Всадник на чёрном коне

Яркое солнце Стамбула пробивалось сквозь узкие улочки, освещая пыльную мостовую. Синан-паша, закутанный в темный кафтан, вошел в ювелирную лавку, за ним, словно тень, следовали несколько его людей, готовых выполнить любой приказ. Внутри лавки царил полумрак, лишь отблески света от витрин подсвечивали бесчисленные украшения. Старик-ювелир, сгорбленный и щуплый, склонился над столом, притворяясь, что занят работой. — Добрый день, почтенный, — произнес Синан-паша, его голос, густой и властный, прозвучал, словно раскат грома в тишине лавки. — Мне нужен один особый предмет, я знаю, что он есть у тебя. Старик поднял голову, его глаза, словно две старые монеты, скользнули по Синан-паше и его свите. На его лице появилось выражение притворного недоумения. — Господин, — проскрипел он, его голос, — я всего лишь бедный ювелир, у меня нет ничего, что могло бы заинтересовать такого знатного господина, как вы. — Не лукавь, старик, — отрезал Синан-паша, его глаза сузились. — Я знаю, что у тебя был кинжал, с древними письменами и с рукоятью из темного дерева. Я хочу его выкупить. И чем быстрее, тем лучше для тебя. Назови цену. Старик-ювелир, явно понимая, что ему не отвертеться, побледнел. — Кинжал, про который вы говорите… — замялся он, потирая ладони, словно желая оттянуть неприятный разговор. — Тот кинжал… был продан, господин. Синан-паша на мгновение остолбенел, его глаза словно полыхнули огнём. — Продан? — переспросил он, его голос был полон гнева. — Кому ты его продал, старик? Говори, пока я не вырвал твой язык! Ювелир вновь опустил голову и стал перебирать какие-то бусины на столе. Его руки дрожали от волнения. — Господин, — ответил он, не поднимая взгляда. — У меня здесь много кинжалов… и много воинов, которые заходят в мою лавку каждый день. Я не помню, о каком именно кинжале вы говорите. Синан-паша сделал шаг вперед и приблизился к прилавку. Его пальцы с тяжелыми перстнями легли на стекло витрины, за которой, на подставках, стояли различные клинки. — Ты играешь с огнем, старик, — прорычал Синан-паша. — Этот кинжал необычный. Я знаю, что он есть у тебя, и я его заберу. Ты можешь отдать его по-хорошему, или же я возьму его силой. Старик-ювелир вздрогнул от свирепого взгляда паши и, заикаясь, ответил: — Вчера пришли двое янычар, они купили его. Они долго его рассматривали, а потом заплатили за него и ушли. Это были очень вежливые господа, и они очень хотели этот кинжал. Я не знаю их имен, господин, клянусь, не знаю. Синан-паша нахмурился, его гнев начал перерастать в раздражение. Он не привык к тому, чтобы его игнорировали или обманывали. Его пальцы сильнее сжали стекло витрины, и старик-ювелир, казалось, совсем вжался в свой рабочий стол, словно пытаясь стать незаметным. — Янычары, говоришь? — прошипел Синан-паша, его голос стал ледяным. — Какие именно янычары? Из какого корпуса? Ты должен был запомнить, старик, янычары — это не обычные покупатели. Старик-ювелир, дрожащими руками, поднял глаза на пашу. В его взгляде читался страх, но и что-то ещё, возможно, хитрость или же обреченность. — Мой господин, — проговорил он, заикаясь, — я… я всего лишь старый ювелир. Я не слежу за их корпусами и не запоминаю их лиц. Это были обычные воины в своих кафтанах, и я, клянусь, не знаю, из каких они корпусов. Синан-паша на мгновение замолчал, пытаясь сдержать свою ярость. Он понимал, что старик, скорее всего, не врет, но это не уменьшало его раздражения. Он перевел взгляд на своих людей, которые стояли неподвижно, как мраморные изваяния, словно готовые исполнить любой его приказ. — Опиши их, — приказал Синан-паша, его голос был низким и опасным, словно рычание хищника. — Опиши их так, чтобы я смог их найти, старик. Если ты солжешь, то я повешу тебя на ближайшем дереве, и никто тебя не вспомнит! Ювелир, дрожа всем телом от ужаса перед разъяренным пашой, начал говорить, его голос был тихим и срывающимся. — Один из них… — он запнулся, словно пытаясь подобрать нужные слова. — Он был как… как шайтан, явившийся из самой преисподней. Его глаза горели нечестивым огнем, а от его взгляда кровь стыла в жилах. Его лицо было прекрасно, но в его улыбке не было ничего человеческого. Он был словно создан из тьмы, и его сердце, словно, было наполнено злом. Синан-паша нахмурился, его взгляд стал ещё более свирепым. — Шайтан, говоришь? — переспросил он, с сарказмом. — Не говори загадками, старик, говори прямо. Ювелир снова опустил взгляд и стал перебирать свои бусы. — Господин, — начал старик, его голос дрожал, а руки нервно перебирали чётки, — тот янычар… он был не как все. Представьте себе, высоченный, как минарет, и такой крепкий, что, кажется, мог бы голыми руками скрутить подкову. Его плечи были широки, как крепостные ворота, а руки… его руки были словно кованые железом. Он, казалось, одним своим видом мог сбить с ног любого. Старик замолчал на мгновение, словно обдумывая, как лучше выразить свои мысли, потом продолжил, понизив голос почти до шепота: — Его кудрявые волосы, мой господин, были черны, как ночь без звезд, и блестели, словно вороново крыло, а глаза… глаза горели таким нечестивым огнем, что казалось, будто в них отражается пламя самого ада. Он улыбался, мой господин, но в этой улыбке не было ничего человеческого, скорее, в ней был намек на опасность и нечто зловещее. Ювелир снова запнулся, его дыхание стало прерывистым, и он испуганно посмотрел на Синан-пашу. — Он двигался легко, словно пантера, и каждый его шаг был наполнен силой и какой-то звериной грацией. Его голос был низким и хриплым, и от него по коже бегали мурашки. Он не смотрел, он прожигал взглядом, так, словно, видел тебя насквозь. И когда он говорил, его слова были словно удары кинжалом, резки и опасны. Этот человек был не от мира сего. Это был шайтан, воплощенный в человеческом облике. Старик-еврей поспешно перекрестился, словно пытаясь отогнать от себя злые силы. — Его одежда… да, обычная форма сипахи, но на нём она смотрелась иначе, словно на демоне, который примерил человеческую шкуру. Он ходил, словно вышагивал по аду, и каждый его шаг был полон силы и порочной грации. Он платил мне векселями и был очень щедр, но от его прикосновения у меня до сих пор стынет кровь. Старик на мгновение замолчал, а потом продолжил. — Господин, — пробормотал старик, снова опуская взгляд, словно боясь поднять его на Синан-пашу, — когда он вошел в мою лавку, как тень, и его шаги были словно поступь самой смерти. Он не смотрел на золотые цепи, не рассматривал драгоценные камни и даже не взглянул на серебряные кубки. Словно все эти сокровища ничего не значили для него и не имели никакой ценности. Старик перевел дыхание, и его руки вновь задрожали. — Я повидал много покупателей в своей жизни, мой господин, и видел и жадных купцов, и алчных вельмож, но никогда не встречал никого… ничего подобного… Он прошелся по лавке, словно осматривая поле битвы, и его взгляд скользил по витринам, словно он искал не сокровище, а свою следующую жертву. Голос старика стал еще тише, и он наклонился к Синан-паше, словно открывая ему великую тайну. — И вот, когда я уже думал, что он уйдет, и я, наконец, вздохну свободно, его взгляд упал на него… на тот самый кинжал. Он стоял, словно вкопанный, и смотрел на него, как зачарованный. И в этот момент, я понял, что это не обычный человек, а настоящий дьявол. Его глаза вспыхнули нечестивым огнем, и его дыхание стало прерывистым. Он словно влюбился в этот кинжал. Я подошел к нему, мой господин, и хотел было ему что-то сказать, но он остановил меня одним жестом, словно я был не более чем пылинка. Он взял этот кинжал в руки и стал его рассматривать, словно влюбленный смотрит на свою возлюбленную. Он гладил его, проводил пальцами по его лезвию, и его лицо было полно какого-то безумного восторга. Старик словно погрузился в воспоминания и замолчал на мгновение, потом продолжил с дрожью в голосе. — Он поднес его к свету и стал рассматривать его, словно пытаясь разглядеть что-то, скрытое в нём. Его губы шептали какие-то слова, и его глаза горели так, словно он заглядывает в саму бездну. И в этот момент я понял, что кинжал словно сам притягивает его, и что его словно судьба привела именно ко мне. А потом… а потом он сказал, что хочет его купить, и он был готов заплатить любые деньги за него. Словно сам дьявол решил забрать этот клинок себе, и мне оставалось лишь наблюдать за этим ужасом. Старик вздрогнул и посмотрел на Синан-пашу, и его глаза наполнились ужасом. — И в этот момент я понял, что в моей лавке произошло что-то ужасное, и я был лишь свидетелем чего-то, что не должно было случиться… Синан-паша слушал ювелира, и его брови сдвигались все сильнее. Этот рассказ не нравился ему всё больше. Он чувствовал, что чем дальше он узнает об этом кинжале и о том, кто его купил, тем большее ощущение тревоги его охватывает. Он чувствовал, что что-то ускользает от его взгляда, и это заставляло его нервничать. — А второй? — спросил он, его голос стал еще более резким, его терпение было на исходе. — Что насчет второго воина, старик? Говори, не увиливай. Ювелир на мгновение замолчал, словно погружаясь в воспоминания. Он тяжело вздохнул и опустил голову. — Второй… — проговорил он, с трудом выговаривая слова. — Второй был совсем другим, мой господин. Спокойным и благородным, словно ангел, спустившийся с небес. И знаете, что было странным? Казалось, что он совсем не принадлежал этому «шайтану». Он был словно луч света, который пытался сдержать тьму, разрывающуюся изнутри. Я не знаю, что их связывало, но он не был похож на него совсем. Они словно представляли две стороны одной монеты. — А как они расплатились? — резко спросил Синан-паша. — Неужели золотом? Ювелир покачал головой. — Нет, господин, — ответил он. — Шайтан расплатился векселями, но я не знаю, кто их выписал. У меня есть все бумаги, если вам угодно. Он был очень щедрым и заплатил, не торгуясь. И как только он вышел из моей лавки, меня словно отпустило, и я смог вздохнуть. Я не знаю, что это было, но я надеюсь, что больше никогда не увижу этого человека. Синан-паша злобно скрипнул зубами и отвернулся от ювелира. Он понимал, что теперь ему нужно искать этого «шайтана» и его благородного спутника, но он сделает всё, чтобы заполучить этот кинжал. Ему не нравились все эти подробности, что рассказал ему старик, и он чувствовал, что этот кинжал таит в себе намного больше тайн, чем он думал в начале. Синан-паша на мгновение замер спиной к ювелиру, и в тишине лавки было слышно лишь его тяжелое дыхание. Затем он резко развернулся, и его лицо было искажено яростью. — Векселями, говоришь? — прорычал он, его голос был полон сарказма. — Очень щедро, не торгуясь. Прямо образец добродетели. Но ты, старик, — он ткнул пальцем в сторону ювелира. — Ты, как и все эти жалкие торговцы, всегда пытаешься обмануть. Ты думаешь, что я поверил в твои сказки про шайтана и ангела? Ты просто пытаешься скрыть правду. Ювелир съежился, его лицо было бледным от страха. — Господин, клянусь, — пробормотал он дрожащим голосом. — Я говорю правду! Я не знаю, кто они, я просто продал кинжал и всё! Синан-паша усмехнулся, и его губы изогнулись в злобной ухмылке. — Ты лжешь, старик, — прорычал он, его глаза горели нечестивым огнем. — И я терпеть не могу лжецов. И за свою ложь ты заплатишь сполна. Синан-паша сделал шаг в сторону ювелира, и его тяжелая рука схватила старика за горло. В этот момент старик в панике уронил на пол свои чётки. Они разлетелись по полу лавки, крошечные бусинки рассыпались, словно осколки разбитого зеркала, отражая последний ужасающий миг спокойствия. — Ты должен был отдать мне этот кинжал добровольно, — прошептал Синан-паша, его голос был полон ненависти. — Но ты сделал свой выбор, и теперь ты и твоя лавка исчезнут навсегда. Синан-паша оттолкнул ювелира, и старик упал на пол с хрипом, пытаясь вдохнуть воздух. Разбитые чётки, словно разбросанные мольбы о пощаде, лежали рядом с его изломанным телом. — Закончите это, — сказал Синан-паша своим людям, его голос был холодным и безразличным. — Никто не должен знать, что произошло. И эту лавку нужно уничтожить. Она словно запятнана проклятием и не имеет права существовать. Люди Синан-паши переглянулись и, без единого слова, принялись за дело. Они вытащили свои кинжалы и вонзили их в беззащитного старика, чтобы тот не мучился. Затем они принялись крушить лавку и разбрасывать драгоценности, словно они были не более чем мусор. Когда всё было уничтожено, они облили лавку маслом и подожгли её, и лавка вспыхнула ярким пламенем. Синан-паша стоял на улице и смотрел, как огонь пожирает лавку старика. Ему нравилось, как пламя пожирало всё на своём пути, и как все его проблемы исчезали в его огненных объятьях. — Найдите их, — проговорил он, глядя на пламя. — Найдите их, чего бы это ни стоило. Мне нужен этот кинжал, и мне плевать, сколько тел останется на моем пути. И я не пожалею никого, кто встанет на моем пути. Пламя становилось всё выше, и от лавки не осталось ничего, кроме пепла. Синан-паша развернулся и ушел, оставив позади себя лишь руины и запах горелого дерева. Он понимал, что теперь он вступил на опасный путь и будет преследовать «шайтана» до самого конца. И неважно, что для этого понадобится и кто умрет на его пути. Он не остановится ни перед чем.

***

Короткие, напряженные дни тянулись мучительно долго, словно песок сквозь пальцы, и каждый из них был отравлен отсутствием Кеманкеша. Он словно превратился в тень, ускользающую за тяжелыми занавесями дворцовых коридоров, избегая ее взгляда, ее прикосновения. Он не искал встречи, не задерживался, чтобы обменяться хотя бы словом, только кивал издали, сдержанно и отстраненно, словно перед ним была не любимая женщина, а всего лишь придворная особа. Эта холодность ранила ее, как лезвие кинжала… Ведь когда-то их встречи, хоть и редкие, были такими полными тайного огня, такими жадными и горячими, что даже шепотом сказанное слово обжигало до костей. Теперь же пламя их страсти, казалось, совсем погасло, оставив лишь горький пепел разочарования. Кёсем с тоской вспоминала его горячий взгляд, его ласковые прикосновения. Она чувствовала себя так, словно часть её самой была отрезана, оставив зияющую, болезненную рану… Её покои, обычно наполненные теплым утренним солнцем, казались в этот день особенно серыми и холодными, словно отражая состояние ее души. За окном уныло барабанил дождь, вторя её тоске. Кёсем сидела на мягких подушках, погруженная в свои печальные думы. Она пристально смотрела в окно, но не видела ни капель дождя, ни серого неба — только образ Кеманкеша, ускользающий от неё, как мираж в пустыне. Она скучала по нему до боли в сердце, до тяжести в груди, до ощущения, что ей нечем дышать. Вдруг тихий, почти робкий стук прервал ее размышления. Сердце её ёкнуло в надежде, что это он, но тут же разочарованно сжалось. Вошел Хаджи-ага, низко кланяясь, как всегда, с непроницаемым выражением на лице. — Валиде Султан, позвольте, — произнес евнух своим скрипучим голосом, протягивая ей небольшую шкатулку из темного дерева, искусно украшенную чеканным серебром, — Послание от Бостанджибаши Кеманкеша-аги. Услышав имя Кеманкеша, Кёсем нахмурилась, и внутри нее вновь вспыхнула обида. Послание? Он присылает ей послание через евнуха, вместо того, чтобы прийти самому? Неужели он настолько отдалился, что даже не может взглянуть ей в глаза? Неужели все было лишь обманом? Она взяла шкатулку, и от ее прикосновения пальцы слегка дрогнули, несмотря на ее попытки сдержаться. Кёсем с трудом сдерживала подступившие к глазам слезы. Обида, разочарование, тоска — все смешалось в удушающий клубок. — Благодарю, Хаджи-ага. Можешь идти, — произнесла Кёсем, стараясь, чтобы её голос звучал ровно, но легкая дрожь все же выдавала ее волнение. Она не хотела, чтобы евнух заметил, как она реагирует на послание от Кеманкеша, как её сердце начинает отбивать лихорадочный ритм. Она ждала его появления уже несколько дней, но ожидание превратилось в мучительную пытку. Холодное, сдержанное поведение Кеманкеша последних дней причиняло ей боль, и она отчаянно хотела понять, что же происходит, хотя бы получить намек, понять причины его молчания… Когда за евнухом закрылась дверь, оставив её наедине с тревогой и тайной, Кёсем медленно, с каким-то внутренним благоговением, открыла шкатулку. Крышка откинулась, обнажив великолепие, от которого на миг перехватило дыхание. На темно-вишневой бархатной подкладке лежало ожерелье, ослепляющее своей неземной красотой. Крупные, идеально круглые жемчужины, переливающиеся всеми оттенками лунного света: от нежного перламутрового до серебристо-серого чередовались с глубокими, насыщенными изумрудами, словно капли застывшей весенней зелени. Их огранка была безупречна, каждый камень играл и переливался, словно живой. Ожерелье было настолько прекрасно, что, казалось, могло затмить собой все богатства мира, но сердце Кёсем осталось холодно, словно покрытое инеем. Что толку от дорогих камней, от их ослепительного блеска, если за ними нет тепла, нет той близости, которая когда-то была между ней и Кеманкешем? Каждая жемчужина, каждый изумруд, казались ей теперь лишь холодным напоминанием о том, что она потеряла, об их разорванной связи, о его отстраненности… Она осторожно, с каким-то странным чувством печали, достала ожерелье, и под ним, на самом дне шкатулки, обнаружила маленький свернутый свиток, перевязанный тонкой шелковой нитью цвета слоновой кости. Кёсем медленно развернула его, и ее пальцы слегка дрогнули от предвкушения. Почерк Кеманкеша, четкий и стремительный, всегда вызывал в ней странное волнение, волну, словно пробегающую по венам, напоминающую о их тайных встречах. Она пристально вгляделась в знакомые буквы, пытаясь уловить между строк хоть какой-то намек на его чувства, на истинные причины его молчания. «Моя Госпожа, каждая жемчужина этого ожерелья — капля моей тоски по Вам, капля той боли, которую я испытываю, лишенный вашего присутствия… Каждый изумруд — мой трепет при мысли о вашей красоте, о том, как вы прекрасны, когда улыбаетесь, когда смотрите на меня. Простите меня за моё молчание, за то, что я избегаю встреч с вами, но я не смею отвлекать вас от государственных дел, от тех важных решений, которые вы принимаете на благо нашей империи. Я всего лишь ваш раб, и я не смею мешать вам. Моё сердце по-прежнему навеки ваше, как бы я ни старался скрыть это. Моя любовь к вам жива, как и прежде, хотя я и пытаюсь её подавить. Ваш преданный и вечно тоскующий раб, Кеманкеш.» Строки письма, написанные в его характерном стиле, сдержанные и страстные одновременно, заставили сердце Кёсем затрепетать, словно птицу, вырвавшуюся из клетки. Слова любви, перемешанные с горечью и покорностью, наполнили ее сердце надеждой и, в то же время, жгучей тоской. Она прижала записку к груди, словно это была часть самого Кеманкеша. Кёсем не сразу поверила своим глазам. Она перечитала письмо несколько раз, словно пытаясь убедиться в реальности написанных слов. Каждая фраза, каждое слово, казалось, звенело струной в ее душе, пробуждая противоречивые чувства. Сердце ее, до этого скованное обидой и горечью, вдруг оттаяло, словно под лучами весеннего солнца, и на смену холоду пришла волна тоски, пронзительной и нестерпимой. И вместе с тем, в глубине ее души поселилась горькая горечь от осознания того, что их чувства так тесно переплетены с дворцовыми интригами, с постоянной опасностью, с постоянным страхом разоблачения. Их любовь, как цветок, растущий на краю пропасти, была полна нежности и страсти, но в то же время, хрупка и уязвима, всегда находящаяся на грани гибели. Она прижала записку к груди, словно это было живое существо, словно в этих тонких листках бумаги была заключена душа Кеманкеша. Его слова, полные любви и тоски, отозвались эхом в её собственном сердце, и ей отчаянно захотелось быть рядом с ним, обнять его, прижаться к нему и забыть обо всем на свете. — Мой преданный слуга, — прошептала она, и в её голосе, прежде таком твердом и властном, послышалась нежность, полная печали и любви, — Но что же заставляет тебя прятаться от меня, мой Кеманкеш? Что за тайные страхи и сомнения поселились в твоей душе? Почему ты так избегаешь меня, словно я — источник опасности? Она посмотрела на ожерелье, лежавшее на бархате, и теперь его красота казалась ей не просто великолепием драгоценностей, а отголоском его любви, его тайных чувств, которые он не мог высказать вслух. Каждая жемчужина, казалось, сияла отблеском его тоски, каждый изумруд мерцал тайным пламенем его страсти. Теперь это украшение стало символом их тайной связи, символом их запретной любви, которая горела в их сердцах, несмотря на все препятствия и запреты. В глубине ее души, словно слабый росток, пробивающийся сквозь каменистую почву, возникла надежда. Надежда на то, что он скоро вновь осмелится нарушить их тягостное молчание, что он придет к ней, забыв обо всех страхах и сомнениях, что их тайные встречи вновь наполнятся прежней страстью, прежней нежностью, прежним трепетом, пусть даже это может стоить им всего, пусть даже за это им придется заплатить самую высокую цену. Её сердце горело желанием увидеть его, прикоснуться к нему, заглянуть в его глаза, чтобы понять, что же он на самом деле чувствует, чтобы разделить с ним то бремя, которое они несут вместе. Она была готова рискнуть всем ради него, ради их любви, которая, словно феникс, возрождалась из пепла обид и разочарований…

***

Яркое солнце Стамбула, пробиваясь сквозь кроны деревьев, озаряло узкие улочки квартала Галата. Старинные дома, с балконами, украшенными вычурными железными перилами, окружали небольшой, но внушительный готический храм — церковь Святого Петра и Павла. И сегодня, в тени её высоких стрельчатых окон, скрывались тайны, не менее зловещие, чем сама ночь. Церковь, хотя и невелика, производила впечатление монументальной крепости. Массивные каменные стены, местами покрытые выцветшей краской, словно хранили в себе столетия истории и множество загадок. Высокие, остроконечные своды крыши устремлялись к небу, теряясь в облаках. Внутри, несмотря на дневной свет, царил полумрак, и это ощущение усиливалось в глубине храма. Каменные, покрытые наростами и мхом, колонны тянулись к потолку, украшенные резьбой, за которой, казалось, таился потусторонний мир. Вдоль стен висели иконостасы и фрески, изображающие святых, но их краски были выцветшими и местами потрескавшимися. Узкие застеклённые окна пропускали лишь малую часть солнечного света. Но не в этом светлом и древнем помещении скрывались тайны, которые волновали Синан-пашу. Под церковью, словно в утробе чудовища, распологался лабиринт темных, сырых помещений. Узкие, винтовые лестницы вели вниз, вглубь земли, где воздух становился всё более тяжёлым и спертым, наполненным запахом сырой земли и плесени. Стены, сложенные из грубых каменных блоков, были покрыты влажными пятнами и мхом, словно напоминая о древности этих мест. Кое-где, вдоль стен, горели тусклые факелы, отбрасывая длинные, зловещие тени, что плясали, словно призраки, на сводах и стенах. В этом подземелье, царили тишина и мрачная атмосфера, которую нарушали лишь капли воды, падающие со сводов на каменный пол, и слабые отголоски молитв, из верхнего храма. В этих подземельях, веками откладывались земные грехи и молитвы, и тут же, находился другой, зачарованный мир… В самом сердце тьмы, под сводами старинной церкви Святого Петра и Павла, восседал Эфенди-хазлет-лери — воплощение власти, таинственности и неутолимого честолюбия. Его силуэт, облачённый в тёмные европейские одежды, был словно соткан из теней. На голове накинутый капюшон скрывал большую часть его лица, но даже из-под его мрачной тени можно было увидеть, как блестит, словно кусок преисподней, холодная, гладкая сталь железной маски. Она скрывала его черты, оставляя лишь прорези для глаз, которые смотрели на мир с нечеловеческим равнодушием. Он был словно демон, скрывающий своё лицо, чтобы не вселить страх в своих приспешников. Его движения были медленными и точными, каждое из них словно выверено веками. Он держал в руке трость, набалдашник которой был украшен сложной геральдической эмблемой — символом его тайной власти. Он был словно живым воплощением тайны, и его таинственность притягивала и пугала одновременно. Его сапоги на высоком каблуке казались причудой, но они придавали ему дополнительную высоту, и его силуэт становился ещё более внушительным и зловещим. Он был словно монарх тьмы, и его престол был под землёй, а не на небесах. Эфенди-хазлет-лери был не просто человеком, он был средоточием силы, главой Тайного Иерусалимского ордена — организации, чьи щупальца опутали все уголки империи. Он был повелителем, которого боялись и чьим приказам подчинялись без малейшего колебания. Его власть простиралась далеко за пределы обычных законов, и он, казалось, играл судьбами людей, словно шахматными фигурами. За железной маской скрывался не только правитель, но и хитроумный стратег, способный плести паутину интриг и манипулировать своими сторонниками, словно марионетками. Подземные ходы церкви Святого Петра и Павла вели не только в тайны, но и в сокровищницы, наполненные неисчислимыми запасами золота. Это золото было его главным оружием, с помощью которого он покупал лояльность чиновников, военачальников и простых солдат. Он словно сеял семена раздора и соблазна, и с каждым днём его влияние росло, как ядовитая плесень. Его сторонники были готовы на всё, лишь бы получить свою долю золота, и они становились его верными, бездушными слугами, которые были готовы отдать за него свои жизни. Эфенди-хазлет-лери был не только лидером, но и символом неминуемой бури, которая надвигалась на Стамбул и на всю Османскую империю. Его действия были продиктованы не разумом, а страстью, и его приспешники были его орудием в его тёмных планах. Он был не просто человеком, он был самой сутью тьмы…

***

Сумрак подземелий церкви Святого Петра и Павла сгущался, словно живая сущность, по мере того, как Синан-паша, облаченный в чуждую ему католическую рясу, приближался к престолу Эфенди-хазлет-лери. Тяжелая ткань монашеского одеяния, грубая и неудобная, скрывала его могучую фигуру, но не могла укрыть напряжение, которое пропитывало воздух, как предгрозовое электричество. Его шаги, обычно уверенные и властные, теперь казались приглушенными и осторожными, отдавались эхом в мрачной, давящей тишине подземелья. На шее, поверх рясы, покоился символ Тайного Иерусалимского ордена — искусно выполненный Ключ Соломона, обвитый змеёй, точь-в-точь такой же, как тот, что украшал грудь его повелителя. Символ власти и покорности, он обжигал кожу Синана-паши, напоминая о его клятве и его месте в этом мире теней… В конце длинного, темного коридора, освещенного лишь неровным мерцанием факелов, которые казались маленькими кострами в царстве вечной ночи, на высоком каменном возвышении, словно на алтаре древнего, забытого культа, восседал Эфенди-хазлет-лери. Его фигура, скрытая под складками темной, богатой европейской одежды, казалась еще более зловещей и нечеловеческой. Лицо, по-прежнему, пряталось за безупречно гладкой, черной железной маской, и лишь узкие прорези для глаз, в которых, казалось, плясал холодный, нечеловеческий огонь, были видны из-под глубокого капюшона. Его руки, в тонких, черных перчатках, сжимали резную трость, чьи набалдашник, сделанный из темного дерева, сверкал, словно поглощая и отражая свет факелов, как тёмное сокровище, хранящее в себе древние секреты. Вокруг него витали тени, длинные и неровные, и казалось, что сам воздух сгустился, наполнившись тайной и опасностью, которые от него исходили… Синан-паша остановился в нескольких шагах от престола, его взгляд не отрывался от Эфенди-хазлет-лери. Он склонил голову и коснулся перстами груди, демонстрируя свою покорность. — Эфенди-хазлет-лери, — произнес он, его голос звучал приглушенно в этом подземелье, — Я прибыл, как вы и приказали, чтобы предстать перед вами, и выслушать ваш гнев. Эфенди-хазлет-лери оставался неподвижным, словно высеченный из черного камня идол, лишь его глаза, казалось, пронизывали Синан-пашу своим холодным, проницательным взглядом. — Говори, Синан-паша, — прозвучал его голос, тихий и звенящий, словно ледяной ветер, пролетевший из самых глубин преисподней, — Что привело тебя ко мне, и какие вести ты принес? Синан-паша, подняв голову, встретился взглядом со своим повелителем. Его взгляд, обычно твердый и уверенный, сейчас был полон тревоги, а голос, когда он заговорил, дрожал едва заметно. — Эфенди-хазлет-лери, — начал он, — Я должен доложить, что, к великому моему сожалению, кинжал остался недоступным. Кто-то опередил нас, выкупив его из лавки. Этот жадный старик лишь в общих чертах описал покупателей. Эфенди-хазлет-лери медленно повернул голову, и на мгновение маска, казалось, дрогнула, исказившись в едва различимой гримасе. Его голос, тихий, но исполненный ледяной ярости, пронзил сумрак подземелья. — Кто посмел опередить меня? Кто посмел встать на пути к моему заветному желанию? Кто эти дерзкие создания, которые осмелились вторгнуться в мои планы? Синан-паша, с трудом сглотнув, продолжил, его голос звучал уже чуть увереннее, но всё ещё неуверенно. — Ювелир, с трудом, сумел описать только двоих. Он говорил о них, как о чем-то… необычном. Один, по его словам, подобен шайтану — высок и силён, с нечестивым огнём в глазах. Другой, наоборот, напоминал ангела, стоящего на страже, словно пытаясь сдержать бурю тьмы. Он сказал, что они оба были одеты в кафтаны воинов, но ничего не смог сказать об их именах или принадлежности к какому-то определённому корпусу. Эфенди-хазлет-лери замолчал, и густая тишина, прерываемая лишь потрескиванием факелов, наполнила подземелье. В воздухе повисло напряжение, ощутимое даже через железную маску. — Значит, они играют в мои игры, — проговорил он наконец, его голос стал ещё тише, но от этого ещё более опасным. — Пусть полагают, что опередили меня. Я лишь приберегаю силы для более сокрушительного удара. Этот кинжал — моя месть, моя победа, и он будет моим, какой бы ценой это ни обошлось. Синан-паша низко поклонился. — Эфенди-хазлет-лери, я уже отдал приказ найти этих двоих и вернуть кинжал. Не важно, сколько жизней это потребует. Они будут найдены, и их ждет суровое наказание за неповиновение. Эфенди-хазлет-лери медленно повернул голову в сторону Синан-паши, и его взгляд, пронзительный и холодный, словно лезвия из закалённой стали, скользнул по его фигуре, не оставив ни единого шанса на укрытие. Синан-паша ощутил этот взгляд, словно ледяной ветер, пронизывающий его насквозь, и в его душе на миг вспыхнул страх, но он тут же подавил его. — Хорошо, Синан-паша, — проговорил он, его голос был тихим, но, в то же время, в нём чувствовалась незримая сила, — я ценю твою преданность, но помни, что ты служишь не мне и не своему честолюбию, а Иерусалимскому ордену, который есть нечто большее, чем просто сообщество единомышленников. И ты, как один из самых доверенных моих слуг, должен исполнять все мои приказы, какими бы жестокими и непонятными они тебе ни казались, без тени колебаний, без сомнений и без жалости. Помни, что мы лишь инструменты в руках высшей силы, и что мы не имеем права ставить под сомнение веления судьбы. Синан-паша низко склонил голову, его разум отчаянно искал слова, но его язык был скован страхом и благоговением перед своим повелителем. — Да, Эфенди-хазлет-лери, — ответил он, его голос был наполнен непоколебимой верностью, но в его глубине чувствовалась трещина, сомнения, которые он старался не выдать, — да будет так, как вы повелите, и я подчинюсь вашей воле до последнего своего вздоха. В этом мрачном подземелье, под покровом ночи, в этом тайном месте, где тишина казалась более красноречивой, чем любые слова, два человека были объединены общим символом и общей целью. Два человека, связанных таинственной клятвой и тёмной силой, что сковала их души и лишила их воли. Они были готовы пойти на всё, лишь бы достичь своей цели, и они были не просто людьми, они были лидерами тайного общества, которое было готово изменить мир и погрузить его во тьму. И никто не мог помешать им в их тёмном деле… Мрачная тишина подземелья, казалось, сгустилась, когда Эфенди-хазлет-лери медленно поднялся со своего трона. Его фигура, облачённая в тёмные европейские одежды, казалась ещё более зловещей, а железная маска, скрывавшая его лицо, добавляла таинственности. Он взял в руки свою резную трость и, опираясь на неё, начал медленно обходить престол, словно хищник, готовящийся к нападению. Синан-паша, стоявший неподвижно, наблюдал за каждым его движением, и в его сердце нарастало напряжение, а любопытство боролось со страхом. — Синан-паша, — прозвучал, тихий и звенящий голос Эфенди-хазлет-лери, — Ты предан мне. И ты, верно, заслуживаешь того, чтобы знать, какова истинная цель этого ритуального кинжала. И почему я так одержим его поиском. Он остановился напротив Синана-паши, и его глаза, сквозь прорези маски, смотрели пронизывающе, словно видя его насквозь. — Этот кинжал, Синан-паша, — продолжал он, — Это не просто кусок металла. Он не просто острый клинок, которым можно лишить кого-то жизни, нет. Он, гораздо больше, чем это. Это, проводник, ключ к древней, тайной силе, которая была сокрыта от глаз обычных людей на протяжении веков. И он мне нужен, для того, чтобы высвободить эту силу. Синан-паша, нахмурил брови, его разум, пытался понять смысл его слов. — Но для чего, Эфенди-хазлет-лери? — спросил он, его голос звучал приглушенно. — Зачем вам эта сила, и что вы собираетесь делать с этим кинжалом? Эфенди-хазлет-лери, усмехнулся, и этот звук, прозвучал зловеще, в тишине подземелья. — Ты хочешь знать, Синан-паша? — спросил он, — Хорошо, я открою тебе часть правды, но помни, что знание, подобно огню, может либо согреть, либо сжечь до тла. Этот кинжал мне нужен для совершения древних ритуалов, которые, позволят нам не только изменить судьбу империи, но и переписать саму ткань реальности. Он замолчал на мгновение, и снова начал говорить, с более фанатичным, блеском в глазах. — С помощью этого кинжала, мы откроем порталы в потусторонний мир, и призовём древних духов, что помогут нам в достижении нашей цели. Мы обретём силу, о которой смертные, даже не смеют мечтать, и тогда, никто не сможет встать у нас на пути. Он подошёл ближе к Синан-паше, и его голос стал, почти шёпотом. — С помощью этого кинжала мы сможем стать не только лидерами, но и творцами новой реальности. Мы будем теми, кто будет управлять миром, и кто, будет решать судьбы миллионов. Мы станем богами, Синан-паша, и никто не посмеет, встать у нас на пути. И тогда, наша власть, станет вечной, и непоколебимой. Эфенди-хазлет-лери, остановился, и его взгляд, был наполнен фанатичным огнём. Синан-паша, смотрел на своего повелителя, и в его душе, боролись страх и благоговение. Он понимал, что он вступил в игру, в которой ставки, выше, чем жизнь, и что он, уже никогда не сможет, вернуться назад.

***

Тяжелые, как свинец, бархатные портьеры покоев Султана Мурада были плотно задернуты, словно отгораживая его от всего мира, от его назойливого шума и яркого, пронзительного дневного света. В полумраке комнаты, освещенной лишь несколькими горящими канделябрами, чье пламя дрожало, словно в предчувствии беды, трон из темного дерева, украшенный золотыми инкрустациями, возвышался, словно неприступная скала. На нем, погруженный в свои тягостные думы, восседал Султан Мурад IV. Его лицо, обычно выражающее несокрушимую твердость и непреклонную решительность, сейчас было омрачено тенью глубоких раздумий, словно на нем застыла маска внутренней борьбы. В глазах, обычно пылающих гневом и яростью, сейчас можно было увидеть лишь отблеск мучительной тревоги. Рядом с ним, как всегда, стоял Силахтар-паша, его верный друг, его нерушимая опора, его правая рука, чья преданность Султану была непоколебима, фанатична, словно монолитная скала, о которую разбивались любые сомнения и тревоги. Султан Мурад, устремив свой взор в пустоту, словно пытаясь разглядеть ответы на свои мучительные вопросы в тусклом пламени свечей, молчал уже несколько тягостных минут, и это молчание, тяжелое, словно свинец, напрягало воздух в комнате, словно натянутая до предела струна, готовящаяся лопнуть от малейшего прикосновения. Силахтар-паша стоял не шелохнувшись, как верный пес, терпеливо ожидая, когда Султан соблаговолит нарушить эту гнетущую тишину, когда он сочтет нужным выпустить на волю бурю, бушующую в его душе. Он знал, что сейчас в сердце его повелителя разворачивается нешуточная битва, и он готов был принять на себя любой удар, готов был поддержать его, какой бы путь он ни выбрал. Он понимал, что Султан, привыкший все контролировать, сейчас был во власти сомнений, и эта мысль причиняла ему нестерпимую боль. — Слова этого… святоши, — наконец произнес Мурад, его голос был тихим, почти шепотом, но в нем чувствовалась скрытая, едва сдерживаемая ярость, словно вулкан, готовый извергнуть свою лаву. Он говорил так, словно слова, слетевшие с его губ, обжигали его, как раскаленное железо. — Они… они не дают мне покоя. Они, словно ядовитые змеи, обвивают мой разум и не дают дышать. Силахтар-паша склонил голову в знак согласия, выражая свое сочувствие и готовность слушать, но промолчал, терпеливо ожидая, когда Султан продолжит изливать свою душу. Он знал, что сейчас любое слово, сказанное необдуманно, может лишь усугубить терзания Султана. — Он назвал меня тираном, Силахтар, — продолжал Султан, его взгляд стал жестким, как у хищника, загнанного в угол. Его пальцы сжали подлокотники трона с такой силой, что побелели костяшки, — Сказал, что я не пощадил даже своего брата Османа… что я не погнушался сделать его своим слугой. Силахтар-паша невольно сжал кулаки, и его челюсти напряглись до боли. Имя Османа, теперь униженного и сломленного, произнесенное с таким пренебрежением, было как открытая рана в сердце Султана Мурада, как соль, посыпанная на нее. Он ненавидел этого проклятого священника, ненавидел за то, что он посмел затронуть эту запретную тему, за то, что он посмел усомниться в справедливости их Султана. Он был готов разорвать его на части, готов был уничтожить все воспоминания о нем, лишь бы стереть эту боль с лица своего повелителя. Силахтар-паша невольно сжал кулаки до боли, до хруста в костях. Имя Османа, теперь униженного и сломленного, было словно лезвие, вонзенное в сердце Султана Мурада, и каждый раз, когда его произносили, рана кровоточила с новой силой. Он ненавидел этого проклятого иноземного священника, ненавидел за то, что он посмел затронуть эту больную тему, за то, что он посмел судить Султана, за то, что он осмелился бросить тень на его величие. — Этот иноземный пёс не понимает нашего мира, Повелитель, — ответил Силахтар, его голос, обычно спокойный и сдержанный, сейчас был полон презрения, сквозившего в каждом слове, словно яд, — Его слова — ложь, грязная клевета, достойная лишь презрения. Он пытался отравить ваш разум, осквернить ваше имя. — Возможно, — Султан Мурад откинулся на спинку трона, его взгляд был прикован к пляшущему пламени свечей, словно он пытался найти в нем ответы на свои мучительные вопросы, — Возможно, ты прав, Силахтар. Но в его словах была какая-то… правда, — Произнес он, словно сам себе не веря, и его голос дрогнул от внутреннего напряжения, — Он говорил об Эфенди-хазлет-лери. Кто он такой, Силахтар? Кто этот человек, который дергает за ниточки, словно кукловод? — Мы сделали всё, что могли, повелитель, — Силахтар опустил голову, его голос звучал с горечью от осознания собственного бессилия, — Расследование, к сожалению, зашло в тупик. Со смертью этого Лоренцо мы, словно слепцы, потеряли единственную нить, ведущую к нему, единственный путь в этом лабиринте. — Но он существует, Силахтар! — Мурад резко поднялся с трона, и его голос, раньше тихий, вдруг наполнился яростью. Он начал мерить шагами комнату, словно дикий зверь в клетке, — Этот Эфенди-хазлет-лери — враг Ислама. Враг моей империи. Мой враг! Он пытается подорвать мой авторитет, купить наших людей, посеять смуту и раздор на наших землях, словно семена ядовитых растений. И он использовал этого проклятого священника, этого фанатика, чтобы добраться до меня, чтобы осквернить мою душу своими ложными речами. — Мы найдём его, Повелитель! — Силахтар сжал кулаки, его лицо, обычно спокойное, сейчас выражало твердую и непоколебимую решимость, — Я клянусь, я лично отыщу эту крысу. Эту подлую гадину, где бы она ни пряталась, и приведу его к вашим ногам. Я заставлю его покаяться за все свои грехи, за каждую ложь, что он произнёс. — Я не понимаю, чего он добивается, — Султан Мурад остановился, проведя рукой по лицу, словно пытаясь стереть с него печать сомнений. Его взгляд был полон растерянности, что так не вязалось с его образом непоколебимого правителя, — Этот Лоренцо… Он предложил мне принять их веру, подчиниться папскому престолу. Это же безумие! Это верх наглости и кощунства! Неужели он действительно думал, что я так легко откажусь от веры моих отцов, от моего долга перед Аллахом? — Да, повелитель, — Силахтар выразительно посмотрел на Султана, его взгляд был полон преданности и уважения, — Это ересь, это кощунство, недостойное даже рассмотрения. Вы поступили абсолютно правильно, сбросив этого нечестивца с крепостной стены. Этот подонок заслужил такую смерть, как и все враги Ислама. Силахтар-паша молчал, не зная, что ответить на эти слова. Он видел, что Султана мучают сомнения, и его беспокоила эта неуверенность в его повелителе. Он был готов на все, лишь бы успокоить его, вернуть ему прежнюю твердость и решительность. — Не позволяйте этим мыслям отравлять ваш разум, повелитель, — сказал он, вкладывая в свой голос всю свою преданность. — Вы — наш Султан, вы — тень Аллаха на земле. Ваша сила и Ваша справедливость неоспоримы. И никто не посмеет усомниться в этом. — Я знаю, Силахтар, — Султан Мурад вздохнул и снова сел на трон, его глаза смотрели в пустоту. — Но почему-то слова этого священника звучат у меня в ушах, как проклятье. Он видел моего брата, Силахтар, моего брата Зелиля. Он видел, во что я его превратил, и назвал меня тираном. Мурад снова замолчал, и его взгляд вновь наполнился тревогой, той тревогой, которую он не мог заглушить. Слова святого отца Лоренцо, словно ядовитые стрелы, пронзили его сердце, посеяв в нем сомнения и тревогу, от которых он никак не мог избавиться. И он понимал, что пока он не найдет Эфенди-хазлет-лери, пока не узнает истинные причины его действий, эти сомнения не покинут его. — Я знаю, Силахтар, — Султан Мурад вздохнул с такой тяжестью, словно выпустил из груди весь накопленный за дни терзаний воздух. Он опустился обратно на трон, его движения были вялыми и усталыми, а глаза, обычно полные огня и ярости, сейчас смотрели в пустоту, словно пытаясь разглядеть в ней ответы на мучительные вопросы. — Но почему-то слова этого священника, проклятого отступника, звучат у меня в ушах, словно ядовитое проклятие. Они преследуют меня во снах, они мучают меня наяву. Они, словно змеи, обвивают мой разум, не давая покоя ни днем, ни ночью. Он провел ладонью по лицу, словно пытаясь прогнать наваждение, но тень сомнений все глубже укоренялась в его душе. — Он видел моего брата, Силахтар, — произнес Султан, и в его голосе звучала боль, такая острая и мучительная, что Силахтар не мог не содрогнуться. — Он видел слугу Зелиля, этого униженного и сломленного человека, в которого я его превратил. Он видел, как я лишил его не только трона, но и достоинства, как сделал его своим слугой, своим рабом. И он, этот иноземный пёс, этот фанатик, назвал меня тираном, — последнее слово Султан выплюнул с таким отвращением, словно оно было горьким ядом. Мурад снова замолчал, и его взгляд вновь наполнился тревогой, той тревогой, которую он не мог заглушить, той тревогой, которая разъедала его душу, словно ржавчина. Слова святого отца Лоренцо, словно ядовитые стрелы, вонзились глубоко в его сердце, посеяв в нем семена сомнений, страха и отчаяния, от которых он никак не мог избавиться. Эти слова терзали его совесть, разрушали его уверенность в себе, словно подтачивали его изнутри, и он чувствовал, что теряет свою силу, свою решимость, свою непоколебимость. Он был готов отдать всё, лишь бы избавиться от этих мучительных мыслей, от этого постоянного давления, которое давило на него, словно тяжелый груз. И он понимал, с горечью и отчаянием в душе, что пока он не найдет этого проклятого Эфенди-хазлет-лери, пока не узнает истинные мотивы его действий, пока не разгадает его планы и не обезвредит его, эти сомнения не покинут его, эта тревога не даст ему покоя, и его душа будет терзаться мучительными воспоминаниями о брате, о его унижении, о его сломанной судьбе, о его бесславии. Он был готов на всё, лишь бы найти этого врага, этого кукловода, который дергал за ниточки и пытался разрушить его мир, его империю, его разум. Он чувствовал, что ему необходимо отомстить, необходимо восстановить справедливость, необходимо доказать самому себе, что он не тиран, а справедливый правитель, достойный трона и уважения своего народа.

***

Тень, словно сотканная из ночной мглы, скользнула по холодным, покрытым изморозью камням стены коридора Топкапы. И в этом застывшем воздухе, материализовался Килиндир Угрусу. Его фигура, словно вырванная из кошмара, возникла перед Османом, выглядевшая угрожающей и ожившей иллюзией. Узкий, давящий коридор, и без того наполненный угрюмыми тенями, теперь казался сжатым вокруг них, подобно неумолимой ловушке. Осман застыл, пораженный. Его сердце, словно перепуганная птица, трепетало в груди, а дыхание перехватило. Мысль, змеей, проползла в его сознании: «Это невозможно. Я схожу с ума. Это всего лишь галлюцинация, очередная пытка моего безумия.» Но реальность, неумолимая и ледяная, обрушилась на него. Килиндир, хрипло усмехнувшись, наклонился к Осману настолько близко, что тот ощутил тяжелый, пропитанный потными каплями запах кожи Килиндира, смешанный с горьким привкусом перегорелых окурков и табака. В этом душном дыхании ощущалось и смертоносное напряжение, и подлая наглость. — Осман-челеби, — прошептал он голосом, напоминающим скрежет ржавого железа, его слова пронзили тишину коридора, словно удары тупой клыкастой булыги, — Ну как ты тут, в этом сером мире? Не тоскуешь по славе? Осман, стиснув зубы до боли в челюсти, пытался сдержать рвущийся наружу гнев. Кипящая ярость, как раскаленная лава, обжигала его изнутри, грозя взорваться неуправляемой вспышкой. Этот человек, его мучитель, палач его души, тюремщик, превративший его жизнь в ад в казематах Едикуле, теперь, словно издевательство судьбы, вынырнул из небытия. Он, Килиндир Угрусу, оказался Чавушбаши у Давуда-паши — того самого змея, того самого предателя, что плел свою паутину интриг и предательств, чтобы свергнуть Османа с трона. «Это не может быть правдой,» — твердил себе Осман, словно заклиная, — «Это всего лишь кошмарное наваждение, порождение моего больного разума, сон, из которого я скоро проснусь.» Но злая ирония заключалась в том, что сон был реальностью. Килиндир Угрусу, теперь, как Чавушбаши Давуда-паши, имел беспрепятственный доступ во дворец Топкапы, где сам Осман был всего лишь слугой. Килиндир, словно опьяненный его реакцией, смакуя каждое мгновение, провел своей огромной, загрубевшей ладонью по грубой ткани одежды Османа, его пальцы словно ползли по телу поверженной жертвы, скользя вниз, все ближе к его поясу. —Ты стал таким невзрачным, Осман-челеби, — проговорил он с притворной жалостью, в его голосе звучала злая насмешка, — Словно тень, поблекшая в темноте, но я вижу, что ты не утратил былой красоты. Его пальцы зацепили что-то под плащом Османа. Из-под скрытой ткани Килиндир извлек небольшой кинжал, лезвие которого отблескивало в тусклом свете коридора, как хищный глаз, высматривающий добычу. — Посмотри, какая прелесть, — промурлыкал Килиндир, его голос был слащавым, на грани издевки, — Отточен, словно бритва. Он небрежно провёл лезвием по своей ладони, не порезавшись, словно демонстрируя свою власть над острым металлом, и, наконец, остановился, глядя прямо в глаза Осману. В глазах Килиндира плясали зловещие огоньки, полные злорадства и садистского удовлетворения. Лезвие, словно поцелуй змеи, скользнуло по щеке Османа, оставляя на бледной коже тонкую, кровоточащую красную полоску. Осман вздрогнул, и дрожь, словно электрический разряд, прокатилась по всему его телу. Он ненавидел этого человека — Килиндира, воплощение его личных кошмаров, воплощение той ужасной власти, что лишила его всего. Ненавидел прикосновения его грязных, испачканных кровью рук, ненавидел его хриплый, змеиный голос, который, казалось, проникал в самую глубину его сознания. Но этот кинжал… Этот кинжал был знаком до боли, знаком, как собственные пальцы. Он принадлежал ему, Осману, когда он был султаном, владыкой всех этих стен, повелителем этого царства. Он был частью его, частью его власти, частью его прошлого. И эта мысль, подобно искре, пронзила его, разбудив глубокое, давно подавленное желание. Он нужен был ему, этот кинжал, как и всё то, что напоминало ему о былом величии. Килиндир, ощутив едва уловимый отблеск желания в глазах Османа, ощутил прилив возбуждения. Не возбуждения страха, а возбуждения власти, наслаждения от контроля. Он, Килиндир, властелин над своим бывшим повелителем, держал в своих руках не только жизнь, но и самую душу этого человека, владел его прошлым, его будущим. Эти едва уловимые признаки желания, показанные Османом, были ещё одним подтверждением его власти, как точного удара холодного клинка. В этом моменте, в этом миге, Килиндир чувствовал себя непобедимым. — Это мой новый кинжал, Осман-челеби, — проворковал Килиндир, его голос сочился зловещей сладостью, — И он отныне будет моим верным спутником, — он медленно, с почти садистским наслаждением, провел острым лезвием по щеке Османа, вызывая у того новую дрожь, не только от страха, но и от невольного воспоминания о былых временах, — Правда, хорош? — спросил Килиндир, наклоняясь ближе, словно делясь тайной, — Он, как бы сказать, мне очень нравится. Я, знаешь, стал им дорожить. Внутри Османа вскипела ярость. Он сжал кулаки, пытаясь удержать себя в руках. — Откуда у тебя этот кинжал?! — его голос сорвался на хрип, в нем звучало отчаяние, смешанное с неукротимым гневом. — Отдай! — он сделал шаг вперед, протягивая здоровую левую руку, — Он мой! Килиндир, словно наслаждаясь его яростью, расхохотался, этот смех был как скрежет металла, резал слух, вызывая животный страх. — Что ты, Осман-челеби, какой же он твой? — его глаза горели злым ликованием, и он медленно покрутил кинжал в своих пальцах, любуясь отблесками света на его лезвии, — Теперь он мой. Это мой трофей, Осман-челеби. Ну, скажи, Челеби, тебе нравится? — он склонился над Османом, словно хищная птица, нависающая над своей добычей. И он снова, с дразнящей медлительностью, провел лезвием по щеке Османа, оставляя на коже новый тонкий след, словно художник, рисующий узоры на холсте. Осман, забыв о страхе, и повинуясь внезапному порыву ярости, попытался вырвать кинжал из руки Килиндира. Но его правая рука, все еще иммобилизованная, отказалась служить ему, а левая не имела достаточной силы. Он попытался схватить кинжал левой рукой, но Килиндир, словно играя, легко отдернул её, оставляя Османа в бессильной ярости. Он стоял, дрожа всем телом, его глаза горели ненавистью, а левая рука была готова вцепиться в Килиндира мертвой хваткой, чего не позволяла слабость в теле. Унижение обжигало его изнутри, как кислота, разъедая последние остатки самообладания. Осман, дрожа всем телом от ярости и унижения, внезапно замер, словно пораженный молнией. Его взгляд, полный ненависти, уперся в лезвие кинжала, и внезапно его память подбросила ему леденящее кровь воспоминание. — Это… это… — прохрипел он, его голос дрожал, словно осенний лист на ветру. — Этим… этим кинжалом… убили мою лошадь… Сысликыр… в Ускюдаре… перед тем, как… перед тем, как они меня… Глаза Османа расширились от ужаса, и внезапно перед ним, словно наяву, всплыла картина: багряная кровь в конюшне, лежащее бездыханное тело его любимого скакуна, и то самое зловещее лезвие, блеснувшее в руках убийцы, словно ухмылка самой смерти. Сысликыр… Его преданная лошадь, красивый и гордый арабский скакун, был его другом, его отрадой, подарком его покойного отца. И теперь воспоминание об этом предательстве снова жгло его, как рана, присыпанная солью. Килиндир, казалось, замер, его глаза стали хищными и внимательными. Он явно не ожидал такого поворота событий. В его лице мелькнула тень удивления, а затем — намек на хищный интерес, словно он почувствовал запах крови. Осман, тем временем, не унимался. Его дыхание сбилось, его голос сорвался на крик: — Ты… ты был там! Ты его убил! Сволочь! Это ты… Он снова попытался вырвать кинжал из рук Килиндира, его левая рука сжалась в кулак, но тщетно. Ненависть, которая до этого момента была абстрактной, теперь обрела конкретную форму. Кинжал в руках Килиндира, оказался не просто оружием, а символом его падения, символом его личной трагедии. И это пробудило в нем такую ярость, которую он даже не подозревал в себе. Он хотел крови. Он хотел отомстить, и начать он хотел прямо здесь и сейчас. Килиндир, откинув голову назад и хрипло хохотнув, словно пес, почуявший добычу, резко прижал Османа спиной к холодной, шершавой стене. Тело Османа, ослабленное голодом и лишениями, болезненно ударилось о камень. — О-о-о, да ты, Осман-челеби, оказывается, помнишь прошлое? — прошипел Килиндир, его дыхание обжигало лицо Османа. Его глаза сверкали дикой радостью, — Какая неожиданность. Я уж думал, что от твоего безумия ничего не осталось, — он надавил на плечо Османа своей тяжелой ладонью, словно придавливая бабочку к иголке. — Я думал, что ты стал просто тупым животным. — Это мой кинжал! — выплюнул Осман, его слова звучали хрипло, словно камень, скребущий по стеклу. — Ты его украл! Он… он был моим, когда я был… Килиндир отпустил плечо Османа и, наклонив голову, прошептал в самое ухо: — Да, Челеби, — в его голосе звучала какая-то странная ласка, словно он разговаривал с безумцем, и это еще больше бесило Османа, — Ты его забыл, но теперь вспомнил? Какой же ты молодец! — он провел большим пальцем по щеке Османа, там, где осталась красная полоска от лезвия, — Тебе нужно прийти в себя, Челеби. Тебе надо понять, что ты сейчас — всего лишь слуга. Грязь под моими ногами. Глаза Килиндира горели огнем возбуждения. — И да, это был твой кинжал, — прошептал он, — Теперь он мой! И, если я захочу, я воткну его в твоё сердце прямо здесь, — с этими словами Килиндир снова медленно провел лезвием кинжала по шее Османа, заставляя его вздрогнуть. Осман, с трудом дыша, поднял на Килиндира полный отчаяния и ненависти взгляд. Голос его, осипший и надломленный, звучал как мольба о смерти. — Да сделай же это! — прохрипел он, его слова были полны горечи и отчаяния, — Воткни этот кинжал мне в сердце! В моей жизни больше ничего не осталось. Она не имеет никакого смысла. Он был сломлен, унижен, истерзан. Его прошлое — величие султана — ушло, как мираж, а будущее не сулило ничего, кроме боли и бесчестия. Его мир рухнул, и единственным выходом, казалось, была смерть. Килиндир, словно забавляясь этой мольбой, поднял лезвием кинжала подбородок Османа, принуждая его смотреть прямо в его глаза. Его лицо было искажено нескрываемым удовольствием от того, как сломлен его враг. — Ну что ты, Челеби, — промурлыкал он, его голос был полон злой насмешки. — Разве я похож на убийцу? Я — твой друг, твой старый приятель. Я просто играю с тобой. И, скажи мне честно, тебе же нравится? — Килиндир наклонился ближе, его дыхание опалило щеку Османа. — Ты ведь хочешь, чтобы я оставил тебя в живых? Он провел лезвием по губам Османа, ощущая, как тот вздрагивает. Килиндир снова выпрямился, и в его глазах вспыхнул холодный, презрительный огонь. — Ты жалок, Челеби, — сказал он, его голос был ледяным, словно зимний ветер. — Ты думаешь, что смерть — это выход? Нет, Челеби. Твое наказание — не смерть. Твоё наказание — жить вот так. Беспомощным слугой, ползающим у моих ног. Это и есть твоя истинная судьба. Килиндир убрал кинжал от лица Османа, оттолкнул его от стены, и с усмешкой в глазах направился прочь, растворяясь в тенях коридора, оставив Османа одного, с его болью, отчаянием и бессильной яростью. Он оставил его наедине со своим сломленным духом. И эта пытка была намного хуже смерти. Осман, загнанный в угол яростью и отчаянием, больше не мог сдерживаться. Его руки сжимались в кулаки, словно зажатые в тиски. Лицо исказилось гримасой, а глаза горели неудержимым пламенем. Килиндир только что, словно дразнящий демон, поставил его на грань, заставил испытать глубокое унижение, оставшись при этом невредимым. Беспричинный и беспощадный гнев накрыл его словно цунами. Он выбросил все подавленные эмоции наружу, в один бурный поток. Осман зарычал, низкий, звериный звук, который заставил стражей, стоявщих поодаль, невольно сжаться. Все его былое величие, его власть, его гордость разрушились, и сейчас остались только осколки, что разлетались в пыль в этом коридоре. Он размахивал руками, словно беспомощный марионетка, которого дёргают невидимые нити, кричал неразборчивые проклятья, направляя свой гнев на все, что стояло в этом коридоре. Его тело сотрясалось от каких-то странных, безумных движений. Гнев, как ядовитый дым, сгущался вокруг него. Осман бил кулаками по стенам, толкая себя в поисках хоть какой-то разрядки. Его крики перерастали в бушующий рев, с каждой секундой усиливающийся, разыгрывающийся, как дикий огненный шторм. Его бешеный взгляд метался по коридору, в поисках того, на кого направить свою ненависть, в поиске выхода из этой ситуации. Он был в безумии, с безумием на уровне всего тела. Он бесновался, как разъяренный зверь, не способен контролировать свои действия. Страх, чувство бессилия, гнев и унижение, все это сливалось в единый ток, разорвав остатки здравого разума…

***

В покоях Давуда-паши, где тяжелые, цвета крови, бархатные портьеры, казалось, поглощали не только звук, но и свет, создавая атмосферу гнетущей таинственности, царила напряженная тишина. Она была настолько плотной, что, казалось, можно было потрогать руками, нарушаемая лишь редким потрескиванием углей в камине, словно тихим шепотом давно забытых проклятий. Давуд-паша, восседая на низком диване, словно хищник, готовящийся к нападению, с острым, как бритва, взглядом, способным рассекать тьму, обратился к Килиндиру, который стоял перед ним, неподвижно и мрачно, словно скала, высеченная из темного камня. — Килиндир, — голос Давуда был ровным, спокойным, но в нем чувствовалась стальная нотка, способная пронзить даже самое толстое железо, — Я спрашиваю тебя, почему? Почему ты не исполнил мой приказ? Килиндир, чья массивная фигура, казалось, поглощала окружающий свет, отбрасывая на стены длинную и искаженную тень, молчал. Его лицо, обычно выражавшее грубую силу и уверенность, сейчас было непроницаемым, словно застывшая маска, высеченная из гранита, не выражавшая никаких эмоций, словно таящая в себе какую-то мрачную тайну. Давуд-паша, не любивший тишины, особенно когда она становилась ответом на его вопрос, приподнял темную бровь, давая понять, что он ждет не просто слов, а объяснения, которое соответствовало бы его ожиданиям. — Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю, Килиндир, — голос Давуда был еще более спокойным, но от этого казался ещё более угрожающим, — Я приказал тебе устранить Османа, и у тебя была масса возможностей сделать это. Более того, я бы даже сказал, идеальная возможность. Но он всё ещё дышит. Почему? Килиндир, наконец, поднял взгляд, и в его глазах, обычно холодных и непроницаемых, мелькнуло что-то — не то неповиновение, не то скрытая решимость. Свет в покоях, словно затаив дыхание, остановился на этом мимолетном, почти неуловимом изменении. — Я не убил его, паша, — голос Килиндира звучал хрипло, но в нем чувствовалась твердая, почти отчаянная уверенность, — Я не посчитал это целесообразным. Давуд-паша, его брови нахмурились ещё сильнее, показывая неудовольствие. Его усмешка, хотя и была едва заметной, отметила то, что его подчинённый осмелился ослушаться. — Целесообразным? Килиндир, ты заигрываешь со мной? Осмыслением своих действий и волевым решением вместо слепого подчинения? Ты ослушался прямого приказа. Ты понимаешь последствия? Килиндир, не дрогнув, ответил, его взгляд был устремлён прямо в глаза Давуда-паши, не отводя взгляда: — Я понимаю, паша. Но я считаю, что смерть для него была бы слишком лёгким путём. Он должен страдать. Он должен ощутить ту же боль, что причинил другим. Это не просто наказание, паша, это… очищение. Давуд-паша, откинувшись на диване, постучал пальцами по обивке, словно сбивая с нее пыль. Его глаза, глубокие и непроницаемые, сузились. — Страдание? Ты задумался о морали, Килиндир? Ты, который был готов перерезать горло даже собственному брату ради власти? Ты полагаешь, что понимаешь его страдания лучше меня? Килиндир, наконец, опустил взгляд, не отводя его от себя и не показывая никаких признаков раскаяния. — Я служу вам, паша, — его голос был тихим и ровным, почти бесцветным, — Но я уверен, что медленное разрушение души — более действенное наказание, чем мгновенная смерть. Он заслуживает не лёгкой смерти, а долгой и мучительной борьбы за свою душу. — Это был мой приказ! — голос Давуда, до этого момента державшийся в границах холодного спокойствия, внезапно повысился, его слова прозвучали, как раскаты грома, наполняя покои угрозой. — Ты, Килиндир, обязан подчиняться моим указаниям! Ты не имел права решать за меня, игнорируя мои распоряжения! Моя власть — это закон, и твое место — исполнять мои решения без обсуждений! Килиндир, словно под тяжестью невидимого груза, опустил голову, но это не было жестом раскаяния, скорее — демонстрацией подчинения, за которой скрывалась его собственная воля. — Я служу вам, паша, — ответил он, его голос был приглушенным, но в нем по-прежнему не было ни капли раскаяния или колебания, лишь холодная уверенность, — Но я считаю, что я знаю этого человека лучше вас. Его не стоит убивать, паша, его нужно сломить. Показать ему, что он никто, что его былое величие — это лишь призрак, воспоминание о котором нужно стереть, пока он сам это не сделает. Уничтожить его дух, изничтожить его гордость. Тогда, и только тогда, когда его душа будет сломлена, он станет по-настоящему мёртвым. Давуд-паша, словно застигнутый врасплох этими словами, замолчал, погрузившись в раздумья. Он, с его острым умом, обдумывал услышанное, взвешивая каждое слово на весах логики. Он знал Килиндира, знал его жестокость, его беспринципность и готовность на любое злодеяние ради достижения цели, но, как ни странно, в его действиях и словах всегда присутствовала какая-то странная, пугающая логика. Он всегда был точным и жестоким, но никогда не действовал импульсивно. И, хотя Давуд-паша был глубоко недоволен этим вопиющим ослушанием его приказа, он почувствовал в словах Килиндира некую дьявольскую мудрость, которая отрезвила его. Он понимал, что для таких гордых и сильных духом людей, как Осман, порой, не смерть — самое страшное наказание, а долгая, полная унижений и страданий жизнь, из которой он не сможет вырваться. Эта мысль, как ледяной ветерок, проскользнула в его сознании, заставляя его усомниться в своей правоте.

***

Тяжелые, обитые кожей двери коридора распахнулись, пропуская Баязида, словно выпуская его из заточения. Он шел быстро, почти бежал, сжимая в кулаках подол своего парчового кафтана, словно стремясь усмирить трепет в сердце. Сердце же, напротив, колотилось в груди, как пойманная в клетку птица, отбиваясь от ребер, отзываясь болью на каждом ударе. Прошла целая неделя — семь долгих, мучительных дней — с тех пор, как он последний раз видел Османа. Неделя, полная терзаний, кошмаров, отчаянных поисков и жгучей тоски по брату, словно вырвавшей из него живой кусок. С тех пор, как Осман сам, по своей воле, отказался от Султаната, от власти, от всего, что им было предначертано, и стал… слугой. Простолюдином. Рабом по имени Зелиль, что в переводе означало «униженный», «презренный». Эта чудовищная метаморфоза, это падение с высот величия до низин бесправия, Баязид не мог вместить в своем сознании. Он отказывался верить, что его гордый, пылкий брат, чья воля была крепка, как сталь, мог так просто, без боя, отказаться от всего, что было его по праву, от всего, к чему он стремился, что защищал. Он слонялся по дворцу, словно тень, терзаемый тревогой и надеждой, каждым уголком души стремясь увидеть его, найти в бесконечных лабиринтах коридоров, в суете толпы, поймать хотя бы один взгляд, чтобы убедиться, что Осман жив, что с ним все в порядке, что это все не чудовищный сон. Каждый день он безуспешно пытался выследить брата, высматривая его среди слуг, ища его в толпе прислужников. И сегодня ему, наконец, сообщили, что Зелиля видели в коридоре, ведущем к прачечным. Коридоры дворца Топкапы, обычно полные суеты придворного шума, в этот ранний час казались непривычно пустынными, словно скорбным молчанием встречали его бегущие шаги. Шехзаде Баязид, с тяжестью, сковавшей его сердце, почти бежал по их холодным мраморным плитам, стук его шагов эхом отдавался в мрачном безмолвии. Уже целую неделю он жил в мучительной разлуке со своим старшим братом Османом, и эта разлука разъедала его изнутри, словно яд, медленно проникающий в его кровь. После того страшного дня, когда Осман добровольно отрекся от султанского трона, от своего предназначения, став слугой, а по сути рабом, — унизительное имя Зелиль, словно клеймо, выжженное на его душе — Баязид чувствовал, что словно потерял часть себя, что его мир осиротел, потерял краски. Он блуждал по дворцу, словно призрак, гонимый тревогой, ведомый надеждой, постоянно желая случайно столкнуться с ним, увидеть хоть мельком, убедиться своими глазами, что он жив, что его брат не сломлен. И вот, наконец, в конце длинного, тускло освещенного коридора, где лишь слабый свет из узких окон пробивал мрачную тишину, он увидел его. Осман, в грубых, лишенных всякого достоинства одеждах слуги, прислонился к стене, опустив голову, словно нес на своих плечах груз всего мира. Его плечи, которые когда-то были расправлены, гордо несли его стан, казались сейчас ссутуленными, истончившимися от печали, и от этого он выглядел каким-то особенно уязвимым, разбитым, сломленным. Баязид замер, как громом пораженный, словно оцепенел. Наблюдая за ним издали, сердце сжалось от острой жалости и жгучей боли. Он хотел броситься к нему, обнять, заключить в свои объятия, сжать так сильно, чтобы прогнать эту тоску, эту безысходность, которую видел в его позе, но что-то останавливало его. Он видел, что Осман совершенно разбит и опустошён, что в нем словно погас внутренний огонь, что на лице его не было слез, лишь какая-то невыразимая печаль, черная, как ночь, которая, казалось, давила на него тяжким грузом, забирая силы, высасывая из него жизнь. Сердце Баязида, до этого колотящееся в груди, словно птица, бьющаяся в клетке, вдруг замерло, а потом взорвалось ураганом чувств. Он больше не мог сдерживать себя. Забыв обо всем на свете, о дворцовых правилах, о своем статусе, о том, что теперь они не равны, он сорвался с места, как выпущенная стрела. Ему было все равно, кто увидит, ему было все равно на последствия. Единственным желанием, пульсирующим в каждой клетке его тела, было прикоснуться к Осману, ощутить его тепло, убедиться, что он реален. Он не бежал, он летел, ноги почти не касались земли, и вот он уже стоял перед братом, не в силах произнести ни слова. Осман поднял голову, и на его лице, измученном и осунувшемся, промелькнуло удивление, смешанное с горькой, усталой печалью. Их глаза встретились, и в этом мимолетном взгляде Баязид прочитал всю боль, которую Осман пытался скрыть, всю тоску, которую тот, казалось, носил в себе, словно тяжелый камень. Не выдержав больше, Баязид бросился вперед и заключил Османа в крепкие объятия. Он прижал его к себе так сильно, словно боялся, что тот исчезнет, как мираж. Он чувствовал, как бьется сердце брата, такое же учащенное и беспокойное, как и его собственное. Он вдыхал знакомый запах его кожи, смешанный с ароматом прачечной и легкой горечью отчаяния. Слезы жгли глаза, и Баязид не стал их сдерживать, они текли по его щекам, падая на грубую ткань одежды брата. — Осман… — прошептал он, его голос дрожал от волнения и боли. — Осман, я… я так скучал… Он прижимался к нему все крепче, словно пытаясь силой своего объятия залечить все раны, нанесенные судьбой и собственным решением брата. Он обнимал его, словно тонущий хватается за спасительный круг. Он не хотел отпускать, не хотел выпускать из своих объятий. В его объятиях заключалась вся нежность, вся боль, вся братская любовь, которую он копил в себе целую неделю, каждый час которой был мучительнее предыдущего. Он не хотел знать ничего, кроме того, что Осман сейчас рядом, что он жив, что его сердце все еще бьется. Объятия Баязида были настолько крепкими и неожиданными, что Осман на мгновение застыл, словно статуя. Он почувствовал, как тепло разливается по его телу, как родной запах брата заполняет все его существо, пробуждая в нем давно забытое чувство близости и защищенности. Но эта короткая вспышка тепла быстро сменилась горечью и осознанием реальности. Он отстранился от Баязида, стараясь сохранить самообладание, хотя в душе все еще бушевала буря. — Баязид, — произнес Осман, его голос звучал сдержанно, но в нем чувствовалось напряжение. — Что ты делаешь? Он отстранил брата от себя на расстояние вытянутой руки, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Забудь об этикете, — отмахнулся Баязид, его глаза были полны слёз, которые он с трудом сдерживал. — Ты мой брат, и это всё, что сейчас имеет значение. — Нет, Баязид, — покачал головой Осман, стараясь говорить спокойным и ровным голосом, хотя внутри у него все дрожало. — Ты Шехзаде, наследник престола, а я… я всего лишь Зелиль, слуга. Здесь действуют другие правила. — К черту правила! — воскликнул Баязид, его голос сорвался на крик, и он снова попытался обнять брата, но Осман отшатнулся. — Мне плевать на всё это! Ты мой брат, и ты нуждаешься в помощи! — Не говори так, — сказал Осман, его голос стал тише, полным горечи. — Это опасно для тебя. Ты не должен забывать о своём положении наследника трона. — А ты забыл? — Баязид схватил Османа за плечи, заставляя того посмотреть ему в глаза. — Ты забыл, кто ты такой? Ты султан Осман, брат мой! И никакое имя «Зелиль» не изменит этого! — Я больше не Султан… и не Шехзаде… — с горечью ответил Осман, отводя взгляд, — И никогда им больше не буду. Я сам сделал свой выбор. И ты должен принять его. — Я не приму! — Баязид сжал руки на плечах брата, его глаза сверкали гневом и отчаянием, — Я никогда не приму того, что они сделали с тобой! Ты не заслужил всего этого. Ты должен вернуться на своё место. — Это невозможно, — выдохнул Осман, отчаяние звучало в каждом слове. — Я потерял всё. — Нет, не всё! — Баязид сжал зубы, его глаза наполнились решимостью. — Ты не потерял меня, Осман. И пока я жив, я не дам тебе погибнуть. Он вновь крепко обнял брата, игнорируя все его протесты, игнорируя все правила и предостережения, игнорируя все, кроме своей любви и преданности к своему брату. Ему было плевать на дворцовый этикет, на свое положение, на все опасности, которые грозили ему. Единственное, что имело значение, это Осман, его брат, стоящий сейчас перед ним, сломленный, но все еще живой. И он сделает все, что в его силах, чтобы спасти его, чтобы вернуть ему его прежнюю жизнь. Баязид отстранился от Османа, хотя его руки всё ещё крепко сжимали плечи брата, словно боясь, что тот снова ускользнет от него, растворится в тени дворцовых коридоров. Он смотрел Осману прямо в глаза, стараясь передать ему всю свою решимость, всю свою любовь, всю свою веру в то, что ещё не все потеряно. — Я знаю, что ты сейчас не веришь мне, — начал Баязид, его голос звучал тише, но тверже, чем прежде, — Но я не оставлю тебя здесь, Осман. Я не позволю им сломать тебя окончательно. Старший опустил голову, его глаза были полны тоски и безнадежности. — Не говори так, Баязид, — прошептал он, — Это опасно для тебя. — Меня не беспокоит опасность, брат, — перебил его Баязид, качая головой, — Я все устроил. Синан-паша… Он поможет тебе бежать. Осман резко поднял голову, его глаза наполнились недоверием и удивлением. — Синан-паша? Ты говоришь о Синане-паше? — в его голосе слышалось смятение. — Да, — кивнул Баязид, его глаза засияли надеждой, — Я поговорил с ним. Он согласен. Завтра вечером, после последнего намаза, он выведет тебя из дворца. Я все обговорил. — Это безумие, — покачал головой Осман, но в его голосе уже не было той безысходности, что звучала прежде, — Ты подвергаешь себя огромной опасности. И Синана-пашу тоже. — Нам нечего терять, — с жаром ответил Баязид, сжимая плечи брата, — Завтра вечером ты будешь свободен. Ты уедешь из этого проклятого дворца, из этой проклятой столицы, туда, где тебя не найдут и не смогут тронуть. Осман молчал, его глаза были прикованы к лицу Баязида. В них по-прежнему были печаль и сомнения, но промелькнул и слабый огонек надежды, маленький уголек, который Баязид отчаянно пытался раздуть в пламя. — Куда я поеду? — спросил Осман тихим голосом, — Что я буду там делать? — Это не важно, — ответил Баязид, качая головой, — Главное, что ты будешь в безопасности. А остальное… остальное мы придумаем. Я помогу тебе начать новую жизнь, Осман. Ты будешь жить, и ты будешь счастлив. Ты заслуживаешь этого, мой брат. — Ты так много рискуешь ради меня, — сказал Осман, его голос звучал хрипло, — Зачем? — Потому что ты мой брат, — просто ответил Баязид, сжимая плечи Османа, — Потому что я люблю тебя. И я никогда не оставлю тебя в беде. Он снова посмотрел Осману в глаза, стараясь передать ему всю силу своей любви и преданности. — Завтра вечером, — повторил он. — После последнего намаза. Будь готов. И никому не говори ни слова. Полагайся на меня.