Всадник на чёрном коне

Над Стамбулом опускались сумерки, окрашивая небо в оттенки багрянца и золота, а первые огни начинали вспыхивать на узких улочках и в окнах домов. Килиндир Угрусу, сорокадвухлетний бандит-сипахи, стоял на смотровой площадке, опираясь на шершавые перила, и смотрел на раскинувшийся под ним Стамбул. Ветер играл с краями его черного плаща, трепал его короткие темные волосы, подчеркивая резкие черты его лица. В его глазах, цвета темного гранита, отражался отблеск последних лучей заходящего солнца, но не тепла, не сочувствия, не умиротворения они не несли. В его взгляде было что-то дикое, что-то хищное, что-то, что заставляло прохожих отводить глаза и ускорять шаг. Килиндир, привыкший к страху и подчинению, наслаждался этим чувством власти, но не испытывал его. Его мысли были далеко от этого города, от его шума и суеты, его душа была в другом месте, с другим человеком. В Стамбуле он был просто Килиндир Угрусу — сипахи, бандит, правая рука Давуда-паши. Никто не знал, что за маской жестокости и силы скрывалась рана, глубокая и ноющая, уходящая корнями в далекое детство. Он был ребёнком, когда османы похитили его из родного дома, когда его лишили имени, веры и семьи, когда его насильно обратили в ислам. Он стал сипахи, машиной для убийств, инструментом для насилия, для завоевания новых земель. Он, Килиндир, не выбрал ислам, его заставили его принять, и это заставляло его чувствовать себя сломленным. Он вырос в ненависти и подчинении, и насилие стало для него нормой. Он научился скрывать свои истинные чувства, надевая маску бесчувственного палача, но внутри он был всё тем же мальчиком, потерявшим свою Родину и своё имя. Годы шли, а рана его прошлого так и не затягивалась, но он научился её использовать. Он стал безжалостным и жестоким, но внутри него всё ещё теплилась искра, которая не давала ему сгореть дотла, и имя этой искре — Осман. Его одержимость Османом была для него как спасение, как единственная нить, связывавшая его с чем-то живым, с чем-то значимым. Город, с его суетой и жизнью, был для него лишь фоном, не имеющим никакого значения. Ему не нужна была толпа, ему был нужен лишь Осман… Осман, с его гордым взглядом и несломленной волей, стал для Килиндира отражением его собственных устремлений, и объектом его извращенной любви, которую он сам толком не понимал. Он хотел владеть им, не только физически, но и духовно, чтобы подчинить его своей воле, чтобы видеть его страдания, а вместе с тем, и его стойкость. Он хотел не просто подчинить его, а сделать его своим. Он хотел, чтобы Осман, хоть и насильно, но всё же, принадлежал ему. Почему его не привлекали женщины? Этот вопрос возникал в его голове не впервые, и каждый раз ответ был одинаков, и каждый раз он был еще более четким и болезненным. Женщины… они казались ему такими слабыми, такими ничтожными созданиями, годными лишь на то, чтобы ублажать мужчин, но не на что больше. Они не могли предложить ему ни силы, ни власти, ни того извращенного удовольствия, которое он получал от подчинения Османа. Женщины… они были предсказуемы и скучны, они были лишены той уникальной смеси благородства и отчаяния, которая так манила его в Османе. Осман — вот кто был его страстью, его одержимостью. Сломленный, униженный, но всё ещё носящий в себе отблеск былого величия, Осман был для него идеальным объектом желания. Он был для него полотном, на котором он мог выписывать свои извращённые фантазии, своей волей преобразовывая его. Он представлял, как его воля проникает в Османа, пронизывает его изнутри, лишая всякой надежды на сопротивление. Он хотел видеть его страдания, его отчаяние, его безысходность. Он хотел услышать его стоны, почувствовать его дрожь, увидеть слезы в его глазах… Он чувствовал, как по его телу пробегает дрожь от этих мыслей. Он жаждал его тела, его души, его самой сущности. Он хотел владеть им, не только физически, но и духовно, чтобы Осман принадлежал ему полностью и безраздельно. В его фантазиях Осман был его марионеткой, его послушной игрушкой, его «любимой болью»… Он хотел, чтобы Осман подчинился ему не из страха, а из извращенной «любви», чтобы он добровольно приходил к нему, зная, что его ждёт, чтобы его стоны были не от боли, а от извращённого удовольствия. Эта мысль возбуждала его больше всего. И он наслаждался тем, что это не только его фантазии, но и реальность. Его реальность, которую он выстроил для себя и для Османа… Взгляд Килиндира скользнул по городу, но он не видел его красоты. Он видел лишь Османа, пленника его страсти, объект его извращенной одержимости. И он чувствовал, что его любовь, если это можно было назвать любовью, становилась всё более изощренной, всё более садистской, всё более необузданной. И ничто, абсолютно ничто не могло остановить его. Гнев Килиндира, разгорающийся подобно пожару в сухой траве, был направлен на Давуда-пашу, словно остриё клинка. Ярость, жгучая и всепоглощающая, терзала его изнутри, когда он вспоминал Едикуле, где Давуд-паша нагло разлучил его с Османом, и то, как теперь, султанский дворец стал новой, еще более крепкой темницей для его одержимости. Давуд-паша, в его глазах, из влиятельного покровителя превратился в воплощение коварства, в главного врага его извращенной любви. Он презирал Давуда за его бессилие, за то, что он, несмотря на свою власть и положение, не мог понять, что Осман — это не просто пешка в политической игре, а объект его страсти, его одержимости. Давуд-паша, как глупый ребёнок, не мог уяснить, что Осман принадлежал ему, и только ему. Давуд, этот старый пёс, разлучив его с Османом в Едикуле, вызвал в нем лишь разочарование. Но теперь, когда Султан Мурад IV заточил Османа во дворце, его бешенство не знало границ. Дворец, который должен был быть символом власти и величия, в глазах Килиндира стал очередным бастионом, что мешал ему обладать Османом. За каждым золотым узором и мраморной колонной он видел лишь насмешку, лишь напоминание о том, что Осман стал ещё дальше, ещё недоступнее… Килиндир презирал Давуда за его меркантильность, за его политические игры и за его слепую жажду власти. Для Давуда Осман был лишь инструментом, пешкой на шахматной доске, и он не понимал, что Осман был для Килиндира всем — смыслом его существования, объектом его извращённых желаний. Давуд не видел той уникальной связи, что возникла между ними, той извращённой «любви», которая делала их единым целым, неразрывным, словно цепь и замок… В его мыслях Давуд был не просто врагом, а жалким и ничтожным существом, которое посмело встать на его пути. Килиндир наслаждался фантазиями о том, как он свернёт ему шею, или, возможно, заставит страдать, медленно и мучительно, чтобы он мог наглядно увидеть, как выглядит настоящий гнев и бессилие. Его жестокое воображение рисовало картины пыток, где Давуд, из могущественного паши превращался в сломленную и жалкую тень, и он, Килиндир, торжествовал над его отчаянием… С каждой минутой его ненависть к Давуду становилась всё более сильной, и его жажда мести всё более ненасытной. И теперь, когда Осман был во дворце, Килиндир был готов на всё, чтобы устранить это препятствие на пути к его одержимости. Месть Давуду и возвращение к нему Османа были для Килиндира единой и неразделимой целью… Килиндир-ага навсегда запомнил их первую с Османом встречу… В тот день лес был прохладен и влажен после недавнего дождя. Земля под ногами была усыпана жухлой листвой, а сквозь ветви деревьев едва пробивались лучи тусклого утреннего солнца. Килиндир, тогда еще молодой сипахи, шел в авангарде отряда Давуда-паши, сжимая рукоять своего ятагана. Их целью был беглый шехзаде Осман, и по их сведениям, он должен был находиться где-то здесь, в глубине этих лесов… Всю дорогу Давуд-паша хмурился и бурчал о дерзости шехзаде, о предательстве, о том, что Осман осмелился уйти, не дожидаясь решения дивана. Килиндир слушал его вполуха, его мысли занимали другие вещи, его переполняло нетерпение. Когда они, наконец, достигли небольшой поляны, то увидели, что беглецы расположились на привале. В этот момент время словно замедлилось. Килиндир увидел его… Он сидел на поваленном бревне, его спина была прямая, словно стальной клинок, а взгляд, острый как лезвие ножа, был устремлен прямо на них. Он был одет просто, но в нём чувствовалась скрытая сила. Даже в тот момент отчаяния, когда его планы рушились, его лицо оставалось дерзким, гордым, и неприступным. Килиндир не мог отвести глаз. Он не мог понять, почему в этом юноше его так сильно притягивает. Он был не похож на других шехзаде, которых он видел во дворце. В нём не было ни робости, ни высокомерия, ни наигранного достоинства, которое так претило ему в других. В нём было что-то живое, что-то истинное, какая-то несломленная воля, которая притягивала его, словно магнит… Он не был похож на тех изнеженных вельмож, что просиживали штаны в гареме, и ему было плевать, что Осман был мужчиной в общепринятом понимании этого слова. Он был по-своему прекрасен, с чёткими чертами лица, пылающим взглядом, и темными кудрявыми волосами, и, словно по волшебству, он, Килиндир Угрусу, не сводил с него глаз… «Доставить Шехзаде Османа во дворец!» — рявкнул Давуд-паша, прервав его мысли. Сипахи, ведомые Килиндиром, окружили беглецов, но Осман, казалось, оставался невозмутимым. Он даже не пошевелился, лишь продолжал смотреть на Килиндира, и в его глазах не было ни страха, ни отчаяния, лишь дерзость и вызов. В тот день Килиндир понял, что это не просто беглый шехзаде, это нечто большее, нечто опасное, нечто такое, от чего нельзя отвести взгляд. Османа, как ценную добычу, препроводили во дворец, и в глазах Килиндира он больше не был просто беглым шехзаде, он стал объектом его тайной одержимости. В тот момент, когда он впервые увидел Османа, Килиндир ощутил странное, новое чувство, которое, как он понял позже, было извращённой формой восхищения, переходящей в болезненную одержимость… И теперь, спустя пятнадцать лет, он по-прежнему помнил тот самый миг, тот самый дерзкий взгляд, который заставил его сердце биться чаще. И теперь, он был готов пойти на всё, чтобы заполучить его, чтобы подчинить его своей воле, и чтобы утолить свою одержимость… Вечерний Стамбул оставался для Килиндира лишь декорацией. Его глаза, прикованные к горизонту, видели лишь тень Османа, и его сердце, чёрное от ненависти и боли, билось в такт его одержимости. И он готов был на всё, чтобы заполучить его, чтобы сломить его, чтобы сделать его своим, даже если для этого придётся сжечь этот проклятый город дотла…

***

Ужин в покоях Валиде Кёсем был полон необычайной тишины. Густой аромат плодов граната и жареного мяса витал в воздухе, но ни один из присутствующих не трогал еду. Кандалы звенели, как цепи времени, тянущие назад. Осман шёл медленно, как особа, только что вырвавшаяся из другого, темного мира. Кеманкеш-ага пропустил Османа внутрь, заставляя его медленно шагнуть в светлый зал, где семья притягивала взгляды, наполненные разными эмоциями. Кеманкеш-ага с непроницаемым выражением лица вышел из покоев, оставив Османа наедине с семьей, которую он не видел долгие, мучительные годы… Но на этом ужине были не все… не было Атике — сестры-двойняшки его самого младшего брата Шехзаде Ибрагима, жены Султана Мурада IV — Айше Султан и её детей, не было также других сестёр Османа, потому что они были замужем за влиятельными пашами. Валиде Кёсем Султан, чьё лицо, словно маска, не выдавало никаких эмоций, пристально смотрела на опального Султана Османа. Падишах сидел рядом с матерью, его взгляд был тяжелым, оценивающим. Его лицо выражало смесь сочувствия и строгости. Он словно ждал развязки — как будто борьба двух миров должна была разыграться прямо здесь и сейчас… Три шехзаде — наблюдали за старшим братом, каждый по-своему. Шехзаде Баязид и Шехзаде Касым сидели рядом. Касым отвернулся, не желая смотреть на старшего брата. Его холодный взгляд не обманул Османа. Тот чувствовал, что между ними возникла непреодолимая преграда. Баязид сдержанно кивнул, его взгляд не выражал ни радости, ни ненависти. Осман встретился глазами с Ибрагимом. Мгновение, и в глубине его младшего брата он увидел искреннее, восторженное чувство, которое согрело его сердце после долгих, ледяных лет, проведенных в темнице. Это было что-то редкое и ценное в этом дворце, полном интриг и лжи. Ибрагим, в отличие от других братьев, искренне улыбался, его лицо сияло радостью, и в его глазах не было ни капли претензии или сомнения. — Брат! — воскликнул Ибрагим, радостно вскакивая со своего места. Его движения были быстрыми, живыми, в противовес сдержанности и неловкости остальных, — Ты вернулся! Я всегда знал, что ты найдешь способ освободиться! Его слова прозвучали как бальзам на раненой душе Османа. В них не было политики, только чистая, искренняя радость. Ибрагим, игнорируя напряженные взгляды Мурада и Кёсем-Султан, быстро подошел к Осману. Они резко обнялись, и это было единственным мгновением тепла в этой ледяной атмосфере. Осман почувствовал на плече руку Ибрагима, и в этом простом жесте он увидел поддержку и любовь, которую так долго лишался. — Ибрагим, братишка… — прошептал Осман, его голос был чуть дрожащим от эмоций, — Как ты вырос! В этом простом замечании звучало много больше, чем просто констатация факта. Это было признание времени, прошедшего в разлуке, и выражение удивления от того, как продолжалась жизнь без него. Селим, племянник Османа, наблюдавший за этой сценой с затаенным дыханием, не выдержал. Его лицо сияло от радости, и его слова прозвучали с искренней надеждой: — Дядя, как я рад тебя видеть! — его слова повисли в воздухе, чистые и искренние, простое, детское выражение радости, но в этом наполненном интригами и враждой месте они имели огромный вес. Они были оазисом искренности среди пустыни политических игр. После Селима заговорил Баязид. Его улыбка была сдержанной, почти незаметной, но в его глазах можно было прочитать осторожность и вычисление. Его слова, хотя и вежливые, звучали формально, без излишнего тепла: — Добро пожаловать, Осман. В его голосе не было той искренней радости, которая звучала в словах Ибрагима и Селима. Это было скорее политическое приветствие, чем братское выражение чувств. Ее улыбка была шире, чем у Баязида, но в ее глазах не было той искренности, которую продемонстрировал Ибрагим. Это была лесть, попытка сыграть правильную роль при дворе, и в этом скрывалась определенная осторожность. Осман чувствовал это, и хотя он ценил их вежливость, он понимал, что в этом месте настоящая искренность была редкостью. Кёсем Султан сидела на своём месте, что подчеркивало её властность и высокомерие. Взгляд Султанши, холодный и проницательный, скользнул по нему, словно оценивая его состояние, его силу, его потенциальную угрозу. Ее слова, произнесенные спокойным, ровным голосом, были лишены всякого тепла: — Осман. Приятно видеть тебя здоровым и невредимым. Надеюсь, темница не оставила слишком глубокого следа в твоей душе. В ее словах скрывалась ирония, и Осман это чувствовал. Это было не просто приветствие, а тонкий удар, напоминание о его пониженном статусе и о том, что она всегда контролировала всю ситуацию… Касым, напротив, не стал притворяться. Его приветствие было прямым и лишенным всякого политического подтекста: — Ты похудел, Осман. Отвратительно выглядишь. Темница всё же оставила на тебе свой след. Его слова были жестокими, лишенными всякого сочувствия. Это было не просто замечание, это было выражение открытого презрения, и не скрывалось желание подчеркнуть упадок Османа и его бессилие. В его глазах не было ни капли сострадания. Это было открытое проявление неприязни. Опальный султан, привыкший к ежедневным оскорблениям и унижениям в течение долгих лет, проведенных в темнице, даже не вздрогнул. Он не отреагировал на жестокость Касыма, как если бы слова брата были простым шумом. Он лишь кивнул в ответ, добавив с безразличным спокойствием: — Время не пощадило и тебя, Касым. Касым не понял смысла его слов. Однако это было больше чем просто согласие. Это был тонкий, но мощный удар в ответ. Осман не стал опускаться до уровня Касыма, и не стал отвечать на оскорбление. Он просто констатировал факт, подчеркивая свою пассивную роль в собственном падении. За столом, среди роскоши и изысканных блюд, царила напряженная тишина. Осман, его фигура, очерченная тяжелыми кандалами, казалась еще более внушительной на фоне богатого убранства покоев. Когда Осман медленно оглядел собравшихся. Его взгляд задержался на Зейнеп — юной девушке, поразительно похожей на него. Бунтарский блеск в её глазах, знакомое упрямство в линии бровей, та же гордая осанка, тот же вспыльчивый блеск в глазах… Но в этих глазах не было радости, лишь холодное презрение. Он вспомнил себя в её возрасте. Но Зейнеп отвернулась, щеки её вспыхнули румянцем, но не от радости. Зейнеп сидела, отвернувшись от отца, её плечи были напряженно сжаты. Султан Мурад IV, наблюдая за происходящим, протянул руку, указывая ей на Османа: — Зейнеп, встань и поздоровайся со своим отцом. Его голос был спокоен, но в нём слышалась стальная твердость. Зейнеп нехотя поднялась, и медленно подошла к Осману, но вместо приветствия, она резко оттолкнула протянутую руку отца: — Султанзаде Осман, — прошипела она, ее голос был полон презрения, — Я не буду общаться с человеком, который предал свою страну и семью! Вы держали нас всех в заложниках. Из-за Вас умер мой брат! Ваше возвращение — не праздник! В её глазах плескалась ненависть, тщательно культивированная годами лжи и интриг. Лицо окаменело от боли. Он тихо спросил, голос его дрогнул: — Я для тебя… Султанзаде Осман, значит? Зейнеп, дочка, кто сказал тебе такую чушь? Его вопрос висел в воздухе, тяжелым обвинением и одновременно раздавленной надеждой. — Дядя Осман! — его племянник Селим вскочил, почти с криком. Зейнеп резко прервала его: — Не смей называть этого человека дядей! Он… предатель! Слова Зейнеп ударили Османа, как удар кнута. Он увидел в глазах своей дочери не только ненависть, но и… страх. Страх, который он сам же и посеял, позволив врагам отравить ее сердце. Его горло сдавило, и он смог лишь прошептать: — Зейнеп… доченька… — Зейнеп! Немедленно извинись перед своим отцом! — вмешался Султан Мурад, упрекнув свою племянницу строгим голосом. Зейнеп, не ответив, резко развернулась и, не обращая внимания на изумленные взгляды окружающих, выбежала из покоев. Ее стремительный бег был подобен буре, сметающей все на своем пути, оставляя после себя лишь горькую пустоту и невыносимую боль. Осман остался стоять один, застыв под бременем тяжелых кандалов и еще более тяжелого разочарования. Осман резко повернулся к Кёсем-Султан, фигура его, несмотря на кандалы, излучала угрозу. — Кёсем-Султан! Что вы сделали с моей дочерью?! — голос Османа сорвался на хрип, глаза горели яростным огнем. Кёсем-Султан, чьё лицо оставалось непроницаемым, словно каменная маска, ответила тихо, почти невнятно: — Осман, я не хотела тебе говорить, но… Зейнеп выросла во дворце Давуда-паши. Ей нужно время, чтобы сблизиться с тобой. Эти слова прозвучали как удар. Осман, не веря своим ушам, отшатнулся назад, его плечи напряглись. — Кёсем-Султан! Как так вышло?! Как моя дочь попала в руки предателей?! — он активно жестикулировал левой рукой, его кулак сжимался и разжимались, каждая жилка на лице играла от ярости. Голос его звучал как рык, отражаясь от стен роскошных покоев. Кёсем Султан вздохнула, её голос сохранял то же ледяное спокойствие: — Это всё в прошлом, Осман. Давуд-паша… важный государственный деятель. На его стороне множество ключевых фигур в государстве. Имя Давуд-паши прозвучало как смертный приговор. В глазах Османа вспыхнул безумный огонь жады мести. — Теперь Давуд-паша будет решать, кому править?! Да я убью его, хотя для такого, как он это будет слишком лёгкая участь! — закричал Осман, его голос был полон безудержной ярости. Он напрягся, готовый броситься на Кёсем, но тяжелые кандалы ограничивали его движения. — Осман! — Кёсем-Султан резко выпрямилась, её голос обрел железную твердость. В её глазах мельком промелькнуло что-то похожее на страх, но она сразу же спрятала его за маской спокойствия. Она понимала, что после стольких лет заключения Осман был способен на всё. Ибрагим, всегда был самым мягким и добрым из братьев, поэтому быстро подошёл к Осману. Он ложил руку на плечо старшего брата, стараясь смягчить его ярость. Его голос был спокойным, успокаивающим, в противовес бушующей в Османе буре. — Брат, — прошептал Ибрагим, его глаза были полны сочувствия. — Пожалуйста… успокойся. Всё будет хорошо. Пройдем за стол, а после я сам поговорю с Зейнеп. Мы все тебя так долго ждали. Поговорим… Его мягкие слова, как брызги холодной воды, чуть-чуть смягчили накал ярости бывшего султана. Осман глубоко вдохнул, стараясь взять себя в руки. Взгляд Ибрагима, полный любви и поддержки, действовал на него как бальзам. — Ты прав, братишка… — пробормотал Осман, его голос еще дрожал от гнева, но уже не с такой же силой. Ибрагим легко сжал его левое плечо. Его жест был полон поддержки и братской любви. — Пойдем, брат, — повторил Ибрагим, ласково улыбаясь ему, — Мы ждём тебя. Медленно, с трудом сдерживая свой гнев, Осман позволил Ибрагиму провести себя за стол. Но его взгляд всё ещё был направлен на Кёсем-Султан, но в нем уже не было прежней неистовой ярости. Теперь в нем были боль, горечь и неясное предчувствие. Но присутствие Ибрагима, его поддержка, дали ему надежду. Надежда, хотя и хрупкая, но надежда… Он больше никому не доверял и был слишком подозрительным, однако Ибрагим не был похож ни на одного из всех тех людей в его окружении. Осман, ведомый своим младшим братом, сел за стол, но его движения были неловкими, неуверенными. — Благодарю тебя за этот хлеб, но он все равно пахнет пылью и кровью. Шехзаде Баязид, Шехзаде Касым и Шехзаде Ибрагим обменялись непонимающими взглядами. Они смотрели на Османа, словно на сумасшедшего, не понимая, что происходит в его истерзанном разуме. Их сердца сжимались от боли и бессилия, и они молча наблюдали за его странным поведением. Осман, словно забыв о своем недавнем смятении и странном поведении, вдруг выпрямился и оглядел всех присутствующих, как будто это он был хозяином этого ужина. В ту же минуту он перестал быть тем потерянным и неуверенным опальным Султаном, и на его лице снова появилась надменность и самоуверенность… Неожиданно для всех присутствующих, Осман поднял левую руку, и, вопреки всем нормам и обычаям, объявил о начале ужина, полностью игнорируя присутствие Султана Мурада IV и Валиде Кёсем-Султан. Его взгляд был твердым, его голос — властным. — Итак, — произнес Осман, и его голос звучал, как приказ, — Начнём же этот ужин, во имя всего святого! Всем приятного аппетита! Осман, не дожидаясь ничьего согласия, взял свой столовый прибор и начал есть, словно никто другой не смеет нарушить его благословение. Он начал с наигранным аппетитом есть, всем своим видом демонстрируя, что именно он здесь хозяин, и никто не смеет ему перечить. Придворные замерли в изумлении. Они не могли поверить, что Осман осмелился нарушить все правила приличия, и взять на себя роль хозяина ужина, тем более в присутствии Султана и Валиде. Это было немыслимо, это было оскорбительно, это было вопиющим проявлением неповиновения… Султан Мурад IV, который до этого молча наблюдал за происходящим, опешил от такой наглости со стороны старшего брата. Он привык к тому, что все вокруг трепещут перед ним, и ожидают его приказа, и поэтому, слова Османа, словно пощечина, взбесили его. Он с трудом сдержал свое желание взорваться от ярости, и с силой сжал кулаки, чтобы не выдать своих эмоций. Кёсем-Султан, сидящая рядом с Султаном Мурадом IV, также была шокирована таким самоуправством со стороны опального Султана Османа. Она не понимала, что происходит в его голове, и почему он осмелился вести себя так вызывающе. Она чувствовала, что этот человек непредсказуем и опасен… Баязид и Касым, ошеломлённые наглостью Османа, обменялись между собой полными недоумения взглядами. Ибрагим же, наоборот, смотрел на Османа с гордостью и восхищением. Он не понимал, что именно происходит, но, в его глазах, Осман был героем, который осмелился противостоять всем правилам и условностям. В зале повисло напряжённое молчание, нарушаемое лишь тихим звоном столовых приборов. Осман, словно не замечая всеобщего удивления, спокойно ел, показывая всем, что он — здесь хозяин, и никто не может ему помешать. Султан Мурад IV с трудом сдерживал свою ярость, его мышцы напряглись, а зубы скрипели от негодования. Его внутренний зверь просыпался, готовый вырваться наружу, и растерзать всех, кто осмелился посягнуть на его власть. Но Мурад не был дураком, и он понимал, что нельзя опускаться до уровня своего опального брата, и поэтому, он с трудом сдержал свою ярость, и заставил себя молчать. Его глаза горели гневом, и, казалось, ещё немного, и они вспыхнут ярким пламенем. Он смотрел на Османа, и в его взгляде читалась ненависть, и желание наказать его за его дерзость и неповиновение. Он не понимал, как ему справиться с ситуацией, ведь он не хотел отдавать приказ убить своего брата, и он не мог понять, как ему нужно поступать. Мурад чувствовал себя оскорбленным и униженным, и в его душе нарастало желание отомстить. Он понял, что Осман, несмотря на свое странное поведение, всё ещё представляет опасность, и поэтому, ему нужно быть предельно осторожным в своих действиях. После того, как Осман проигнорировал Султана Мурада и провозгласил начало ужина, начав есть с аппетитом, вопреки всем нормам и приличиям, Валиде Кёсем-Султан, наконец, не выдержала, и обрушила на него всю свою ярость, с трудом сдерживаемую до этого. Ее лицо исказила гримаса гнева, ее глаза сверкнули, словно два раскаленных угля. Она поднялась со своего места, и ее голос, обычно спокойный и властный, зазвучал громко и резко: — Осман! — воскликнула она, и ее голос был подобен раскату грома. — Ты совсем обезумел! Как ты смеешь вести себя таким образом? Ты забыл, где ты находишься, и кто мы все такие? Осман, на мгновение, оторвался от еды, его взгляд был полон удивления, но, в тоже время, он сохранял ту наглую и дерзкую усмешку на лице. Он попытался придать своему голосу мягкости, и сказал: — Прошу прощения, матушка, — произнес Осман, и его голос звучал неестественно сладко. — Я не хотел вас обидеть. Просто, я так рад быть со своей семьей, и я должен заботиться о своих младших братьях, и как глава семьи, я должен руководить этим ужином. Султан Мурад IV, с трудом сохраняя спокойствие, смотрел на своего опального брата, и его кулаки сжимались под столом от ярости. Он хотел приказать стражникам немедленно увести Османа, но понимал, что это может привести к непредсказуемым последствиям, и поэтому, он не мог дать волю своему гневу. — Ты, кажется, забываешь о своём положении, Осман, — произнес Мурад, его голос был ровным, но в нем чувствовалась скрытая угроза. — Ты ведёшь себя неподобающе, и, кажется, испытываешь моё терпение. Осман, чья правая рука была неподвижно привязана к груди, взирал на своего младшего брата Султана Мурада IV с таким видом, словно это он был правителем, а Мурад — всего лишь его подчиненным. Он сидел прямо, его взгляд был острым и проницательным, а в его движениях не было ни капли робости. Он не носил бороды, что, в глазах придворных, делало его значительно моложе Султана Мурада IV, с его тщательно ухоженной бородой. Падишах, уловив вызывающий взгляд своего старшего брата, слегка нахмурился. Он не привык к подобному неповиновению, особенно в стенах его дворца, где каждый жест, каждое слово, должно было быть наполнено почтением. Он машинально поправил свой кафтан, слегка отклонившись назад, пытаясь казаться выше и величественнее. Но Осман, с поразительной точностью, скопировал его позу, отклоняясь на спинку кресла и скрестив на груди левую руку. Шехзаде Баязид и Касым с тревогой переглянулись. Никто не осмеливался отзеркаливать позы Султана, это считалось проявлением высшей степени дерзости. Падишах почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Это, что он считал проявлением болезни, было открытым вызовом его власти, и его это бесило. Осман ухмыльнулся, и его взгляд стал ещё более наглым. — О чём ты? — переспросил Осман, и его голос был полон сарказма. — Разве старший брат не может заботиться о своём младшем брате? Я же всего лишь беспокоюсь о тебе, Мурад. — Ты не можешь говорить со мной таким тоном, Осман, — произнес Мурад, его голос стал более холодным. — Ты должен уважать меня, как Султана! Султан Мурад IV смотрел на Османа, и его лицо исказила гримаса отвращения. Он понимал, что его старший брат не просто сумасшедший, он опасен, и он не должен позволить ему унижать себя в его же собственном доме. Он понял, что он должен, наконец, приструнить своего брата, но он также знал, что это нужно сделать осторожно. — Осман, — вновь произнес Султан Мурад IV, его голос был полон угрозы, — Я предупреждаю тебя в последний раз. Если ты будешь продолжать вести себя так вызывающе, я брошу тебя обратно в темницу, и на этот раз, ты никогда оттуда не выйдешь. В зале наступила мертвая тишина. Все присутствующие замерли, и в их глазах читался страх. Никто не смел перечить Султану Мураду, и его угроза была воспринята, как приговор. Все понимали, что Мурад не шутит, и что он готов на всё, чтобы восстановить порядок и дисциплину в своём дворце. Но Осман, словно одержимый невидимой силой, продолжал вести себя вызывающе. Он, как будто, не понимал, что находится в смертельной опасности, и не боялся гнева Султана. Его глаза горели безумным огнем, и на его лице играла презрительная улыбка. — Темница? — переспросил Осман, и его голос был полон насмешки. — Ты думаешь, что ты можешь меня напугать? Я уже был там, Мурад, и я ничего не боюсь. Баязид хотел что-то сказать, но Осман жестом приказал ему замолчать. Он в упор смотрел на Мурада, и в его глазах не было ни капли страха, лишь вызов и презрение. — Ты испытываешь моё терпение, Осман, — произнес Мурад, его голос был ледяным, — Ты играешь с огнём, и я не буду долго это терпеть. Старший тем временем посмотрел на Мурада, и улыбнулся, как будто видел перед собой наивного мальчика, а не могущественного правителя. — Мурад, ты такой молодец, — сказал он. — Но я ведь старше, и я должен давать тебе советы. Тебе же всего одиннадцать лет, а Баязиду, Касыму и Ибрагиму и вовсе меньше десяти, и поэтому я вам, как отец. Мурад на мгновение потерял дар речи. Он не знал, что ответить, он был зол, раздражён, он был готов убить Османа, но он не мог понять, почему старший брат ведёт себя так странно. Он не мог поверить, что Осман, его некогда рассудительный брат, сейчас говорил полную чушь… В зале повисло напряженное молчание. Все ждали, что Мурад взорвется, что он, наконец, поставит Османа на место, но Султан сохранял холодное спокойствие. Он понимал, что Осман явно не в себе, и поэтому, он не считал нужным опускаться до спора со своим старшим братом. Шехзаде Касым, услышав эти слова, поперхнулся, и его лицо исказила гримаса удивления. Он понял, что Осман явно психически нездоров, но он не мог поверить, в то, что он осмелился сказать такое при Султане. Остальные братья хранили молчание, не зная, как реагировать на странное поведение Османа. Осман, не обращая внимания на возникшее молчание, продолжил трапезу, словно ничего не произошло. Мурад нахмурился ещё сильнее. Он видел, что Осман ведёт себя крайне странно, и всё это заставляло его сжимать кулаки от злости. По его глазам было видно, что он готов приказать стражникам увести старшего брата, но он сдерживался. Понимая, что происходит, он не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, что ещё придумает Осман. — Осман, — продолжил Султан Мурад IV, его голос стал более спокойным, но оставался всё таким же холодным, — Не забывай о своем положении. Ты мой брат, но не отец. Я — Султан, и я несу ответственность за всё, что происходит в этой империи! Падишах внимательно смотрел на своего брата Османа, и его взгляд был полон неприязни. Он ждал реакции, ждал, что он вновь проявит свою наглость, или хотя бы, что он скажет что-то вразумительное. Но Осман, казалось, совершенно не слышал его слов. Он, словно зачарованный, смотрел в одну точку, и на его лице читалось полное непонимание происходящего. Осман на мгновение замер, его взгляд стал рассеянным, словно он пытался сфокусироваться на чём-то очень далёком. Он несколько раз моргнул, как будто просыпаясь, и посмотрел на Мурада с лёгким замешательством. — Ты о чём? — спросил он, и его голос был уже не таким уверенным, как прежде. — Ты что-то сказал? Он огляделся вокруг, его взгляд скользнул по лицам братьев, по сверкающим золотом стенам, по столу, уставленному изысканными блюдами. В его глазах мелькнуло какое-то недоумение, и даже, возможно, страх, но эти чувства тут же сменились полным отсутствием понимания происходящего. Мурад, видя растерянность Османа, нахмурился ещё сильнее. Он понимал, что его брат не просто ведёт себя странно, а он, действительно, находится в каком-то другом мире, который не совпадал с реальностью. В его глазах не было ни намёка на дерзость, ни на вызов, а лишь полная дезориентация и потерянность… — Я сказал, чтобы ты не забывался о своём положении, Осман, — сказал Мурад, его голос стал немного мягче, но в нём по-прежнему звучали стальные нотки, — Ты мой брат, а не мой отец. Ты должен уважать меня как Султана! Осман нахмурился, словно пытаясь понять смысл сказанных слов. Он провел ладонью по своему лицу, а затем пробормотал: — Султана? Какого султана? Где я вообще нахожусь? В этот момент, Герверхан, до этого молчаливо наблюдавшая за происходящим, не смогла больше сдерживать своих эмоций, и ее голос, хоть и был тихим, прозвучал укором: — Валиде, — сказала Герверхан, её голос был тихим, но полным упрека, — Вы же знали, что с ним делали… и бездействовали… В ее словах звучала боль и обида, она не могла понять, почему ее мать, Валиде Кёсем Султан, не вмешалась в то, что происходило с ее братом Османом, почему она позволила ему страдать и мучиться. Она винила ее в том, что она не защитила Османа, и в ее словах чувствовалась горечь и отчаяние. Валиде Кёсем Султан, услышав упрёк дочери, посмотрела на нее с непроницаемым выражением лица. Она не собиралась оправдываться за свое бездействие, и поэтому, она лишь молча сжала губы, и отвернулась. Осман снова огляделся, его взгляд стал более тревожным. Он посмотрел на Мурада, его брови были сдвинуты, а в глазах отражалось замешательство. — Мурад, — произнес он, его голос был тихим и немного испуганным, — Где мы? Что здесь происходит? Мурад, Касым и Баязид переглянулись. Они были ошеломлены. Они не могли поверить, что их некогда рассудительный и дерзкий брат, сейчас выглядел таким потерянным и беспомощным. — Осман, — проговорил Мурад, его голос стал холодным, — Ты, кажется, не совсем здоров. — За эти годы, — тихо проговорил Ибрагим, его голос дрожал, — Брат увидел и испытал такое… что никому из нас и не приснится… В его голосе звучала печаль и сострадание, он понимал, что Осман пережил нечто ужасное, что сломало его психику, и он чувствовал боль своего брата, как свою собственную. Он смотрел на Османа с такой нежностью, словно хотел своим теплом растопить лед, сковавший его душу. Селим, юный племянник Османа, перебил напряженную тишину, нарушив нарастающее напряжение своим наивным вопросом. — Как ты проводил время вдали от нас, дядя? — с любопытством спросил Селим, его глаза сияли искренним интересом, не в силах скрыть волнения, которое он испытывал при мысли о долгой разлуке со своим дядей. Остальные члены семьи замерли, словно статуи, в ожидании ответа Османа. Каждая минута разлуки была словно вечность, и их сердца настоятельно требовали объяснений, разрешения того неизведанного промежутка времени, который отделил их от Османа. Осман посмотрел на него, и на его лице на мгновение появилось какое-то странное выражение, словно он пытался что-то вспомнить. Он прищурился, и его брови нахмурились, словно он был чем-то озадачен. — Вдали от вас? — переспросил Осман, его голос звучал неуверенно. — Где это я был? Разве я куда-то уезжал? Он огляделся по сторонам, словно пытаясь понять, где он находится, и его глаза вновь наполнились безумием, а затем несколько раз моргнул, пытаясь сосредоточить взгляд. — Дядя Осман, — воскликнул Селим, его глаза сияли восторгом, — Я столько слышал историй про тебя! Мои учителя говорят, что ты самый смелый и отважный! Сестра Османа, Герверхан-Султан, нежно улыбнулась своему сыну, её глаза светились материнской гордостью. — Мой Селим всегда восхищался тобой, брат, — сказала она, ее голос был мягким и ласковым. — Он вырос на историях о твоих подвигах и смелости. Он хотел стать похожим на тебя. Осман уставился на Селима, его лицо выражало полное недоумение. Он смотрел на племянника так, словно не понимал, кто это, и чего от него хотят. Мурад, видя, что Осман явно перестал понимать, что происходит, тяжело вздохнул и потёр переносицу. Он понимал, что попытки наладить контакт с братом — бесполезны, и он просто наблюдал, за всей этой нелепой комедией. Осман, словно очнувшись от странного забытья, попытался собраться. Он глубоко вдохнул, прижал левую руку к груди, словно придерживая невидимую опору, и посмотрел на своего племянника Селима. В его глазах ещё оставалась тень замешательства, но он, казалось, изо всех сил старался казаться адекватным. — Селим? Ты говоришь, что слышал обо мне? — спросил Осман, стараясь придать своему голосу твердости. — Какие же истории тебе рассказывали? Селим, воспрянув духом от того, что дядя обратил на него внимание, засиял от радости. — О, дядя! Я слышал много историй о твоей смелости, твоей справедливости, и о том, как ты всегда заботился о народе! — Селим говорил с таким восторгом, словно Осман был не человеком, а легендой. — А еще, я слышал, что ты был очень сильным воином! Он попытался улыбнуться, и его улыбка, как и прежде, выглядела натянутой. Селим с любопытством посмотрел на него. — А что с твоей рукой, дядя? — спросил он, и его глаза были полны неподдельного беспокойства. — Она почему-то привязана к груди. Осман посмотрел на свою руку, его взгляд снова стал растерянным. — Рука? — переспросил он. — Что с ней не так? Она… она просто немного устала. Он снова попытался улыбнуться, но это получилось ещё более неестественно, чем в прошлый раз. — А что ты делал, пока я был в походе, племянник? — спросил Осман, его голос звучал с напускным интересом. — Чем занимался в моё отсутствие? Все за столом понимали, что Осман опять говорит какую-то чушь, но старались не подавать виду. — Я… я читал книги, дядя, — ответил Селим, стараясь не выдать своего замешательства. — Я учился и ждал твоего возвращения. — Книги? — переспросил Осман, его голос звучал с удивлением. — Зачем тебе книги? Книги — это бесполезная трата времени. Нужно сражаться, завоевывать земли, и показывать свою силу. Разве не так? Он вновь оглядел всех присутствующих, словно ожидая их согласия. Все молча кивнули, стараясь не нарушать его шаткого равновесия. Осман, поймав их взгляды, остался доволен собой. — Да, — произнес Осман, его голос звучал с гордостью. — Вы меня уважаете, но меня никто не понимает, — он вновь посмотрел на Селима и хитро улыбнулся, — Ну, что ты там про книги говорил? Про какие книги ты говорил? Я что-то отвлекся. Валиде Кёсем-султан, наблюдавшая за фарсом, разыгрывавшимся за ужином, сохраняла на лице непроницаемое выражение. Ее глаза, темные и проницательные, словно два черных омута, неотрывно следили за каждым движением Османа, пытаясь разгадать, что скрывается за его странным поведением. Она уже давно научилась скрывать свои истинные чувства, и этот дар теперь служил ей верой и правдой. Когда Осман начал своё представление, сначала пародируя Султана Мурада, а затем, теряясь в пространстве и времени, Кёсем-султан не проявила ни малейшей эмоции. Она не нахмурила брови, не улыбнулась, и не проронила ни единого слова. Её лицо оставалось абсолютно бесстрастным, словно маска, скрывающая все ее мысли и чувства. Но, внутри неё бушевала буря. Она видела, что Осман не в себе, что его разум сломлен, и что он представляет собой легкую добычу для ее политических противников. Она не питала к Осману никаких добрых чувств, но в то же время, она понимала, что его нестабильное состояние может быть использовано против нее, и поэтому, она должна была внимательно следить за каждым его шагом. Когда Осман перестал притворяться и начал задавать глупые вопросы, она внимательно слушала его, пытаясь понять, насколько глубоко он потерялся в своём безумии. И когда Осман вновь пришёл в себя, и начал проявлять заботу о своих младших братьях, Валиде Кёсем-султан не изменила своего выражения лица. Она понимала, что Осман непостоянен, и его поведение непредсказуемо, поэтому, она не позволяла себе расслабиться. Она была мудрой и коварной женщиной, она прекрасно понимала, что Осман — это потенциальная угроза ее власти, даже в своем нынешнем состоянии. Она помнила, как он, ещё будучи шехзаде, пытался лишить ее влияния и помешать её планам. И теперь, она чувствовала, что его сумасшествие — это ещё одна возможность, которую она не должна упустить. Кёсем-султан понимала, что нужно действовать осторожно, и не давать ни малейшего повода для подозрений. Она знала, что Султан Мурад, хоть и был сильным правителем, но он всё ещё был молод, и его легко было обмануть. Она понимала, что Осман — это не просто больной человек, а это ещё и политический инструмент, который она могла использовать в своих целях. Валиде Кёсем-султан внимательно следила за всеми присутствующими. Она изучала выражение лица Мурада, его братьев и сестры, она следила за каждым их жестом, за каждым словом. Она пыталась понять, что они думают об Османе, и какие планы строят. Она понимала, что в этой игре нет места проигравшим, и она должна была сделать всё, чтобы одержать победу. В ее глазах не было ни сострадания, ни сочувствия, лишь холодный расчет и жажда власти. Она была готова на всё, чтобы сохранить свое влияние, и чтобы сохранить трон за своими внуками. И Осман, со своей сломленной психикой, был лишь пешкой в её коварной игре. Валиде Кёсем-султан молча смотрела на своего пасынка, и ее лицо оставалось непроницаемым. Она не позволяла себе проявлять никаких эмоций, лишь внутри нее бушевал ураган, готовый смести всё на своём пути. И она была готова использовать Османа, даже в его безумии, чтобы достичь своих целей. Все фразы Османа были бредом и паранойей, вызванные длительным заключением и посттравматическим синдромом. Годы в темнице Едикуле оставили на нём неизгладимый след, и теперь Осман казался человеком, стоящим на грани нервного срыва. Валиде Кёсем-Султан решила воспользоваться этим моментом, чтобы нанести ещё один удар по Осману: — Вот видишь, Мурад, он сошёл с ума, как ваш дядя Мустафа! Его слова были не только направлены против Османа, они также были и попытка манипулировать Султаном Мурадом, представив Османа в невыгодном свете и укрепив свой собственный авторитет. Теперь в воздухе повисла не только напряженность между Османом и Мурадом, но и неминуемая опасность, нависшая над Османом с угрозой нового заключения или даже казни… — Вас не касаются мои отношения с братом, Валиде. Попрошу не вмешиваться в них, — сказал Султан Мурад. Осман, казалось, не обращал внимания на слова Кёсем-Султан, и на напряжение, витающее в воздухе, он, словно погрузившись в свой собственный мир, сидел, и его глаза были пустыми и безумными. И в этот момент, когда казалось, что конфликт достиг своего апогея, в покои вошёл Силахтар-паша, его лицо было серьезным и взволнованным. — Повелитель, — произнес Силахтар-паша, и поклонился Мураду. — У меня есть для вас важные новости. Султан Мурад IV, словно не желая делиться своими тайнами с близкими, и устав от этого напряжённого семейного ужина, с холодным и отстраненным видом поднялся из-за стола. — Я удаляюсь в свои покои, — произнес Мурад, его голос был сухим и безжизненным, — Не беспокойте меня без крайней необходимости. Все встали из-за стола, чтобы склониться, кроме Османа и Кёсем. Затем придворные опустились обратно. Силахтар-паша опешил от такой дерзости со стороны опального Султана Османа, но не подал вида. Падишах покинул покои, не удостоив никого прощального взгляда, и его уход, лишь усилил напряжение в зале. Все понимали, что он не хочет делиться своими тайнами, и что он больше не может терпеть этот безумный цирк. После того, как Султан Мурад покинул покои, оставив всех в напряженном молчании, Осман открыто вздохнул с облегчением. Он удовлетворенно откинулся на спинку стула, его лицо расплылось в самодовольной улыбке. Он, словно победитель, оглядел оставшихся членов семьи, и его глаза наполнились каким-то странным, безумным блеском. Осман, страдающий от посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), не осознавал всей серьезности ситуации. Он не понимал, что его поведение вызывает гнев Султана Мурада IV, и что он в любой момент может лишиться жизни. Он жил в своем собственном мире, где правила и законы не имели значения, и где он был тем, кем он себя считал — великим и могущественным правителем… Он не чувствовал страха и не понимал, что ему грозит смертельная опасность. Он воспринимал всё происходящее, как некую игру, где он играл главную роль, а все остальные были лишь его марионеткоми. Его сознание было искажено ужасными воспоминаниями о пытках, и поэтому он не мог адекватно оценивать происходящее. Он был сломан, но не знал об этом, и это делало его еще более опасным и непредсказуемым… Осман, не обращая внимания на остальных, начал покачиваться на стуле, и он, казалось, наслаждался тишиной, и отсутствием Султана. Он не понимал, что тишина — это лишь затишье перед бурей, и что его поведение, в скором времени, приведет к катастрофе… Напряжение в воздухе после ухода Султана Мурада IV ощущалось словно натянутая струна, готовая в любой момент лопнуть. Все замерли, словно каменные изваяния, избегая смотреть друг на друга, но в то же время, с тревогой отслеживая каждое движение, каждый жест, каждого присутствующего. Герверхан Султан, ощущая эту гнетущую атмосферу, медленно поднялась со своего места. Она изящно поклонилась Валиде Кёсем, демонстрируя почтение и уважение, но в ее глазах читалось беспокойство и желание поскорее покинуть это место вместе с сыном… — Валиде, — проговорила Герверхан, ее голос был мягким, но в нем чувствовалась твердость, — Селим утомился за ужином. Ему пора спать. Позвольте мне откланяться и пойти уложить его. Кёсем-султан, чье лицо все еще выражало задумчивость, кивнула, не отрывая взгляда от того места, где только что сидел ее сын. Она явно была не готова к разговорам и не желала продолжать этот напряженный вечер. Она была похожа на хищницу, которая не спускает глаз со своей добычи. — Конечно, Герверхан, — ответила Кёсем, ее голос был ровным, но лишенным былого тепла. — Иди. Спокойной ночи тебе и Селиму. Герверхан снова поклонилась, затем взяла за руку своего сына и повернулась к выходу. Но прежде, чем сделать шаг, она остановилась, не сводя взгляда с Османа. Она хотела сказать ему что-то, но у нее не хватало храбрости. Она понимала, что он не сломлен, и он не забудет тех обид, которые ему причинили. Но она не знала, как ему помочь. Она не знала, что может ему сказать. Она боялась его. Осман, почувствовав на себе ее взгляд, слегка приподнял бровь, и иронично посмотрел на неё. — Иди, Герверхан, — сказал Осман, его голос был спокоен и надменен, — Не задерживайся. Мне совсем не интересно наблюдать за тем, как ты здесь мучаешься. Герверхан, слегка вздрогнув от его слов, кивнула и поспешила к выходу, уводя за собой Селима. Ее фигура исчезла за дверью, оставив позади напряженную тишину и невысказанные слова. Осман, не отрывая взгляда от того места, где только что стояла Герверхан, усмехнулся, и опустил глаза. Кёсем-султан, словно очнувшись от своих мыслей, посмотрела на Османа с гневом в глазах. — Осман, сколько раз я говорила тебе, что гордыня и самолюбие приводит лишь к падению? Ты снова начинаешь идти по этому пути. Её слова прозвучали как летящие над головой стрелы. Они подчеркивали не только опасность действий Османа, но и неизбежность его падения, если он не остановится. Теперь словесная дуэль перешла на новый уровень, а на кону стояла не только свобода Османа, но и его жизнь… Шехзаде Касым, лицо которого скривилось в презрительной гримасе, после ухода главы семьи из-за стола, резко выпрямился. Его взгляд был нацелен на Османа, полный ненависти и пренебрежения. Он не стал избирать слова, он набросился на брата с жестокой прямотой: — Ну вот, спустя столько лет появился наш герой. Вылез из своей грязной норы. Только посмотри на себя, Осман! Тень бывшего султана! Тебе место не за этим столом, а в пыльном уголке какой-нибудь заброшенной темницы! Шехзаде Баязид, всегда сдержанный и расчетливый, вздрогнул, но не подал виду. Его выражение лица оставалось нейтральным, как обычно, но с скрытым волнением. Голос Шехзаде Касыма был пропитан ядом, каждое слово было нацелено на то, чтобы унизить и оскорбить. Он не остановился на этом: — Ты провел годы в тюрьме, как какой-то преступник, а теперь лезешь сюда, в наш дом, как ни в чем не бывало! Ты потерял все: власть, достоинство, да и разум, судя по твоему виду. Ты ничтожество, Осман! Тебя жалеть не стоит! Касым не сдерживался, он изливал все свое презрение, все свою затаённую вражду. Его слова были как удары ножом, каждый из них нацелен на самые болезненные точки Османа. Он наслаждался своей жестокостью, своим доминированием в этой сцене. Это было не просто словесная атака, это было жестокое и беспощадное публичное унижение. Шехзаде Ибрагим, обычно мягкий и дипломатичный, тут же вскочил. Его лицо исказилось от возмущения, но он старался сдержаться, не доводя ситуацию до открытого конфликта. Голос, обычно спокойный и мелодичный, прозвучал с напряжением: — Касым! Хватит! Этого нельзя терпеть! — его жест, несмотря на твердость слов, был скорее мольбой, чем угрозой. Он видел боль Османа и пытался остановить дальнейшее унижение. Касым, воодушевившись своим безнаказанным поведением, продолжил свой словесный натиск. Его голос раздался еще более пронзительно, слова сыпались, как градом: — Твоё правление закончилось, Осман, теперь ты — ничто. Тебя никто не боится, а наоборот тебя лишь все презирают! Ты прячешься за спиной Ибрагима, потому что даже не можешь защитить себя! Он наслаждался своим доминированием, своей способностью наносить боль сводному и опальному брату. Его лицо было искажено злорадством и удовольствием от чужого страдания. — Замолчи Касым! Как можно?! — снова вскрикнул Ибрагим, не выдержав напряженной атмосферы и жестоких нападок Касыма. Кёсем Султан, с её привычной холодностью и непреклонностью, невозмутимо смотрела на Османа. Ее лицо не выражало ни сочувствия, ни гнева. Она смотрела, как будто стала быть свидетелем обыкновенной сцены, но ее внутренний взгляд наверняка было направлен на сохранение порядка и поиски выгоды для династии. Но на этот раз Осман не отступил. Он медленно поднял голову, его взгляд стал холодным и надменным. В его глазах не было ни страха, ни гнева, только глубокое презрение. Он впервые продемонстрировал своим братьям и своей матери, что он не сломлен. Он спокойно и равномерно ответил: — Нет, пусть продолжает. Его голос был спокойным, ровным, без всякого волнения. Это было не признанием поражения, а демонстрацией полного безразличия к словам Касыма. Осман понял, что любые ответные удары только ухудшат ситуацию, и поэтому он выбрал тактику полного игнорирования. Его надменный высокомерный и спокойный ответ были гораздо более разрушительными для Касыма, чем любое ругательство. Это было молчаливое утверждение его собственного достоинства, несмотря на все унижения. Тихое пренебрежение было оружием, и Осман использовал его мастерски. Шехзаде Баязид вскочил со своего места и быстрым шагом покинул покои Валиде Кёсем-султан. Сердце Османа ёкнуло, но он не подал вида. — Осман, тебе нравится, когда тебя оскорбляют? — поинтересовался Касым. — Если ты думаешь, что сможешь удивить меня своими нелестными высказываниями, то глубоко заблуждаешься! На этот раз, когда Касым достиг апогея своего унижения, вмешалась Кёсем. Ее голос, обычно ровный и холодный, прозвучал с ноткой недовольства, а возможно, и легкой тревоги. Она не обратилась непосредственно к Касыму, а, словно с высоты своего положения, сказала, обращаясь ко всем присутствующим, но главным образом к Осману: — Осман, достаточно. Успокойтесь все. Разговоры о прошлом не приведут к благоприятному результату. Сейчас важно сосредоточиться на настоящем и на будущем. Мы должны быть едины перед лицом вызовов, перед лицом врагов. Касым, напомню тебе, что скромность и сдержанность не помешают тебе в достижении целей. Осман медленно перевел взгляд с Кёсем-султан на Касыма, его глаза, казалось, излучали холодный свет, способный заморозить любого, кто осмелится встать на его пути. Он выдержал паузу, словно давая возможность всем присутствующим осознать, что его спокойствие — это не слабость, а сила. — Матушка права, — начал Осман, его голос был тих, но каждый звук проникал в сознание, словно ледяная игла, — Прошлое должно оставаться в прошлом. Однако, — он слегка наклонил голову, и его взгляд стал острым как лезвие меча, — Я думаю, нам стоит обсудить кое-что более актуальное, нежели мои мнимые недостатки. Касым, — он сделал паузу, и в его голосе появились нотки иронии, — Ты так старательно пытаешься меня унизить, но я никак не могу понять, ради чего это все? Разве ты не понимаешь, что твои слова лишь показывают твою собственную низость и твои собственные страхи? Касым нахмурился, его лицо покраснело от гнева. Он уже привык к тому, что может безнаказанно насмехаться над Османом, и его спокойный ответ, его ирония задели его самолюбие. — Осман, не прикидывайся, что ты такой уж невинный, — прорычал он, его голос дрожал от ярости. — И почему же это я невинный? — парировал Осман, его губы тронула презрительная усмешка. — Или же ты думаешь, что у тебя есть какое-то преимущество? Ты думаешь, что ты выше меня? Ты заблуждаешься! Я вижу твой страх, Касым. Я вижу, как ты трясешься от одной мысли обо мне. Скажи мне, Касым, — продолжал Осман, его голос стал тихим и зловещим, — почему ты так стараешься меня задеть? Ты так сильно боишься, что я получу то, что по праву принадлежит мне? Или, может быть, тебя больше волнуют другие вопросы? Например, почему Баязид так стремительно покинул эти покои? Я видел, как он на тебя смотрит. Я видел твою реакцию на его поведение. Что между вами происходит? Я заметил, что между вами пробежала искра недовольства, и она явно недружелюбная. Касым замер, его лицо вытянулось от удивления и страха. Он не ожидал такого поворота событий, не ожидал, что Осман заметит его сложные отношения с Баязидом. — Не лезь не в свое дело! — рявкнул Касым, пытаясь скрыть свое смущение. — Не в своё дело? — усмехнулся Осман, — Баязид мой родной брат. После смерти нашей бедной матери Махфирузе-султан, он остался сиротой. И теперь, я единственный, кто может о нем позаботиться. И не только о нем, но и о его племяннице — моей дочери, Зейнеп. А что до тебя, Касым, я знаю, что ты не питаешь к нему теплых чувств, и я не позволю тебе навредить ни ему, ни ей. Он сделал паузу и бросил взгляд на Валиде Кёсем-султан, давая понять, что он не намерен отступать, и что он готов защищать свою семью, свою дочь и своего брата, любой ценой. Он заставил Касыма признать своё поражение, но при этом, он дал понять, что видит недружелюбие в их отношениях, и что он готов защищать своих близких. — Да как ты только смеешь, Осман? — начал было говорить Касым, но в то же время замолчал. В покоях Валиде Кёсем повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Касыма, чьи щеки пылали от унижения. Осман, возвышаясь над ним, словно тень, нависшая над обреченным, прожигал его взглядом, полным презрения и угрозы. — Ты не понял меня, Касым, — проговорил Осман, его голос был мягким, но в нем чувствовалась сталь, — Я не буду тратить свои силы на мелкие склоки. Я слишком много пережил, чтобы размениваться на пустые слова. Но, — его взгляд был немигающим, холодным и острым, как лезвие кинжала, — Запомни мои слова. Не переходи мне дорогу. Не играй со мной в игры, которых ты не понимаешь. Я знаю, на что способен ты, но ты не знаешь, на что способен я. Ты так сильно стараешься унизить меня, но твои попытки лишь показывают твою собственную низость. Осман поднялся со своего места и вышел из-за стол. Его голос стал совсем тихим, но от этого еще более угрожающим. — Я готов умереть за Баязида, — прошептал Осман, его губы тронула ледяная улыбка, — Он моя семья, моя плоть и кровь. И если понадобится, я пожертвую всем, чтобы защитить его, и мою дочь Зейнеп. Я покажу вам всем, что такое настоящий гнев, и вы все пожалеете, что вы посмели встать у меня на пути. Касым вздрогнул, отшатнувшись назад, словно от прикосновения раскаленного железа. Он понимал, что Осман не блефует и что он готов пойти на все ради своих близких. Осман выпрямился, его взгляд вновь стал спокойным и надменным. Он бросил презрительный взгляд на Касыма и, не проронив больше ни слова, медленно повернулся. Кандалы на его ногах зазвенели, когда он сделал первый шаг. Звук металла был громким и резким, но Осман шел ровно и спокойно, демонстрируя полное безразличие к своему физическому ограничению. Он удалялся из покоев Валиде Кёсем-султан, оставляя после себя тягучую атмосферу напряжения и угрозы… Кёсем-султан, наблюдавшая за этой сценой, молчала. Её лицо было непроницаемым, но в её глазах мелькнула тревога. Она не могла не признать силу и решимость, которые излучал опальный Султан Осман. Она видела, что он больше не сломленный и покорный шехзаде, а опасный и непредсказуемый противник. Но, при этом, она не могла оставить своего сына в таком унизительном положении… — Касым, не слушай его, — сказала Кёсем, её голос был спокоен, но в нем чувствовались нотки беспокойства, — Он просто пытается тебя запугать. Ты знаешь, что его слова ничего не значат. Он всего лишь опальный Султан, никто, и звать его никак. Не позволяй ему вызывать в тебе страх. — Но Валиде, — проговорил Касым, его голос дрожал, — он угрожал мне, он сказал, что он готов на все… — Касым, он просто пытается казаться сильным, — перебила его Кёсем, стараясь успокоить его, — Он всего лишь выскочка, и у него нет власти. Он всего лишь пыль под нашими ногами. Ты, — она нежно положила ладонь на его щеку, — Ты мой любимый сын, ты должен быть сильным. Ибрагим проронил ни слова. Он наблюдал за этой сценой с испуганным видом, и его взгляд всё это время бегал между Османом и Кёсем. Он не понимал, что происходит, и боялся сделать хоть одно движение. Кёсем, бросив мимолетный взгляд на Ибрагима, повернулась к Касыму. — Забудь про это, — сказала она, ее голос стал вновь холодным, — Я не допущу, чтобы этот опальный шехзаде причинил тебе вред. Я сама позабочусь о том, чтобы он не смел больше поднимать на тебя свой голос. Забудь про это, как про страшный сон. Кёсем, словно стараясь отвлечься, и уйти от темы, отвернулась от своих сыновей, и посмотрела в окно. Она знала, что слова Османа были не пустым звуком, и что он не простит им своих унижений. И Кёсем знала, что, рано или поздно, они снова встретятся, и тогда их противостояние выйдет на совершенно другой уровень.

***

Знойный летний воздух, тяжелый и неподвижный, обволакивал террасу. Султанзаде Осман, словно израненный зверь, вышел из шумной залы, где только что завершился семейный ужин. Гомон голосов, стук посуды и притворные улыбки до сих пор звенели в его ушах… Из-за кандалов он с трудом передвигал ноги и, опершись на прохладные мраморные перила балкона, позволил тяжести своего тела отпустить его на мгновение. Внизу раскинулся сад, полный теней и ароматов, но Осман не видел его красоты… Его взгляд был устремлен в никуда, а сердце сжато тоской. Его правая рука была неподвижно фиксирована к груди из-за давней травмы, а на ногах чувствовались кандалы, не дающие забыть о его пленении. Его раздумья прервал тихий шорох за спиной. Шехзаде Баязид, его младший брат, на восемь лет моложе, бесшумно подошёл к нему. В глазах Баязида читалась тревога и какая-то осторожная нежность… — Ты не в порядке, Осман, — проговорил Баязид, и его голос был мягким и обеспокоенным. — Что случилось? Осман вздохнул, и его плечи слегка опустились. Он не хотел делиться своей болью, но, в то же время, чувствовал, что ему просто необходимо выговориться. — Просто устал, Баязид, — ответил Осман, и его голос был тихим и печальным. — Устал от этой лжи, от этого лицемерия, ото… всего. — Я понимаю, — прошептал Баязид, подошел ближе и положил свою руку на плечо Османа. — Мне тоже иногда бывает тяжело. Старший повернулся к нему, и его взгляд стал более внимательным. — Ты… ты помнишь нашу матушку, Баязид? — спросил Осман, и его голос задрожал от волнения. — Махфирузе-султан? Баязид на мгновение замолчал, и его лицо помрачнело. — Помню, — ответил Баязид грустным голосом, — Но очень смутно. Меня ведь кормилица воспитывала, ты знаешь. — Я помню её лучше, — проговорил Осман, и его взгляд был устремлен в прошлое. — Мне было около года, когда её сослали из Топкапы в Старый дворец. Кёсем-султан вырастила меня, как своего сына, заботилась обо мне. А потом, когда мне было шесть, она вернулась. Я помню, как я радовался, как я бежал к ней. Я помню её улыбку. Осман замолчал, и на его глаза навернулись слезы. Он словно вновь переживал все те эмоции, которые он испытывал в детстве, и боль от потери матери вновь терзала его душу. — И когда мне было десять, — продолжал Осман, и его голос дрожал, — её убили. Прямо во дворце… Бунтовщики… Они ворвались… Я помню крики, кровь… я видел, как она упала… Это был кошмар… Баязид молчал, и его рука крепче сжала плечо Османа. Он понимал всю боль, которую испытывал его брат, и он, как никто другой, понимал его чувства. Он знал, что с самого детства Осман был вынужден нести на своих плечах тяжесть своей судьбы, но ему, в отличие от старшего брата, так и не удалось почувствовать любовь и заботу матери. — Я помню, как потом Кёсем-султан снова стала моей матерью, — проговорил Осман с благодарностью в голосе, — Она всегда была рядом. Она любила меня. Но… это не была любовь матери. Это была любовь… правительницы… Баязид вздохнул, и его глаза наполнились печалью. — Мне не повезло, Осман, — проговорил Баязид, его голос был тихим и печальным. — Я почти не помню нашу мать. Я рос с кормилицей, а потом… просто один. Осман посмотрел на него, и на его лице отразилось сочувствие. Он понимал, что, несмотря на то, что он рос рядом с Кёсем-султан, Баязид так и не познал материнской любви, и он, как никто другой, нуждался в ней. — Мы оба потеряли нашу мать, Баязид, — проговорил Осман печальным голосом, — Мы оба выросли без её любви. Но… мы есть друг у друга. И это самое главное. Мы были словно сиротами, окружёнными бесчисленными слугами и постоянной угрозой… Баязид улыбнулся, и в его глазах вспыхнул огонек надежды. Он понимал, что Осман прав, и знал: их братская любовь сильнее любой потери, и что они всегда будут опорой друг для друга… Осман на мгновение замолчал, словно собираясь с мыслями, затем посмотрел Баязиду прямо в глаза, и в его взгляде читалась боль, и какая-то безысходность. — Ты знаешь, Баязид, — проговорил Осман, его голос стал тише, — Завтра… завтра всё изменится… Баязид нахмурился, в его глазах читалась тревога. — Что ты имеешь в виду, брат? — с беспокойством в голосе спросил Шехзаде Баязид. — Завтра я откажусь от всех своих титулов, — ответил Осман тихим и печальным голосом, — Я отрекусь от всего, чем я являюсь. Баязид отшатнулся, его глаза расширились от ужаса. — Нет! — воскликнул Баязид, в его голосе слышалось отчаяние, — Ты не можешь этого сделать! Ты же Шехзаде! Ты имеешь право на Султанат! — Я больше не хочу этого, Баязид, — ответил Осман твёрдым голосом, — Я больше не могу жить под давлением этих стен, этого дворца, этого мира… Я больше не могу оставаться здесь. Я задыхаюсь в этом дворце, в этом городе… я помню их ненависть, их презрение… Когда меня протащили по улицам, как скотину, верхом на грязном осле. Я помню их крики, их плевки. Я видел их ненависть, и она меня до сих пор преследует… Баязид молчал, с ужасом слушая слова своего брата. Он не мог представить, какую боль его брат Осман носил в своем сердце. — Но… тогда что будет с тобой? — спросил Баязид дрожащим голосом, — Куда ты пойдешь, брат? Что с тобой будет? Осман, вздохнул, на его лице отразилась горечь. — Я не знаю, Баязид, — ответил Осман, его голос был тих и печален. — Но, я надеюсь, что после моего отречения, меня отправят в ссылку. В какое-нибудь тихое, спокойное место, где я смогу, наконец, обрести покой… — Ты с ума сошел! — отчаянно воскликнул Баязид, — Ты хочешь отказаться от своего будущего, от своего права на Султанат, ото всего… ради какой-то ссылки? — Я не могу больше этого выносить, Баязид, — ответил Осман с болью в голосе, — Эти стены, эти интриги, эта постоянная угроза, они убивают меня… Я чувствую себя, словно птица в клетке. Я хочу свободы… Я я хочу просто жить… Баязид молчал. Он понимал, что Осман больше не может оставаться во дворце. Но, в то же время, он боялся потерять своего брата, боялся остаться без него… — Но… я не могу тебе этого позволить, Осман, — проговорил Баязид, в уголках его глаз начали скапливаться слёзы, — Я не могу позволить тебе отказаться от себя. Ты же… ты же мой брат. Я… я не смогу без тебя… Осман подошел к Баязиду, и положил свою руку на его плечо. — Когда-нибудь ты станешь Султаном, Баязид, — проговорил Осман с надеждой в голосе, — Ты будешь править страной, справедливо и мудро. Я буду гордиться тобой. — Но… я не хочу быть Султаном без тебя, Осман, — прошептал Баязид, и слезы покатились по его щекам, — Я хочу, чтобы мы были вместе. Чтобы мы вместе правили страной… — Это невозможно, Баязид, — тихим голосом ответил Осман, — Это единственный способ для меня обрести свободу. Я должен это сделать… Осман, посмотрел на Баязида, и в его глазах, вспыхнул огонек решимости. — Пообещай мне, Баязид, — проговорил Осман, его голос стал более твердым. — Пообещай мне, что ты будешь править страной справедливо и что ты никогда не забудешь меня. Баязид, посмотрел на Османа, и слезы снова наполнили его глаза. — Обещаю, брат, — прошептал Баязид с горечью в голосе,— Я обещаю тебе все, что сделаю всё, что ты захочешь. Но… пожалуйста, не оставляй меня…

***

Султан Мурад IV, погруженный в полумрак своего кабинета, сидел, словно каменное изваяние, на троне. Его глаза, обычно полные ярости, сейчас были холодны и остры, как лезвия кинжалов. В руках он держал перехваченное письмо, написанное на грубой бумаге, но старательно выведенное левой рукой. Почерк был неуклюжим, словно автор, прилагая неимоверные усилия, пытался придать буквам каллиграфическую ровность. Пальцы Султана Мурада IV, украшенные дорогими перстнями, скользили по неровным строчкам, написанным небрежным, почти неразборчивым почерком. Это было перехваченное письмо, скреплённое сургучной печатью с едва различимым символом, которое Силахтар-паша принес ему лично, после того как его люди изъяли его в одном из переулков Стамбула у подозрительного посыльного… Силахтар-паша, стоявший в нескольких шагах от трона, наблюдал за султаном с фанатичной преданностью. На его лице обычно каменном и бесстрастном читалась неутолимая жажда служения и напряженная заинтересованность. Он жаждал услышать вердикт султана, предвкушая новые задачи и возможности проявить свою преданность… Его глаза, холодные и равнодушные, следили за каждым движением Султана Мурада. Силахтар-паша, всегда настороженный и бдительный, давно подозревал, что за кулисами двора плетутся коварные заговоры, и опальный Султан Осман, по его мнению, был одним из главных участников этих тёмных дел. Его садистская натура жаждала возможности расправиться с любым, кто посмел бы бросить тень на величие его господина… Взгляд Мурада, обычно острый и проницательный, на этот раз был полон задумчивости. Он несколько раз перечитал письмо, пытаясь понять смысл невнятных фраз и уловить истинные намерения отправителя. В письме не было явных угроз или призывов к восстанию, но оно было пронизано намеками на тайные планы и упоминанием некоего «Эфенди-хазлет-лери». Его взгляд вновь и вновь скользил по шифрованным строкам, он узнал этот способ шифрования. Он вспоминал письмо, перехваченое Фарьей, которое раскрылось, когда Хазанфер случайно пролил на него вино. Тогда, Султан Мурад IV узнал про то, что готовится восстание, и узнал о многочисленности тайного Иерусалимского ордена. И в этом, новом письме, Султан Мурад увидел призывы к восстанию и много других слов. Он, в тишине, перечитал письмо несколько раз, он почувствовал, как холодок страха пробегает по его позвоночнику… «Лала Кристофер-Эфенди, мой верный брат! Ветер принес дурные вести. Письмо, отправленное Святым Отцом, Нашим Папой Римским, было перехвачено. Теперь наш план в руках венгерской принцессы, дочери Князя Трансильвании Габора Бетлена и Екатерины Бранденбургской Фарьи Бетлен. Мы долго шли к этому моменту, и нельзя допустить, чтобы Султан Мурад IV получил то письмо и обратил это против нас. Я прошу тебя, будь осторожен, не доверяй никому, особенно тем, кто ходит в одеждах, обмазывающих себя благовониями. Они будут внимательно следить за тобой, и будут готовы предать нас в любой момент. Не забывай нашу цель. Не забывай, зачем мы идем к власти. Не забывай, что мы делаем это не только ради нашего блага. Не называй имена, не упоминай встречи. Ты и все наши братья, должны соблюдать эти правила. Это очень важно. Нас могут выдать наши собственные слова. Мы всегда помним о том, что не все могут выдержать пытки и мучения, поэтому лучше молчать, не подвергая себя и других опасности. Я также должен буду усилить меры предосторожности. Я не могу рисковать. Нас могут выдать наши собственные неосторожные действия. Запомни, никто не должен меня опознать. Никто не должен меня найти. Никто, никогда. Я приглашаю тебя, брат мой, на тайную встречу в собор Святого Павла, где под покровом ночной тьмы, ты сможешь обсудить важные вопросы с отцом Лоренцо, чтобы и укрепить нашу союзническую связь. Встреча состоится завтра. В полночь. У алтаря. Не забудь при себе всё необходимое, ибо это будет решающая встреча, где решаются судьбы. Не говорите ни о чём постороннем, иначе всё может быть напрасно.

Храни тебя Господь!

Твой брат во Христе, Эфенди-хазлет-лери».

Султан Мурад, откинувшись на спинку трона, закрыл глаза, и прижал пальцами переносицу. Он понимал, что тот человек, кто писал эти строки, очень старался, чтобы буквы получились ровными. Это было похоже на то, как будто кто-то пытался писать своей непривычной левой рукой или это был лишь обман?.. Потом Мурад открыл глаза, и его взгляд стал холодным и острым, как лезвие кинжала. Он прочитал письмо еще раз, вникая в каждую деталь. «Святой Отец», «мой брат во Христе», «хотят обмазать себя благовониями». Имена… Кристофер… Мурад понимал, что это не обычные имена, они давались при крещении. — Что скажешь, Силахтар? — спросил Мурад, оторвавшись от письма и глядя на своего главного телохранителя. В его голосе слышались нотки раздражения и подозрения. Силахтар-паша шагнул вперед, и его взгляд был сфокусирован на письме в руках султана. — Почерк, Повелитель, — сказал он, его голос был твердым и острым, как лезвие клинка, — Почерк каллиграфический, но очень необычный. Будто письмо написано левой рукой. Мурад кивнул, внимательно вглядываясь в письмо. — Да, ты прав, — пробормотал он, — Но что это значит? Кто может быть этим «Лала Кристофером-Эфенди»? — Мой повелитель, — ответил Силахтар-паша, — Я приказал своим людям усилить патрули в городе, они будут следить за всеми подозрительными личностями. Мурад нахмурил брови, его губы дрожали от сдерживаемой ярости. — Посыльный, — спросил он, чувствуя, как внутри него зарождается гнев, — Где он? Ты допросил его? — Мой повелитель, он откусил себе язык и скончался, — ответил Силахтар, его лицо не выражало ни капли сожаления, — Он был фанатично предан, как и я. Мурад вздрогнул, его пальцы сжали письмо с такой силой, что бумага затрещала. — Это невозможно! — прорычал он, его голос дрожал от гнева. — Они не смогут! Я не позволю им! Я уничтожу их всех, до последнего! Я вырву их сердца и скормлю собакам! Силахтар-паша склонился, ожидая дальнейших приказов, его лицо оставалось бесстрастным, но в глубине его глаз тлела готовность к любым действиям. Он чувствовал, что приближается момент, когда он сможет продемонстрировать свою преданность и верность, пролив кровь тех, кто посмел встать на пути его повелителя. — Силахтар, — сказал Мурад, и в его голосе зазвучали нотки ярости. — Я хочу, чтобы ты нашел каждого из них, каждого до единого. Я хочу, чтобы они ответили за свои злодеяния. Я хочу увидеть их кровь. Я хочу, чтобы все они страдали. Они будут молить о смерти, и я не дам им её. Я вырву сердце Эфенди-хазлет-лери собственными руками! Силахтар-паша склонился, его глаза горели фанатичной преданностью и жаждой насилия. — Как прикажете, мой повелитель, — сказал он, — Они будут уничтожены. Силахтар-паша знал, что сейчас, как никогда, ему нужно действовать осторожно. Он должен был посеять зерно сомнения в сердце Мурада, чтобы тот, наконец, увидел истинное лицо Султанзаде Османа… — Мой повелитель, — сказал Силахтар-паша, его голос был ровным и спокойным, словно гладь озера перед бурей, — Я приложу все усилия, чтобы найти этих преступников и предать их в руки вашего правосудия. Но, позвольте мне сказать… — он сделал паузу, его глаза скользнули по лицу Султана Мурада IV, выискивая признаки его реакции, — Возможно, не все так просто, как кажется на первый взгляд… Падишах вскинул голову, его брови сошлись на переносице, как два клинка, готовых скреститься в бою. — Что ты хочешь этим сказать, Силахтар? — спросил он, его голос был сдержанным, но в нем чувствовалась нарастающая ярость. Силахтар-паша сделал едва заметный шаг вперед, его взгляд был острым и проницательным, как никогда. — Мой повелитель, — начал он, его слова были выверены и осторожны, — Султанзаде Осман… его поведение стало… странным. После стольких лет в Едикуле… кто знает, что с ним там произошло, что это сделало с его рассудком? Один Аллах ведает, какие мысли крутятся в его голове, какие безумства зародились в его сердце? Мы не знаем, чем он занимался в Едикуле, с кем общался, какие связи приобрел. И как это отразилось на его психическом состоянии. Его дерзость, его вызывающее поведение… это не похоже на прежнего Султана Османа. Мурад нахмурился, его взгляд был мрачным и непроницаемым. — Ты намекаешь на моего брата, Силахтар? — прорычал он, его голос был полон угрозы, — Не смей. Ты не имеешь права даже думать о таком. Осман непричастен к этому грязному делу. Он мой брат, и я доверяю ему. Осман всегда был высокомерным и гордым. — Мой повелитель, — ответил Силахтар, его голос не дрогнул, — Я не утверждаю, что он виновен. Я всего лишь говорю, что мы не должны упускать ни одной детали, ни одного подозрительного обстоятельства. Мы не знаем, что Осман делал в темных коридорах Едикуле. В письме от Эфенди-хазлет-лери было сказано про тех, кто ходит в одеждах, обмазывающих себя благовониями. Может быть, стоит присмотреться ко всем вашим братьям? Гнев Мурада вспыхнул, словно огонь, готовый испепелить все на своем пути. — Хватит! — закричал он, поднииаясь с трона, — Я запрещаю тебе, Силахтар, упоминать моего брата в связи с этими грязными происками Папы Римского! Понял меня?! Осман чист, как и я, а все эти бредни — плод твоей больной фантазии. Не смей больше о нём так говорить, никогда! Силахтар-паша склонил голову, не осмеливаясь поднять взгляд на своего разъяренного повелителя. — Слушаюсь, мой повелитель, — покорно произнес он, но в глубине его глаз все еще горел огонь непримиримости. Султан Мурад IV сделал несколько шагов по кабинету, пытаясь справиться со своим гневом. — Силахтар, — сказал он, его голос стал спокойнее, — Навестим-ка этого отца Лоренцо. — Как прикажете, мой повелитель, — ответил Силахтар, его голос был полон преданности, но в его глазах мелькнула тень хитрости. Он знал, что скоро настанет время действовать, даже если это будет противоречить желаниям его повелителя.