Всадник на чёрном коне

В залитом утренним солнцем саду Топкапы царило умиротворение. Валиде Кёсем-султан, облаченная в легкое шелковое платье цвета слоновой кости, неспешно прогуливалась между кустами роз, и ее изящные руки бережно срезали раскрывшиеся бутоны. Аромат роз, ее любимое занятие, наполнял воздух, и ее лицо, несмотря на все заботы, и тревоги, было спокойным, и умиротворенным, и она наслаждалась этим моментом покоя, и тишины. Ее темные, как смоль, волосы, с проседью у висков, были аккуратно уложены, и ее глаза, всегда наполненные проницательностью, и властностью, сейчас светились нежностью, и она казалась уязвимой и беззащитной, и от этого, она была еще более прекрасна. Ее руки, украшенные кольцами с драгоценными камнями, были нежными, и женственными, и ее движения были плавными, и грациозными, и она словно парила над землей, и она была воплощением красоты и величия. В отдалении, за высокой живой изгородью, за ней наблюдал Кеманкеш-ага, и его взгляд был полон тоски, и нежности, и печали. Его мужественное лицо оставалось бесстрастным, но в его глазах промелькивала боль, и терзание, и он пытался скрыть свои чувства, и он пытался убедить себя в том, что он равнодушен к Валиде Кёсем, и он изо всех сил старался делать вид, что между ними ничего нет, но его сердце, все еще продолжало биться при виде его Госпожи, и он не мог ничего с этим поделать. Он был одет в темные одежды, и его осанка была прямой, и гордой, и он словно был готов защитить Валиде Кёсем от любых бед, и он понимал, что он не может просто так взять, и отпустить ее, но он понимал, что он должен, и что он не может подвергать ее опасности. К нему, с легкой, и насмешливой походкой, подошел Чавушбаши Великого Визиря Давуда-паши, Килиндир Угрусу, и его глаза, как всегда, горели нездоровым огнем, и его губы были искривлены в слащавой усмешке, и его лицо выражало самодовольство, и жестокость. Он был одет в темные одежды, и его походка была легкой, и изящной, и он словно хищник, который готовится к нападению. — Ну и как твое утро, Кеманкеш? — спросил Килиндир, и его голос был тих, но в нём чувствовалась издевка, — Наслаждаешься видом своей Госпожи? Кеманкеш, сжав кулаки, повернулся к Килиндиру, и его взгляд был полон неприязни. Он не доверял Килиндиру, и он не понимал его, и он не любил его насмешек. — Она моя Госпожа, — ответил Кеманкеш, и его голос был холоден, и спокоен, — Я служу ей, и я защищаю ее. — О, конечно, — промурлыкал Килиндир, и его глаза, с каким-то извращенным удовольствием, смотрели на Кеманкеша, — Ты делаешь вид, что ты просто слуга, но я-то знаю, что между вами происходит. Я вижу, как ты смотришь на неё. Я знаю, что ты ее жаждешь. Я знаю, что ты её хочешь. Кеманкеш, с трудом сдерживая свой гнев, промолчал, и его лицо, оставалось непроницаемым, и он старался не реагировать на провокации Килиндира, но его сердце, все еще продолжало биться от волнения, и его руки сжимались в кулаки. — Я собираюсь прекратить эти отношения, — сказал Кеманкеш, и его голос был тверд, — Это опасно, и это неправильно. Я не могу подвергать ее риску, и я не могу больше так продолжать. Килиндир, с издевкой посмотрел на Кеманкеша, и его губы растянулись в слащавой ухмылке. — Ты просто трус, Кеманкеш, — произнес Килиндир, и в его голосе послышалась презрительная нотка, — Ты боишься взять то, что твое по праву, и ты боишься следовать своему сердцу, и ты прячешься за маской благородства и чести. Ты слабый, и ты не достоин своей Госпожи. И ты не достоин ничего. Кеманкеш понимал, что его приятель не способен понять его чувства, и его моральные принципы, и что он живет в каком-то своем, извращенном мире. Килиндир откинулся назад, и его взгляд с насмешкой блуждал по лицу Кеманкеша, и он, словно хищник, выискивал в нем малейшие признаки слабости, и страха. — О, Кеманкеш, — проговорил Килиндир, и в его голосе звучала ирония, и насмешка, — Ты так уверен в своей чести, и в своем благородстве, и в том, что ты поступаешь правильно? Ты так уверен, что ты не хочешь её, и что тебе не нужен ее огонь? Ты такой ханжа, что я поражаюсь твоей праведности. Он сделал шаг вперед, и приблизился к Кеманкешу, и его глаза, полные зловещей усмешки, смотрели прямо ему в глаза, и он, казалось, видел его насквозь, и он, казалось, читал его мысли, и его желания. — Ты помнишь, как мы ходили вместе на рынок? — проговорил Килиндир, и его голос стал тихим и вкрадчивым, словно шепот змеи, — Ты помнишь, как мы выбирали самое лучшее украшение для твоей Госпожи? Ты помнишь, как ты горел желанием сделать ей подарок, и как ты был счастлив, когда мы нашли это ожерелье из жемчуга и изумрудов? Килиндир кивнул в сторону сада, и его глаза, не отрываясь, смотрели на Кёсем-султан, и он прекрасно понимал, что она стоит в саду, и что она срезает розы, и что она носит ожерелье, которое выбирал для неё Кеманкеш. — И сейчас она носит это ожерелье, из жемчуга и изумрудов, которое ты так тщательно выбирал, и которое так восхищало тебя, и которое ты с гордостью подарил ей, — продолжил Килиндир, и его голос был полон насмешки, — И ты смотришь на нее, и ты хочешь ее, и ты жаждешь ее, и ты понимаешь, что она недостижима для тебя. И ты не можешь ей завладеть. И ты не можешь её заполучить. Кеманкеш, с трудом сдерживая свой гнев, промолчал, и его кулаки сжались сильнее, и он понимал, что Килиндир хочет его спровоцировать, и что он наслаждается его страданиями, и он старался не реагировать, и он старался не поддаваться его провокациям. Взгляд Кеманкеша упал на кинжал, который висел на поясе Килиндира. Это был великолепный клинок, с рукоятью, инкрустированной драгоценными камнями, и он был настолько острым, что казался опасным, и он был сделан из лучшей стали, и он был похож на оружие богов. — Этот кинжал, — спросил Кеманкеш, его голос был спокоен, но в нем чувствовался некий укол, — Ты купил его за пять тысяч золотых монет. Ты так им гордился. Почему ты не подарил его своей возлюбленной? Почему ты оставил его себе? Ты ведь не любишь все эти побрякушки, ты любишь силу, и ты любишь власть, и ты любишь страдание. Килиндир усмехнулся, и его глаза, наполнились какой-то странной печалью, и он медленно покачал головой. — У такого как я не может быть отношений, и семьи, и дома, и уюта, — сказал Килиндир, и его голос был тихим, и задумчивым, и в нем прозвучала какая-то неприкрытая боль, — У меня нет ни возлюбленной, ни семьи… нет ничего. Я свободен, как ветер, и я ничем не связан. Я сам себе хозяин. Я сам себе господин. Я не могу любить, и я не хочу любить. Кеманкеш посмотрел на Килиндира с непониманием, и он не мог понять, что движет его другом, и он понимал, что он одержим какой-то темной силой, и что он не может ей сопротивляться, но он не считал его социопатом, и он думал, что он просто «не такой, как все». — Но ты одержим кем-то или чем-то, Килиндир, — произнес Кеманкеш, и его голос был тих, и печален, — Ты словно пленник в своей собственной голове. И ты не можешь найти себе покоя. И уже давно думаю над этим и не знаю, как тебе помочь. Килиндир снова усмехнулся, и его глаза, наполнились лукавством. — Однажды я познакомлю тебя со своей «дамой сердца», Кеманкеш, — сказал Килиндир, и его голос был полон иронии, и какой-то нездоровой радости, — Но это будет не сегодня, и не завтра. Не время сейчас. Кеманкеш, сжав кулаки и подавив в себе вспыхнувший гнев, резко развернулся и, не проронив ни слова, покинул Килиндира, оставив его наслаждаться собственной ядовитой речью. Он не стал оправдываться, не стал спорить. Слова Килиндира, хоть и грубы, задели его за живое. Он и сам понимал, что его «благородство» граничит с трусостью. Но страх за Валиде Кёсем перевешивал все остальное. Он не мог позволить ей пострадать из-за него. Однако, эта решимость рухнула в тот момент, когда он увидел её. Его мысли были смятении, и его сердце металось, словно птица в клетке, и он не мог понять, почему он не может отпустить свою Госпожу, и почему он так мучается от этой запретной любви, и он понимал, что ему нужно побыть рядом с ней, хоть несколько минут, и он понимал, что ему нужно увидеть ее глаза, и он понимал, что ему нужно услышать ее голос. Сердце колотилось в его груди, как пойманная птица, когда он, преодолев разделявшую их изгородь, подошел к Валиде Кёсем-султан. Он старался сохранять внешнее спокойствие, но внутри бушевала буря эмоций, и его руки дрожали, и его ноги подкашивались, и он чувствовал себя беспомощным, и уязвимым, и он понимал, что это любовь, и что он не может ей противиться, и что он готов на все ради нее. Его Кёсем, как всегда, прекрасная и безмятежная, стояла среди роз, и ее изящные пальцы перебирали лепестки, словно она искала в них ответы на свои мучительные вопросы. Она выглядела такой хрупкой и беззащитной, и Кеманкеш почувствовал, как его сердце сжимается от боли, и от нежности, и от любви, и от страсти, и от отчаяния, и он понимал, что он готов отдать за нее жизнь. Кёсем-султан подняла на него свои темные глаза, и в них отразилась нежность и понимание. Она, казалось, уловила его смятение, и его тоску, и его муки, и она словно хотела сказать ему что-то, но не могла, и ее губы, сжались в тонкую линию, и ее глаза наполнились печалью. — Кеманкеш, — тихо произнесла Валиде, и ее голос был мягок, и мелодичен, и Кеманкеш почувствовал, как его сердце замирает от ее голоса, — Ты сегодня какой-то… печальный. Что случилось? В её голосе, несмотря на внешнее спокойствие, проскользнула нотка тревоги. Она тоже чувствовала эту опасную близость, эту тончайшую грань между счастьем и гибелью. И эта грань сейчас разделяла их двоих, и она понимала, что им надо очень осторожно проходить по ней. Кеманкеш молчал, и он смотрел на Валиде Кёсем, и его сердце продолжало биться, и его руки сжимались в кулаки, и он не знал, что сказать, и он не знал, как объяснить ей то, что он чувствует, и он не знал, как объяснить ей свою любовь, и свою нежность. Он понимал, что между ними была тонкая грань, и что она могла легко разрушиться, и что это могло привести к трагедии, и это заставляло его сердце биться ещё быстрее. Он знал, что эти отношения невозможны, но он не мог устоять перед их волшебством. И сейчас, он был готов отбросить все свои сомнения, и все свои страхи, и он был готов нарушить все законы и все правила, лишь бы быть рядом с ней, лишь бы сказать ей о своей любви… — Моя Госпожа, — произнес Кеманкеш, его голос был тверд, но в нем слышалась нежность, — Я пришел поздравить вас. Сегодня ночью у вас родилась внучка Исмихан Кая Султан. И я хочу пожелать ей, и вашей семье благополучия и долгих лет жизни. Кеманкеш сделал глубокий вдох, и его взгляд, на мгновение, стал устремленным в небо, словно ища там поддержки, и он посмотрел на Валиде Кёсем с какой-то нежностью, и тоской, и печалью. Он понимал, что эти слова были лишь отговоркой, и что на самом деле, он хотел сказать ей совсем другое, и что на самом деле, его сердце разрывалось от любви, и отчаяния. Он не хотел, чтобы их отношения заканчивались, но он знал, что они должны закончиться. Он знал, что он должен уйти, но он не хотел… Валиде Кёсем, на мгновение, застыла, и её глаза, наполнились какой-то теплотой, и она улыбнулась Кеманкешу, и в ее улыбке была и печаль, и грусть, и какая-то безнадежная любовь. Она понимала, что он чувствует, и она понимала, что он скрывает, и она знала, что его сердце разрывается, и что он пытается сдержать свои эмоции. Она понимала его, как никто другой, и она чувствовала его боль, и она понимала его страдания, и она понимала, что они обречены. — Спасибо, Кеманкеш, — ответила Валиде Кёсем, и ее голос был мягок и мелодичен, как всегда, — Я очень рада, что ты пришел. Мне приятно, что ты помнишь обо мне, и что ты разделяешь мою радость. Она подошла к Кеманкешу, и её пальцы, нежно коснулись его руки, и от этого прикосновения, он почувствовал, как его сердце подпрыгивает, и как его кровь бежит быстрее по венам, и он почувствовал, как его любовь к ней становится ещё сильнее, и как его воля ослабевает, и он понимал, что он не сможет уйти, и что он не сможет ее оставить. И он понимал, что это — его проклятие, и он понимал, что он ничего не может с этим поделать.

***

Султан Мурад IV сидел за своим рабочим столом, его лицо было напряженным, словно натянутая струна, а взгляд — полным клокочущей ярости. Перед ним, склонив голову, стоял Силахтар-паша, его преданный слуга и доверенное лицо, чье сердце сжималось от предчувствия гнева своего повелителя. На столе, словно свидетельства чудовищной несправедливости, лежала стопка документов, испещренных записями, отчетами, и каждый лист лишь подливал масла в огонь бушующей ярости Мурада. — Рассказывай, Силахтар, — произнес Мурад, его голос был низким и угрожающим, — Что ты узнал о том, что творилось с моим братом в Едикуле? Я хочу знать всё до последней мелочи, каждую деталь. Мне нужно знать, чем он занимался все эти десять лет в Едикуле, с кем он общался, и в кого превратился. Силахтар-паша, внутренне собравшись с силами, начал свой отчет, стараясь говорить ровно, не выдавая своего ужаса и отвращения. Он понимал, что каждое его слово должно быть точным и взвешенным, чтобы не усугубить ситуацию. — Повелитель, — начал он, его голос был приглушенным, но уверенным, — То, что мне удалось выяснить, превзошло все мои самые мрачные предположения. С опальным Султаном Османом обращались в Едикуле, как с бессловесным животным. Его содержали в сырой и темной камере, где не было даже самых элементарных условий для человеческого существования. Он был лишен света, тепла и свежего воздуха, словно его заточили в адской преисподней. Его держали в полной изоляции, не позволяя никому с ним общаться, лишая его человеческого тепла, и надежды на сострадание и понимание. Опального Султана Османа держали в тяжелых кандалах, которые ограничивали его движения, вызывая боль и дискомфорт при каждом шаге. Мурад стиснул зубы до боли, его кулаки сжались до такой степени, что костяшки побелели. — Продолжай, Силахтар, — приказал он, его голос дрожал от ярости, но в нем также проскальзывали нотки беспокойства и тревоги, — Не упускай ни одной детали. Мне нужно знать, что происходило в этом ужасном месте. — Повелитель, — продолжил Силахтар, — Ему отказывали даже в стакане воды, и он часто проводил целые дни, страдая от мучительной жажды. Его кормили скудной и испорченной пищей, а иногда и вовсе оставляли без еды на несколько дней, словно пытаясь сломить его и волю, и дух. Его заставляли ползать по полу на четвереньках и кланяться тюремщикам, словно пса, чтобы получить тарелку плова, и даже это скудное подаяние он не всегда получал. Силахтар-паша старался сохранить спокойствие, но голос его слегка дрожал. — Повелитель, его постоянно избивали, унижали, и подвергали изощренным пыткам, — произнес он, пытаясь говорить ровно, но не сдерживая дрожи в голосе, — Его заставляли вставать в унизительные позы, и обращались к нему, используя уничижительные клички, словно он был не опальным Султаном, а последним бродягой, а за малейшую попытку неповиновения его сурово наказывали. Надсмотрщики лишали его сна, заставляя постоянно бодрствовать, тем самым истощая его физически и психически, и они не давали ему ни минуты покоя. Его лишали всего человеческого, превращая в сломанную, жалкую тень прежнего себя, и они хотели сломить его дух, и сделать из него раба. Силахтар-паша сделал паузу, словно собираясь с силами, и его глаза наполнились грустью, и он понимал, что сейчас ему придется сказать самое страшное, и то, что до этого момента он старался скрыть, и это мог быть самый трудный момент его рассказа. — И… повелитель, — продолжил Силахтар, его голос был еле слышен, и в нем чувствовалась дрожь, — По свидетельствам некоторых надзирателей, во время этих пыток… опальный Султан Осман… иногда… истерически смеялся. Он не плакал, не кричал, а… смеялся… словно… словно он сошел с ума… словно он наслаждался этими мучениями… словно он сам не понимал, что с ним происходит. Мурад сжал кулаки до боли, его лицо потемнело от гнева. Он ходил по комнате, словно зверь в клетке, не в силах справиться с яростью и болью, которые разрывали его изнутри. — Мерзавцы! — прорычал он, его голос был полон ненависти. — Я покажу им, что значит трогать мою семью! Я сам их накажу! — Повелитель, это ещё не всё, — продолжил Силахтар, — мне также стало известно, что Султанзаде Осман получил вывих правого плеча, но ему не оказали никакой медицинской помощи, и из-за этого его плечо срослось неправильно, и теперь он испытывает постоянные мучительные боли. Мурад резко поднял взгляд на Силахтара-пашу, его глаза наполнились болью и состраданием. Теперь все стало на свои места, и он понимал, почему Осман все время избегал прямого контакта, почему он так сжимается, как будто защищаясь от невидимой угрозы. Он понимал, что его брат страдал, и страдал ужасно, и за это должны ответить все, кто был виновен в его муках. — Кто ответственен за это зверство? — прорычал Мурад, его голос был тихим и полным смертельной угрозы, — Кто посмел так жестоко обращаться с моим братом? Кто так истерзал его душу и тело? Я хочу знать их имена, и я клянусь, что они ответят за каждое своё злодеяние! — Повелитель, — ответил Силахтар-паша, стараясь сохранять невозмутимость, — По официальным спискам, с Султанзаде Османом общался только один человек. Это был еврей по имени Янкель, который тоже был заключенным и отбывал наказание за неуплату налогов, принудительно работая в Едикуле. И, судя по свидетельствам, Янкель был единственным, кто относился по-человечески к опальному Султану Осману. Этот еврей приносил опальному Султану еду, ухаживал за ним, и в той мере, в какой мог, облегчал его страдания. Мурад нахмурился, его глаза наполнились недоверием. — Янкель? — переспросил он, его голос стал более резким. — Еврей? Это невозможно. Я думал, что он там общался с другими заключенными, с тайными агентами Иерусалимского ордена. Я думал, что он планировал заговор против меня! Силахтар-паша покачал головой, его лицо выражало печаль и сожаление. — Повелитель, я тоже так думал, — признался он, — И до последнего пытался найти этому подтверждение, но то, что я узнал, свидетельствует об обратном. Янкель был простым заключенным, и не мог участвовать в каких-либо заговорах. Ему самому приходилось не сладко в Едикуле. Мурад замолчал, его глаза были устремлены в пол. Он вспомнил о том, как в прошлом обвинял Османа в связях с тайным Иерусалимским орденом, как подозревал его в измене. Он осознал, что эти обвинения были всего лишь бредом, основанным на слухах и домыслах, и что он, по сути, пытал своего брата напрасно. Он думал, что Осман был просто заключенным, которого просто держат в камере, не зная о том, что с ним на самом деле творили… Силахтар-паша склонил голову еще ниже. — Повелитель, мне не удалось выяснить имена всех, кто издевался над опальным Султаном Османом в Едикуле, — ответил он, — Великий визирь Кара Давуд-паша, по всей видимости, позаботился о том, чтобы имена этих людей нигде не значились, словно их и не было на свете. Он все сделал, чтобы его не коснулась тень подозрений. Мне удалось выяснить, что опальному Султану Осману не было позволено ничего иметь при себе, ни книг, ни каких-либо других предметов. Было сделано всё, чтобы он забыл о своём прошлом, и сломался психологически. Его «изоляция» была больше, чем просто отсутствие общения с другими людьми. Мурад нахмурился, понимая, что за всем этим ужасом и страданиями стоит хорошо продуманный план, и что люди, которые издевались над Османом, были лишь исполнителями чьей-то злой воли. — Кто бы ни стоял за этим, он ответит за содеянное, — прорычал Мурад, его глаза полыхнули гневом. — Я клянусь, что я найду их, и накажу каждого по всей строгости закона. Силахтар-паша молчал, понимая, что сейчас лучше не вмешиваться. Он знал, что Мурад не успокоится, пока не узнает всю правду, и пока не покарает виновных. Он также знал, что ему удалось скрыть имя Килиндира, и что это могло иметь для него серьезные последствия, если Мурад узнает об этом. И Великий Визирь Давуд-паша не был простаком, и решил никуда не вносить имя Килиндира Угрусу на всякий случай, чтобы не подставлять себя под удар, его имя не значилось ни в каких списках. Гнев Мурада, до предела раскаленный рассказами Силахтара-паши, словно достиг апогея, и теперь в его душе разгорелось ледяное пламя жестокой ярости. Он сидел неподвижно, его лицо потемнело, а глаза, казалось, прожигали стоящего перед ним Силахтара, словно желая испепелить его за каждое слово. — Продолжай, Силахтар, — прошипел Мурад, его голос был полон смертельной угрозы. — Что ты ещё выяснил. Говори. Я должен знать все, до самой последней мерзости. Я хочу увидеть все их зверства, все их унижения. Силахтар-паша, собравшись с силами, и подавляя собственное отвращение, продолжил свой отчет, стараясь говорить сдержанно, но при этом, не скрывая ничего. — Повелитель, — начал он, его голос был тихим и полным сострадания, — как мне удалось выяснить, на праздники Султанзаде Османа несколько раз приводили в кандалах в столовую, где за столами уже сидели несколько янычар и тюремщиков, которые превратили эти праздники в настоящие пытки. Мурад вздрогнул, его тело напряглось, и он сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. — Кандалы? — прорычал он, его голос был полон ярости, — Они… они смели заковывать моего брата в кандалы, и водить его по темнице, как собаку? — Да, Повелитель, — ответил Силахтар, его голос был полон горечи, — Они заковывали его в кандалы и вели его, как пса, на потеху толпе. А в столовой… в столовой они кидали ему объедки, как собаке. И не просто кидали, а специально заставляли его вымаливать каждый кусочек. Мурад, услышав эти слова, вскочил с места, его лицо исказила гримаса гнева и отчаяния. Он ходил по комнате, словно загнанный зверь, не в силах сдержать своих эмоций. — Они… они заставляли его вымаливать еду?! — прорычал он, его голос дрожал от ярости. — Они превратили его в животное, и заставляли его ползать перед ними на коленях? — Именно так, Повелитель, — ответил Силахтар, его голос был полон боли, — Они наслаждались его унижением, и заставляли его чувствовать себя ничтожным и недостойным даже крошки со своего стола. Они заставляли его рычать, и выть, как дикого пса, чтобы он получил хоть что-нибудь. Силахтар-паша сделал паузу, глубоко вздохнул, и продолжил, словно пытаясь извлечь из памяти самые тяжелые воспоминания. — Опальный Султан Осман ел, — произнес он, его голос стал совсем тихим, — потому что в Едикуле он голодал. И питался одной и той же скудной, однообразной пищей, которая не давала ему сил. Ему, не было никакого дела до унижений, лишь бы утолить свой голод. Он уже привык к тому, что с ним обращались как с животным, и его единственным желанием было набить желудок. Он понимал, что это единственный способ выжить. Мурад замер, словно впал в оцепенение, его лицо было полно отчаяния. Он представил себе, как его брата, закованного в кандалы, словно раба, волокут в столовую, где его мучители кидают ему объедки, как собаке, заставляя его выпрашивать каждый кусочек, и его сердце сжалось от боли и гнева. Он почувствовал себя бессильным перед той жестокостью, с которой столкнулся его брат, и он поклялся себе, что он отомстит за все его страдания. — Кто ответственен за это зверство, Силахтар? — спросил Мурад, его голос был тихим и полным смертельной угрозы. — Допроси всех, кого возможно и выдай мне их имена!

***

Полдень. Солнце, стоящее высоко в небе, заливало внутренний двор Топкапы жгучим светом. Воздух, раскаленный от каменных стен, едва колыхался, не в силах рассеять зной. Тень от могучих кипарисов, окружавших сад, казалась желанным спасением от палящих лучей. Шехзаде Баязид, крепкий, статный юноша двадцати лет, сидел на взмыленной вороной лошади, словно выточенный из бронзы. Его лицо, обычно спокойное и задумчивое, сегодня излучало едва уловимую тревогу. Темные глаза, полные нежности и едва заметной грусти, были устремлены на свою молодую племянницу, Зейнеп, которая лихо скакала рядом с ним на пегой кобыле. Ей было всего тринадцать, но в ее осанке, в уверенных движениях, чувствовалась сила и грация, которые обычно присущи опытным наездникам. Они вместе катались на лошадях по дворцовому парку, наслаждаясь редкими моментами свободы от дворцовой суеты. Для Баязида Зейнеп была как младшая сестра, которую он любил и оберегал. Зейнеп, в отличие от многих придворных детей, воспитанная вдали от дворцовой роскоши и изнеженности, была необычайно красива и жива. Её облик поражал своей неповторимостью. На ней было изысканное платье из тончайшего шелка, вышитое золотыми нитями, сшитое по последней моде, подчеркивающее ее аристократическую стать. На ее голове был повязан шелковый платок, искусно задрапированный, открывая лишь часть лба и кончики волос, но при этом не скрывая ее красоты. Темные, как крыло ворона, глаза, обрамленные густыми ресницами, были удивительно выразительными и лучились озорством, а ее лицо, с тонким носом, пухлыми губами и безупречными чертами, было словно выточено из слоновой кости. В ней чувствовалась аристократическая стать, подчеркнутая изящными жестами и благородной осанкой. Она была похожа на своего отца, опального султана Османа II — это сходство бросалось в глаза, завораживало, и одновременно вызывало в памяти трагическую судьбу отца, которого она, к счастью, никогда не знала и не хотела знать. Её лицо, хоть и было слегка порозовевшим от жары и возбуждения, было скрыто под тенью широкого шелкового платка, украшенного жемчугом и драгоценными камнями. Она держалась в седле с легкостью прирожденного наездника, и её смех, легкий и звонкий, разносился по двору, прерывая звенящую тишину. Она была словно дикий цветок, выросший в благоприятных условиях, и она была прекрасна в своей утончённости, в своей грации, в своей естественности и красоте, которая завораживала и вызывала восхищение. Это была не просто девочка, это была настоящая принцесса, дитя трагической судьбы и надежды на светлое будущее. — Дядя, обгоню! — крикнула Зейнеп, и ее голос, звонкий и сильный, словно трель жаворонка, разнесся по саду. Не дожидаясь ответа, она подхлестнула свою пегую кобылу, и та, с легкостью взвившись, словно птица, пустилась вскачь, и ее темный силуэт пронесся мимо вороного Баязида. Она озорно засмеялась, ее глаза, темные и блестящие, как капли обсидиана, сверкали от восторга, а её лицо, озаренное улыбкой, было полно юношеского очарования и беззаботной радости, которая так редко встречалась во дворце. Баязид, с нежной улыбкой, игравшей на его губах, наблюдал за своей племянницей. Он гордился ее смелостью, ее грацией, и той неукротимой энергией, которая переполняла ее. Баязид любил ее, как свою родную сестру. Он сам был сиротой, и поэтому почти не помнил своих родителей, его воспитывала кормилица, а не родная мать, и он никогда не знал ни материнской ласки, ни материнской заботы. Для него Зейнеп была светлым лучом во тьме, родной душа, которую он поклялся защищать от всех бед, от всех опасностей этого жестокого мира… — Ты всё такая же шустрая, Зейнеп, — крикнул Баязид, и его голос, наполненный теплом, нежностью и восхищением, разнесся по саду, — Скоро меня оставишь без седла! С этими словами он подхлестнул свою вороную лошадь, и та, повинуясь его команде, легко обогнала племянницу. Он остановил коня, придержав поводья, и с улыбкой, полной любви и заботы, посмотрел на неё. — Ты за мной никогда не угонишься, дядя! — заявила Зейнеп, нахмурив брови и недовольно поджав свои пухлые губы, — Я быстрее, я лучше тебя! — Это мы ещё посмотрим, — усмехнулся Баязид, мягко иронизируя над её детской бравадой. Он соскочил с лошади, погладил её по холке, а затем подал руку Зейнеп, решив помочь ей сойти на землю. Девушка недовольно фыркнув, словно это была слишком большое одолжение, спрыгнула с кобылы. Её платье из тончайшего шелка слегка примялось от скачки. Она отряхнула его, как будто на нем осела пыль, и упрямо посмотрела на Баязида, отводя взгляд в сторону. Её неприязнь к своему отцу, опальному Султану Осману, была глубокой и непоколебимой, как скала. Она не хотела, чтобы ее хоть как-то с ним связывали, чтобы он знал, что она — его дочь, что она унаследовала от него и красоту, и бунтарский дух. Зейнеп не понимала, почему он, имея ранее такую власть, отрекся от Султаната. Она не понимала, почему он унизил себя до уровня раба. Зейнеп не хотела иметь ничего общего с этим человеком, которого она не знала и не понимала. В её глазах, он был предателем, как своей семьи, так и своего народа, и она не могла простить его за это. — Ну что, принцесса, — спросил Баязид, и его голос, мягкий и заботливый, словно бархат, был наполнен теплом и беспокойством. Он притянул ее ближе, погладив ее по голове, но Зейнеп, недовольно фыркнув, резко отшатнулась от его прикосновения. Её глаза, обычно полные озорного блеска, наполнились грустью и разочарованием. Она понимала, что он заботится о ней, что он хочет её успокоить и утешить, но она не хотела, чтобы он относился к ней как к маленькой девочке, нуждающейся в защите. Она хотела быть независимой, сильной и самостоятельной, но при этом боялась, что ее положение во дворце столь же хрупко, как и её надежда на то, что она сама может распоряжаться своей жизнью. — Я тебе не принцесса, дядя, — пробурчала Зейнеп, ее голос стал тихим и угрюмым, как будто она разочаровалась во всем этом мире, — И я не хочу быть принцессой. Я не хочу жить в этом дворце, где все только и делают, что плетут интриги и пытаются друг друга унизить. Баязид понимающе улыбнулся, его глаза, темные и глубокие, светились сочувствием и любовью. Он обнял её за плечи, нежно притянув к себе, и поцеловал её в лоб, а затем ласково посмотрел на неё, как будто пытаясь заглянуть в самую глубь её души. Он знал, что ей тяжело, что она чувствует себя чужой в этом огромном, холодном дворце. Он понимал, что ей нужно время, чтобы привыкнуть к новой жизни, поэтому он был готов поддержать её во всем, стать её опорой и защитой. Баязид понимал, что Зейнеп ненавидит своего отца опального Султанзаде Османа. Он знал, что не может ничего с этим поделать, и он не может заставить её полюбить его. Баязид понимал, что ему просто самому нужно быть рядом с ней, и он должен был поддерживать её, и он должен был любить её, как свою дочь, даже если она не хотела, чтобы он это делал. — Дядя, — внезапно спросила Зейнеп, отстранившись от Баязида, и в ее голосе, звучало любопытство, которое перемешалось с горечью и обидой, — Почему Султанзаде Осман отказался от Султаната? Почему он предал нас всех? Почему он унизил себя, став рабом этого… этого… — она запнулась, не находя слов, чтобы выразить всё своё презрение к Султану Мураду, — Он же сын Султана! Почему он не захотел снова стать султаном? Её глаза, полные беспокойства, устремились на Баязида. — И… дядя, — продолжила она, ее голос стал тише и в нем прозвучало неподдельное опасение, — Ты же теперь главный наследник… Значит ли это, что из-за Султанзаде Османа… и я тоже потеряю свой статус, и тоже стану… никем? Что со мной будет? Меня тоже сделают… рабыней? В её глазах застыл немой вопрос, полная страха и уязвимости, с которыми она так упорно боролась, но которые все равно прорывались наружу. Она боялась, что тень опального отца падет и на неё, и она тоже потеряет всё, чего едва достигла. Внезапно, словно из-под земли, из-за густых зарослей жасмина и роз, выехал на гнедом коне шестнадцатилетний Юсуф Челеби. Его появление было столь неожиданным, что и Баязид, и Зейнеп невольно вздрогнули. Юсуф, младший сын Великого Визиря Кара Давуда-паши, был статным и красивым юношей, с чертами лица, полными восточной красоты, и выразительными карими глазами, в которых всегда горел огонь восхищения и нежности, когда он смотрел на Зейнеп. Он был одет в богатый кафтан из темного бархата, украшенный золотой вышивкой, и его появление было похоже на появление принца из сказки. Его конь остановился, повинуясь легкой команде, и Юсуф Челеби, с лучезарной улыбкой на лице, посмотрел на Зейнеп, его сердце забилось в груди, словно птица в клетке, когда он увидел её красоту. Его чувства к Зейнеп были глубоки и сильны, но он пока не решался открыто признаться ей в своей любви, понимая, что их разница в статусе создает между ними непреодолимую преграду из-за непонятного статуса опального Султана Османа. Юсуф Челеби, несмотря на свой юный возраст, был известен во всей столице не только своим происхождением, но и своими выдающимися способностями. Он был невероятно образован, читал древних философов, знал несколько языков, разбирался в математике, астрономии и поэзии. Его ум был острым и проницательным, а его манеры — безупречными. Он был сыном самого влиятельного и богатого человека в империи, но, в отличие от многих избалованных наследников, он был скромен и учтив, всегда проявлял уважение к окружающим. Он спешился с коня, и, с поклоном, полным уважения, обратился к Главному наследнику Султаната — Шехзаде Баязиду: — Шехзаде, — произнес он, его голос был мягким и мелодичным, — Позвольте поприветствовать вас. И… — он перевел взгляд на дочь опального Султана Османа, и его глаза, наполнились нежностью и восхищением, — И, конечно же, великолепную Зейнеп Султан. Ваше присутствие здесь делает этот сад еще более прекрасным. Он подошел ближе к Зейнеп Султан, и, осторожно, словно боясь ее спугнуть, поцеловал тыльную сторону ее ладони. Его взгляд, говорящий больше, чем любые слова, нежно скользнул по ее лицу. В каждом его жесте, в каждом слове чувствовалось его искреннее восхищение Зейнеп и его нескрываемое желание быть рядом с ней. — Ну, надо же, — пробормотала Зейнеп, и в её голосе прозвучал отчетливый сарказм, который был так похож на тот, что так часто использовал в речи её отец, опальный Султан Осман, — Он, наверное, неделю репетировал свою речь перед зеркалом, пытаясь меня впечатлить. Зейнеп скрестила руки на груди и насмешливо посмотрела на Юсуфа, и в её глазах затаился огонек озорства и одновременно легкой раздраженности. Молодой человек, казалось, не замечал её иронии или же умело притворялся, что не замечает. Он лишь слегка склонил голову, его карие глаза по-прежнему смотрели на юную Госпожу с восхищением. — Зейнеп Султан, Ваши слова остры, как сабля, но они ничуть не умаляют вашу красоту, — ответил он, его голос был полон уважения, и почтительного обожания, — Я всегда рад видеть вас. Для меня это, словно праздник. — Если бы комплименты были золотом, Юсуф Челеби был бы самым богатым человеком в империи, — отмахнулась Зейнеп, закатив глаза, — Неужели нельзя поговорить без этих твоих высокопарных фраз? Может, ты лучше расскажешь, как там твои дела… чем ты занимался без меня. Юсуф Челеби тихо усмехнулся, и сделал шаг ближе, стараясь, как можно мягче и нежнее, общаться со строптивой принцессой. — Как прикажете, моя прекрасная Зейнеп Султан. Мои дела, как обычно, скучны и однообразны, но я был бы рад разделить с вами мои мысли и чувства, если вы не против, — ответил Юсуф, его взгляд всё ещё был устремлен на Зейнеп. Баязид, который все это время молча наблюдал за ними, почувствовал, как внутри него нарастает беспокойство и раздражение. Ему совсем не нравилось это общение. Он понимал, что Юсуф, сын Великого Визиря Кара Давуда-паши, который участвовал в заговоре против отца Зейнеп и что эти отношения могут привести к неприятностям. Он знал о чувствах Юсуфа к Зейнеп, и это вызывало у него некое неприятное чувство, и он знал, что этот молодой человек добивается благосклонности его племянницы, но при этом он ничего не мог сделать, а Юсуф, как назло, был слишком учтив и вежлив, что даже не к чему придраться… Но больше всего Баязид беспокоился о реакции Османа. Он знал своего старшего брата. Он понимал, что если Осман узнает о том, что Юсуф Челеби ухаживает за его дочерью, придёт в ярость. Он, возможно, даже пойдет на конфликт с самим Великим Визирем и их братом Султаном Мурадом, и, зная характер Османа он понимал, что это может очень плохо закончиться… И это было самым страшным, что могло произойти. И это беспокоило его больше всего… «Аллах, что же будет, если Осман узнает об этом? — подумал Баязид, и в его взгляде мелькнул страх. — Он же просто разорвет этого напыщенного индюка на части». Собравшись с духом, Шехзаде Баязид решил, что пора положить конец этому странному, несколько напряженному общению. Он сделал шаг вперед, его фигура, высокая и статная, словно нерушимая стена, встала между Зейнеп и Юсуфом. Лицо Шехзаде Баязида, хоть и сохраняло внешнее спокойствие, стало более строгим и напряженным, его брови слегка нахмурились, выдавая скрытое беспокойство. Он чувствовал себя неуютно, наблюдая за этим молчаливым диалогом взглядов между двумя молодыми людьми. — Простите, Юсуф Челеби, но нам с Зейнеп Султан пора возвращаться, — сказал Шехзаде Баязид, его голос был твердым, спокойным, но в нем слышалась сталь, не терпящая возражений. — Уже довольно поздно, солнце клонится к закату, а у Зейнеп Султан, как ты знаешь, много дел. Спасибо, что составил нам компанию. Он старался говорить вежливо, но его слова звучали как недвусмысленный приказ. Юсуф, несмотря на всю свою учтивость, почувствовал скрытую угрозу в тоне Шехзаде Баязида. Баязид, не дожидаясь ответа Юсуфа, взял Зейнеп за руку. Его прикосновение было нежным, но в то же время решительным, показывающим, что он намерен увести её. Он чувствовал себя обязанным защитить свою племянницу, и это чувство, намного перевесило его нежелание вступать в конфликт с влиятельным Великим Визирем. Зейнеп, почувствовав решимость Баязида, не стала сопротивляться. Она молча подняла взгляд на Юсуфа, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление или даже… разочарование? Было в этом взгляд что-то такое, чего Баязид не мог понять. Юсуф, проявив неожиданную галантность, подошел к кобыле Зейнеп и, изящно взяв её за руку, помог ей ловко забраться в седло. Его взгляд, полный нежности и восхищения, задержался на ее лице. Это был жест почтительный и одновременно нежный, словно прощальный поклон, на который он не решался ответить словами. — Ну вот, опять испортил всю малину, — проворчала Зейнеп, ее голос был тихим, но в нем слышалась обида, смешанная с неким детским непониманием. Однако, она не стала сопротивляться и послушно села в седло. Шехзаде Баязид, ведя за поводья свою вороную лошадь, оглянулся на Юсуфа Челеби. В его глазах, кроме предупреждения, теперь затаилась открытая неприязнь. Взгляд был короткий, но достаточно выразительный, чтобы Юсуф Челеби понял, что их не последняя встреча и что Шехзаде Баязид намерен предотвратить любые попытки Юсуфа Челеби сблизиться с Зейнеп. Он понимал, что этот юноша — сын самого влиятельного человека в империи, но благополучие и спокойствие своей племянницы были для него дороже любых политических интриг.

***

Полуденное солнце, проникая сквозь высокие витражные окна, украшенные искусными витражами, заливало покои Айше-султан тёплым, золотистым светом, словно пытаясь согреть её сердце после тяжёлых родов. Султан Мурад IV, оставив государственные дела, с которыми он обычно справлялся с непреклонной жестокостью, спешил сюда, в этот островок мира и покоя. Его сердце, обычно бьющееся в унисон с барабанным боем и лязгом оружия, билось чаще, в предвкушении встречи со своей любимой Айше и своей новорожденной дочерью, которую он назвал Исмахан Кая-султан. Он жаждал увидеть их, прикоснуться к их нежности и почувствовать себя человеком, а не правителем, на плечах которого лежит весь мир. Дверь покоев открылась, и Мурад вошёл в комнату, и его взгляд, обычно пронизывающий и острый, смягчился и наполнился теплом, сразу же упал на Айше. Она сидела на мягких подушках, украшенных золотой вышивкой и драгоценными камнями, и в её руках, словно хрупкий цветок, покоился крошечный комочек, укутанный в белое одеяло. Лицо Айше, бледное после тяжёлых родов, было озарено счастливой, умиротворённой улыбкой, и её глаза, полные безграничной нежности, смотрели на спящую дочь, словно она была самым драгоценным сокровищем на свете. Она казалась такой хрупкой и одновременно сильной, словно создана из света и любви, и он не мог оторвать от неё взгляда. Рядом с Айше играли её старшие дети, дочь Ханзаде и сын Ахмед, и их русые волосы, в точности, как и у Мурада, сияли в полуденном свете, словно нимбы. Их смех и крики, полные невинной радости, наполняли покои той тёплой и уютной суетой, от которой сердце Мурада неизменно таяло. Он смотрел на них с любовью и нежностью, забывая о всех своих государственных делах и тревогах. Он понимал, что это его семья, что это самое ценное, что у него есть, его единственное истинное убежище. Он любил своих детей до глубины души, и он не мог представить свою жизнь без их присутствия, их энергии и той безусловной любви, которую они дарили ему. Он всегда хотел для них только самого лучшего, он хотел защитить их от всех бед и несчастий этого мира. Но, несмотря на всю любовь к своим детям, взгляд Мурада вновь вернулся к Айше, и он, с нежностью посмотрел на свою любимую женщину, её красота, словно не померкла от родов, а лишь стала ещё более утончённой. Он понимал, насколько она дорога ему, насколько он любит её, и насколько она важна для него, не только как мать его детей, но и как верный друг, советчик, и как единственная женщина, которая понимала его по-настоящему. Он был благодарен ей за всех своих детей, за их рождение и за их воспитание, и за то, что она всегда поддерживала его, как бы тяжело ему ни было, и за то, что она всегда была рядом с ним, разделяя с ним и радость, и горе, и что она смогла пробудить в нём чувства, о которых он даже не подозревал. — Как ты, моя дорогая? — спросил Мурад, его голос был тих и нежен, словно шелест листьев на ветру, и он подошел к Айше, опустившись рядом с ней на колени, с таким благоговением, словно она была богиней, — Мне сказали, что твои роды были тяжелыми, и я очень сильно беспокоился за тебя, за твое здоровье. Я боялся, что могу потерять тебя, и этот страх был для меня невыносимым. — Я в порядке, Повелитель, — ответила Айше, и ее губы, бледные от недавней боли, растянулись в нежной и счастливой улыбке, словно распустившийся цветок, — Всё хорошо, и Кая тоже чувствует себя хорошо. Она сильная и здоровая девочка. Посмотрите на неё, разве она не очаровательна? Она аккуратно отодвинула край белого одеяла, и Мурад увидел личико своей новорожденной дочери, и ее темные волосы, шелковистые и тонкие, контрастировали со светлыми волосами его других детей. Он не мог оторвать от нее своего взгляда, и его сердце, которое обычно было холодным и отстраненным, переполнилось любовью и нежностью. В этот момент, он забыл о всех своих обязанностях правителя, забыл о всех своих тревогах и заботах. Он был просто отцом, восхищенным своим ребенком. — Она прекрасна, — прошептал Мурад, его голос дрожал от волнения, и он бережно, с невероятной нежностью, коснулся пальцем щечки дочери, ее кожа была мягкой и теплой, как лепесток розы, — Она похожа на тебя, Айше. Такая же прекрасная, такая же нежная. Она словно ангел, сошедший с небес. Ханзаде и Ахмед, увидев отца, подбежали к нему, и он с радостью обнял их, прижал к себе и поцеловал их в макушки, чувствуя, как их маленькие тела трепещут от любви и радости. Он понимал, что он готов на все, абсолютно на все, ради своих детей, ради своей любимой семьи, и он понимал, что он должен защитить их от любых бед, от любых опасностей, от всех тех ужасов, которые подстерегают их в этом жестоком мире. Он поклялся себе, что сделает все, что в его силах, чтобы они росли счастливыми и защищенными. — Папа, — проговорила Ханзаде, ее глаза горели от радости, и ее голос был полн восторга, — У меня есть сестренка! Она такая маленькая и такая красивая, похожа на маленькую куколку! Она будет играть со мной? — Да, моя дорогая, — ответил Мурад, и его губы растянулись в счастливой улыбке, а глаза наполнились теплом, — У тебя теперь есть маленькая сестренка, и ты должна заботиться о ней, и ты должна ее любить, и ты должна быть для нее примером. Вы должны всегда быть вместе. Он вновь взглянул на Каю, на ее спящее личико, и на его лице отразилась нежность, любовь, и та безусловная радость, которую он испытывал, глядя на своих детей. Он понимал, что он самый счастливый человек на свете, что у него есть все, о чем он когда-либо мечтал, и даже больше. Он с любовью посмотрел на Айше, и он понимал, что она его любимая женщина, что она мать его детей, и что он должен защищать ее от всех бед и от всех опасностей, что он должен оберегать ее, как зеницу ока, и что она — это его крепость, его тихая гавань, и что она — это его опора, его самое дорогое сокровище.

***

Мрачная комната, погружённая в полумрак, казалась продолжением мрачных глубин души Килиндира. Он сидел на низком табурете, его спина была неестественно прямой, а взгляд прикован к лезвию кинжала, который он медленно и методично натачивал. В этой тишине, нарушаемой лишь скрипом точильного камня и тихими ударами сердца, его разум терзали воспоминания, как злые стервятники, готовые растерзать его душу. Он видел Османа, словно наяву, как тот стоял посреди заднего двора Топкапы, жалкий, униженный, постаревший, лишённый своего величия. Он видел, как его бывший Султан отрекался от своего титула Шехзаде, от своей власти, от своего достоинства, и как он опускался до уровня слуги, целуя полы платьев своих врагов. Эта картина жгла его душу, вызывая в нём непередаваемую смесь ярости и какого-то извращённого наслаждения. Но более всего, его ярость разжигало осознание, что Осман принадлежит не им, Осман принадлежит только ему. Килиндир с наслаждением рассматривал острый клинок, который он старательно натачивал, и в его глазах вспыхивали отблески нездорового огня. Он, словно хищник, готовил своё оружие для предстоящей охоты, и в его разуме рождались образы насилия и мести. Он представлял себе, как он с особой жестокостью разделается с теми, кто посмел унизить его Османа, и от этих мыслей его губы растягивались в сладострастной улыбке. Он помнил все те унижения, которые пришлось пережить Осману, и его сердце переполнялось ненавистью и презрением к тем, кто причинил ему боль. Его ненависть к Султану Мураду, который организовал это унижение, и к Давуду-паше, который был правой рукой этого мерзавца, была настолько сильной, что он был готов разорвать их на части. Он представлял себе Силахтара-пашу, этого самодовольного мальчишку, который смел издеваться над Османом, и его руки невольно сжимались в кулаки, и он готов был убить его прямо здесь и сейчас. Он готов был вырвать их сердца, и он жаждал этого, как глотка воды в знойной пустыне. Килиндир продолжал натачивать свой кинжал, и в его сознании рождались безумные планы, как он отомстит всем тем, кто обидел его Султана. Он понимал, что он не может просто так сидеть и смотреть, как Осман страдает от рук Султана Мурада и Давуда-паши, он понимал, что он должен защитить его, что должен вернуть его себе. Он был одержим этой идеей, он хотел похитить Османа из этого проклятого дворца и унести его подальше, туда, где они могли бы быть вдвоем, навсегда. Он готов был пойти на всё, чтобы добиться своей цели, и его жажда мести, и его собственническое желание, с каждой секундой становились всё сильнее… Он гладил остриё клинка, как нежную кожу, его глаза были прикованы к нему, и его дыхание было прерывистым и тяжёлым. Его извращённая душа наслаждалась этим процессом, и он словно подпитывался от своей ненависти и своей ярости. Он использовал процесс заточки клинка как способ успокоить свои нервы, и он словно готовился к битве, которая должна была решить судьбу его султана Османа, и он не собирался проигрывать в ней. Он наслаждался каждым движением, и его разум медленно погружался в тёмную бездну безумия, где Осман принадлежал только ему, и никто не мог его забрать… Клинок в руках Килиндира сверкал в отсветах пламени свечей, словно лезвие лунного серпа. Он с наслаждением проводил по нему точильным камнем, с каждым движением оттачивая его до бритвенной остроты. В тишине его покоев, нарушаемой лишь мерным скрежетом камня, мысли Килиндира вились, словно змеи в лабиринте его сознания. Они были темны, извращены, полны ненависти и сладострастия. — Он, мой Осман, — мысленно произнёс Килиндир, — Жалкий, сломленный, совершенно беспомощный. Он по-прежнему мой, только мой. Я видел его, словно наяву: как тот стоял посреди заднего двора Топкапы, жалкий, униженный, постаревший, лишённый своего величия. Я видел, как мой бывший Султан отрекался от своего титула Шехзаде, от своей власти, от своего достоинства, и как он опускался до уровня слуги, целуя полы платьев своих врагов. Эта картина жгла мою душу, вызывая во мне непередаваемую смесь ярости и какого-то извращённого наслаждения. Но более всего, мою ярость разжигало осознание, что он не их, этот жалкий осёл принадлежит только мне. Килиндир с наслаждением рассматривал острый клинок; в его глазах вспыхивали отблески нездорового огня. Он, словно хищник, готовил своё оружие для предстоящей охоты. В его разуме рождались образы насилия и мести; от этих мыслей его губы растягивались в сладострастной улыбке. — Они поплатятся, — прорычал про себя Килиндир, сжимая в руке клинок, — Все они поплатятся за то, что сделали с моим Османом! Все они увидят, на что я способен, и все они пожнут плоды своей подлости, своей мерзости. Он отбросил точильный камень; его взгляд упал на своё отражение в отполированном лезвии. Он увидел в нём не простого палача, а человека, избранного судьбой, человеку, которому всё позволено. Он улыбнулся, довольный своим отражением. Он был горд своим положением, горд своей силой, горд тем, что он может распоряжаться судьбами других людей. — Я, — проговорил он вслух, и в его голосе звучали гордость и самодовольство, — Я тот, кто вознесёт Османа, и я тот, кто его защитит. Я его создатель, и я его палач, и я его хозяин, и я его господин, и я, лишь я достоин его, а все остальные — лишь грязные и ничтожные черви у моих ног. Его мысли переключились на Шехзаде Баязида, родного брата Османа; на его лице набежала тень раздражения. — Этот упрямый осел, — подумал он, сжимая зубы, — Он считает себя выше меня, он считает, что может мне перечить, он считает себя слишком гордым, он не понимает, насколько он мне обязан. Он не понимает, что я могу сломить его, как и любого другого, что он не сможет противостоять моей воле, моей власти. Килиндир представил себе, как он заставляет Баязида преклонить колени, как он ломает его гордость, как он делает из него своего раба. От этой мысли его губы растянулись в сладострастной улыбке; в его глазах вспыхнул нездоровый огонь. — Но его гордость лишь временна, — пробормотал он, — Я заставлю его пожалеть о том, что он отвернулся от меня, и он узнает, что я не тот, с кем стоит враждовать. И он узнает, как больно может быть, когда на него обрушивается мой гнев. Он перестал думать о Баязиде; его мысли вновь сосредоточились на Османе. На его лице вновь появилась сладостная улыбка. Он был доволен, спокоен, чувствовал себя всемогущим. Он был уверен в том, что всё, что он задумал, сбудется, что никто не сможет ему противостоять, что он, как всегда, одержит победу. Он, Килиндир, был выше всех, он был достоин всего, и он знал, что никто не сравнится с ним. Килиндир, грубо закатав левый рукав, неожиданно замер. Его дыхание ровное и тихое, подобно дыханию змеи, но в глубине его глаз плескался неспокойный, зловещий огонь, и он, словно химера, переходил из одного состояния в другое. Его лицо то искажалось гримасами самодовольства и сладострастия, то застывало в маске непроницаемой жестокости, а затем снова расплывалось в слащавой улыбке, и он словно играл, он словно наслаждался этой игрой. Он оставался неподвижным и лишь его пальцы, с какой-то маниакальной нежностью, гладили татуировку на предплечье, словно это была кожа его возлюбленной, словно это была какая-то святыня, которая принадлежала лишь ему и которую он оберегал от чужих глаз… Татуировка, эта метка его извращённой любви и его нездоровой одержимости, представляла собой ужасающее зрелище. Два кинжала, с лезвиями, похожими на зубы хищных рыб, были скрещены на фоне черепов с рогами, чьи пустые глазницы словно впивались в душу. Эти черепа были кривыми и зловещими, и они, казалось, шептали какие-то ужасные слова. Черепа были изображены с каким-то дьявольским реализмом, и на их костях виднелись трещины и сколы, словно это были настоящие останки, принадлежащие каким-то несчастным жертвам. Чёрные чернила, которыми была выполнена татуировка, словно впитались в его кожу; они казались зловещими и живыми, словно пульсировали и дышали, словно говорили о том, что скрывалось в душе Килиндира. Кинжалы, в свою очередь, были изображены таким образом, что казалось, будто они готовы в любую минуту соскочить с кожи и нанести свой смертельный удар. Их лезвия были остро наточены, словно клинки самой смерти, и на их лезвиях виднелись капли крови, зловещие и пугающие. Эта татуировка, эта метка тьмы и безумия, была больше чем просто рисунок на коже. Она была отражением его извращённого мира, доказательством его садистских наклонностей, напоминанием о его власти над Османом, проявлением его нездоровой одержимости. Она была пугающей и отвратительной, словно проникала в самую душу, наполняя сердце ужасом и отвращением; она показывала, насколько он опасен. Килиндир, с видом, словно погрузился в транс, касался пальцами этой татуировки; он словно гипнотизировал сам себя. Его взгляд оставался неподвижным, его глаза, словно линзы шайтана, смотрели на эти зловещие знаки. Он, казалось, видел перед собой не татуировку, а что-то другое, нечто большее, нечто ужасное. Эта татуировка была его талисманом, его оберегом, его оружием, и она являлась частью его тёмной души. — Мой Тигрёнок, — пробормотал он сам себе, его голос был тих, почти шепот, и его слова звучали как заклинание, и его глаза, не моргая, смотрели на татуировку, словно пытаясь увидеть в ней какие-то скрытые знаки, — Они думают, что они сломили его, они думают, что они лишили его всего. Но они не знают… Они не понимают… что он теперь мой навеки. Взгляд Килиндира, казалось, потерял всякую связь с реальностью. Он смотрел на татуировку, словно на некое мистическое откровение, и его глаза, были полны нездорового, нечеловеческого восторга. Он словно видел перед собой не рисунок, а живого Османа, его крики, его слезы, его боль, и он получал от этого извращенное удовольствие, и его сердце билось чаще, и его кровь горела от страсти. — Помнишь, как ты кричал? — продолжил он, и его голос становился все тише, и все нежнее, словно он говорил с каким-то возлюбленным, которого он оберегал от всех бед, — Как ты умолял меня остановиться, как ты говорил, что ты меня ненавидишь… Его пальцы с невероятной нежностью водили по татуировке, и его взгляд был неподвижен, и он, словно завороженный, смотрел на неё, и в его глазах плескался нездоровый огонь, и его губы растягивались в сладострастной улыбке, и он словно получал удовольствие от этих воспоминаний. — Это было… прекрасно! — прошептал он, и его голос прозвучал словно вздох, и он, словно завороженный, смотрел на татуировку, и его лицо выражало наслаждение и похоть, и он словно видел перед собой Османа, и словно наслаждался его страданиями. — Они не понимают, — говорил он себе, — Что он мой навеки, и что его боль — это моя радость, и что его унижение — это моя гордость. Он — это я, а я — это он, и мы связаны навеки узами крови и страданий, и он принадлежит мне. Он — мой, и никто не может отнять его у меня. Килиндир провел лезвием кинжала по татуировке, и его взгляд, оставался неподвижным, и его лицо выражало садистское наслаждение, и он словно смаковал каждое мгновение, и он словно наслаждался каждым воспоминанием, и он наслаждался тем, что он причинил боль Осману, и тем, что он сломил его. — Каждый раз, когда я смотрю на них, — проговорил он, и его голос стал жестким, и холодным, — Я вспоминаю твою боль, и я горжусь тем, что я это сделал с тобой. Это была наша игра, и она все ещё продолжается, и я буду продолжать её вечно, мой милый Тигрёнок. В его глазах, по-прежнему не моргающих, промелькнуло какое-то нечеловеческое, и безумное торжество, и его улыбка, стала ещё шире, и ещё злее, и он словно радовался тому, что он может манипулировать, и что он может причинять боль, и он явно наслаждался своей властью над Османом. — Они думают, что они сильнее меня, — пробормотал он, глядя на своё отражение в кинжале, и его губы растянулись в садистской улыбке, — Они думают, что они могут меня остановить… Но они ошибаются. Я — это тьма, и я — это хаос, и я — это то, чего они больше всего боятся. Он откинул кинжал и взял другой, и его взгляд, на мгновение, стал отрешенным, и он погрузился в какие-то мрачные, и извращенные мысли, и его лицо вновь стало непроницаемым, словно он снова надел свою маску. Он социопат. В полумраке комнаты, где сидел Килиндир, мерцающие отблески свечей играли на лезвиях кинжалов, расставленных на столе словно зловещие цветы. Килиндир, с неподвижным лицом, склонился над одним из них, и его рука, уверенно и плавно, водила точильным камнем, словно выполняя некий ритуал. В тишине комнаты, прерываемой лишь мерным скрежетом камня о сталь, его мысли, словно ядовитые змеи, скользили от одной цели к другой. — Баязид, — мысленно произнес Килиндир, и его губы тронула легкая усмешка, полная презрения и сарказма, — Этот надменный павлин возомнил себя неприступным. Он думает, что его гордость, и его отвращение ко мне, делает его особенным, и что он мне не интересен. Он глупец. Все они глупцы. Они не понимают, что они всего лишь мои игрушки, и что я могу сделать с ними все, что захочу. Он с силой провел точильным камнем по лезвию, и в его глазах мелькнул нездоровый огонек. — Да, Баязид, — проговорил он вслух, — Ты, конечно, не Осман. Ты не сломлен, и ты не унижен, и ты не прошел через то, через что прошел он, и ты не знаешь, каково это, быть полностью беспомощным. Но ты, как и все, лишь инструмент в моих руках, и ты не сможешь уйти от меня, и ты не сможешь избежать своей судьбы. Ты всего лишь временная забава, не более. Килиндир с презрением отбросил кинжал, и его рука потянулась к другому, и его движения были быстрыми и резкими, словно движения хищника, готовящегося к нападению. В его глазах появилась какая-то холодная решимость, и он словно забавлялся тем, как он может манипулировать людьми, и как он может играть их судьбами. — Но Осман… — произнес Килиндир, его голос стал тише и нежнее, словно он говорил о чем-то святом, — Мой бедный, мой сломленный Тигренок. Он уже не тот, что прежде, и он больше не сильный, и больше не гордый, и он теперь всего лишь тень былого себя. Он стал стар, и он стал слаб, и он стал жалок. Он не может больше меня развлекать, как это было раньше, и он больше не может вызывать во мне тех эмоций, которые он вызывал раньше. Но он все еще мой. Он все еще принадлежит мне. Он на мгновение замер, и его глаза, наполнились мрачным удовольствием, и он явно наслаждался воспоминаниями о том, что он сделал с Османом, и он явно получал извращенное удовольствие от его страданий, и он понимал, что Осман — это его собственность, и что он никогда не сможет уйти от него. — Да, — пробормотал Килиндир, и его губы растянулись в сладострастной улыбке, — Он не соответствует моим потребностям, как прежде. Он сломался, и он стал непригодным для игры. Но я не могу его отпустить. Я не могу его заменить. Я не могу его просто так оставить. Он — моя «старая игрушка», и я буду мучить его, и я буду ломать его, и я буду наслаждаться его страданиями, пока он не превратится в ничто. Это моя игра, и я буду играть ее до конца. Ведь он принадлежит мне, и я могу делать с ним все, что захочу…

***

В покоях Шехзаде Касыма царила атмосфера умиротворения, нарушаемая лишь тихим шелестом страниц книги, которые он перелистывал. Комната была залита мягким светом от нескольких свечей, расставленных по углам, и их пламя, отражаясь от позолоты на стенах, создавало уютное и теплое освещение. Касым, расположившись на мягких подушках, увлеченно читал книгу на турецком языке, и его юное лицо выражало увлеченность и безмятежность. Ему было всего восемнадцать лет, и жизнь казалась ему легкой и безоблачной. Он был одет в шелковый халат с замысловатой вышивкой, и его черные, как смоль, волосы были аккуратно уложены, и его глаза, светлые, как весеннее небо, горели от удовольствия, и его лицо выражало самодовольство, и гордость, и он был красив и молод, и он наслаждался своей жизнью, и всеми благами, которыми её наполнил Аллах. — Неужели эта сказка закончилась так банально? — пробормотал он себе под нос, перелистывая страницу, и в его голосе звучала легкая досада, и, закрыв книгу, он положил её на столик, и зевнул, потянувшись, словно кот, и его губы растянулись в улыбке. Он вспомнил, что перед сном приказал принести ему стакан молока, и он не успел об этом подумать, как в комнату тихо вошла девушка, и в её руках был поднос с кувшином и чашей. Касым поднял брови, удивленный тем, что к нему пришёл не его слуга, а девушка из гарема Султана Мурада IV. — Элеонор? — проговорил Касым, и в его голосе послышались нотки интереса, и он смотрел на нее, не сводя с нее своего взгляда, и его щеки слегка порозовели, и он почувствовал, как его сердце бешено забилось в груди, — Что ты здесь делаешь? Разве не ты должна быть в покоях Валиде? Девушка, милая и застенчивая, приблизилась к нему, и её большие голубые глаза, обрамленные густыми ресницами, были полны невинности и очарования, и ее светлые волосы обрамляли ее нежное лицо. Её спокойствие и кротость буквально завораживали, и казалось, что она излучает свет и добро. — Госпожа приказала мне принести вам молока, Шехзаде, — ответила Элеонор, её голос был тихим, но мелодичным, словно пение птицы, и она поставила поднос на столик, и наполнила чашу молоком, — Простите, что я вас побеспокоила. — Нет, нет, что ты, — замахал руками Касым, его сердце бешено колотилось в груди, и он почувствовал, как по его телу пробегает дрожь, — Ты так очаровательна, что я готов был бы любоваться тобой весь вечер. Элеонор смущенно улыбнулась, и ее щеки порозовели, и она протянула ему чашу, и их пальцы слегка соприкоснулись, и от этого прикосновения Касым почувствовал, как в его животе поселились бабочки. И он понял, что он влюбился в эту девушку, и что он не может без неё жить. — Вы так добры, Шехзаде, — тихо произнесла Элеонор, и ее голубые глаза, обращенные к нему, наполнились нежностью, — Мне пора, Госпожа будет меня ждать. — Подожди, — остановил её Касым, и он взял её руку в свою, — Ты останешься со мной? Мне очень хочется поговорить с тобой. В его голосе звучала мольба, и надежда, и страстное желание, и он был готов был на все, чтобы эта девушка осталась рядом с ним, и чтобы он мог любоваться ею. — Шехзаде, — прошептала она, — А если об этом узнают… — Никто не узнает, — беспечно ответил Касым, прижимая её к себе, и его глаза, полные любви и страсти, излучали уверенность, — Я позабочусь о том, чтобы никто не узнал. У нас с тобой все будет хорошо, Элеонор. Касым был беспечен, он был уверен в том, что он умнее всех, и что ему все дозволено, и что он может делать все, что захочет, и ему не было дела до последствий своих действий, и он был уверен в том, что он сможет скрыть их тайну от всех, и от Повелителя, и он не мог понять, что эта тайна может стать причиной его гибели… Элеонор колебалась лишь мгновение, и в её взгляде промелькнула тень тревоги, но невинность и юность взяли своё, и, не в силах противиться очарованию Касыма, она осталась. В ту ночь, в покоях шехзаде, под мягким светом свечей, словно звёзд, спустившихся на землю, юношеское влечение и неопытность сплелись в единый узор, и любовь, словно дикая роза, расцвела в их сердцах. Касым, плененный неземной красотой Элеонор, и обезумевший от любви и желания, и одержимый страстью, сделал её своей наложницей. Он был неопытен, и он был молод, и он не понимал, что творит, и он был полностью во власти своих чувств, и он был ослеплен любовью, и он не мог ничего с собой поделать. Девушка, тоже охваченная любовью, и неопытная в таких делах, не смогла ему отказать, и поддалась нахлынувшим на нее чувствам. Она, словно птица, попавшая в капкан, отдалась во власть любви, и страсти, и своего сердца. И в этот момент, она забыла обо всем на свете, и она не думала о том, что ее ждет, и она не думала о том, что они совершают грех, и она хотела лишь быть рядом с ним, и она хотела лишь любить его. Она отдала ему свою невинность, и свое сердце, и свою душу, и она была готова на все, лишь бы быть рядом с ним, и лишь бы любить его, и лишь бы наслаждаться его любовью…