Всадник на чёрном коне

В покоях Валиде Кёсем Султан царила напряжённая атмосфера, словно перед грозой. Вечерний свет, проникавший сквозь резные окна, окрашивал тяжёлые шёлковые ткани в тревожные оттенки. Сама Валиде, восседая на мягких подушках, наблюдала за своими детьми, её глаза были полны неспокойной задумчивости. Рядом с ней, на низких диванчиках, расположились Шехзаде Касым, его лицо исказила гримаса недовольства, и Атике Султан, её взгляд метался между братом и матерью, словно пытаясь смягчить напряжение. — Не могу я больше терпеть, Валиде, — проговорил Касым, его голос дрожал от ненависти, — Этот выскочка Баязид, занявший Султанат, и этот безумный Осман, который словно тень бродит по дворцу! Они оба — мои враги, и от них нужно избавиться! Сначала от Османа, а затем мы займёмся и Баязидом. Это единственный путь, чтобы я стал главным наследником престола! Атике Султан тихо вздохнула, её сердце сжималось от слов брата. — Но, Касым, разве можно так… убивать своих братьев? — прошептала она, её голос был полон нерешительности, — Это же наши братья… — Они мне не братья! — прорычал Касым, его кулаки сжались, — Они — препятствие на моём пути! Я должен стать Султаном, и ничто не должно мне помешать. Валиде Кёсем Султан слушала своих детей, её глаза были полны грусти и разочарования. Она видела, как жажда власти поглощает их, превращая в жестоких и амбициозных людей. Она знала, что эти чувства опасны, но она не могла отрицать, что и в ней самой есть такая же жажда. — Глупости говоришь, Касым, — сказала Валиде, её голос звучал спокойно, но в нём чувствовалась стальная нотка, — Ты думаешь, что, убив Османа, а потом и Баязида, ты сразу же станешь Султаном? Мир не так прост, как тебе кажется. Опальный Султан Осман — не та фигура, которую можно вот так просто убрать с доски. Она посмотрела на своих детей, и продолжила с задумчивостью в голосе: — Все вокруг говорят, что он безумен, что он лишился рассудка, но я вижу другое. Осман сбросил свои когти, чтобы обрести крылья, Касым. И это делает его ещё более опасным, чем прежде, — её взгляд скользнул по сыну и остановился на дочери, — Он опасен и непредсказуем, Атике. Не стоит недооценивать этого человека. Она вздохнула, её глаза были полны горечи. — Я знаю, как ты жаждешь власти, Касым. Но у нас есть проблемы посерьёзней. Мурад отстранил меня от управления государством, уже два года он правит сам, не считаясь со мной. Он думает, что я стара и немощна, что я больше не могу контролировать ситуацию, но он глубоко ошибается, — Валиде сжала руки на коленях, словно сдерживая рвущуюся наружу ярость, — И это, Касым, настоящая угроза нашей власти и нашему положению! Атике молчала, она чувствовала, как тревога охватывает её душу. Ей было страшно слушать слова матери, полные горечи и амбиций, и она не знала, что делать. — Осман угрожал мне! — вдруг заявил Касым, его глаза наполнились злобой и обидой, — Он сказал, что, если я ещё раз хоть что-то сделаю или скажу против Баязида, то он покажет, на что способен. И от этих слов у меня до сих пор мурашки по коже… Валиде Кёсем Султан вздрогнула. Она знала, что Осман способен на всё, и не стоило испытывать его терпение. Она понимала, что он стал еще опаснее, чем раньше. Валиде Кёсем-султан знала, что ей нужно действовать осторожно и осмотрительно, если она хочет вернуть себе власть и обеспечить будущее своим детям. И в этот момент в её сердце зародилась новая мысль. Возможно, что именно Осман станет её оружием в борьбе против другого её сына Султана Мурада IV… — Осман отказался от Султаната! — прорычал Касым, его голос был полон ярости и презрения, — Этот безумец отказался от права на трон, от своего места главного наследника, отдал всё этому… Баязиду! Как такое возможно? Он не достоин ничего! Касым резко вскочил с дивана, его лицо исказилось от гнева. Он начал ходить по покоям, словно дикий зверь в клетке, не в силах успокоиться. — Я не понимаю, Валиде! — продолжал он, — Он добровольно отдал то, за что другие готовы убивать! Он не хочет власти? Он что, совсем спятил? Он должен был цепляться за трон, как за последнюю надежду! Атике Султан тихо вздохнула, наблюдая за братом. Она боялась его ярости, его одержимости Султанатом. Ей было жаль своего старшего брата Османа, но она не могла противиться Касыму, который был готов на всё, чтобы добиться своей цели. — Он отдал трон, чтобы получить другое, — спокойно ответила Валиде Кёсем Султан, её взгляд был задумчивым и острым, как лезвие, — Он отдал Султанат, чтобы обрести что-то другое, что-то более важное, на его взгляд. Ты не понимаешь, Касым, Осман не ищет власти в том виде, в котором мы её понимаем. Он ищет… что-то большее. И это делает его еще более опасным, чем раньше. — Что может быть больше власти? — с сарказмом спросил Касым, останавливаясь напротив матери, его глаза горели ненавистью, — Что может быть важнее трона? Атике Султан взглянула на брата с тревогой. Она видела, как его гнев застилает ему глаза, делая его неспособным увидеть что-либо, кроме своей ненависти. — Может быть, он просто ищет свободу? — тихо предположила она, её голос был полон надежды, словно она искала хоть какое-то оправдание действиям Османа, — Он так долго был в заточении… Может, ему просто нужно освободиться от этих дворцовых интриг и правил? Валиде Кёсем Султан усмехнулась, и в этой усмешке было столько горечи, сколько не было ни в одном ее предыдущем слове. — Свободу? — переспросила она, её взгляд был пронзительным, как лезвие кинжала, — Ты наивная девочка, Атике. Осман ищет не свободу. Он ищет что-то другое. Что-то, что пока скрыто от наших глаз. Но я чувствую это в его взгляде, в его движениях, в каждом его слове. Осман очень хитер, и его действия всегда имеют какой-то скрытый смысл. Кёсем провела рукой по своему виску, ее лицо помрачнело. Она чувствовала, что Осман — это загадка, которую ей во что бы то ни стало нужно разгадать, иначе этот человек будет представлять угрозу не только её планам, но и ее сыну. — Освобождение от дворцовых интриг? — повторила она с сарказмом, — Осман, добровольно отказавшись от власти, от всех титулов, превратившись в обычного слугу, в раба… ищет свободы? Нет, Атике, — покачала головой Кёсем, ее взгляд был устремлен в пустоту, — Это всего лишь маска, за которой он прячет свои истинные намерения. И, что бы это ни было, оно намного опаснее, чем любое стремление к власти или свободе. Он ищет нечто другое, нечто такое, чего мы пока не можем понять. — Я не верю! — крикнул Касым, его глаза были полны отвращения, — Он просто безумец, который не понимает, что делает! Он должен был сражаться за своё право на трон, но вместо этого он уступил всё этому… Баязиду! Я ненавижу их обоих, и я не остановлюсь, пока они оба не исчезнут с моего пути. — Твоя ненависть ослепляет тебя, Касым, — сказала Кёсем, разочарованно посмотрев на Касыма, — Нельзя принимать решения под влиянием эмоций. Нужно действовать с умом и осторожностью. Осман не так прост, как тебе кажется, и мы не должны недооценивать его. Она понимала, что ей нужно как-то успокоить Касыма, направить его энергию в нужное русло, но это было нелегко. Она видела, что ярость и жажда власти ослепили его, и он больше не слышит её доводов. Ей нужно было время, чтобы придумать план, как избавиться от своих врагов, и, возможно, использовать Османа для достижения своей цели. Но для этого ей нужно было держать Касыма под контролем.

***

Комната, в которую Султан Мурад заключил Османа, была лишена всякого уюта и напоминала скорее каменный мешок. Голые стены, тусклый свет, пробивающийся через узкое оконце под самым потолком, и запах затхлого камня создавали атмосферу угнетения и тоски. В центре комнаты стоял грубый деревянный стол, на котором лежала стопка пергамента и перо, а рядом валялись смятые и исписанные листы. Осман сидел за столом, нахмурившись и сосредоточившись, пытался вывести на пергаменте ровные строки левой рукой. Его правая рука безжизненно висела вдоль тела, словно мёртвая конечность, напоминая о пережитом. Силахтар-паша, с каменным выражением лица и холодным взглядом, стоял в дверном проёме, наблюдая за каждым движением Османа. Он был неумолим, словно каменная глыба, и не давал Осману ни минуты передышки. — Ещё раз, — приказал Силахтар-паша, его голос был бесстрастен, как у палача, — Текст должен быть идентичен, без единой помарки. Осман сжал зубы и снова принялся за работу, левой рукой неловко выводя буквы на пергаменте. Он уже много раз пытался переписать один и тот же текст, но буквы получались кривыми и дрожащими, и его раздражение росло с каждой неудачей. Это занятие, которое было навязано ему Силахтаром, было нужно не для тренировки его левой руки, а лишь для того, чтобы сверить почерк с перехваченным письмом, и это делало его ещё более бессмысленным и бесящим. — Почему это так важно? — спросил Осман, его голос дрожал от раздражения и усталости. — Почему я должен тратить своё время на эту бессмысленную писанину? — Ты должен повиноваться, — отрезал Силахтар-паша, не меняя выражения лица. — Таков приказ Падишаха. Твоя задача — писать, а не задавать вопросы. Осман сжал перо в левой руке так сильно, что костяшки его пальцев побелели, и левая рука начала дрожать от напряжения. Его терпение, и так потрепанное заточением и бессмысленной работой, было на исходе. Он чувствовал себя униженным, растоптанным, как пойманный зверь в клетке, который должен повиноваться прихотям своего хозяина. — Довольно! — воскликнул Осман, его голос сорвался на крик. Он отбросил перо в сторону, и чернила брызнули на стол. — Я не какой-то раб, чтобы подчиняться твоим бессмысленным приказам! Я принадлежу к Великому роду Османов, я сын Султана! Почему я должен переписывать бессмысленные бумажки, как какой-то писарь? Силахтар-паша сохранил спокойствие, но его глаза слегка сузились, и в них мелькнула тень раздражения. Его рука инстинктивно потянулась к рукояти меча, но он сдержался, понимая, что сейчас ему нужно действовать осторожно. — Ты всего лишь раб Падишаха. И ты должен забыть о своём прошлом, — процедил он сквозь зубы, словно пытаясь унизить гордость Османа. Осман, после короткой вспышки гордости и кичливости своим происхождением, посмотрел на Силахтара-пашу с презрением, его лицо исказилось от ненависти и гнева. Он больше не боялся его, и он был готов открыто бросить ему вызов, как равный равному. — Ты, нечестивец! — произнес он громко, так, чтобы его голос был слышен во всех концах комнаты, — Ты служишь тирану, Мураду. Ты потакаешь его жестокости и участвуешь в моих унижениях, и это делает тебя нечестивым в глазах Аллаха! Ты будешь гореть в аду за свои грехи! Силахтар-паша был в ярости, но он старался сдерживать свой гнев, понимая, что сейчас ему нужно действовать осторожно, не позволяя эмоциям взять верх. Он понимал, что Осман пытается спровоцировать его, вывести из себя, но он не позволял себе поддаться на его провокации. — Ты совсем сошёл с ума, «раб»! — прорычал он со злостью в голосе, его кулаки сжались от ненависти, — Ты несёшь бред, и ты должен быть наказан за свою дерзость! За твою дерзость ты ответишь сполна, когда придёт время. Осман, не выказав ни малейшего испуга, усмехнулся. Его усмешка была полна презрения и ненависти, она словно обнажала его темную душу. — Я не боюсь твоих угроз, — произнес он с явным презрением, глядя на Силахтара сверху вниз, — Ты всего лишь раб Мурада, как и я. Но ты, в отличие от меня, служишь ему добровольно, с преданностью и подобострастием. Ты — не более чем пёс на цепи. И ты не имеешь никакой власти над моей душой, над моей волей. Она принадлежит только мне и Аллаху, а не как не тебе и не тирану Мураду. Силахтар-паша, ошеломлённый дерзостью Османа, был в замешательстве и не знал, что сказать. Слова Османа, полные презрения и ненависти, словно змеи, ужалили его самолюбие. Он привык к беспрекословному подчинению, а теперь этот раб, которого он считал сломленным, не только осмеливался бросать ему вызов, но и делал это с такой яростью, что это его поразило. В этот момент Осман, словно почувствовав замешательство Силахтара, перехватил инициативу. Его глаза засверкали, словно в них отражалось пламя пожара, а голос стал твёрдым и уверенным, словно он снова обрёл свою прежнюю власть. — Я требую, чтобы ко мне немедленно привели моего верного слугу, Янкеля! — заявил Осман с неожиданной, властной твёрдостью, его тон не терпел возражений. — Он поможет мне научиться писать левой рукой. Он научит меня писать так, что вы все будете восхищаться моим почерком! Вы будете завидовать моему мастерству, как завидуете моим знаниям и происхождению! Он выделил каждое слово, словно специально подчёркивая своё превосходство, как будто дразня Силахтара и насмехаясь над его беспомощностью. Силахтар-паша, всё ещё находившийся под впечатлением от дерзкого выпада Османа, был поражён таким требованием и не мог поверить своим ушам. Его брови нахмурились, а лицо исказилось от недоумения и гнева. — Янкеля? — переспросил он, словно не веря собственному слуху, его голос дрожал от ярости. — Ты хочешь, чтобы я привёл к тебе твоего еврейского слугу?! Да как ты смеешь?! Ты, раб, требуешь, чтобы я привёл сюда этого грязного иноверца?! Его голос был полон презрения и отвращения. Он считал, что Осман перешёл все границы, требуя помощи от иноверца, вместо того, чтобы обратиться к нему, верному слуге Падишаха. Это было не только оскорблением его власти, но и его веры. Он не мог понять, как Осман, потомок благородного рода, мог предпочесть общество еврея обществу верного мусульманина. Осман же, глядя на Силахтара с презрением, лишь усмехнулся. Он понимал, что его требование вызывает ярость Силахтара, и это приносило ему какое-то странное удовольствие. Он знал, что игра за власть только началась, и он будет доминировать в этой игре, даже находясь в заточении. Силахтар-паша, с трудом сдерживая гнев, смотрел на Османа, словно на змею, готовую в любой момент ужалить. Он понимал, что не может просто так проигнорировать это дерзкое требование, но и не мог позволить себе открыто подчиниться прихоти раба. Его гордость, его чувство собственного достоинства были оскорблены до глубины души, но он понимал, что сейчас ему нужно действовать с осторожностью, не поддаваясь на провокации. — Хорошо, — процедил Силахтар-паша сквозь зубы, его голос был полон сдерживаемой ярости. — Я доложу о твоём требовании Падишаху. Но не думай, что твоя дерзость останется безнаказанной. Он развернулся и, не оглядываясь, покинул комнату, его шаги были резкими и тяжёлыми, словно он был готов растоптать всё на своём пути. Тяжёлая дверь с глухим стуком захлопнулась за ним, оставив Османа одного в мрачной тишине. Осман, оставшись в одиночестве, медленно опустился на подушки, подложенные на пол для его удобства. Взгляд его был спокоен и даже доволен. Он словно ощутил прилив сил после яростного спора с Силахтаром. Он больше не чувствовал себя униженным и растоптанным. Его самолюбие, которое было так грубо задето, снова начало расцветать, как цветок после дождя. Он усмехнулся, вспоминая выражение лица Силахтара, когда он объявил о своём требовании. Эта маленькая победа принесла ему необыкновенное наслаждение, как глоток свежей воды в пустыне. Откинувшись на подушки, он прикрыл глаза и глубоко вдохнул, наслаждаясь моментом. Он чувствовал себя так, словно снова вдохнул полной грудью воздух свободы, как птица, вырвавшаяся из клетки. Его заточение не сломило его, а лишь сделало его сильнее, хитрее и решительнее. Он понимал, что битва за свою свободу только началась, и он будет сражаться до конца, не отступая ни на шаг и не позволяя никому подчинить себя. Он понимал, что у него есть оружие, которое сильнее физической силы — это его ум и его гордость. И он будет использовать их сполна, чтобы вырваться из этих каменных стен и вернуть себе свою прежнюю жизнь. — Янкель, — прошептал Осман, улыбаясь, — скоро мы встретимся. Он закрыл глаза, наслаждаясь предвкушением будущей встречи со своим верным слугой и чувством маленькой, но такой важной победы над Силахтаром и над системой, которая его заточила. Он понимал, что это всего лишь маленькая битва, но она укрепила его дух и дала ему надежду на то, что он сможет победить в этой войне за свою жизнь.

***

Силахтар-паша, обычно невозмутимый и хладнокровный, вошёл в покои Султана Мурада IV, словно буря, едва сдерживаемая в узких коридорах дворца. Его лицо было напряжено, а глаза метали молнии, выдавая его внутреннее раздражение и растущую ярость. Он поклонился с нарочитой, почти театральной почтительностью, но даже в этом нарочитом поклоне чувствовалась фальшь, а в глубине его глаз сверкала злоба, которую он тщетно пытался скрыть за маской преданности. Силахтар-паша был фанатично предан Султану Мураду IV, и сейчас любое, даже малейшее отклонение от установленного порядка, казалось ему личным оскорблением, ударом по его вере в непогрешимость Повелителя. — Мой повелитель, — начал Силахтар, его голос звучал неестественно мягко, словно шёлк, натянутый на стальной клинок, — Я, ваш нижайший слуга, должен доложить вам о недопустимом и возмутительном поведении вашего слуги Зелиля. Мурад, погружённый в чтение древнего манускрипта, словно пытаясь отыскать ответы на мучащие его вопросы в пыльных строках прошлого, отложил его с едва заметной тяжестью и посмотрел на Силахтара. В его глазах, обычно полных твёрдости и силы, сейчас было заметно усталое раздражение. Он словно чувствовал, как напряжение нарастает в его дворце, как густой туман, сгущаясь с каждым днём. Ему хотелось спокойствия, хотя бы на несколько минут, но реальность постоянно вносила свои коррективы. Он чувствовал, что ситуация ускользает из его рук, и это его пугало. Он знал, что Силахтар никогда не придёт с пустыми руками, и то, что он «нашёл», явно должно было быть из ряда вон выходящим событием… — В чём дело, Силахтар? — спросил Мурад, его голос был спокоен, но в интонации чувствовалось нетерпение, словно он устал от постоянных склок и доносов. Он понимал, что речь идёт о чём-то серьёзном, что может поколебать его трон и его положение в глазах подданных. — Мой повелитель, как вам известно, вы приказали Зелилю вести записи заседаний дивана левой рукой, — начал Силахтар, его голос дрожал от сдерживаемого гнева. Он знал, что этот приказ был унижением для бывшего султана, но сам Силахтар, искренне веря в то, что все решения Падишаха правильны, не подвергал сомнению приказ, видя в этом лишь способ унизить Зелиля. Он знал, что Султан Мурад пошёл на это унижение исключительно для того, чтобы сверить почерк Османа с письмом, которое они перехватили в городе, не доверяя ни одному из своих приближённых. Он хотел лично убедиться, что за всей этой подлостью стоит не кто-то из его приближённых, а, возможно, его безумный брат… Силахтар продолжил: — После вашего приказа Зелиль… он осмелел до неприличия. Он потребовал, чтобы к нему немедленно привели его слугу, еврея Янкеля, чтобы тот научил его писать этой рукой. Он сказал, что без помощи Янкеля не справится, и это звучало, как прямой упрёк не только мне, но и вам, мой повелитель! Мурад нахмурился, его брови сошлись на переносице, словно готовясь к атаке. Он снова вспомнил поведение своего брата, когда того только привели во дворец после десяти лет заключения в Едикуле: беспорядочные движения, бессвязные фразы, наглое поведение и, особенно, недавнее безумное поклонение в зале дивана, словно умалишённого. Тогда Мурад думал, что Осман просто пытается сломить его волю и показать своё презрение к его власти, но теперь он понял, что, возможно, Осман вовсе не притворяется. Возможно, он и в самом деле безумен… Мурад молчал, его взгляд был устремлен куда-то вглубь себя, словно он пытался разглядеть собственную душу, пытаясь понять, что происходит. В его глазах читалось не просто задумчивость, а какая-то тревожная растерянность, словно он заблудился в лабиринте собственных мыслей. Он чувствовал, как подозрение и страх начинают разъедать его изнутри, словно ядовитая кислота, и ему было трудно сохранить спокойствие. Силахтар, заметив молчание повелителя, которое обычно предвещало бурю, но сейчас было похоже на затишье перед ней, продолжил, стараясь сохранять голос ровным, хотя внутри него бушевала целая стихия: — Я напомнил ему, что он всего лишь слуга и что он должен подчиняться приказам, но он лишь нагло усмехнулся, мой повелитель, и заявил, что имеет право на помощь и на то, чтобы к нему относились с уважением. Мой повелитель, — Силахтар сделал паузу, стараясь придать своему голосу ещё больше драматизма, — это выходит за всякие рамки! Мурад оторвал свой взгляд от бездны своих мыслей и медленно, словно с усилием, перевёл его на Силахтара. — Уважения, говоришь? — промолвил Падишах, словно сам с собой, его голос звучал тихо, но в нём была заметна тревога, как будто он услышал то, что не хотел слышать. Эта наглость Османа, его требование уважения, казались неуместными, особенно учитывая его нынешнее положение. И тут в его сознании с новой силой вспыхнули те слова, произнесённые Османом в бреду, которые он пытался отогнать из своей памяти, но которые настойчиво требовали от него внимания. Мурад с горечью вспомнил тот день, когда он впервые встретился с Османом после десяти лет заточения. Этот жалкий человек, едва державшийся на ногах, больше напоминал призрака, чем бывшего султана, но в его глазах, полных безумия, вспыхивало что-то ещё, что-то пугающее, что-то дикое. И эти слова, словно эхо из прошлого, внезапно всплыли в его памяти, пронзая его словно ледяной клинок: «Сейчас придет Килиндир-ага, — рассказывал тогда Осман, его голос дрожал, словно листок на ветру, — Он разбудит меня… он никогда не даёт мне спокойно поспать. Даже во сне я слышу его шаги, его голос… Практически не сплю, понимаешь? Он преследует меня и во сне. Всегда… Мурад… Ангел мой… Выпусти меня… отпусти меня отсюда… в реальность… пожалуйста… он… он ведь не пощадит меня… Килиндир-ага… он не оставит меня… он жестоко изобьёт… Мурад… Опять… у меня длительный обморок… я голодаю… уже пять дней… Килиндир-ага… наказал меня… за непослушание… не дал мне еду…» Мурад прикрыл глаза, пытаясь прогнать болезненные воспоминания, которые вцепились в него мёртвой хваткой. Он чувствовал, как неприятный холодок пробегает по его спине, вызывая омерзение и страх. Ему не нравилось то, что он узнавал о своём брате, о его жизни в заточении. Его тревога нарастала, как поднимающаяся вода, и ему казалось, что эта волна вот-вот его захлестнёт. — Килиндир-ага, — тихо промолвил Мурад, его голос стал задумчивым, почти шёпотом, словно он боялся услышать собственные слова, — Что ты знаешь об отношениях Османа с Чавушбаши Великого Визиря Давуда-паши Килиндиром-агой? Мурад задавал этот вопрос больше себе, чем Силахтару. В его сознании возникла неприятная мысль, что, возможно, он держит у себя во дворце двух волков в овечьих шкурах, готовых в любой момент разорвать его самого на части… — Мой повелитель, я… я ничего не знаю, — произнёс Силахтар, его голос был неестественно ровным, словно он боялся выдать свои истинные чувства. Он быстро отвел взгляд, не смея смотреть прямо в глаза Мурада, и добавил с нарочитой небрежностью, — Килиндир-ага просто выполняет свою работу. Мурад открыл глаза и взглянул на Силахтара, его взгляд был не просто пронизывающим, он был словно ледяная игла, проникающая в самую душу, ищущая правду в глубине его лживых слов. — Выполняет свою работу? — переспросил Султан, его голос был тихим, но в этой тишине чувствовалась угроза, как перед громом. Он медленно, почти лениво, повторил эти слова, словно смакуя их вкус, и добавил, — Мне нужно узнать больше об этом, Силахтар. В этот момент Мурад осознал, что Осман не просто капризный слуга, который пытается выделиться из толпы. Его наглость и настойчивость, возможно, были вызваны не только желанием унизить окружающих, но и страхом, который он, как загнанный зверь, пытался скрыть. Мурад почувствовал, как подозрения, словно ядовитые змеи, начинают терзать его сердце, обвивая его разум и заставляя сомневаться в самых верных приближённых. Он понял, что ему необходимо самому разобраться, что на самом деле происходит за кулисами его дворца. Ему нужна была истина, даже если она окажется горькой… — Приведи Янкеля к Осману, — приказал Султан, его голос был твёрд, как кремень, и в нём не было ни малейшего намёка на возможность возражения, — И проследи за ними обоими. Я хочу знать, что они говорят и что они делают. Пусть каждый их шаг будет под моим бдительным взором. Силахтар склонил голову в знак согласия, но его глаза, словно угли, горели от подавленного недовольства и злобы. Он понимал, что теперь его тщательно выстроенные планы рушатся, как карточный домик, и что его роль в этой сложной игре меняется не в лучшую сторону. Он чувствовал, как какая-то невидимая угроза нависает над ним, лишая его былой уверенности и покоя. Он понимал, что больше не может действовать так, как раньше. Теперь каждый его шаг будет рассматриваться под пристальным взглядом Султана. — Слушаюсь, повелитель, — ответил Силахтар, скрывая свое раздражение под маской покорности, — Да будет так, как вы приказали. Силахтар поклонился ещё раз, его тело было сковано напряжением, и, с тяжёлым сердцем, полным недобрых предчувствий, он покинул покои Султана, оставляя Мурада наедине со своими подозрениями, которые, словно тень, тянулись за ним из тёмных глубин прошлого. Мурад остался один в тишине своих покоев, прикрыв глаза, словно пытаясь укрыться от нахлынувших эмоций. Его сердце сжималось от непонятного чувства тревоги, как будто кто-то сдавил его в тисках. Он понимал, что то, что происходит, намного сложнее, чем кажется на первый взгляд, и что за всей этой игрой могут скрываться не только интриги, но и нечто гораздо более опасное, чем он мог себе представить. Ему казалось, что он проваливается в бездонную пропасть, где ложь и правда сплелись воедино, и он уже не может отличить одно от другого. И это его пугало больше всего.

***

Спустя долгое время, тянувшееся для Османа словно целую вечность, когда надежда уже начала таять, дверь с металлическим скрежетом открылась, и в комнату, словно робкий лучик света в кромешной тьме, вошёл Янкель. Он был намного моложе Османа, почти мальчик, но его лицо было измученным и осунувшимся, выдавая пережитые тяготы. Его глаза, обычно полные озорства и любопытства, сейчас были полны тревоги и сострадания. Он выглядел измученным, худым и бледным, словно его держали в заточении ещё дольше, чем Османа. На его одежде виднелись пятна грязи, и он двигался неуверенно, словно его ноги отвыкли от ходьбы. Янкель не произнес ни слова, но его глаза, прикованные к Осману, выражали целый спектр эмоций — от шока и ужаса до глубокой скорби. Осман сидел на подушках, устремив на него взгляд, и Янкелю показалось, что его Эфенди постарел на целую вечность. Его лицо осунулось, под глазами залегли темные тени, а в глазах пропал тот огонь, который всегда в них горел. Он выглядел изможденным, словно его выжали как лимон, и даже его осанка, которая всегда была полна гордости и величия, сейчас казалась сломанной и подавленной. Он выглядел хуже, чем во времена, когда они вместе томились в Едикуле. — Эфенди… — прошептал Янкель, наконец, нарушив тишину, его голос был хриплым и дрожал. Он не назвал Османа ни по какому титулу, просто «Эфенди», как обращался к нему всегда, когда они были наедине. Обычно он добавлял «хазлет-лери», но сейчас это слово казалось неуместным и фальшивым. Янкель подошёл к Осману и, не выдержав, опустился на колени перед ним, словно перед тяжело больным человеком, и взял его за руку, чувствуя как пальцы Османа слегка сжимают его ладонь. — Боже мой… что… что они с тобой сделали? — прошептал Янкель, его голос дрожал от ужаса. — Ты… ты выглядишь… Он не смог договорить, его голос сорвался, и он заплакал, как ребенок, не в силах сдержать эмоции. Его рука, сжимающая ладонь Османа, дрожала от волнения. Осман прикрыл глаза, чувствуя прикосновение Янкеля. Его прикосновение было словно лучом света, пробившимся в темные глубины его души. Ему было приятно, что он не забыт, и что его верный друг все еще рядом. — Янкель… — произнес он тихим, хриплым голосом, — Ты… ты тоже, неважно выглядишь. Извини меня за то, что я сделал, не хотел подвергать тебя опасности… — Что ты наделал, Эфенди? — прошептал Янкель, поднимая на него заплаканные глаза, — Зачем? Зачем ты отказался от своего титула… от Султаната? Зачем ты бросил вызов Султану Мураду? Ты же знал, чем всё это закончится! Зачем ты подверг себя этим мучениям? И меня… зачем ты подверг меня этому? В его голосе звучали одновременно и боль, и отчаяние, и недоумение. Он не мог понять, что заставило Османа отказаться от всего, чего он так долго добивался, и пойти на такой риск, подвергая опасности не только себя, но и всех, кто был ему дорог. Он знал, что Осман не был глупцом, и он не мог просто так отказаться от своего права на престол. Он понимал, что за этим решением стоит что-то большее, но он не мог понять что… — Они держали меня больше месяца в тюрьме, Эфенди, — продолжил Янкель, — Я до последнего надеялся, что ты не допустишь этого. Я ждал, что ты вытащишь меня оттуда. Я думал, что ты никогда не сдашься. Что ты всё ещё борешься за себя, за свою свободу, за нас… за всех, кто ждёт твоего возвращения. Но зачем? Зачем ты всё это сделал, Эфенди? В его глазах стояли слёзы, он был в отчаянии от того, что увидел Османа в таком состоянии. Он помнил, каким сильным и гордым был Осман, а теперь перед ним сидел словно сломанный человек. — Почему? — снова прошептал Янкель, его голос был почти неслышным, — Почему ты отдал им себя на растерзание? Он был измучен не меньше Османа, потому что его держали в темнице больше месяца, где обращались с ним как с животным. Он совсем юным, но он понимал, что происходит что-то ужасное. Он был предан своему Эфенди и страдал вместе с ним. Осман, глядя на Янкеля, почувствовал, как его сердце разрывается от боли. Он знал, что Янкель пережил не меньшие страдания, чем он сам. Он с трудом вырвал его из темницы, и теперь его преданный слуга снова здесь, рядом с ним, с глазами полными слёз и ужаса. Осман с трудом поднял левую руку и осторожно коснулся лица своего верного слуги. — Мне жаль, Янкель, — прошептал он, его голос был тихим и хриплым, — Мне очень жаль. Но у меня не было выбора, — продолжил Осман, его голос наполнился горечью и отчаянием. — Мне пришлось отказаться от власти… от Султаната. Это был мой единственный способ выжить, единственный способ остаться в живых. Он посмотрел на Янкеля и увидел в его глазах недоумение и боль. Он понимал, что молодой еврейский юноша не может понять, как такой сильный и гордый человек, как Осман, мог отказаться от своей власти, но он не мог объяснить ему всего. — Враги… — прошептал Осман, его голос стал еще тише, — Мои враги стали сильнее и опаснее, чем раньше. Они готовы на всё, чтобы уничтожить меня. И я должен был их перехитрить, чтобы выжить. Это была моя единственная возможность спастись… и спасти тебя тоже, — он снова сжал руку Янкеля, стараясь успокоить его, — Я знаю, что тебе это трудно понять, но сейчас это не важно. Главное, что мы снова вместе. Он снова сжал его руку, и в его глазах вспыхнул тот огонь, который так поразил Янкеля когда-то. Это был тот Осман, которого Янкель помнил и любил. Тот Осман, который мог противостоять всему миру. — Я обещаю тебе, Янкель, — сказал Осман, глядя Янкелю прямо в глаза, — Я не отдам тебя. Никогда. Ты больше не вернёшься в ту тьму. Его голос был тихим, но в нём звучала такая твёрдость, что Янкель поверил ему безоговорочно. И в этот момент он понял, что его Эфенди никогда его не оставит, и что он будет сражаться за них обоих, даже если для этого ему придётся пойти против всего мира. — Они… — начал Осман, после короткой паузы, его голос был полон горечи и гнева, — Они привели меня на совет дивана и заставили записывать всё, что там происходило левой рукой. Они заставили меня, человека, родившегося в благородном роду Османов, делать то, что запрещено шариатом. И это был не обычный совет дивана, а фарс, где я был всего лишь инструментом в их руках. Янкель, это странно. Силахтар-паша никогда бы не стал просто так следить за моим обучением, тем более, что в зале совета дивана был ещё один писарь, который выполнял свою работу. Это всё как будто специально для меня было устроено. Тут что-то нечисто. У меня такое ощущение, что они перехватили наше письмо, — сказал Осман, и в его глазах мелькнул страх. Янкель вздрогнул, услышав слова Османа, и его глаза наполнились ужасом. Он понимал, что это значит. Но он знал еще кое-что, что мог бы рассказать своему господину. — Эфенди, — прошептал Янкель, его голос дрожал от страха, — Святого отца Лоренцо… его убили. Осман замер и посмотрел на Янкеля, не веря своим ушам. — Что? — прошептал он, словно боясь услышать подтверждение своих слов. — Я видел его в темнице… — начал Янкель, его голос дрожал, а слёзы подступили к глазам. — Я говорил с ним, — продолжил Янкель, и его голос надломился, — Султан Мурад пришёл в храм и устроил облаву. Он пришёл, словно зверь на охоту, с гневным лицом, полный ненависти и ярости. И отец Лоренцо… он взял весь удар на себя, он пожертвовал собой, чтобы защитить нас, он унёс нашу тайну с собой в рай, — Янкель опустил голову, не в силах сдержать слёз. — Я видел, как его пытали… — прошептал Янкель, и его голос сорвался, — как его уводили… Его так долго мучили, и я ничего не мог сделать, только смотреть на это ужасное зрелище, — слёзы градом покатились по его щекам, и он закрыл лицо ладонями, пытаясь сдержать рыдания. — А потом я слышал, как они говорили… — Янкель снова поднял голову, его глаза были полны отчаяния и горя, — что его больше нет, что он мертв. Осман закрыл глаза, и его лицо исказилось от боли. Он опустил голову, чувствуя, как его сердце разрывается от горя, как будто кусок его сердца вырвали из него. Он знал, что потерял не только союзника, но и наставника, человека, который верил в него и помогал ему во всём. — Отец Лоренцо был великим человеком, — прошептал Осман, его голос был полон печали и уважения, — Он был не только другом, но и учителем. Он был мудрым и справедливым человеком, и мир обрёл с его уходом невосполнимую утрату. Мы обязаны отомстить за него, — прошептал Осман, и в его глазах вспыхнул холодный гнев. — Мурад за всё заплатит. Янкель, вытирая слезы тыльной стороной ладони, посмотрел на Османа, его глаза наполнились надеждой. Он знал, что его Эфенди не сдастся и что он придумает способ, как перехитрить своих врагов. — Эфенди, — тихо спросил Янкель, — Какой план ты придумал? Ты ведь не просто так вызвал меня. Ты ведь не просто так захотел, чтобы я научил тебя писать левой рукой? Осман поднял глаза, и в его взгляде промелькнула искра хитрости. — Ты прав, Янкель, — сказал он, и на его губах появилась слабая улыбка, — Я вызвал тебя не для того, чтобы ты учил меня писать, я хотел чтобы ты мне помог. Ты же в своё время был писарем. И сейчас твои знания будут очень кстати. Он понимал, что этот юный еврей был умным и сообразительным, и что он сможет помочь ему. — Они хотят сравнить мой почерк, Янкель. Они думают, что я не знаю, зачем Силахтар-паша заставляет меня переписывать одно и то же. Они думают, что я не знаю, что они перехватили письмо, — Осман сжал кулак левой руки, — Но мы не позволим им одержать победу. Мы должны сделать всё, чтобы мой почерк ни в коем случае не совпадал с тем письмом. Мы должны запутать их, сбить с толку, посеять сомнения. Осман посмотрел на Янкеля, и его глаза были полны решимости. — У тебя есть идеи, Янкель? Ты же всегда был искусным писарем. Мы должны сделать так, чтобы они не смогли нас раскусить. И ты будешь моим главным помощником в этом деле.

***

Шехзаде Баязид, с лицом, искажённым гневом, словно маска боли и ненависти, перехватил Силахтара-пашу в одном из боковых коридоров дворца. Его глаза метали молнии, в них словно полыхали языки пламени, а кулаки были сжаты так сильно, что побелели костяшки пальцев, и казалось, что еще немного, и он прорвёт кожу от напряжения. Силахтар-паша, привыкший к почтению и уважению, как к неотъемлемому праву, был удивлён и слегка встревожен таким напором со стороны молодого Шехзаде. Он никогда не видел Баязида таким разъярённым, и это его настораживало. — Силахтар-паша, — прошипел Баязид, его голос был полон ярости и презрения, словно змея, готовая ужалить, — У меня есть к тебе вопросы, и лучше бы тебе на них ответить честно. Силахтар-паша остановился и, с трудом сдерживая раздражение и желание оттолкнуть этого нахального юнца, повернулся к Баязиду. Он не любил, когда его отвлекали, особенно в то время, когда он был занят важными делами, а этот разговор был явно неуместным. — Шехзаде, — произнёс он, стараясь сохранять спокойствие и не показывать своей внутренней досады, — Прошу меня простить. Я сейчас очень занят, и у меня нет времени на пустые разговоры. — Занят? — усмехнулся Баязид, в его голосе звучал язвительный сарказм и недоверие, — Неужели ты настолько занят, что у тебя нет времени ответить на вопросы Шехзаде? Или ты слишком занят плетением интриг за моей спиной и издевательствами над моим братом, что тебе некогда ответить на мои вопросы? Силахтар-паша нахмурился, его глаза сузились, и в них мелькнула тень раздражения. Он понимал, что Баязид знает слишком много и что ему придётся быть более осторожным. Его интриги начали выходить из-под контроля, и это его раздражало. — Я не понимаю, о чём вы говорите, Шехзаде, — ответил он, стараясь сохранять невозмутимость и спокойствие, хотя внутри у него кипела ярость. — Я выполняю приказы Падишаха, и мои действия не должны вызывать никаких вопросов. — Не понимаешь? — презрительно бросил Баязид, его лицо исказилось от гнева, а взгляд наполнился ненавистью. — Тогда я тебе объясню, если до тебя ещё не дошло! Я знаю, что ты запер моего брата Османа в темнице и заставляешь его писать левой рукой! И я знаю, что ты пытаешься скрыть от меня правду! Ты думаешь, что я слепой или глухой? Я знаю всё о ваших грязных играх! Силахтар-паша замер, на его лице отразилось удивление и лёгкая паника, которую он изо всех сил старался скрыть. Он не ожидал, что Баязид будет так осведомлен о делах опального Султана Османа. Его тайны были раскрыты, и это выводило его из равновесия. — Шехзаде, — сказал Силахтар, стараясь сохранять внешнее спокойствие, хотя внутри он был готов разорвать Баязида на части, — Я не знал, что вас интересуют дела «слуги Зелиля». Это всего лишь внутренние дела дворца. — Да как ты смеешь так говорить о моём брате?! — воскликнул Баязид, его голос сорвался на крик, и он прижал Силахтара к стене, так, что тот с трудом мог дышать, его глаза метали молнии, — Он не слуга, он мой брат! И мне известно всё, что вы с ним творите! И ты будешь за это отвечать! Силахтар-паша нахмурился, с трудом глотая воздух. Он понимал, что Баязид был в ярости и готов на всё. Он осознавал, что его интриги, которые казались ему такими продуманными, теперь могут обернуться против него. И это заставляло его чувствовать себя уязвимым. — Я выполняю приказы Падишаха, Шехзаде, — ответил Силахтар, пытаясь сохранить самообладание и скрыть своё волнение. — Опальный Султан Осман проявил неповиновение, и он должен ответить за свои поступки. Таков закон. Баязид приблизился к Силахтару, словно хищник, готовящийся к прыжку. Его глаза горели ненавистью, и его лицо исказилось от ярости, как у безумца. Он был готов разорвать Силахтара на части за то, что тот сделал с его братом. — Я знаю обо всём, что ты сделал с Османом, — прорычал Баязид, его голос был полон презрения и ненависти, — Герверхан всё мне рассказала. Она видела, как ты вёл себя с Османом, как ты унижал его, и теперь мне скажи, какого дьявола вы с ним делаете? Почему ты притворяешься невинной овечкой, когда на самом деле ты палач?! Силахтар-паша молчал, его лицо выражало смесь удивления, досады и какой-то растерянности. Он не ожидал, что Герверхан, сестра Падишаха, будет вмешиваться в его дела. Он недооценил её преданность Осману и её проницательность, и это была его большая ошибка. Он понимал, что теперь ему придётся быть более осторожным. — Так что, Силахтар-паша, — продолжал Баязид, его голос стал тише, но от этого не менее угрожающим, а скорее наоборот, он звучал ещё более зловеще, как лезвие ножа, готового пронзить сердце. — Почему ты не сказал мне, что мой брат никого не узнаёт? Почему ты скрыл от меня, что он совсем плох? Ты думал, что я ничего не узнаю? Ты думал, что ты можешь обмануть меня? Ты считаешь, что можешь безнаказанно издеваться над моим братом? Силахтар-паша был поражён. Он не понимал, как Баязид мог узнать так много. Его шпионская сеть дала сбой, и теперь он не знал, чего ожидать от этого молодого Шехзаде. Он понимал, что ситуация вышла из-под его контроля, и чувствовал, как его уверенность тает, словно дым. — Шехзаде, — ответил Силахтар, стараясь говорить ровно и не выдать своего волнения, — Вы, кажется, неправильно понимаете ситуацию. Я действую по приказу Падишаха и выполняю свой долг. — Неправильно понимаю?! — воскликнул Баязид, его голос перешёл на крик, как будто он не мог больше сдерживать свой гнев, — Это вы всё неправильно понимаете! Вы думаете, что сможете и дальше издеваться над моим братом, думая, что я ничего не замечу? Но я не позволю вам этого! Я клянусь Аллахом, я заставлю тебя пожалеть о каждом слове, о каждом унижении, которое ты нанёс моему брату! Ты будешь отвечать за всё, что с ним сделал. Баязид был в ярости. Он знал, что Силахтар-паша — это лишь пешка в руках Султана Мурада, но это не делало его гнев меньше. Он был готов пойти на всё, чтобы защитить своего брата, даже если для этого ему придётся пойти против самого Султана. Он чувствовал, что его кровь кипит от гнева, и он готов был пойти на всё, чтобы защитить брата. В то время, как Баязид и Силахтар выясняли отношения в коридоре дворца, Осман и Янкель в комнате, куда был заключен Осман, напряжённо работали над планом, как обмануть тех, кто хотел сравнить их почерк. Они понимали, что на кону стоит их свобода и, возможно, даже их жизни. И им нельзя было терять ни минуты. В то время как Баязид, с лицом, искажённым яростью, осыпал Силахтара-пашу угрозами, из-за угла коридора, словно тень, появился Чавушбаши Килиндир-ага. Его движения были быстрыми и бесшумными, а взгляд был холодным и пронзительным. Он был предан Давуду-паше, Великому Визирю, и служил ему верой и правдой, исполняя все его приказы, какими бы жестокими они ни были. Килиндир-ага был старше Силахтара-паши больше, чем в два раза, и имел огромный опыт в дворцовых интригах. Когда-то давно, Силахтар-паша тоже служил Давуду-паше, и именно он, приложив все усилия, подсунул его Султану Мураду IV, чтобы тот стал его доверенным лицом. Килиндир-ага, заметив назревающий конфликт, немедленно вмешался. Он схватил Баязида за руку и резким движением оттащил его от Силахтара-паши. — Шехзаде, — прошипел Килиндир-ага, его голос был полон угрозы, — Вы забываетесь. Не подобает Шехзаде так себя вести. Баязид попытался вырваться из его стальной хватки, но хватка Килиндира-аги была сильной и цепкой, как у железных тисков, и ему не удавалось даже пошевелиться. Он ненавидел этого человека до глубины души, ведь именно он, своими собственными руками, чуть не сжёг его и его братьев в сарае во время бунта, когда свергли Османа II. Баязид до сих пор помнил ужас и страх того дня, когда Килиндир поджёг сарай, и они со своими братьями чудом спаслись благодаря Бюль-бюль аге, который рискуя своей жизнью, вывел их оттуда. Образ этого жестокого человека навсегда отпечатался в его памяти, и при одном его виде, его охватывал животный страх. — Оставь меня, Килиндир! — прорычал Баязид, его глаза сверкали гневом, — Я должен поговорить с этим негодяем! Я хочу заставить его ответить за то, что он сделал с моим братом! — Молчать, Шехзаде! — приказал Килиндир-ага, его голос стал еще более зловещим, а взгляд стал агрессивным, — Вы слишком много себе позволяете. Вам не следует вмешиваться в дела дворца. Вы должны думать о будущем, а не нарываться на неприятности. Запомни, Шехзаде, ты не должен забывать о том, что ты наследник, и тебя ждёт ещё много дел. И эти дела не должны зависеть от того, чего ты хочешь. Силахтар-паша, пользуясь моментом, когда внимание Килиндира было переключено на Баязида, выпрямился, словно подстреленная птица, и отряхнул одежду, пытаясь скрыть свой испуг и унижение. Но его руки всё ещё дрожали, а на лбу выступили капельки пота, выдавая его истинное состояние. Он с ненавистью посмотрел на Баязида и Килиндира, которые были словно две зловещие тени, нависшие над ним, понимая, что оказался втянут в игру более могущественных сил, чем он мог себе представить. Он всегда презирал Килиндира за его грубость и жестокость, за его презрение к правилам и приличиям, но теперь понимал, что за этой маской скрывается не просто тупой исполнитель приказов, а хитрый и опасный интриган, способный на всё ради достижения своих целей. Он был лишь пешкой в их руках, и это его бесило. — Пойдёмте, Шехзаде, — проговорил Килиндир-ага, толкая Баязида в спину, словно не живое существо, а кусок дерева, — Тебе не стоит сейчас ссориться с Силахтаром-пашой. Ты должен научиться управлять своими эмоциями, иначе тебя не ждёт ничего хорошего. Затем Килиндир-ага повернулся к Силахтару-паше, его взгляд стал ещё более холодным и угрожающим. В нём не было ни капли сострадания, лишь жестокость и презрение. Его глаза сверкали, словно острые лезвия, готовые вонзиться в плоть. — Ты, — прошипел Килиндир-ага, его голос был тихим, но полным смертельной угрозы, от которого у Силахтара по спине пробежал холодок, — Ты будешь молчать, как рыба. Ты будешь делать вид, что здесь ничего не было. Как будто мы здесь просто говорили о погоде. И не дай Аллах, чтобы хоть кто-то узнал о том, что здесь происходило, о том, как ты допустил, чтобы Шехзаде с тобой так разговаривал. Я лично прикончу тебя, как собаку, понял? — Килиндир-ага впился взглядом в Силахтара Падишаха, его глаза светились жестокостью, и Силахтар Мустафа паша понял, что он не шутит. Килиндир-ага был готов убить его в любую минуту и с наслаждением наблюдать за его страданиями. Силахтар-паша, хоть и был садистом и фанатично предан Султану Мураду IV, он не был дураком и прекрасно понимал, что Килиндир не бросает слова на ветер. Он понял, что столкнулся с ещё более опасным и могущественным противником, чем Чавушбаши Килиндир. Он знал, что Давуд-паша, используя Баязида, словно марионетку, пытается угрожать власти Валиде Кёсем-Султан и Султана Мурада, и он оказался всего лишь пешкой в этой жестокой игре. Он ненавидел себя за то, что позволил ситуации выйти из-под контроля и за то, что он показал свою слабость перед Килиндиром, но он также понимал, что ему сейчас нужно делать то, что говорит Чавушбаши Давуда-паши, иначе он может поплатиться не только своей репутацией, но и своей жизнью… — Я всё понял, Килиндир-ага, — ответил Силахтар-паша, стараясь не показывать своего волнения, и его голос звучал неуверенно и даже немного дрожал, что было ему несвойственно, — Я буду молчать. Я буду делать вид, что ничего не произошло. Килиндир-ага с презрением посмотрел на Силахтара, словно на жалкую крысу, и с отвращением отвернулся от него. Затем он развернулся и толкнул Баязида вперёд, уводя его с собой, оставив Силахтара в коридоре, в одиночестве и в глубоких раздумьях, словно загнанного зверя. Он понимал, что теперь ему нужно быть ещё более осторожным, чем когда-либо прежде, и что его тайная война с Османом стала ещё более опасной, а также он понимал, что прошлое вернулось к нему в лице Килиндира, и эта тень прошлого может стать его погибелью…

***

После того, как Килиндир-ага увел Баязида из коридора, он привёл его в отдалённую и мрачную комнату, где обычно проводили время стражники. Здесь не было ни роскоши, ни покоя, лишь голые стены, исписанные грубыми рисунками и ругательствами, и грубая мебель, пропахшая потом и табаком. Килиндир закрыл дверь, оставив их наедине, и посмотрел на Баязида, его глаза были холодными и безжалостными, словно у хищника, изучающего свою добычу. — Шехзаде, — начал Килиндир, его голос был тихим, но проникающим до самых костей, словно змеиный шепот, — ты должен научиться управлять своими эмоциями. Твой гнев делает тебя слабым и уязвимым. Если ты будешь продолжать в том же духе, то долго не протянешь, а мне нужен ты сильным и покорным, чтобы тобой можно было наслаждаться. Килиндир-ага, словно извращённый кукловод, воспитывал Баязида методами, которые больше напоминали пытки, чем обучение. Он не давал ему времени на раздумья, постоянно давил на него, унижал его достоинство, пытаясь сломить его волю и заставить подчиниться его извращённым желаниям. Но при этом он внимательно изучал Баязида, как учёный изучает подопытного кролика. Он следил за его реакциями на его слова, за тем, как сжимаются его кулаки, когда Килиндир вспоминает его прошлое, как дрожит его подбородок, когда Килиндир смотрит на него своими похотливыми глазами, как он старается скрыть свою ненависть, но это у него плохо получается. Он искал в Баязиде слабые места, чтобы потом их использовать. Он искал способы манипулировать им, чтобы сделать из него послушную марионетку. Он постоянно напоминал Баязиду о его прошлом, о том, как он чуть не погиб в сарае во время бунта, и о том, как он был зависим от других людей, словно жалкая игрушка, заставляя его снова и снова переживать тот ужас и страх. Он упивался его страданиями. «Он так похож на Османа, — думал Килиндир, изучая выражение лица Баязида, — Та же гордость, та же сила, но в нём ещё нет той сломленности, которую я так люблю. Он ещё не до конца понял своё место, он ещё не осознал, что его жизнь принадлежит мне.» Килиндир проводил часы, наблюдая за Баязидом, изучая его мимику, его жесты, его речь. Он замечал малейшие изменения в его настроении, его реакции на разные раздражители. Он понимал, что чем больше он будет знать о Баязиде, тем легче ему будет манипулировать им. Он хотел проникнуть в его разум, понять его тайные желания и страхи, чтобы использовать их против него. Он считал Баязида своей собственностью, и ему хотелось обладать им безраздельно. «Скоро ты станешь таким же сломленным, как и твой брат, — думал Килиндир, улыбаясь своей больной улыбкой, — и тогда я буду наслаждаться тобой в полной мере.» Он видел в Баязиде не просто наследника, а объект своего больного влечения, и ему нравилось его сломленное состояние, которое он сам создавал, и он мечтал о том дне, когда Баязид будет полностью ему подвластен. — Ты должен научиться пользоваться своей властью, Шехзаде, — продолжал Килиндир, его голос был полон садистского удовлетворения, и в нем звучали похотливые нотки, — ты должен манипулировать людьми, как марионетками, дёргая их за ниточки, и заставлять их делать то, что тебе нужно. Ты должен быть готов на всё, чтобы достичь своих целей, даже если это означает переступить через чьи-то жизни, и тогда ты станешь таким, каким я хочу тебя видеть. И тогда я смогу тобой наслаждаться, как и положено. Баязид слушал слова Килиндира, и его тело дрожало от отвращения. Он не хотел становиться таким же, как этот жестокий человек, с его извращенными взглядами на мир. Он не хотел манипулировать людьми и переступать через их жизни. Он хотел быть свободным, и он хотел отомстить тем, кто отнял у него эту свободу, и тем, кто пытался его сломать. — Я не буду, — прорычал Баязид, его голос дрожал от гнева, — Я никогда не стану таким, как ты! Я ненавижу тебя, Килиндир! Ты мерзок, ты отвратителен, и я никогда тебя не послушаю! Ты больной извращенец! Килиндир ухмыльнулся, его глаза загорелись злобным и похотливым огнём, и его взгляд скользнул по телу Баязида, словно он раздевал его. Он подошёл ближе к Баязиду, словно хищник, готовый к броску, и его прикосновения становились всё более наглыми. — Ты смешной, Шехзаде, — прошипел Килиндир, протягивая руку к лицу Баязида, — Ты думаешь, что у тебя есть выбор? Ты всего лишь моя марионетка, и я буду играть тобой, как захочу, и ты будешь умолять меня о пощаде, и тогда я дам тебе её. Баязид сжал кулаки, его тело дрожало от ярости, и его сердце колотилось в груди, как у испуганной птицы. Он понял, что если он не предпримет ничего сейчас, то он навсегда останется в плену у этого чудовища, который готов был не только мучить его, но и надругаться над ним. Килиндир уже несколько раз приставал к нему, касался его там, где не должен был, и Баязид уже не мог этого терпеть. В одно мгновение, собрав все свои силы, Баязид нанёс резкий удар Килиндиру в челюсть, оттолкнул его от себя, и, воспользовавшись тем, что Килиндир на мгновение потерял равновесие, он рванулся к двери. Килиндир зарычал от ярости и бросился в погоню, но Баязид оказался быстрее. Он выскочил из комнаты, захлопнув дверь за собой, и бросился бежать по коридорам дворца, не зная, куда ему бежать, лишь бы подальше от этого чудовища, от его наглых взглядов и от его мерзких прикосновений… Килиндир, с лицом искажённым от гнева, похоти и бессилия, с силой ударил кулаком в дверь, заставив её задрожать. Он понимал, что Баязид может рассказать о его жестокости и извращениях, о том, как он приставал к нему, и что это может навредить Давуду-паше и их планам. Он не мог позволить, чтобы его истинная натура была раскрыта. — Ты поплатишься за это, мальчишка! — прорычал Килиндир, его голос был полон ярости и похотливого вожделения, — Я тебя найду, и ты пожалеешь о том, что осмелился мне перечить, и тогда я тебя накажу так, как ты заслуживаешь! Килиндир-ага, думая о Баязиде, ощущал в нём странную смесь раздражения и… чего-то ещё. Молодой Шехзаде, с его горделивым видом и упрямым сопротивлением, совершенно не напоминал Османа, которого Килиндир держал в своих цепких руках и ломал по своему усмотрению. Сейчас Осман выглядел заметно постаревшим, измученным, сломленным. Его прежняя сила, его уверенность были как будто выжжены огнём, оставив пустую оболочку. Но в Баязиде Килиндир видел нечто иное. Да, Баязид напоминал Османа своей гордостью, своим непоколебимым духом сопротивления. Но в отличие от Османа, в нём ещё теплилась искра, определенный отпор, недоступный для Килиндира. Этот отпор, эта неподконтрольность, эта скрытая сила — вот что возбуждало Килиндира, даже если он этого не осознавал. Неужели Баязид нравился ему только потому, что напоминал ему ослабевшем, поверженном Османе? Может быть, Килиндира просто манило воссоздать в Баязиде ту же пассивную, сломленную силу, что он наблюдал у Османа? Или же это было что-то другое, более глубокое, более скрытое, более… извращенное? Он чувствовал странную, холодную пустоту в груди, когда думал об этом. Баязид был сопротивлением, препятствием, и Килиндир чувствовал острую потребность сломить его волю, подчинить себе, но как? Его мысли вновь вернулись к Осману. Осман теперь был почти… декоративным элементом. Он уже не представлял для Килиндира интереса, как потенциальная жертва. Его некогда хрупкое тело сейчас словно стало оболочкой, безжизненной, почти неинтересной. Возможно, Баязид был лишь заменой, временным решением, попыткой занять место Османа в его грязных играх. Или же Килиндир не стремился к близости с Баязидом, а к повторению того, что он сделал с Османом, только в другой форме, в другом облике? Этот вопрос висел в воздухе, словно тень, не давая найти ответа. Килиндир-ага смотрел на Баязида, словно видел в нём отражение своего собственного извращённого желания.

***

На следующее утро

Ранним утром, когда улицы Стамбула ещё только начинали просыпаться, Султан Мурад IV, переодетый в простую одежду, вместе со своими доверенными людьми — Шехзаде Баязидом, Кеманкеш-агой и Силахтаром-пашой — незаметно вышли за ворота дворца. Они растворились в толпе, стараясь не привлекать к себе внимания, и направились в сторону шумных торговых рядов. Мурад хотел лично увидеть, чем живёт его народ, какие настроения царят на улицах, и, возможно, услышать то, что не доносили до него дворцовые стены. День только начинался, но улицы уже были полны суеты. Торговцы выкладывали свои товары, дети играли в переулках, а ремесленники спешили на работу. Мурад внимательно наблюдал за всем происходящим, его взгляд был острым и проницательным. Рядом с ним шёл Шехзаде Баязид, его лицо выражало смесь любопытства и осторожности. Кеманкеш-ага и Силахтар-паша, с лицами, полными бдительности, внимательно осматривали окружающих. Внезапно до них донеслись странные выкрики. В одном из переулков они увидели оборванного человека, который стоял на небольшом деревянном ящике, словно на импровизированном помосте. Его одежда была грязной и рваной, волосы спутаны, но его глаза горели каким-то безумным огнём. Он размахивал руками и громко кричал, привлекая внимание прохожих. — Слушайте! Слушайте, о люди! — кричал безумец, его голос дрожал от фанатизма, — Эфенди-хазлет-лери грядет! Он — наш мессия! Он — наш спаситель! Он принесёт нам избавление от зла и страданий! Поклоняйтесь ему! Поклоняйтесь его великому имени! Султан Мурад остановился, его брови нахмурились. Он слышал об этом «Эфенди-хазлет-лери» — это имя ходило по городу в виде мрачных слухов и вызывало тревогу. Он знал, что этот «человек» считал себя мессией, а его последователи были полны фанатизма и готовы на всё ради своего лидера. Безумец продолжал проповедовать, его голос становился всё громче и громче, словно он пытался перекричать саму действительность. Он размахивал руками, его глаза горели фанатичным огнём, и в его словах звучала какая-то болезненная уверенность. — Он — наш единственный бог! — кричал он, срывая голос, — Он отменит все старые законы и создаст новый мир! Мир справедливости и мира! Мир, где не будет места страданиям и пороку! Придите к нему! Примите его веру! Поклоняйтесь ему, нашему Эфенди-хазлет-лери! Некоторые прохожие останавливались, завороженные его речами, с любопытством вглядываясь в его безумное лицо. Другие спешили мимо, отворачиваясь от него с брезгливым видом, стараясь не слушать его кощунства. А третьи, правоверные мусульмане, напуганные богохульством начинали шепать молитвы, словно пытаясь отогнать от себя дьявольские наваждения. Среди толпы нашлись и те, кто пытался образумить безумца, наставить его на путь истинный. — О безумный, опомнись! — кричал пожилой мужчина, одетый в длинную одежду правоверного мусульманина, с длинной седой бородой, — Ты отвернулся от веры Аллаха! Ты поклоняешься лживому идолу! — Не слушайте его! — кричала женщина, закутанная в чёрную чадру, — Он одержим дьяволом! Он призывает вас к греху и безбожию! — Покайтесь, покайтесь, пока не поздно! — кричал еще один мужчина, поднимая руки к небу, — Вернись к вере Аллаха и проси у него прощения! Но безумец не слушал их, он только сильнее кричал, и его голос становился всё более безумным. — Вы слепы! Вы глухи! — кричал он, его лицо исказилось от гнева, — Вы не видите света! Вы не слышите голоса Эфенди-хазлет-лери! Вы все обречены! Только тот, кто примет его веру, обретёт спасение! Мурад, наблюдая за этой сценой, с ужасом осознавал, что этот фанатизм расползается по городу, как ядовитый сорняк, поражая души людей и подрывая основы его веры. Он видел, как даже правоверные мусульмане, несмотря на свои попытки вразумить безумца, не могут остановить поток его безумия. Он видел, что многие люди, не в силах противостоять этому кощунству, всё больше поддаются его влиянию. И это заставляло его гнев разгораться всё сильнее и сильнее, и его сердце переполнялось яростью и отвращением. — Кто этот безумец? — тихо спросил Баязид, его голос был полон тревоги. — Похоже, он из последователей Эфенди-хазлет-лери, — ответил Кеманкеш-ага, — Я слышал о них… говорят, они поклоняются ему, как идолу. — Идолу? — переспросил Баязид, его глаза сузились. Он помнил, как много раз ему говорили, что этот «Эфенди-хазлет-лери» — злейший враг всего мусульманского мира. Он понимал, что этот человек представляет собой серьёзную угрозу для власти его брата и для его народа. — Он пытается ниспровергнуть все авторитеты, отрицает все ценности… он объявил войну всему мусульманскому миру, — добавил Силахтар-паша, — Говорят, что он учит, будто нет никаких богов, кроме него, что он сам устанавливает правила… Баязид, слушая их разговор, с тревогой посмотрел на своего брата. Он понимал, что этот безумец и его проповеди — это лишь симптом более серьёзной проблемы. Султан Мурад, прикрыв глаза, понимал, что он не может больше медлить. Он должен положить конец этому безумию, пока оно не поглотило весь город. Султан Мурад IV, с лицом, помрачневшим от гнева, молча направился к безумцу, словно хищник, идущий на свою добычу. Его шаги были твёрдыми и уверенными, а глаза метали молнии. Кеманкеш-ага, Силахтар-паша и Шехзаде Баязид поспешили за ним, понимая, что Султан в ярости, и что он готов на всё, чтобы остановить это безумие. Мурад подошёл к безумцу вплотную, его массивная фигура нависла над ним, словно гора. Безумец замолк, его безумные глаза расширились от страха, но он всё ещё пытался сохранить вид непоколебимости. Толпа вокруг затихла, наблюдая за разворачивающейся сценой с затаённым дыханием. — Кто этот «Эфенди-хазлет-лери»? — резко спросил Силахтар-паша, его голос звучал угрожающе, стараясь выровнять тон Султана. — Кто этот человек, которому ты поклоняешься, как идолу? Безумец выпрямился, его взгляд снова стал фанатичным. — Вы не понимаете, — ответил он, его голос дрожал, но в нём звучала какая-то болезненная уверенность, — Его никто не видел, но его воля… его сила… она направляет нас! Эфенди-хазлет-лери хочет создать такой мир, которого ещё никто не видел! Мир, где не будет места несправедливости и лжи! Он превзойдет всё, что было до него! Он — выше всех нас! Он — выше всего сущего! Вы не видите его, потому что его нельзя увидеть, пока он сам не решит это сделать. Снизойти к нам на грешную землю! Он за пределами нашего мира! Мурад, слушая эти богохульные слова, сжал кулаки так, что костяшки его пальцев побелели. Его лицо перекосилось от гнева, и его глаза наполнились ненавистью. Он был правоверным человеком, преданным исламу до мозга костей, и эти слова оскорбляли его самые сокровенные чувства. Он не мог вынести, когда кто-то богохульствовал против Аллаха, и эти слова о каком-то самозванце, который претендует на божественность, разжигали его гнев до предела. Он не потерпит такого богохульства в своём государстве, и он готов был на всё, чтобы искоренить эту ересь. — Богохульник! — прорычал Султан Мурад, его голос был полон ярости, — Ты поклоняешься лжецу, самозванцу, который осмелился поставить себя на место Всевышнего! Ты отверг веру Аллаха и поклоняешься идолу! — Он плюнул на землю, словно желая показать своё презрение к этому еретику и его кумиру. — Внимание! Султан Мурад Хан Хазлет-лери! — громко объявил Силахтар-паша, его голос был напряжённым и одновременно уважительным. Он понимал, что сейчас нужно показать толпе, что происходит правосудие, а не просто жестокая расправа. — Ты и твои последователи заслуживаете смерти! — продолжил Мурад, его голос зазвенел от фанатизма, — Вы оскорбляете Аллаха, вы оскверняете веру! Я, как наместник Всевышнего на земле, не позволю этой ереси распространяться! Я уничтожу вас всех до единого, если вы не отречётесь от своего идола! Толпа вокруг замерла, напуганная гневом Султана. Люди, которые только что с любопытством слушали безумца, теперь отшатнулись от него, опасаясь навлечь на себя гнев Падишаха. Мурад, его глаза сверкали фанатичным огнём, смотрел на безумца, ожидая его ответа, и в его взгляде читалось не только гнев, но и готовность немедленно покарать этого еретика. Лицо Мурада перекосилось от гнева, схватил безумца за грязные одежды, его хватка была мёртвой. Он поднял его, словно тряпичную куклу, и, не говоря ни слова, потащил в сторону ближайшей площади. Кеманкеш-ага, Силахтар-паша и Шехзаде Баязид поспешили за ним, понимая, что Султан не намерен медлить. Они уже видели его ярость в прошлом и знали, что Мурад может быть беспощадным. Толпа, как волна, расступилась перед ними, поглощённая ужасом и любопытством. Мурад, приведя безумца на площадь, бросил его на землю, словно мешок с мусором. Он выхватил из ножен кривой ятаган, его лезвие зловеще сверкнуло на солнце, словно отражая ярость Мурада. Он не смотрел на безумца, его глаза были полны фанатичного безумия, и он больше не контролировал себя. — Смотрите, о неверные! — прорычал Мурад, его голос был полон ненависти и презрения. — Смотрите на этого нечестивца, на этого богохульного пса! Он поклонялся лживому идолу, он осмелился осквернить святую веру Аллаха! Он заслуживает смерти, и я, бич Аллаха, сам пролью его мерзкую кровь! Он замахнулся ятаганом, словно палач, и с яростью обрушил его на шею безумца. Клинок с хрустом прорезал плоть, и голова еретика с глухим стуком покатилась по мостовой. Кровь хлынула из обезглавленного тела, и толпа в ужасе склонила перед ним голову. Некоторые люди отвернулись, не в силах смотреть на это зрелище, другие, словно загипнотизированные, наблюдали за этой казнью. Грудь Султана Мурада тяжело вздымалась, стоял над телом безумца, его ятаган был запятнан кровью. Он бросил его на землю и, оглядывая толпу, заорал: — Так будет с каждым, кто посмеет пойти против воли Аллаха! Так будет с каждым, кто осмелится поклоняться языческим идолам! Я, как меч Аллаха, не потерплю ереси в своём государстве! Я вырву её с корнем! В толпе повисла мёртвая тишина, нарушаемая лишь учащённым дыханием людей. Все были в ужасе от жестокости Султана, но никто не посмел перечить ему. Они понимали, что Мурад был не просто правителем, он был правоверным человеком, чей гнев был страшен, и чья вера была непоколебима. Он был подобен разъярённому зверю, готовому уничтожить любого, кто посмеет выступить против его веры. Силахтар-паша и Кеманкеш-ага обменялись тревожными взглядами. Они были свидетелями жестокости Мурада не раз, но эта публичная казнь, совершённая собственными руками, повергла их в ужас. Шехзаде Баязид, побледневший от увиденного, стоял в стороне, подавленный происходящим. Мурад, оглядывая площадь, видел в глазах людей не только страх, но и фанатичное восхищение. Он упивался своей властью, своей силой и своей способностью решать судьбы людей. И в этом, заключалась его трагедия, он так и не понял, что его жестокость, лишь разжигала пламя ненависти в сердцах его подданных. — Силахтар, — приказал Мурад, его глаза пронзили Силахтара, словно стрелы, — Найди всех последователей этого нечестивца! Выследи их всех до единого! Я хочу знать, кто они, где они прячутся и какие цели они преследуют! Они все должны заплатить за своё богохульство! Силахтар-паша поклонился, его лицо было серьёзным и бледным. — Слушаюсь, мой Падишах, — ответил он, — Мои люди начнут поиски немедленно. — Кеманкеш, — обратился Мурад к Кеманкеш-аге, — Твои люди должны обыскать каждый дом, каждый переулок, каждую мечеть! Если нужно, сожгите их всех дотла! Я хочу, чтобы от этой ереси не осталось и следа! Я не потерплю, чтобы эти неверные отравляли мой народ своим ядом! Они должны исчезнуть с лица земли! Кеманкеш-ага, поклонился, и, сжав губы, ответил: — Мой Падишах, я исполню ваш приказ. Мы найдём каждого из них и заставим поплатиться за их преступления. Он развернулся и, не проронив ни слова, направился обратно к дворцу, оставив позади кровавую сцену и запуганную толпу. Его фанатизм был его силой и одновременно его слабостью, то, что делало его могущественным правителем, и то, что обрекало его на трагедию.