, что я, бл?.. — впрочем, скрипящий и низкий монотонный голос залитого кустарным спиртом мужика слышать было противнее. — Ствол же у этого пердуна был! Ствол! И педики ещё эти придорожные… Ик… «Просто за дорогу» хотели денег срубить. Чё они… Зелёные мудозвоны… Чё ты… Чё, думаешь, вот те топорики-хренорики, что они… Что я испугался бы их, бл? Ты чего гонишь?! — перебежчик шёл нарочито медленно, словно вслушиваясь, словно давая надышаться… — Так а чего не побежал следом, а?! Ссыкло ты, а не мужик! А ещё как Ионна твой сгинул, ты ж ваще всего жахаться стал!.. И жрать больше стал! И бухать б!.. Ох! — вскликнула женщина. — Сколько там осталось?! — Мало… Нужно было в ногу этого… Блядь… Этого… Вдруг у него ещё чё есть… — Всё выдудлил, сволочь! Говорила же тебе!.. Теперь сам ищи! «Ещё чё есть» — есть, ясен хуй! Не жил же он на… На один харчах!.. — в хате послышался звук упавшей тары. — Нужно было, как я, вот это… С тем… Как его?.. — Рон. Он говорил… Роном его звать. — Слушай, мне так жалко было его стрелять. У него ещё мордашка такая… — Так выстрелила ж! — Так не полностью ж! — Эммет подошёл к двери и остановился у самого порога. — Мег… Так, это… Умрёт ведь. Как пить дать. Я ж, в том… Когда мы ещё только от восточной бухты с Жаном за тобой отъехали — там такая же была. Оставили её на ночь у машины подвязанной, сами пошли спать, а наутро у неё уже зенки под лоб, и слюни под… — в ответ на то начал раздаваться женский плач. — Ты чё?.. — Ну, вот зачем ты это сказал?.. Я ж легонько его!.. — Да… Это… Я… Сколько ещё в мире людей будет, Мегги! — плач стал только сильнее. — Ой, ладно тебе… Ёб мою… — судя по звукам, либо мужчина встал из-за стола, либо в дом ворвалось крупное рогатое животное. — Вот, поищем завтра утром здесь чего… Может, найдём тебе красивую такую… эту… шаль. Знаешь, как, вот, в фильмах раньше показывали. Лёгкую такую… — Найдём? Обещаешь, Стиви? — Кншн, найдём! Не реви! Я, от!.. Я тута… Убедившись, что оба голоса исходили примерно из одной и той же точки, бывший убийца Эволюции лёгким движением руки отворил дверь на себя. Как он и предполагал, что-то, похожее на коротко остриженного бородатого борова и на человека одновременно, утешало худую, словно скелет, женщину с рыжей густой косой. Под грязной масляной лампой та картина выглядела даже какой-то гниюще-ужасающей. «Стиви», заметив незваного гостя первым, выпучил мелкие карие глаза да всем весом навалился на Мег, тщетно пытаясь отыскать оружие. В ответ трещали то ли пружины старого дивана, то ли острые скулы самой Мег. — Играем в весёлую застольную игру, уёбки северные! — Джонс вошёл лёгким да широким шагом и тут же нацелил на парочку. — Она называется: «Дебил получает пулю»! Правило под стать вашим рожам — тупое и невзрачное: неправильно ответивший или замешкавшийся выигрывает пулю. Сколько вас здесь?.. — Я не… Чё вообще, мля?.. — чавкнул Стиви и незаметно, как ему наверняка казалось, потянул руку под стол перед диваном. Раздался выстрел. В левой ляжке мямлящего мужика образовалась неаккуратная дыра. Взвизгнув, словно боров, поймавший брюхом копьё, Стиви подлетел с дивана и тут же повалился обратно, схватившись за ногу. — Тот же вопрос! — прицелил он в вжавшую от волнения щёки ещё сильнее Мег, что побледнела ещё пуще прежнего. Её кожа в таком свете даже походила на кожу мертвеца. Альвелион, наблюдая из темноты Рая снаружи, тоже держал то полуживое тело на прицеле. — Ну, алкашка тупорылая! Или твоей косой сразу стену разукрасить?! — Не тронь её! — брызнул слюной от злости Стиви, пытаясь наброситься на Эммета. В ответ тот молча выстрелил в Стива ещё раз — в ту же ногу, почти в то же самое место. Дом снова наполнился визгом. — Я вижу, нам можно было и не играть — настоящий долбоёб даже не пытается прятаться, а полунемая даже не хочет жить!.. Ответ! — взглянул он на Мег, через мушку своей М-7. — Ну! — Я!.. Это все мы! — подняла она резко руки и опустила голову, словно только сейчас осознав всю ситуацию. — Все мы здесь! То есть!.. Мы только! — А как там наш явно чистокровный канадец Жан? — Он не здесь… Не с нами уже!.. Не повезло ему, блядь! — Сдох он! — прокричал Стив, держась за ногу. — Как хуйло рипанное, мать его!.. — «Не повезло»?! Как тому парню, что вы оставили у дерева?! — из-за спины Ворона раздался чёткий голос Альвелиона. — Ему тоже не повезло?! — Да они же сами, бляди эти, виноваты! — держась за рану, запротестовал и завизжал боров. — Остричь за так, пидоры, хотели! — Мародёры! — высоким голосом поддержала его женщина. — О, как, а?! Слышала, испаночка! «Мародёры»! — задрал подбородок Эммет, пока его улыбка больше походила на оскал. — Вечная проблема этих разьёбанных дорог, а! — смотрел он холодно через прицел то на мужчину, то на женщину. — Едешь так и, откуда ни возьмись, они — хуяк! Мародёры!.. Не то, что честные люди, а? Такие… Блядь, как бы это… — почесал он грязную бороду. — Убивающие старика ради еды?.. Или устраивающие охоту ради удовольствия, да? — со стороны порога Альвелион отлично видел, как таяла надежда в глазах Мег с каждым словом Джонса. — Вот это, блядь, да! Мародёры! Не то, что образцы ебучей добродетели в этих стенах, скажу я вам! Да? Да?! — парочка не нашла, что ответить, оставляя мир на растерзание тусклому свету масляной лампы и ночной тишине. — Вот и я думаю, что вам лучше держать насчёт этого свои ёбла закрытыми, — резко помрачнел мужчина. — И держать следовало с самого начала. Ещё раз: вас здесь двое, верно? — женщина слабо кивнула, прошептав то самое «верно». — Никого больше, ничего больше, одна машина, верно? — Я, это… Да, — наконец отпустил рану и тоже поднял одну руку Стив, тяжело дыша. — Слушай, ты… Слушай… Вы… Оба, короче. Давайте… будем благоразумны. Я понимаю… Я ж, мля, вижу, что вы не хотите ничего… Ничего такого. Мы ещё можем развести всё это… Но договорить пропитый голос так и не успел. Резким и почти незаметным для нетрезвого ума движением Ворон перевёл винтовку тому прямо меж глаз и тут же нажал на курок. Голова Стиви немного откинулась от силы выстрела. Короткие чёрные волосы будто встали дыбом, вздымаясь вверх подобно сдавленным да скошенным глазам. Толстые щёки дёрнулись в такт импульсу от переломанного черепа. А челюсть, и без того болтающаяся как-попало, скосилась в нелепом предсмертном выражении удивления. Стив не успел ничего сказать или сделать, но, с другой стороны, смог и мало что почувствовать. В тот момент, когда его тело коснулось холодного и сырого пола, покрытого инеем, он был уже мёртв. «Лёгкая смерть, — подумал Эммет, глядя на труп. — Слишком лёгкая смерть». — За что?! — спохватился и тут же исчез в лёгких второй голос — женский. Альвелион, зная, что будет дальше, тут же пошёл прочь. — Стив! Стиви! Стиви! Он же поднял руки! Он поднял руки, ублю!.. — но на то раздался лишь ещё один выстрел. Мег почти подпрыгнула с дивана и, сделав шаг вперёд, упала у его основания, схватившись за торс. Кровь лилась прямо через её одежду, начиная свой путь ниже левой ключицы — у лёгкого. — За что? — кровь на её губах говорила о простреленном лёгком. — За что? Ворон ничего не ответил.

***

Альвелион сел у ручейка, вяло текущего из шлюза плотины, скрывающегося где-то в тёмном тоннеле. Силуэт инквизитора, облачённый в тёмные одежды, почти сливался с тем умершим местом, пока его бездвижная фигура боже походила на очередной закаменелый труп. «Много слов, — поймал он себя на той случайной мысли и, зацепившись за неё, стал думать. — Много слов». — Мужик мёртв, — тон Ворона, собравшего всё оружие с мёртвой парочки да вышедшего наконец наружу, звучал по-жуткому живо. — Его полненькая пассия помрёт к утру. Если не быстрее… Нужно будет выбрать дом, чтобы переждать ночь. На сегодня ещё запасов хватит, а завтра утром ещё можно будет вытащить что-нибудь с их корыта — до Монреаля хватит, — однако парень тоже молчал, смотря куда-то в небо. Падающему из темноты снегу было всё так же всё равно, как и в прошлый раз — неделей ранее. Падающий снег просто делал своё дело. — Знаешь, я тут думал по дороге о том, что ты сказал в лесу… — Ты осмыслил и признал мой гений, а? Вовремя, красавица. — Да нет, — голос его был таким же спокойным, как и всегда. — Думаю, как раз, ты сам попался в свою же собственную ловушку. Посмотри на себя: убивая всех тех, кто попадается тебе рядом, ты настолько изголодался по последствиям того, что ты не убиваешь человека… По знакомствам, по общению, по прочему — что просто выливаешь всё своё нутро прямо в заснеженном лесу… Мне же. Выливаешь на того, кого знаешь всего пару дней. Ты же даже не знаешь, плевать ли мне или нет, — Ворон поравнялся с Альвелионом и задрал голову к небу, высматривая в мудрой темноте ночи смысл всего сущего. — Может, я и вешаю на себя ярлык инквизитора — убийцы, — продолжил парень, — но это помогает мне определять моё место. Вешаю такой и на тебя. И это мне помогает… Ты же повесил на себя ярлык свободного от всего человека. Ты занял всё место этим ярлыком и запутался в том, что и куда повесить дальше. Ты сам попался, — Ворон самодовольно фыркнул. — Да и смысл в твоих действиях или словах? Во всей этой бредятине? В конце концов, мы и так закончим одни. Мы с тобой, они, — кивнул он назад, — вообще все. Если уже не закончили. Предоставленные сами себе, лишённые всей важности наших, как ты сказал «ярлыков». Не думаю, что это значит, что мы должны быть такими всегда. Что нужно проводить жизнь в её конечной точке. — Лучше быть готовым — рано или поздно придётся это встретить. — Посмотри на тех, кого ты только что убил. В итоге, твоя эта готовность превратится в простой и банальных страх — в ярлык боязни остаться… пустым? Неполным, что ли? Конечно, потом будет очень удобно сказать «я же говорил», — повернулся Альв к всё ещё наблюдавшему за снегом Ворону. — Только, вот, и я буду в таком же «потом». И я, несмотря на другой путь, смогу тоже это сказать. В чём отличие от твоего пути и моего, если, в конце концов, всё это становится неважным? Если мы все, по твоей логике, заканчиваем в этой пустой точке без одной определённой правоты? — В том, что я никогда не тешу себя надеждами на другое. — Что забавно, за всеми этими сравнениями — за убийцами, к которым ты как-то перешёл от привязанности, за «чувствами, соответствиями» я даже не заметил… После всего того, что ты сказал, я нахожу в твоём прозвище некую долю смеха для себя самого… — в ответ на лице Альва появилась лёгкая улыбка к снегу и ночи. — Вороны — стайные существа. На то Ворон долго молчал, а затем тихо засмеялся, тоже наблюдая за безмятежностью снега. «Убийца», — был ли он в ту секунду таким? Соответствовал ли тому, кем был секунду назад? Будет ли, когда сойдёт снег? — Урыл, — улыбнулся тот, кивая. — Признаю. Низверг логичную мысль из своего сознания — человека, который прожил большинство жизни по указке дражайшего «Падре». Молодец. Впрочем, от человека, жившего по указке, я жажды свободы и не ждал. Не идёт оно тебе как-то. И не нужно… Теперь пошли, — он направился к случайно выбранному дому и твёрдо зашагал. — Меня прельщает вся эта романтика ночи, но, когда слышишь предсмертное дыхание позади себя, она как-то стирается, — Альвелион оглянулся на дом. В его голове вновь предстал вопрос о том, когда стоит жалеть патрон. И свобода ли это — не лишать кого-то жизни, кого лишить уже должен? — А вообще, — окрикнул того Джонс, — нам бы с тобой, как во второсортном романе, неплохо было бы поменяться местами на одну ночь! Телами! — Это зачем?! — Ну, с учётом того, что ты, убийца наша, запоминаешь и держишься за прошлое — вряд ли ты хорошо спишь. С таким-то количеством крови на руках! А я бы хотел… сны хоть одну ночь посмотреть… В тот раз дежурил Альвелион. Вместо снов его глазам представала картина мирной, почти райской ночи. Он часто посматривал наружу — на свет тусклой масляной лампы в окошке дома. Ему всё казалось, что со смертью Мег должна была бы погаснуть и лампа. Она горела и наутро.