Всадник на чёрном коне

Покои опального Султана Османа, несмотря на свою вынужденную изоляцию, сохраняли отпечаток былой роскоши. Шелковые подушки, расшитые золотом, персидские ковры и изящная мебель создавали атмосферу утонченности и величия, словно напоминая о том, кем когда-то был их владелец. Осман, сидел на диване, его тело было расслаблено, но глаза сохраняли ту же проницательность и остроту, которые всегда отличали его от других. Он погрузился в чтение древнегреческого эпоса, на языке оригинала, его голос звучал тихо, но выразительно. Иммобилизованная правая рука, по-прежнему была в повязке, напоминая о ранах, которые он получил в борьбе за власть. Он был первенцем Султана Ахмеда I, и его образование превосходило любого другого шехзаде. Он был образован, умен и начитан, его разум был, словно кладезь знаний и мудрости. В дверь покоев, словно темная тень, вошел Султан Мурад IV, его шаги были тяжелыми и уверенными, а взгляд, холодным и проницательным. Он был одет в темный кафтан, украшенный лишь скромной золотой вышивкой, но в его облике чувствовалась вся мощь и сила власти, которой он обладал. Он остановился напротив своего старшего брата и посмотрел на него с нескрываемым раздражением. Опальный Султан Осман, которого он считал ничтожным и беспомощным, сидел здесь, словно хозяин, и читал какие-то иноверческие писания. — Осман, — произнес с презрением Мурад, — Я пришел, чтобы положить конец твоему фарсу. Осман медленно оторвался от книги, и посмотрел на Мурада, словно на надоедливую муху. Он даже не встал, не сделал ни малейшего движения, как будто его не касалось появление Падишаха. Осман, даже не взглянув на Мурада, лишь перевернул страницу книги и вновь углубился в чтение, словно не слыша его слов, и это еще больше разозлило Мурада, заставив его сердце бешено колотиться от ненависти. Он понял, что Осман не просто жалкий и беспомощный узник, а опасный враг, которого он должен был остерегаться, даже в его нынешнем положении… — Мурад, — ответил он, его голос был спокоен, но в нем чувствовалась скрытая ирония. — Неужели, тебе больше нечем заняться, кроме как навещать своего жалкого брата? Или, твои слуги доложили тебе, что я читаю книгу не на вашем священном языке, и ты пришел меня вразумлять? Мурад сжал кулаки от гнева, его взгляд стал пронзительным, как клинок. Он чувствовал, что Осман пытается его унизить, показав своё превосходство. Он чувствовал, что он здесь, во дворце, не падишах, а всего лишь маленький мальчик, которого старший брат не уважает. — Не играй со мной, Осман, — произнес он, его голос был полон угрозы. — Я принес тебе указ о твоем отречении. Прочти его и подпиши. Султан Мурад IV протянул старшему брату свернутый пергамент, на котором красовалась поддельная тугра Османа, наглая фальшивка, призванная сломить его волю. Осман, с легкой усмешкой, принял указ и, не спеша, развернул его. Его глаза скользили по строкам, но лицо оставалось невозмутимым, не выдавая ни единого чувства. — Интересно, — наконец произнес Осман, и в его голосе зазвучал отчетливый сарказм, — Я никогда не знал, что я так хорошо владею искусством каллиграфии. Особенно правой рукой, которой я сейчас не могу даже пошевелить. Зато, мне нравится твое старание. Похвально. Мурад, проигнорировал его язвительность, и задал вопрос, в котором звучало явное недоверие: — Так что же, Осман? Ты действительно готов отказаться от всего и добровольно отправиться в ссылку? Ты понимаешь, что дороги назад для тебя уже нет? Осман, откинулся на спинку дивана, словно наслаждаясь ролью безразличного зрителя, и вперил взгляд в Мурада с явной насмешкой. — Я уже всё решил, Мурад, — ответил он, и в его голосе звучала уверенность, которая раздражала Мурада ещё больше. — Я больше не желаю оставаться в этом месте, где каждый день вижу лица тех, кто предал меня. Я хочу уйти, и я уйду, даже если придется заплатить за это высокую цену. Мурад, невольно нахмурился, его подозрительность росла с каждой секундой. Он не верил в покорность Османа, он знал, что за этой маской спокойствия скрывается какой-то хитрый план. — Я знаю, что ты не так глуп, как хочешь казаться, брат, — произнес Падишах, и его голос стал жестче, а взгляд — пронзительнее, — Что ты задумал, Осман? Не верю, что ты просто так сдался. Осман, улыбнулся, но это была улыбка не веселья, а зловещей самодовольности. — Я ничего не задумал, Мурад, я просто хочу, чтобы моя жизнь закончилась подальше от этого дворца, полного лицемерия и предательства. Но, если ты хочешь знать, то у меня есть для тебя сделка, от которой ты не сможешь отказаться. — Сделка? — словно у психически нездорового человека переспросил Мурад, и в его голосе сквозило неприкрытое недоверие. Он смотрел на брата, как на наглого попрошайку, требующего невозможного. Его глаза, казалось, прожигали Османа насквозь, словно пытаясь разгадать его хитрую игру. — Да, Мурад, — ответил Осман, и в его голосе звучала дерзость, которая еще больше распаляла гнев Падишаха, — Я публично отрекусь от всех своих титулов и прав на трон, а взамен ты отпустишь еврея Янкеля вместе со мной в ссылку. Я знаю, что он ни в чем не виноват, и я не дам тебе возможности сделать из него еще одну жертву. Мурада, словно ударом молнии, поразило это предложение, и его лицо исказилось от гнева и отвращения. Он не мог поверить, что Осман осмелился продолжать просить о таком. — Еврея? — выплюнул он, и в его голосе звучала неприкрытая ненависть, — Ты хочешь, чтобы я отпустил этого иноверца? Ты готов променять свою судьбу на судьбу какого-то грязного еврея? — Он мой друг, Мурад, — ответил Осман, его голос был полон упрямства и какой-то странной решимости, — И если он останется здесь, вы его убьете, как убивали всех тех, кто был предан мне. Я не хочу стать таким, как вы, кто готов убивать ради власти и удовольствия. Мурад, словно выплеснул на Османа всю свою ненависть, его взгляд был полон презрения и отвращения. Его презрение к иноверцам было настолько сильным, что ему казалось кощунством само желание Османа уехать с евреем. — Ты вызываешь у меня отвращение, Осман, — произнес он, его голос был полон презрения, и его слова сочились ядом. — Но я согласен на твои условия. Я отпущу этого еврея вместе с тобой, лишь бы ты раз и навсегда исчез из моей жизни, из жизни моей империи. Ты больше никогда не посмеешь вернуться сюда, и ты будешь проклят, если посмеешь ослушаться, и ты будешь гореть в аду за свою связь с этим иноверцем. Осман, усмехнулся, словно одержал победу, наслаждаясь яростью Мурада, и его словам было наплевать на проклятия, которые посылал ему младший брат. Мурад внимательно смотрел на Османа, и он понимал, что его старший брат не в своём уме. Его взгляд был безумным, а в голосе звучала какая-то странная надменность. — Не беспокойся, Мурад, — произнес Осман, и в его голосе звучала какая-то нездоровая радость. — Я и так уже в аду, и я не собираюсь возвращаться в этот проклятый дворец, где я когда-то был таким же глупцом, как ты. В этот момент в голове Мурада промелькнула мысль. Он не собирался отпускать Османа в ссылку. Он заключит с ним сделку, а потом возьмет его к себе слугой, и заставит его унижаться перед ним, чтобы заставить платить его за наглость. И его еврей поплатится тоже, Мурад найдет способ избавиться от него. Мурада передергивало от мысли, что его брат может испытывать какую-то привязанность к иноверцу. Мурад, чувствуя нарастающее отвращение к брату, и особенно к его наглой просьбе отпустить еврея, боролся с собой, чтобы не дать эмоциям взять верх. Он понимал, что как падишах, он должен сохранять хладнокровие и рассудительность, даже если внутри него кипела ярость. Он сделал глубокий вдох, пытаясь сдержать свою ненависть, и взял себя в руки. — Хорошо, Осман, — произнес Мурад, его голос был выдержанным, но в нем чувствовался холод, проникающий до самых костей. — Ты получишь, что хочешь. Завтра утром, ты публично объявишь о своем отречении от престола, и я отпущу твоего еврея. Осман, лишь едва заметно кивнул головой, словно соглашаясь с неизбежным, его глаза не выражали никаких эмоций, и эта апатия раздражала Мурада еще сильнее, вызывая в нем непонятный гнев. — Всё уже готово, — продолжил Мурад, его голос был твердым и решительным, как приговор. — Тебе будет предоставлена возможность помолиться в мечети, а затем снять с себя императорские одежды, как символ твоего падения. И запомни, Осман, это не просто формальность, это конец твоей эпохи как падишаха. Ты должен смириться со своей участью, и ты должен принять свою судьбу, и не строить глупых иллюзий, что твоя тень ещё на что-то способна. Осман, медленно закрыл книгу, которую он держал в руках, и его взгляд, полный непонятных мыслей, обратился к Мураду. В нем не было ни страха, ни злости, только некая печаль и странная надменность. — Я всё понимаю, братишка, — произнес Осман, его голос был тихим, но в нем чувствовалась какая-то странная ирония. — Я готов к своему отречению, и я готов уйти в тень, словно исчезнуть с лица земли. Мурад нахмурился, пытаясь понять смысл этих слов, но он не стал заострять на них внимание. Его переполняло чувство разочарования и обиды. Он вспомнил, как когда-то в детстве он любил и уважал своего старшего брата, и как он прибегал к нему в эти же покои, чтобы послушать истории и мудрые советы. Осман был для него не только братом, но и примером для подражания, но теперь, он смотрел на него с презрением и ненавистью. Как же быстро все изменилось. Он не понимал, как человек, которого он когда-то считал героем, превратился в жалкого изменника, который готов продать свою веру за дружбу с иноверцем. Мурад, отвернулся от Османа, стараясь скрыть свою боль и разочарование. Он понимал, что эта сделка была необходима для спокойствия его империи, но она причиняла ему нестерпимую боль. Но, он не мог позволить себе проявлять слабость, и он должен был завершить начатое. Он чувствовал, что его старший брат, как всегда, пытается играть с ним в какие-то непонятные игры, плести хитроумные интриги, но на этот раз он не позволит ему одержать победу, он не даст ему ни единого шанса на спасение. — Завтра утром, все будет кончено, — произнес Мурад, его голос был наполнен ледяной уверенностью. — Ты публично отдашь свой титул, а я отпущу твоего еврея. И после этого, мы больше никогда не увидимся. Ты уйдешь в небытие, и я вычеркну тебя из своей памяти. Он повернулся спиной к Осману и, не желая больше оставаться в этом удушающем пространстве, направился к выходу из его покоев. Его шаги, обычно уверенные и тяжелые, теперь казались какими-то торопливыми, словно он бежал от собственных демонов, и словно он хотел как можно скорее покинуть это место, пропитанное горечью, разочарованием и тенью прошлого. — До завтра, братишка, — произнес Осман, его голос был едва слышен, словно тихий шепот ветра, который мог унестись и раствориться в пространстве. Мурад, не ответил на его слова, лишь сжал кулаки, стараясь унять ненависть, которая разрывала его изнутри, и покинул покои, оставив Османа одного, во мраке его собственных мыслей и воспоминаний. Он чувствовал себя победителем, он понимал, что он поставил своего брата на колени, но в его сердце не было ни радости, ни удовлетворения, лишь давящая пустота и острое отвращение к Осману, и к тому, что он был вынужден пойти на эту унизительную сделку. Он понимал, что его правление не будет легким, и что ему еще предстоит столкнуться с множеством испытаний и трудностей и что его война только начинается. Но, он был полон решимости править своей империей твердой рукой, и он поклялся, что не позволит никакому предателю встать на его пути, даже если это будет его собственный брат, которого он когда-то любил и уважал… В покоях Османа, тишина становилась все более тяжелой, словно зловещее проклятие, нависшее над всем дворцом. Осман остался один, и его взгляд был устремлен в окно, словно он искал там ответы на свои вопросы. Его разум был словно искалечен, его мысли были хаотичными, его эмоции были притуплены. Он понимал, что его игра подошла к концу, и что он больше не падишах, что он не человек, а лишь тень, призрак прошлого. Он был разбит. Он был сломлен. Он был не способен на что-либо, кроме как отдаться воле судьбы. Он был болен, его терзали ужасные воспоминания о Едикуле, он не мог отличить явь от реальности, и в его сознании, все события смешались в одну ужасную кашу. Он страдал от посттравматического стрессового расстройства, но никто не мог ему помочь, потому что никто не понимал, что происходит с ним на самом деле… И он знал, что завтрашний день будет для него не концом, а лишь началом новой главы, полной страданий и унижений, и ему оставалось лишь ждать, когда наконец, его страдания закончатся…

***

Мрачная мечеть, окутанная густой тьмой, пронзаемой лишь трепещущим светом одиноких свечей, казалась не убежищем, а скорее тюрьмой для измученной души Османа. Он, словно тень, скользил по холодному каменному полу, его босые ноги чувствовали каждый стык, каждый изъян, как ожог на коже. Его тело, измождённое бессонной ночью и терзаемое отчаянием, дрожало не только от холода, но и от внутреннего разлада. Его сердце, словно разорванное на куски, кровоточило болью и унижением. Всю ночь, до самого бледного рассвета, он молил Аллаха, срываясь в хриплых шепотах и рыданиях. Он просил милости и прощения за свои грехи, за то безумие, которое, как ему казалось, поглотило его душу. Он, сокрушённый тяжестью собственных ошибок, вспоминал все те моменты, когда, ослеплённый своей гордостью, пренебрегал своим долгом, когда его амбиции затмевали разум. Он молил о том, чтобы Всевышний даровал ему сил пережить все эти испытания, вытерпеть позор и восстать из пепла унижения. Его голос, осипший от криков и молитв, срывался на хрип, и в каждом вздохе слышались отголоски его страдания. Его тело было измучено и разбито, но он продолжал молиться, словно от этого зависело не только его спасение, но и сама его жизнь. Он, словно тонущий, цеплялся за соломинку надежды, за веру, что когда-нибудь он сможет смыть с себя этот позор и снова стать тем человеком, каким он когда-то был, до того, как его ослепила жажда власти и реформ. Но даже в этом состоянии, в глубине его израненного разума, зародилось сомнение, червь, точивший его надежду. Он начал понимать, что его молитва в мечети — это не акт милосердия от Султана Мурада, это не знак его покаяния, это лишь продолжение пытки, ещё одна уловка, чтобы усилить его унижение. Это был не дар прощения, а ловушка, подстроенная для него, чтобы обмануть его надежду на искупление и духовное очищение. Его ночь в молитвах была не актом покаяния, а лишь ещё одним этапом в его сломе. С первыми, бледными лучами рассвета, дверь мечети со скрипом отворилась, и в неё, словно предвестник кошмара, вошёл Силахтар-паша, правая рука Султана Мурада IV. Его взгляд был холодным и безжалостным, пронизывающим насквозь, а его лицо, словно каменная маска, не выражало никаких эмоций. Он был словно воплощение жестокости, сама смерть, ступившая на порог, и Осман, с леденящим ужасом, понял, что его молитвы не были услышаны, что его надежда на спасение была лишь иллюзией. Он понимал, что ночь, проведённая в молитвах, была лишь жестоким фарсом, подготавливающим его к ещё большему унижению, и его душа переполнилась безысходностью. Он понял, что он всего лишь пешка в жестокой игре и что его ждёт ещё много страданий, прежде чем он сможет обрести покой. Силахтар-паша, словно каменное изваяние, не произнёс ни единого слова. Его молчание было более зловещим, чем любые угрозы. Он лишь подошёл к Осману, и его грубая рука, подобная клешне, с силой схватила его за плечо, вонзаясь в плоть, как крюк. Это прикосновение, лишённое всякой теплоты, стало символом его нового, униженного положения. — Время пришло, — прохрипел Силахтар-паша, и его голос, грубый и сухой, словно ледяной ветер, пронзил сердце Османа, оставив за собой лишь пустоту. — Сними с себя эти императорские одежды. Они больше тебе не принадлежат. Они — лишь обрывки твоего прошлого, которое теперь, подобно пеплу, развеяно по ветру. Осман почувствовал, как его тело сковал паралич. Его мышцы напряглись, а разум отказывался принимать эту ужасную реальность. Но в то же время он понимал, что ему некуда деваться, что он пойман в ловушку. У него не было ни выбора, ни надежды на спасение. Он, словно марионетка, чьи нити оборвались, был обречён подчиниться. Его рука, дрожащая, как осенний лист на ветру, потянулась к своему поясу, и он, медленно, словно выполняя смертный приговор, начал снимать свои одежды. Каждая деталь его облачения, каждое прикосновение к ткани отдавалось в сердце острым осколком. Он понимал, что это был конец, что он потерял всё, что ему было дорого. Его жизнь, его трон, его достоинство — всё, словно карточный домик, рассыпалось в прах. Но больше всего его раздирала обида от несправедливости. Он знал, что указ об отречении, который сейчас требовал от него Силахтар-паша, не был его указом. Это была подлая подделка, грубо сфабрикованная с единственной целью — лишить его трона и растоптать его достоинство. Он помнил, как прикрывал своё правое плечо, когда писал письма, как берёг руку, и понимал, что никто из врагов не мог знать об этой его слабости. Это предательство жгло его сердце, как раскалённое клеймо. Осман, с дрожащими руками, словно отдавая самое дорогое, вручил Силахтар-паше сложенный вчетверо «свой» указ об отречении. Он опустил голову, чтобы скрыть свои слёзы, чтобы не показать свою слабость этому бездушному человеку. Его плечи содрогались от подавленных рыданий, его сердце обливалось кровью, а душа разрывалась от боли и отчаяния. Он был сломлен, растоптан, и его мир, словно карточный домик, рухнул в одно мгновение. Силахтар-паша взял указ и, не спеша, внимательно его изучил, словно сомневаясь в его подлинности, как будто для него был важен лишь ритуал унижения, а не истинное содержание. Но потом, без каких-либо эмоций на лице, словно это было всего лишь клочком бумаги, он сложил его и безразлично положил себе за пазуху, как будто он был обычной монетой. Этот жест, лишённый всякого проявления человечности, был ещё одним ударом, окончательно добившим душу Османа. Осман, словно в замедленной съемке, стал снимать свою императорскую одежду. Каждая деталь, каждая вышивка, каждая пуговица, казались каплей яда, медленно растворяющей его остатки достоинства. Слуги, робко и с осторожностью, как будто прикасаясь к чему-то хрупкому, приблизились к нему, помогая снять остатки одежд. Его левая рука, словно деревянная, отказывалась подчиняться, окостенев от психологического шока. Каждое движение, каждое прикосновение, отдавалось в нем болью. Его правая рука, была иммобилизована повязкой, которую ему пришлось снять, обнажая неправильно сросшееся плечо. Вывих был запущен, и и теперь, каждый малейший поворот плеча, каждое движение руки, отдавалось в его теле острой, пронизывающей болью. Он пытался сдержаться, но его лицо, искажалось гримасой страдания. Его рука не разгибалась в локте, и все его движения были ограничены, и он понял, что он был не только унижен, но еще и покалечен. Когда последняя часть его величественного облачения упала на каменный пол, он почувствовал, как его тело покрылось гусиной кожей. Он был наг, не только физически, но и морально, разоблачен перед лицом своего палача. Он плакал, но не от страха, а от горя и обиды, которые словно раскаленные угли жгли его изнутри. Его сердце истекало кровью, но он не мог позволить себе показать эту слабость, не мог дать Силахтар-паше удовлетворение от его мучений. Он продолжал смотреть на него, с надеждой увидеть в его холодных глазах хоть искру сострадания, но тот, оставался неприступным, как скала. Силахтар-паша был словно каменная статуя, высеченная из льда. Его лицо, не выражало никаких эмоций, его глаза, были мертвы, и его равнодушие причиняло Осману ещё большую боль. Это безразличие было словно проклятие, окончательно лишавшее его надежды. Он чувствовал, как его душа, медленно умирает, как его сердце, разрывается на части. Он чувствовал себя, как голый перед хищником, беззащитный и уязвимый. Его душа, словно маленький птенец, выпавший из гнезда, замерла в страхе. Он осознал, что этот жестокий мир не оставит его в покое, и что его страдания только начинаются. Его прошлое величие, его реформы, его мечты — всё было растоптано. Он был сломан, он был уничтожен, но в глубине его истерзанной души, тлел слабый огонь ненависти и мести. Он понимал, что ещё не проиграл, что он должен бороться до самого конца, даже если это будет борьба до последнего вздоха. Он был раздет не только от одежды, но и от всякой надежды. Он стоял, как сломанная птица, с поврежденным крылом, но в его глазах, тлел слабый огонь, который никогда не погаснет, огонь ненависти и жажды мести. Он понимал, что его путь еще не окончен, что он не должен опускать руки, что он должен бороться, даже если это будет борьба против самого себя…

***

Задний двор дворца Топкапы.

Утро

Задний двор дворца Топкапы, обычно тихий и уединённый, в этот день был переполнен людьми. Султан Мурад IV созвал экстренный диван, собрав под открытым небом всех влиятельных лиц империи: шехзаде, улемов, сипахов, янычар, пашей, беев — каждый, кто имел вес и власть, был здесь. Атмосфера была напряжённой, воздух был пропитан ожиданием и страхом. Рядом с вратами во дворец стоял трон, сделанный из резного дерева и украшенный драгоценными камнями. На нём восседал султан Мурад IV, его лицо было суровым и бесстрастным, а взгляд — ледяным и пронзительным. Он был одет в пышные одежды, расшитые золотом, и его величие было подавляющим. Вокруг него стояли его приближённые, словно тени, и их глаза были обращены на площадь, ожидая начала зрелища. Тусклое, словно пропитанное пылью, утреннее солнце едва проникало сквозь арки мечети Айя-София. Воздух, густой от молитвенных дымов и испарений, висел над собравшейся толпой, словно тяжелый, давящий покров. Османа привели, его не сковывали цепи, но это не означало свободу. Он стоял, опустив плечи, словно высохшая ветка. Его взгляд, лишенный былой уверенности, скользил по лицам присутствующих — улемов, суровых и неподвижных, словно каменные изваяния. Осман, бывший султан, теперь был всего лишь объектом унижения, и толпа смотрела на него с отвращением и ненавистью. Мурад поднял руку, и шум толпы стих. Его голос, усиленный эхом, прозвучал над двором, холодный и властный, как удар хлыста. — Сегодня, — произнёс Мурад, его слова были отчётливыми и резкими, — Мы собрались здесь, чтобы увидеть, как падёт тот, кто осмелился пойти против воли Аллаха и моей воли! Этот человек, некогда называвший себя султаном, предал нас всех! Он погряз в ереси и обмане, и его реформы были продиктованы не истиной, а злом! Толпа зашумела в знак согласия, и многие из них, как и всегда, пытались подражать своему правителю. Мурад IV, сидя на своём троне, как всевидящий судья, вперился в Османа. Он произнёс несколько слов на арабском языке, обращённых к шейх-улемам, их губы шевелились, повторяя сказанное, словно подтверждая правоту султана. А затем, с ледяным спокойствием, обратился к нему: — Осман, ты, прежде, был нашим султаном, но ты отвернулся от Аллаха и погряз в тёмных делах. Сегодня, ты должен покаяться перед шейх-уле-исламом, перед народом, за свои грехи, за свои безрассудные деяния, которые привели нашу империю к краху и запятнали имя османского дома. Осман сглотнул, чувствуя, как ком подступает к горлу. Его голос, тонкий и слабый, едва прорывался сквозь гул толпы. — Я требую от тебя, Осман, — продолжил Мурад, и его голос наполнился презрением, — публичного покаяния! Расскажи всем, как ты служил шайтану, и как ты вёл нас в заблуждение! Ты должен признать, что твоя власть была от нечистой силы, и ты должен извиниться перед народом за свои преступления! Он начал говорить, но слова вырывались из него прерывисто, сбивчиво. — Я… я совершил ошибки… Я… я не… не осознавал всю тяжесть своих действий… Шейх-улемы переглядывались, их лица ничего не выражали, но в каждом взгляде читалась насмешка. За спиной Османа, где стояли его бывшие сподвижники и слуги, было заметно, как они опустили головы, и их взгляды были полны отчаяния. Султан Мурад не терпел колебаний. Его голос, как раскат грома, заглушил все звуки. — Ошибки? Ты обманул себя, и обманул нас всех! Твои действия были продиктованы не разумом, а колдовством и порочным влиянием шайтана! Признай свою вину! Осман замолчал, почувствовав, как краснеет от стыда. Он смотрел прямо перед собой, в пол, не находя сил взглянуть на лица улемов. Его унижение росло с каждой секундой, и это чувство, как тяжёлый камень, давило на него, душило его изнутри. Мурад, не сводя с него взгляда, продолжил: — За твои грехи, и за принесенный вред, Осман, ты будешь наказан. Ты потерял свою корону, теперь ты потеряешь и своё имя. Отныне, ты будешь известен как «Зелиль» — что означает униженный, опозоренный, никчемный, лишенный благодати, лишённый милости и благословения Аллаха. Вздох разочарования и возмущения прокатился по толпе. Осман, казалось, еще больше согнулся под бременем стыда и поражения. Слёзы стекали по его щекам, смешиваясь с пылью. Это было публичное покаяние перед Аллахом и людьми. Не только наказание, но и проклятие. Оглушительный гул одобрения пронёсся по залу мечети Айя-София, словно буря, сметающая на своём пути всё живое. Толпа, собравшаяся здесь, с восторгом принимала слова султана Мурада IV, и в их глазах горел огонь фанатичной преданности. Улемы, кивая головами, выражали свою полную поддержку, и их лица, казавшиеся ранее строгими и неприступными, теперь были озарены довольством. Янычары и сипахи, сжимая кулаки, смотрели на Османа с ненавистью и презрением, их лица выражали неприкрытую злобу. Они всё ещё помнили старые обиды и не могли простить ему его «еретические» реформы и «нечестивую» связь с шайтаном. Осман, опустив голову, стоял, словно сломленный тростник под напором урагана. Его лицо было залито слезами, его тело дрожало от унижения и бессилия. Он понимал, что он полностью проиграл, что ему некуда деваться, и что его судьба теперь полностью зависит от милости Мурада. Он больше не был султаном, он был лишь жалким рабом, которому оставалось лишь покориться своей участи. Он поднял глаза на Мурада, и его голос, хриплый от рыданий, прозвучал над толпой: — Мой повелитель… Султан Мурад, — произнёс Осман, и его голос звучал отчаянно, — Я благодарю Вас за милость, которую Вы мне оказали… Я понимаю, что я заслужил это наказание… И я полностью признаю свою вину. Он сделал шаг вперёд, и его колени коснулись пола. Он опустил голову ещё ниже, и его губы прижались к подолу платья Мурада. Он целовал ткань, расшитую золотом, и он чувствовал, как его слёзы капают на неё, и как его сердце разрывается на части. Он ощущал всю глубину своего падения, и его унижение было невыносимым. Мурад, сидя на троне, гордо поднял голову, и в его глазах не было ни капли сочувствия. Его лицо было бесстрастным, словно каменная маска, и в его взгляде читалась лишь надменность и торжество. Он наслаждался унижением Османа, и его самодовольство было почти осязаемо. Он посмотрел на опального Султана сверху вниз и его голос, холодный и надменный, прозвучал над толпой: — Твоя благодарность, Зелиль, — произнёс Мурад, и его слова были подобны ледяным иглам, — Для меня ничего не значит. Ты лишь жалкий грешник, которому я позволил остаться в живых… Но помни, что это лишь временная милость, и ты должен будешь за неё заплатить. Он сделал паузу, словно давая толпе насладиться унижением Османа, а затем продолжил, его голос был полон презрения: — Я понижаю его статус до слуги, — выкрикнул Мурад, и его голос был подобен удару кнута. — Отныне, он будет моим слугой, и он будет служить мне и моим приближённым. Его задача — исполнять любые приказы, и он должен будет забыть о своём прошлом, и он должен будет забыть о своём достоинстве. Толпа встретила слова Мурада восторженными криками и аплодисментами, и каждый из присутствующих, казалось, стремился выказать ему свою преданность. Осман, оставаясь на коленях, понял, что он полностью потерял всё. Его надежды рухнули, его гордость была растоптана, и его душа была разбита на тысячи осколков. Но даже в этой кромешной тьме, в самой глубине его сердца, тлела искра надежды, и она не позволяла ему сдаться, даже в этот самый унизительный момент его жизни… Осман поднял голову, и его глаза, полные отчаяния и слёз, устремились на Мурада. Он понимал, что ему некуда деваться, и что ему нужно играть свою роль в этом унизительном спектакле. Он открыл рот, и его голос, дрожащий от унижения, прозвучал над двором. — Я… я признаю, — проговорил Осман, его слова были полны горечи, — Что моя власть была продиктована не истиной, а обманом. Я… я признаю, что мои реформы были от шайтана, и что я вёл народ в заблуждение! Я прошу прощения у всех, кого я обидел, и я молю о прощении Аллаха! Он замолчал, и его тело содрогалось от рыданий. Он понимал, что его слова звучат фальшиво, и что его унижение не имеет границ. Мурад посмотрел на него с торжествующей насмешкой. — Этого мало! — выкрикнул Мурад, его голос был полон злобы, — Твои слова — это всего лишь пустой звук. Ты должен доказать своё раскаяние! Поцелуй подолы платьев каждого, кто присутствует здесь, — приказал Мурад, и его голос был полон садистского наслаждения. — Ты должен показать всем свою ничтожность и свою покорность! Осман, не имея иного выбора со слезами на глазах, начал целовать подолы платьев военноначальников, пашей, шехзаде, улемов — каждого, кто был здесь. Его губы касались вышитых золотом тканей, и он чувствовал себя совершенно раздавленным и униженным. Его слёзы капали на дорогие ковры, и он понимал, что его падение не знает границ. Его сердце разрывалось на части, и ему казалось, что он сходит с ума. Он никогда не думал, что ему придётся пережить такое унижение, и его гордость и достоинство были растоптаны. Он плакал, и его слёзы были горькими и обжигающими, как яд. Но он не сдавался. Он знал, что это не конец, и он продолжал цепляться за надежду, что его унижение когда-нибудь закончится… Мрачный свод мечети Айя-София, казалось, давил на присутствующих, а тяжелый воздух был пропитан ожиданием и страхом. Султан Мурад IV, сидя на своём троне, подобно каменному изваянию, излучал ауру холодной власти. Его взгляд, острый, как лезвие, скользил по лицам собравшихся, и его губы были изогнуты в зловещей усмешке. Он посмотрел на Османа, по-прежнему стоявшего на коленях, и его голос, полный садистского наслаждения, прозвучал в звенящей тишине: — Теперь, Зелиль, ты покажешь всем свою покорность, — произнёс Мурад, и его слова были подобны удару плети. — Ты поцелуешь подолы платьев каждого, кто присутствует здесь. Это будет знаком твоего полного поражения, и напоминанием о том, что ты теперь не более чем слуга. Мурад подал знак рукой, и двое палачей подхватили Османа под руки, словно марионетку, и повели его вдоль рядов знатных вельмож, выстроившихся по обе стороны от трона. Справа от Мурада, выстроившись в строгом порядке, стояли улемы. Их лица были бесстрастными, но в их глазах читалось торжество и удовлетворение. Они были рады видеть падение Османа, и они наслаждались этим унизительным зрелищем. Шейх-уль-ислам, с выражением святой гордости, смотрел на Османа, и его губы шевелились, словно читая молчаливую молитву. Он считал Османа еретиком и нечестивцем, и он был рад, что справедливость наконец восторжествовала. За улемами стояли беи, их лица были полны высокомерия и презрения. Они считали Османа слабаком и неудачником, и они не скрывали своего отвращения. Они с удовольствием наблюдали за его унижением, и их сердца ликовали от чувства собственной значимости. Они были рады видеть, что бывший султан теперь стоит перед ними на коленях, целуя их подолы, и они впитывали это зрелище с жадностью и наслаждением. Далее в ряду стояли паши, и их лица были полны жадного любопытства. Они были опытными политиками и военачальниками, и они привыкли к жестокости и интригам. Они видели в унижении Османа не только наказание, но и политическое послание. Они понимали, что Мурад демонстрирует свою власть и силу, и они с удовольствием наблюдали за его жестокостью. Их лица не выражали сочувствия или жалости, лишь хладнокровный интерес. За пашами стояли военноначальники, их лица были суровыми и жёсткими. Они были воинами, и они ненавидели слабость. Они считали Османа трусом и предателем, и они были рады видеть его падение. Их взгляды, полные презрения, прожигали Османа насквозь. Они с презрением смотрели на его унижения. Их лица не выражали ни капли милосердия, лишь безжалостное удовлетворение. Слева от Мурада стояли его братья — шехзаде Баязид, Касым и Ибрагим. Шехзаде Баязид, стиснув зубы, смотрел на своего брата, и его глаза горели яростью. Он чувствовал, как внутри него клокочет гнев, и как его кулаки сжимаются в бессильной злобе. Он видел, как Осман целует подолы платьев, и его сердце разрывалось от несправедливости. Он знал, что Мурад перешёл все границы, и он хотел закричать, и он хотел броситься на Мурада, и он хотел защитить своего брата от этого унижения. Но он понимал, что это безумие, и что любые его действия приведут к его собственной гибели. Его разум приказывал ему молчать, но его душа рвалась на части. Он смотрел на Мурада с ненавистью, и эта ненависть, подобно яду, растекалась по его венам. Он понимал, что ничего не может сделать, и эта мысль была невыносимой, и он хотел, чтобы всё это закончилось, и он хотел, чтобы Мурад исчез из этого мира… Баязид не мог поверить своим глазам. Он видел, как Осман, отрекается от престола, от титула Шехзаде и опускается до самого последнего уровня — до уровня раба, слуги. Он видел, как он, подползает к своим врагам и целует подолы их платьев, унижаясь перед всеми, и его душа кричала от боли и несправедливости. Он не понимал, почему все это должно происходить на глазах у народа, янычар, сипахи, и всех придворных. Ведь Баязид рос без матери, и его воспитанием занималась лишь кормилица, и Осман был единственным близким ему человеком, единственным, к кому он чувствовал настоящую любовь и привязанность. Он помнил все те моменты, когда Осман играл с ним, учил его и защищал ото всех опасностей. Он всегда смотрел на него, как на идеал, и теперь, он видел его таким, каким он никогда не мог представить. Баязид слышал, как люди шептались о том, что Осман одержим злыми духами, но он отказывался верить в это. Он не мог поверить в то, что его брат, его самый близкий друг, мог стать таким чудовищем. Он чувствовал, что что-то было не так, что все это было частью какого-то коварного плана, но он не мог понять, кто его автор… И тут его сердце пронзила острая боль, когда Осман, подполз к нему и поцеловал подол его платья. Баязид, отшатнулся от ужаса, и его глаза наполнились слезами. Он, понимал, что этот человек, которого он так любил, был раздавлен, уничтожен, и его не было больше. Он чувствовал, как его душа, умирает вместе с ним. На троне, сидел Султан Мурад IV, его лицо, было бесстрастным и равнодушным, словно он был не человеком, а каменной статуей. Он не выказал ни капли сострадания к своему брату, и Баязид, не понимал, почему он организовал это публичное унижение, и почему он не мог это сделать без такого размаха. Он не понимал, что это, жестокое действие, должно было сломить дух Османа, и лишить его всякой надежды на возвращение к власти. Баязид, понимал, что его мир, рухнул, и что он, больше не может доверять никому. Его сердце, было наполнено отчаянием и злостью, и он понимал, что он должен что-то сделать, но он не знал, что именно. Он смотрел на своего брата, которого раздавили, и в его сердце, загорелся огонь мести. Зрелище унижения Османа, словно клеймо, отпечаталось в душе Баязида, и с каждым часом, боль и злость, переполняли его сердце. Он больше не был тем наивным принцем, который смотрел на мир сквозь розовые очки. Он увидел истинную жестокость власти, и понял, что ничто не могло оправдать ту пытку, которой подвергли его родного старшего брата. Он больше не мог терпеть, он жаждал мести, и эта жажда, разгоралась в его сердце, как неугасимое пламя. Он был уверен в том, что Мурад, его старший брат, жестокий и хладнокровный султан, заставил Османа, пережить это унижение. Он не мог представить себе, что Осман добровольно отказался бы от своего трона. И он не верил в то, что его брат был одержим. Он видел, как Осман целовал полы платьев своих врагов, и его сердце, обливалось кровью, и он больше не мог сдерживать ярость, которая раздирала его изнутри. Ему казалось, что если он не отомстит за это унижение, то он предаст память своего брата, которого собирались отправить в ссылку. Он, готов был отдать все, лишь бы вернуть ему справедливость, и наказать тех, кто причинил ему боль. Ему было плевать на титул главного наследника престола, ему было плевать на Султанат, ему нужен был лишь его брат, тот, кто всегда был рядом, тот, кто всегда защищал его, тот, кого он любил всем своим сердцем. Он понял, что все эти титулы, все эти права на престол, ничтожны по сравнению с теми узами, которые связывали его с Османом. Он был готов отказаться от всего, лишь бы вернуть его обратно, к себе. Он, хотел, чтобы Осман снова был тем сильным и смелым человеком, которым он когда-то был, и он сделает все, чтобы это произошло. Баязид, сжал кулаки, его тело, дрожало от гнева, и его взгляд, был полон решимости. Он больше не был просто младшим братом-сиротой, он стал воином, готовым сражаться за своего брата, и за справедливость. Он поклялся, что он не оставит это дело, и что он, будет мстить до тех пор, пока все виновные не понесут наказание. Он больше не хотел быть частью этого мира интриг и предательства, он хотел уйти из этого проклятого дворца, и найти своего брата, и он поклялся себе, что он вернет ему его былое величие, и защитит его от всех опасностей. Его сердце, было наполнено ненавистью к тем, кто причинил боль Осману, и он сделает все, чтобы они заплатили за свои преступления. Ему нужен был не трон, ему нужен был брат, и он готов был на все, чтобы добиться своего… Затем, Осман, словно в замедленной съёмке, коснулся подола платья Касыма, который сохранял бесстрастное выражение лица, внимательно наблюдая за происходящим. Он пытался выявить для себя выгоду от этого спектакля. Он понимал, что унижение Османа поднимает его собственные шансы на трон, и он с удовольствием наблюдал за поражением своего брата. Его лицо оставалось спокойным, словно ледяная маска, и в его глазах не было ни сочувствия, ни жалости. Он был рад унижению Османа. Он понимал, что его шансы на трон повысились. Осман, продолжая свой унизительный путь, добрался до своего самого младшего брата. Он медленно поднял руку, и его губы коснулись ткани платья Ибрагима. Юный шехзаде вздрогнул от прикосновения, и слёзы покатились по его щекам. Ибрагим, опустив голову, плакал, не в силах сдерживать слёзы. Его тело дрожало от ужаса, и он желал, чтобы этот кошмар закончился. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком, и его сердце сжималось от боли и сострадания. Он понимал, что и его может ждать такая же участь, и его слёзы капали на пол, и он не смел даже поднять глаза на Османа. Рядом с Мурадом, словно преданные псы, стояли Кеманкеш-ага и Силахтар-паша. Их лица выражали полное довольство и преданность. Они служили Мураду, и они были рады видеть, как падает его враг. Они смотрели на Османа с презрением и ненавистью, и они были рады, что Мурад наказывает его так жестоко. Они наслаждались его унижением, и их верность Мураду была безграничной. Осман медленно, с трудом передвигая ноги, шёл вдоль рядов знати, и его губы касались ткани их платьев. Его слёзы капали на дорогие ковры, и его сердце разрывалось на части. Он был опозорен и унижен, и он не знал, как ему пережить это… Глубина отчаяния, в которое погрузился Осман, казалась бездонной пропастью. Он стоял на коленях, словно сломанная марионетка, и его губы, искусанные до крови, всё ещё чувствовали вкус пыли и дорогих тканей платьев, которые он только что целовал. Его унижение достигло своего пика, но его разум, несмотря ни на что, отказывался сдаваться. Среди оскорблений и побоев, среди лицемерных покаяний и ледяного презрения, которые сыпались на него словно град, он уловил фальшь в голосе Мурада. Когда его мучитель провозглашал, что он станет его рабом, и что он отправит его в ссылку, в его голосе не было ни капли искренности. Там был лишь холодный, расчётливый гнев, и это ощущение пронзило его, словно ледяной кинжал… Он, как никто другой, знал коварство своего брата, и он понимал, что Мурад лгал ему с самого начала. Он не собирался отправлять его в ссылку, он планировал что-то другое, что-то гораздо более жестокое, и он понял, что все эти унижения были лишь прелюдией к чему-то гораздо более страшному. Он ощутил ужас, не леденящий ужас от страха смерти, но ужас от осознания того, как глупо он доверился Мураду, и как низко он пал… В этот момент, когда он целовал подол платья Кеманкеша-аги, он ощутил не просто унижение, он ощутил предательство. Мурад предал его, он предал свою клятву, он предал их родственные узы, и Осман почувствовал, как в его сердце поднимается волна ненависти, подобная кипящей лаве. Он вспоминал слова Мурада, его обещания о ссылке, и теперь они казались ему жалкой ложью. Он был обманут, он был использован, и он был предан. Его сердце, казалось, разбилось на тысячи осколков, и он понимал, что он остался один на один со своим врагом. В его душе не осталось ни надежды, ни иллюзий. Он понимал, что Мурад не оставит его в покое, и что его жизнь будет полна страданий и унижений. Он чувствовал, что его предательство было ещё более жестоким, чем побои, и чем публичный позор, и эта мысль жгла его изнутри, словно раскалённое железо…

***

Яркий свет, проникавший сквозь витражи окон мечети Айя-София, отбрасывал причудливые тени на лица собравшихся. Толпа, казалось, колыхалась, как море, захлёстываемая шёпотом и гулом голосов. Среди улемов, пашей и янычар, прятался Килиндир-ага, словно тень, слившаяся с общим мрачным фоном. Его лицо было скрыто под капюшоном, но глаза, темные и напряженные, пронзали всё вокруг. Это было его первое появление на публике с момента заключения Османа в Едикуле… Он смотрел на бывшего султана, но теперь — несчастного Зелиля, которого Мурад заставлял исповедоваться перед толпой, и на сердце его, казалось, навалился камень. Он видел, как дрожали плечи Османа, как слёзы катились по его щекам, и этот вид не вызывал в нём прежней садистской радости, наоборот, он чувствовал, как внутри нарастает какое-то странное беспокойство, и не было уже никакого торжества, которым он наслаждался, когда издевался над ним в темнице. В Едикуле он был его палачом, но теперь он, скорее, смотрел на свою жертву с жадностью, а не с презрением… Он помнил, как жестоко издевался над Османом в стенах темницы, он, казалось, вытягивал из него жизнь, наслаждаясь его страданиями и унижением. Но теперь, что-то изменилось. Одержимость, словно тёмный туман, окутала его разум, и он вдруг обнаружил, что его пыл и садизм переросли в нечто, что он не мог объяснить, но что притягивало его к этому несчастному, униженному человеку. Теперь он не желал видеть Османа страдающим, но хотел вырвать его из лап Мурада, словно бесценный трофей. Султан Мурад, сидя на своем троне, подобно жестокому Богу, наблюдал за покаянием Османа, и его лицо было холодно и бесстрастно. Килиндир-ага сжал кулаки, и в его глазах вспыхнула ярость. Он чувствовал, как в его сердце просыпается что-то новое, что-то неконтролируемое. Он не мог объяснить это чувство, но он знал, что больше не позволит никому причинять вред Осману, которого он сам так долго мучил. Его, словно дикого зверя, захватило желание защитить то, что стало для него неким сокровищем. Он понимал, что ему нужно действовать, и он понимал, что его действия должны быть осторожными и обдуманными. Он не мог броситься на Мурада с голыми руками, он был слишком слаб в этом месте, где царила власть султана. Но он мог и будет ждать. Он будет искать момент. Он вырвет Османа из этой клетки… Тяжесть увиденного стала как раскалённый уголь, она жгла нутро Килиндира-аги, когда он видел, как Осман, словно сломанная кукла, ползёт по каменному полу мечети, и его губы касаются подолов платьев знатных вельмож. Но особенно чётко врезался в его память один момент — когда Осман склонился перед Давудом-пашой, целовал его подол, и эти объятия показались ему слишком долгими, слишком интимными, слишком унизительными. Давуд-паша, с его надменным лицом и снисходительной ухмылкой, был известен своей жестокостью и властолюбием. Килиндир-ага презирал его, и в этот момент, он, казалось, стал ненавидеть его сильнее, чем Мурада, и эта ненависть застилала ему глаза. Он почувствовал, как его сердце сжимается от ревности, и этот момент унижения, он, казалось, переживал, как свой собственный. Он видел, как Давуд-паша взирал на Османа сверху вниз, и в его глазах не было ни капли сочувствия, лишь торжество и презрение. Килиндир-ага не мог понять, почему его так задело именно это унижение. Он видел, как Осман касался подолов других вельмож, но ни одно из них не вызывало в нём такой бури ярости. Может быть, дело было в том, что Давуд-паша казался ему особенно противным, а может, дело было в его растущей одержимости Османом, или в том, что он не хотел, чтобы его трогали другие. Он сжал кулаки до боли, и его губы скривились в недоброй усмешке. Он понял, что его ненависть к Мураду переросла в нечто большее. Он теперь ненавидел всех, кто когда-либо унижал Османа, и он поклялся себе, что все они заплатят за свои злодеяния. Он не мог забыть этот момент, он не мог забыть унижение, которое испытал Осман, и он не мог забыть презрительный взгляд Давуда-паши. Этот образ, казалось, запечатлелся на его сетчатке, и он видел его даже с закрытыми глазами. Он понимал, что эта ненависть будет преследовать его до конца его дней, и что она будет движущей силой всех его будущих действий… Килиндир-ага оглядел толпу, и его взгляд остановился на охранниках, стоящих у входа в мечеть. Он понимал, что ему нужно продумать план, найти союзников, и он знал, что он сделает всё возможное, чтобы освободить Османа, чтобы вернуть его к себе, даже если это будет стоить ему жизни. Его прежний садизм сменился одержимостью, и его жестокость теперь была направлена на тех, кто угрожает его новообретенному «сокровищу». Он сжал кулаки, и губы его искривились в недоброй усмешке. С тяжёлым сердцем и мрачным взглядом Килиндир-ага отвернулся от унизительного зрелища, развернувшегося на площади перед мечетью Айя-София. Он больше не мог оставаться там, его душа была переполнена гневом и ненавистью. Он чувствовал, как в его венах бурлит ярость, и как его руки сжимаются в кулаки. Он не мог больше видеть унижение Османа, его собственная одержимость вытеснила прежнее злорадство, и он ощущал это поражение на своей шкуре… Толпа, словно одурманенная, восторженно выкрикивала имя Султана Мурада IV, и их крики одобрения были подобны ножам, ранящим сердце Килиндира-аги. Он не понимал, как люди могут быть такими жестокими и бесчувственными. Ему казалось, что их фраза «Да, здравствует Султан Мурад! Да коснётся его сабля небес!» была направлена не только в адрес Султана Мурада, но и в адрес самого Османа, и эта мысль была невыносимой… Он не мог позволить себе оставаться здесь и дальше. Его присутствие было слишком опасным. Он понимал, что Мурад мог заметить его, и тогда он сам может стать жертвой его жестокости. Он не мог рисковать, он должен был действовать осторожно и обдуманно. Он поправил свой капюшон, чтобы скрыть своё лицо, и медленно начал пробираться сквозь толпу. Он шёл, словно тень, скользя между людьми, стараясь не привлекать к себе внимания. Он чувствовал, как ненависть к Мураду и его приближённым растёт в его сердце с каждым шагом. Он понимал, что ему нужно отомстить за унижение Османа, и он был готов на всё, чтобы достичь своей цели. Он прошёл мимо охранников, стоявших у входа в мечеть, и вышел на улицу. Он вдохнул свежий воздух, и его сердце немного успокоилось. Килиндир-ага понимал, что его путь будет долгим и трудным, но он был готов к любым испытаниям. Он покинул площадь, оставив позади толпу, униженного Османа и насмешливого Давуда-пашу. Но в сердце его бушевало пламя, и он не мог дождаться, когда он отомстит за своего Османа и вернет себе то, что он считал своим. Его одержимость становилась всё сильнее, и его желание спасти и защитить опального Султана, становилось его главной целью. Килиндир-ага понимал, что в его руках был лишь один шанс на успех. Он знал, что ему нужно найти союзников, он должен будет собрать армию, он должен будет поднять восстание, и он должен будет свергнуть Султана Мурада с трона. Он понимал, что он, возможно, должен будет сражаться с Мурадом до самой смерти, но его не страшила смерть. Он был одержим своей целью, и его сердце было наполнено жгучим желанием мести… Он шёл, не оглядываясь, и его шаги становились всё более уверенными. Его глаза, полные ненависти и решимости, смотрели вдаль, и его разум уже начинал строить планы. Он понимал, что ему предстоит долгая и трудная борьба, но он был готов к ней. Он поклялся себе, что он спасёт Османа, и он отомстит Султану Мураду и Давуду-паше за его унижение. Он шёл, словно тёмная тень, растворяясь в лабиринте узких улочек Стамбула, и его присутствие, казалось, исчезло вместе с его силуэтом…

***

Двери дворца Топкапы, массивные и величественные, словно пасти чудовища, поглотили Османа, но на этот раз он вошел не как Шехзаде, не как султан, а как сломленный и униженный слуга. Его шаги были тяжелыми, и его тело, словно обмякшее, волочилось по каменному полу. Он был в шоке. Его разум, словно разбитое зеркало, отражал лишь обрывки воспоминаний и искаженные образы реальности. Его психическое состояние и до этого было далеко от нормы. Его терзали травмы прошлого, ПТСР, и шизофрения, но теперь все это обострилось до предела. Публичное унижение стало последней каплей, которая переполнила чашу его терпения, и его рассудок окончательно помутился. Он вошел во дворец, словно бесчувственная кукла, его глаза не видели ничего, а уши не слышали ничего. Он просто брел вперед, не зная куда, и не понимая, что с ним происходит. Поначалу он был словно в ступоре. Его мозг отказывался обрабатывать всю ту информацию, которая обрушилась на него. Он видел все происходящее словно сквозь мутное стекло, и его мысли были хаотичными и беспорядочными. Он не понимал, где он находится и что он здесь делает. Он словно падал в пропасть, и его разум отказывался сопротивляться этому падению. Он шел среди придворных, которые отворачивались от него с презрением и отвращением, и его сердце обливалось кровью. Он слышал, как люди шептались за его спиной, как они осуждали его, но он не мог ничего сделать. Он чувствовал, как его достоинство уходит из него, и он не мог остановить этого. Его былые реформы, его стремления к справедливости, все это стало бессмысленным, и он почувствовал, как его душа умирает. И тут, как вспышка молнии, его сознание прояснилось, и он осознал, что с ним произошло. Его глаза наполнились слезами, его тело затряслось от отчаяния, и его душа закричала от боли. Он понял, что все это было реально, что он на самом деле унижен и сломлен, и что ему больше некуда бежать. Он вспомнил свои мольбы, свои унижения, и его тело наполнилось горечью. Он понял, что его жизнь превратилась в ад, и что ему больше не будет покоя. Он был обесчещен, растоптан, и его не осталось ничего, кроме отчаяния. Его мир рухнул, и его сердце, было разбито на миллион осколков… Он осознал, что его безумие привело его на край гибели, и он был в ловушке, из которой не было выхода. Его разум был словно разорван на части, и его психика не могла больше выдерживать этот ад. Он понял, что окончательно сошел с ума и что его ждет неминуемая гибель, но он не мог этого принять… Османа, словно безвольного куклу, тащили по коридорам дворца Топкапы. Руки двух сильных слуг, словно железные тиски, сжимали его плечи, не давая ни малейшего шанса на сопротивление. Запах пота и страха, густой, как туман, висел в воздухе, смешиваясь с ароматом гниющих роз, расставленных по дворцу. Он был беззащитен перед этим грубым насилием, перед их холодной, лишенной всякой жалости решимостью. Осман пытался вырваться, его тело издавало хрипы и стоны, но силы стражников, были неисчерпаемы. Его глаза, наполненные отчаянием, бегали по каменным стенам, искали опоры, но находили лишь пустоту… Он сопротивлялся, но сопротивление было жалким, бесполезным, словно попытка вырваться из цепких лап безумия. В его разуме все перемешалось: затуманенные воспоминания о днях величия, острые осколки унижения, видения прошлого, и ужасные видения будущего. Ему показалось, что стены коридора сжимаются, давят на него, словно каменные глыбы, готовые похоронить его под собой. Каждый шаг, каждый толчок, отдавался резкой болью в его голове, как удары молота по черепу. Его рассудок, пошатнувшийся после публичного унижения, теперь окончательно поплыл… Он рванулся вперед, будто тень, пытающаяся разорвать опутавшую его сеть, и его слова, бессвязные и невнятные, смешивались с хрипами и стонами. Звуки, словно искаженные голоса, доносились из его рта, призывы о помощи, или проклятия, — никто не мог понять… — Не трогайте меня! Я — султан! — хрипел он, голос его дрожал и прерывался, — Вы… вы не имеете права! Отпустите меня! Его слова были бессмысленными криками в этом каменном лабиринте, и они быстро заглушались тяжелыми шагами и резкими рывками стражников. Каждая частичка его былых успехов и величия, все его прошлые победы, все его реформы, все его мечты о будущем, сейчас казались такими далекими, недостижимыми. Он уже не Осман, он — лишь жертва обстоятельств. Истерический крик, срывающийся с его губ, стал лишь слабым отголоском его бывшего величия, свидетельством окончательного краха. Его взгляд блуждал по стенам, и ему виделись жуткие, уродливые лица, преследующие его. Он, в этот миг, потерял связь с реальностью. Сопротивление было актом отчаяния, криком безумного человека, срывающегося в пропасть, в темную бездну безумия, на пути к Силахтар-паше, к своему новому, кошмарному назначению.

***

Двери покоев Баязида захлопнулись за ним с глухим стуком, отсекая его от жестокого мира дворцовых интриг и унижений. Но внутри, в этом пространстве, которое должно было быть его убежищем, царил хаос и отчаяние. Как только за ним закрылись двери, вся выдержка, которую он с таким трудом сохранял на публике, в один миг испарилась. Он упал на колени, и горький, сдавленный рык вырвался из его груди. Баязид, словно раненый зверь, завыл от боли и отчаяния, его тело содрогалось от рыданий, и лицо было залито слезами. Всё, что он видел и пережил в тот день, обрушилось на него со всей своей тяжестью, и он больше не мог сдерживать своих чувств. Его сердце разрывалось на части, и он больше не мог притворяться сильным и спокойным. Он возненавидел своего старшего брата, Султана Мурада, которого он раньше, хотя и не любил, но уважал. Теперь, после всего этого, он возненавидел его всей душой за его жестокость, за его бессердечие, за то, что он превратил жизнь Османа в сущий ад. Он не мог понять, как можно быть настолько жестоким и бессердечным, и его сердце пылало от ярости и обиды. Баязид был сиротой, выросшим без матери, и с самого детства он был замкнутым и одиноким юношей. Его мир всегда был ограничен стенами дворца, и он не умел выражать свои чувства. Он не умел общаться с людьми, и единственным, кто понимал его, был Осман, и теперь, когда он потерял его, он потерял и себя. И тут, в его сознании промелькнула мысль о том, что теперь он стал главным наследником престола, как самый старший и достойный. Он должен был занять место Османа, и его тело охватила леденящая дрожь. Он не хотел этого, ему не был нужен Султанат, ему был нужен его брат, его друг, его единственный близкий человек. Баязид, словно загнанный в угол зверь, сжал кулаки до побеления костяшек и, со всей отчаянной силой, обрушил их на свою щеку. Резкая, обжигающая боль вспыхнула в голове, пронзая всё его тело, но она лишь на мгновение отвлекла его от той невыносимой душевной муки, что терзала изнутри. Она не могла заглушить тот вопль отчаяния, что рвался из его груди, то горе, что разрывало его сердце на куски. И он продолжал, с остервенением, причинять себе боль, словно стремясь наказать своё собственное тело за то, что оно оказалось таким бессильным. Он бился головой о край тяжёлого стола, ударялся спиной о холодные каменные стены, не обращая внимания на синяки и ссадины, которые мгновенно покрывали его кожу. Он был словно в трансе, в безумной агонии саморазрушения, и всё его существо стремилось лишь к тому, чтобы хоть на миг облегчить то невыносимое бремя, что он нёс на своих плечах. — Почему? — этот вопрос, словно ядовитый шип, вонзался в его сознание, с каждым ударом, с каждым всхлипом, — Почему это происходит именно со мной? Почему я должен занимать место Османа, когда я, словно тень, не стою ничего без него? Его голос сорвался на хрип, и он продолжал наносить себе удары, словно в безумном танце боли и страдания. Ему не нужна была эта власть, ему не нужен был этот проклятый титул. Он с презрением отталкивал от себя все эти миражи славы и величия, они были ничем по сравнению с тем, что он потерял. Он желал лишь одного: чтобы Осман снова был рядом, чтобы они могли, как и прежде, сидеть вместе, обсуждать книги и мечтать о будущем. Он готов был отдать всё, отдать свою жизнь, лишь бы это произошло, но, увы, судьба была к нему жестока. Он считал себя недостойным всего этого. Его сердце было словно разбито на тысячу осколков, и он чувствовал, что никогда не сможет исправить ту неисправимую ошибку. Его душа была словно разорвана на части, и он не видел никакого смысла в жизни. Он был не более чем тень в этом мире, наполненном ложью и предательством, и он не хотел больше продолжать этот бессмысленный путь. Он хотел умереть, но он не мог этого сделать, ведь понимал, что должен отомстить за своего брата, и что не сможет успокоиться, пока не накажет всех тех, кто причинил ему боль. Баязид упал на пол и продолжал рыдать, его тело трясло от боли, и его душа горела в огне отчаяния. Он проклинал тот день, когда родился, проклинал своих братьев, проклинал свою судьбу и проклинал вселенную за то, что она так жестоко поступила с ним. Он не мог понять, почему должен был стать главным наследником, когда его сердце было разбито на части. Он понимал, что должен отомстить и что не оставит это дело, но его сердце продолжало плакать о своём потерянном брате.

***

После публичного унижения, когда Осман был вынужден, словно сломленный зверь, извиниться перед народом за свои реформы, его мир окончательно рухнул, словно карточный домик, под порывом ветра. Бывшего султана, когда-то стоявшего на вершине власти, опустили до уровня жалкого слуги, лишив его не только трона и величия, но и всякого человеческого уважения. Его имя, некогда вызывавшее трепет и восхищение, теперь было лишь предметом насмешек и презрения. Теперь, впервые, с тяжёлым сердцем, он переступил порог кабинета Силахтара-паши, хранителя покоев Султана Мурада IV, человека, ставшего для него живым символом унижения и полного бессилия. Кабинет Силахтара-паши был пропитан атмосферой холодной власти и стерильного порядка, словно в мавзолее, где похоронены все человеческие чувства. Массивный стол из темного дерева, заваленный свитками, документами и чернильными принадлежностями, был не рабочим местом, а скорее алтарем для жертвоприношений. Темные деревянные панели, покрывавшие стены, и холодный свет, безжалостно проникающий через узкие, словно бойницы, окна, создавали гнетущую атмосферу строгой официальности, где не было места ни для сострадания, ни для жалости. Осман, ступив в это мрачное помещение, почувствовал, как его охватывает липкий ужас и яростный гнев. Он словно вошёл в логово палача, где его ждала неминуемая гибель. Силахтар-паша, сидевший за столом словно гордый хищник, поднял на него свой пронизывающий взгляд, и на его губах, словно ядовитый цветок, распустилась презрительная усмешка. Он не соизволил подняться, не предложил ему сесть, не проявил ни капли уважения, он смотрел на него, как на жалкое ничтожество, как на насекомое, которое можно раздавить одним движением руки. Осман понимал, что теперь он находится в его абсолютной власти, и что его участь, полностью зависит от прихоти этого жестокого человека. Его сердце, сжалось от ненависти, и его руки, непроизвольно, сжались в кулаки. — Ну что, бывший султан, — произнёс Силахтар-паша, его голос, звучал холодно и надменно, как погребальный колокол, от которого застывает кровь в жилах, — располагайся. Теперь это твоё новое место работы. Он небрежно махнул рукой в сторону угла комнаты, где стоял простой, грубый табурет, и на котором лежал сложенный чёрный наряд, походивший на саван. Этот жест, был словно пощечина, нанесенная по его достоинству, и Осман почувствовал, как его сердце, переполняется яростью и обидой. Он понимал, что теперь он будет работать на своего палача, и что его жизнь, превратилась в нескончаемую пытку, и это осознание, причиняло ему еще большую боль. Тяжесть произошедшего, словно свинцовые гири, давила на его разум, окончательно погружая его в пучину отчаяния. Его ПТСР и шизофрения, до этого тлевшие под спудом, разгорелись с новой, сокрушительной силой, погружая его в омут галлюцинаций и бреда. Он старался изо всех сил сдержать рвущийся наружу гнев, но сердце бешено колотилось в груди, словно пойманная птица, отчаянно бьющаяся в клетке. Он понимал, что Силахтар-паша намеренно и с садистским удовольствием унижает его, и от этого осознания, он чувствовал себя загнанным в угол зверем, готовым к отчаянной схватке. Его разум то и дело проваливался в пучину прошлого, в воспоминания о былом величии, смешивая их с мучительными картинами настоящего унижения. — Я не слуга, — произнес Осман, его голос звучал резко и повелительно, как окрик раненого льва. Его слова, прозвучавшие в этой холодной комнате, казались вызовом всему этому миру, полному лжи и предательства. — Я — шехзаде Осман! Я требую к себе уважения! Силахтар-паша, словно услышав комичную шутку, разразился хохотом. Его смех, прозвучавший в кабинете, был похож на зловещий раскат грома, от которого содрогалась каждая частичка души Османа. Это был не просто смех, а издевка, полная презрения и садистского наслаждения от чужой боли. — Шехзаде? — переспросил Силахтар-паша, его голос был пропитан ядом и циничной издевкой. — Ты всего лишь слуга, жалкий слуга, от которого осталась лишь тень былого величия. Ты потерял свой трон, свою власть и своё достоинство. Теперь ты будешь выполнять мои приказы, как преданный пёс, с поджатым хвостом. Он, словно хищник, присматривающийся к своей добыче, пристально посмотрел на Османа, и его глаза, наполнились неприкрытым презрением. Он смотрел на него так, словно видел не человека, а пустую оболочку, лишенную всякой ценности. — Теперь ты будешь делать то, что я тебе скажу, — продолжил Силахтар-паша, его голос был холоден, как лед и беспощаден, как кнут. — Ты будешь прислуживать мне, ты будешь приносить мне еду, ты будешь убирать за мной, как дворцовый раб. И если ты осмелишься нарушить мой приказ, если хоть слово скажешь против, ты пожалеешь об этом так, что смерть покажется тебе даром. Осман вздрогнул от его слов, почувствовав себя словно загнанным в угол животным. Но он не опустил глаз, не дал Силахтар-паше удовольствия от своей слабости. В его душе, поднималась волна ярости, готовая затопить весь его разум. Он знал, что он должен бороться, что он не имеет права сдаваться. — Я требую аудиенции с Султаном Мурадом! — заявил Осман, его голос, несмотря на внутреннее смятение, звучал с твёрдостью и вызовом, — Я хочу поговорить с моим братом! Силахтар-паша сохранял безразличное, ледяное выражение лица, словно слова Османа, были пустым звуком. — Повелитель не желает тебя видеть, — ответил Силахтар-паша, его голос был полон ненависти и скрытого злорадства. — Он разочарован в тебе, в твоих действиях, в твоих реформах, в твоей неспособности править. Ты нарушил его слово, ты осмелился ослушаться его приказа и пренебрегал приличиями дворца. Он больше не желает видеть тебя, и я советую тебе не перечить ему. В сердце Османа вспыхнул гнев, и он понял, что Силахтар-паша, словно змея, отравил разум его брата, что именно он, этот жестокий манипулятор, настроил Мурада против него. — Это ты настраиваешь его против меня! — прошипел Осман, его голос был полон ненависти и презрения. — Ты хочешь меня погубить, хочешь окончательно растоптать моё имя, и мою честь! Осман, словно прозрев, почувствовал острую, нестерпимую боль, от осознания своей полной изоляции. В этот момент, словно озарение, его осенило, что его младший брат, Мурад, вероятно, находится совсем рядом, в соседних покоях. Он был так поглощен своими страданиями, что не заметил, как глупо промолчал. Его сердце наполнилось отчаянной надеждой, и он, отбросив страх, решил во что бы то ни стало, достучаться до своего брата. Он понимал, что это его последний шанс, что он должен сделать все возможное, чтобы донести до Мурада, правду о происходящем. — Мурад! — закричал Осман, его голос, сорвавшийся на хрип, был полон отчаяния и боли. — Мурад, это я, Осман! Послушай меня, прошу тебя! Он звал брата, не заботясь о последствиях, о том, что ему могли за это сделать. Он был готов на все, лишь бы донести до него правду о коварстве Силахтара-паши, лишь бы спасти себя от неминуемой гибели. Его голос, казалось, разносился эхом по всему дворцу, а его сердце, бешено колотилось в груди, словно птица, бьющаяся в клетке. Силахтар-паша, услышав крики Османа, вскочил со своего места, его лицо, исказилось от ярости, а глаза, наполнились смертельной ненавистью. Он не ожидал, что Осман посмеет на такое, и он, был готов преподать ему урок, который он запомнит на всю жизнь. Он понимал, что Осман, пытается подорвать его власть, и что он, не должен этого допустить. — Замолчи, ничтожество! — прорычал Силахтар-паша, его голос звучал, словно рык разъяренного зверя. Его лицо, побагровело от гнева, а в глазах, читалась безграничная жестокость. — Ты смеешь звать Султана? Ты, жалкий слуга, посмел нарушить мой приказ! Он, словно дикий зверь, подошел к Осману, и его лицо, оказалось совсем близко к лицу бывшего султана. Он, словно приготовился наброситься на свою добычу, и в этот момент, Осман, почувствовал, как его сердце, словно замерло от страха. — Ты что, смерти ищешь? — прошипел Силахтар-паша, и его слова, словно отравленные стрелы, вонзились в душу Османа. Он, был готов разорвать его на части, за этот дерзкий поступок, и он поклялся себе, что Осман, заплатит за это сполна. И прежде чем Осман успел хоть что-то предпринять, Силахтар-паша, со всей яростью и силой, обрушил на него свой кулак. Удар пришелся в челюсть, от чего Осман отшатнулся назад, и его голова, с силой ударилась об стену. Боль, пронзила все его тело, и мир перед его глазами, на мгновение померк. Он, почувствовал, как его губа, разбита, а во рту, появился привкус крови. Силахтар-паша, был полон ненависти и злобы, и он не собирался останавливаться, пока не сломит волю бывшего султана. Силахтар-паша лишь улыбнулся, и его улыбка была холодной и зловещей. — Я лишь исполняю волю Султана, — произнес Силахтар-паша, его голос был полон яда, — А ты, бывший султан, запомни, что теперь ты лишь моя марионетка. Осман понимал, что попал в ловушку. Он чувствовал, как его гнев перерастает в отчаяние, и как его надежда медленно угасает. Он находился в кабинете хранителя покоев, в кабинете своего врага, и ему оставалось лишь подчиниться его жестокой воле. Осман, стоя посреди кабинета Силахтар-паши, ощущал, как его гнев, горячий и обжигающий, словно лава, перерастает в холодную, испепеляющую ярость. Удар Силахтар-паши, словно привел его в чувство, окончательно разрушив последние остатки его былого самообладания. Но истинным ядом, отравляющим его душу, были слова Силахтара о том, что Султан Мурад не желает его видеть. Эта фраза, словно кинжал, вонзилась в самое сердце Османа, причиняя ему невыносимую боль. Он понимал, что его брат, которого он любил и уважал, как родную кровь, как опору, был отравлен коварными речами Силахтара, и это делало ситуацию еще более невыносимой, превращая его боль в мучительное отчаяние. Его разум, словно раненый зверь, метался в поисках выхода, но не находил его, и это понимание, лишь усиливало его ярость. — Это ты! — воскликнул Осман, его голос дрожал от ярости, и в нем звучала неподдельная боль. — Это ты отравил его рассудок! Ты, словно змея, вполз в доверие к моему брату, ты настроил его против меня! Ты похитил его разум, заставив забыть о наших узах, о нашей любви, ты превратил его в бездушную марионетку, пляшущую под твою дудку! Силахтар-паша, словно наблюдая за представлением, с ленивым удовольствием наблюдал за реакцией Османа. Он был доволен произведенным эффектом, и его губы, растянулись в презрительной ухмылке, обнажая его хищную сущность. Его глаза, наполнились насмешкой и садистским любопытством, ожидая, как дальше будет метаться его пленник. — Ты слишком много на себя берешь, бывший султан, — произнес Силахтар-паша, его голос звучал холодно и безразлично, словно речь шла о погоде, а не о судьбе человека. — Султан Мурад сам принял решение, опираясь на свои собственные выводы. Он просто разочаровался в тебе, в твоей некомпетентности и слабости. Ты показал себя слабым и никчемным правителем, неспособным держать власть в своих руках. Ты предал его доверие, и заслужил то, что с тобой сейчас происходит, и не надо искать виноватых вокруг себя. Осман, стараясь сдержать гнев и хоть как-то обуздать свои эмоции, сжал кулаки. Его левая рука отреагировала нормально, но правая, с искалеченным плечом и негнущимся локтем, отозвалась острой, пронзительной болью. Он стиснул зубы, стараясь заглушить физическую боль и не дать Силахтар-паше увидеть, как он страдает. Его тело била дрожь, не только от гнева, но и от внутреннего разлада. Но в этот момент, он, понимал, что сейчас бессмысленно вступать в открытый спор с Силахтар-пашой, что это не приведет его к победе. Он, словно хищник, выслеживающий свою жертву, решил сменить тактику и попытаться нащупать слабое место своего врага, чтобы нанести удар там, где он его не ждет. — Ты лжец, — прошептал Осман, его голос звучал с ненавистью, но сдержанно, в нем прозвучала угроза, и Силахтар-паша не мог этого не заметить. — Ты клевещешь на меня, ты плетешь свои лживые сети, чтобы занять мое место в сердце моего брата, и в его глазах. Ты жаждешь власти, и готов на все, лишь бы достичь ее, даже на предательство и убийство. Ты думаешь, что я не знаю, кто ты на самом деле, и что тебе нужна лишь корона. Силахтар-паша, услышав эти слова, не рассмеялся, как ожидал Осман. Он лишь скривил губы в презрительной усмешке, словно не желая тратить свои силы на обычный смех. Его глаза наполнились издевательским блеском, и он словно приготовился растоптать своего врага, еще больше. — Власть? — переспросил Силахтар-паша, его голос звучал с презрением и самодовольством. — Мне не нужна твоя власть, она — ничто по сравнению с той, что есть у меня сейчас. Я и так имею всё, что мне нужно. Ты, бывший султан, теперь — всего лишь жалкое ничтожество, бессильное и сломленное, и мне противно даже смотреть на тебя, но мне доставляет удовольствие видеть, как ты мучаешься, осознавая свое ничтожество. И тут, словно молния, пронзила разум Османа. Он, вдруг вспомнил Силахтар-пашу, как тень, мелькнувшую в покоях Давуда-паши. Это было много лет назад, когда он был еще совсем юным шехзаде, но его память, почему-то сохранила этот образ. Он, не мог забыть этот взгляд, холодный и презрительный, и теперь, он понимал, что это был именно Силахтар-паша. Его разум, наконец, сложил все пазлы, и перед ним открылась вся правда, ужасающая и жестокая. — Давуд-паша… — прошептал Осман, его голос дрожал от ужаса и отчаяния. — Ты служил Давуду-паше, верно? Ты сын покойного командира шестой роты Мансура-аги! Вот кто ты на самом деле. Ты — сообщник предателя! Силахтар-паша, услышав эти слова, замер на мгновение, и на его лице, промелькнула тень, возможно, удивления, возможно, раздражения. Но в следующий момент, его лицо снова стало бесстрастным, как каменная маска, и он решил уйти от прямого ответа, поняв, что Осман начинает подбираться к истине. Он не собирался ни оправдываться, ни давать Осману возможность дальше копаться в его прошлом. Он просто решил подавить его волю, и растоптать его окончательно. — Довольно болтовни, — прорычал Силахтар-паша, и его голос был полон холодной ярости. — Ты слишком много себе позволяешь, бывший султан, пора тебе вспомнить твоё место. С этими словами, он, неожиданно, схватил Османа за ворот рубахи, и с силой потащил его к двери. Осман, от неожиданности, не успел среагировать, и его тело, по инерции, полетело вперед. Он чувствовал, как боль от старых травм, пронзает его плечо, и он пытался освободиться, но хватка Силахтара-паши была слишком сильна. — Ты будешь делать то, что я тебе скажу, — прорычал Силахтар-паша, толкая Османа в узкий коридор. — Ты будешь прислуживать мне, ты будешь чистить мою обувь, ты будешь убирать за мной. Ты будешь выполнять любую работу, какую я тебе прикажу, без каких-либо возражений. И если ты попытаешься ослушаться меня, ты пожалеешь об этом. Он, продолжал грубо тащить Османа по коридору, и его тело, ударялось о стены. Осман, с ужасом, понимал, что его ждет, что теперь он превратился в раба, бесправного и униженного, и от этой мысли, его сердце наполнилось отчаянием. Его, бросили в какую-то подсобку, где стояла старая, грязная метла, и тряпки. Следом за ним полетели его новые вещи. — Это твое рабочее место, — прорычал Силахтар-паша, и его голос был полон презрения. — Начинай работать, и помни, что если я увижу хоть малейшую грязь, то ты будешь наказан. С этими словами, Силахтар-паша захлопнул дверь, оставляя Османа одного в темноте, и он, услышал, как замок, повернулся в дверном проёме, запирая его в этом мрачном, затхлом помещении, словно в могиле.