Всадник на чёрном коне

Шелковые подушки, расшитые золотыми нитями, казались сейчас насмешкой над его нынешним положением. Стены его покоев в Топкапы, некогда наполненные величием и властью, теперь словно душили его. Золото и драгоценности, которыми был украшен каждый уголок, казались тусклыми, словно память о былой славе. Он не был заключён в темнице, но домашний арест, в этих роскошных покоях, был, по сути, другой клеткой, не менее жестокой и унизительной, чем сырые казематы Едикуле… Здесь, в Топкапы, он стал невольным зрителем своей собственной жизни, которая стремительно катилась к закату. Стены помнили его голос, смех, и слезы, но теперь они словно отвернулись от него, погружая его в одиночество… Осман лежал, неподвижно уставившись в одну точку, словно пытаясь найти ответы в причудливых узорах старого ковра. Но перед его мысленным взором проплывала другая картина — не роскошные покои, а сцена рассправы над ним… Вспоминая этот позор, Осман содрогался. Он, повелитель империи, был превращён в посмешище, в жалкое зрелище для развлечения черни. Ему, чьи приказы ещё вчера заставляли трепетать целые армии, сегодня был объектом презрения. Это было не просто унижение, это было разрушение его личности, его самосознания. Он больше не был тем Османом, которого все знали и боялись… Майское солнце Стамбула раскалило мостовые, словно адский огонь. Осман, в лохмотьях, сидел на грязном осле под палящим солнцем, каждый луч которого казался раскалённой иглой, вонзающейся в его измученное тело. Он чувствовал, как пот стекает по его лицу, как жгучая жара обжигает его кожу… Он слышал рёв толпы, их ненавистные крики, их проклятия, их плевки, которые, словно отравленные стрелы, поражали его тело и душу. Он чувствовал, как грубые верёвки врезаются в его запястья, как сдирают с него одежды, и с ними сдирают его честь, его достоинство, его власть. И в этот момент, он был не Султаном, не был человеком, он был ничем… Звон в ушах, от непрерывных криков толпы, делал каждый удар сердца болезненным. Не было никого, кто бы протянул ему руку, ни одного сочувствующего взгляда, только ярость и презрение. Осла толкали, дёргали, заставляя то спотыкаться на мостовой, то нестись вперёд. И каждый раз, когда животное оступалось, тело Османа болезненно бросало из стороны в сторону, а верёвки врезались в кожу. Он старался не думать о боли, но она была повсюду, и он не мог от неё спрятаться. Толпа окружала его плотным кольцом, и от её криков и оскорблений закладывало уши. С каждым шагом, по его телу, проносились плевки и комья грязи… «Он предал нашу веру!» — кричал кто-то, — «Он якшается с неверными! Он продался нечистой силе!» «Он тиран! Он убийца!» — вторили другие, — «Да сгорит он в адском пламени! Он заслуживает смерти!» Осман не отвечал, он только сильнее сжимал челюсти, стараясь сдержать крик, который рвался из его груди. Он знал, что любое его слово, любой его взгляд, лишь усилят их ярость, поэтому он старался оставаться невозмутимым. Килиндир-ага, шагавший рядом, с напускным видом важного человека, то и дело хватал Османа за одежду, за кожу, причиняя боль, и словно получая удовольствие от его страданий. — Ну что, гордый султанчик? — прошипел он, схватив Османа за руку, — Куда делась твоя спесь? Посмотри, как тебя любит твой народ! И в этот момент, комья грязи и камни полетели в Османа, толпа, словно обезумела от ярости, её ненависть захлестывала улицы города, и ее ничем нельзя было остановить. Осман, стараясь удержаться на осле, почувствовал боль от удара камня в плечо, а затем в лицо. Осман не ответил, он просто смотрел вниз, в грязную пыль под копытами осла. Он чувствовал себя голым и беззащитным перед этими людьми, которые ещё недавно называли его своим повелителем… «Смотрите, смотрите, наш султан на осле!» — кричал какой-то детский голос из толпы. И снова, в Османа полетели плевки, грязь, мусор, и даже экскременты, его тело было полностью осквернено, а душа разрывалась от боли и унижения. «Он так хотел реформ, вот пусть теперь сам их попробует!» — послышался другой голос. «Ты поплатишься за все свои грехи!» — крикнул другой янычар. — «Мы покажем тебе, как умирают тираны!» Осман опустил голову, он больше не мог выносить этого, он хотел, чтобы всё это поскорее закончилось, и он был готов умереть, но он не мог позволить себе показать им свою слабость. «Он убил наших братьев!» — кричала женщина, ее лицо было искажено ненавистью, — «Пусть горит в аду за свои злодеяния!» Осман слышал эти голоса, он слышал оскорбления, проклятия, и угрозы. Он понимал, что это не просто ненависть, это был гнев, который обрушился на него всей своей мощью. Он был бессилен, и он был один. «Ты не был достойным султаном! Ты был жестоким тираном! Ты получил, что заслужил!» Один из камней, брошенных толпой, попал Осману прямо в висок, на мгновение он потерял равновесие, и чуть не упал с осла. Он почувствовал, как теплая кровь стекает по его лицу. Он хотел поднять руку, чтобы вытереть её, но связанная рука не слушалась. — Ты такой великий реформатор, а даже защитить себя не можешь! Слабак! — прошипел Килиндир-ага, толкнув Османа так сильно, что он едва не упал с осла. Его тело пронзила боль от падения, а сердце сжалось от осознания его полной беспомощности. В грязном мареве улиц мелькнули чьи-то ботинки, готовые растоптать его, прежде чем чьи-то грубые руки подхватили его, и, как тряпичную куклу, швырнули обратно на спину животного, — Тебе не место среди нас! Ты трус! Ты предал свою веру, ты предал свой народ! Килиндир-ага не переставал оскорблять, его голос эхом отдавался в голове Османа. Его слова были не просто оскорблениями, а ударами, которые разрывали душу на части. Османа мучила жажда, усталость и боль, но сильнее всего его мучил стыд и осознание полного провала. Слова Килиндир-аги, были полны злорадства, они резали его душу, как кинжал, и раздирали его сердце. — Ты думал, что можешь делать с янычарами, что хочешь? Теперь твоя очередь платить! — выдохнул Килиндир, наслаждаясь муками Османа. Его глаза, были полны ненависти и презрения, словно он получил долгожданное удовлетворение от унижения своего бывшего повелителя. — Молись, пока можешь, потому что скоро ты будешь умолять о пощаде! Твои мучения только начинаются. Ты будешь страдать до самой смерти, и даже после неё! — прошипел Килиндир-ага, и в его голосе звучало торжество. Постепенно, он перестал различать лица, голоса, и даже боль. Он чувствовал, как его тело слабеет, и как отчаяние охватывает его сердце. Он понимал, что он полностью разбит, и что его судьба предрешена. Он был просто куском мяса, которого тащили на заклание, и никто не протянет ему руку помощи. Толпа продолжала плевать, толкать, и забрасывать его грязью. Он был один, и не мог ничего поделать. Он почувствовал, как на его голову надели какой-то грязный тюрбан, и он почувствовал, как его выставляют на посмешище. «Смотрите, на него! Вот его корона!» — прокричал какой-то голос. — «Грязный, жалкий тиран!» Осман опустил голову, он больше не мог выносить этого, и ему не хотелось жить. Он понимал, что это унижение никогда не закончится, и он был готов умереть, но даже перед смертью, он не хотел сдаваться, и поэтому, даже в этот момент отчаяния, он сжал зубы, и не издал ни звука. И так, под палящим солнцем, в толпе, жаждущей его крови, Осман продолжал свой позорный путь, и он не знал, что впереди его ждёт ещё большая боль. Он, словно, растворялся в этой грязи и ненависти, и он понимал, что, возможно, его существование не имеет никакого смысла. Но даже в этом аду, он не сдавался, и он понимал, что, хотя, ему и не суждено победить, он не сдастся. Собрав последние силы, Осман поднял голову и обратился к толпе, его голос был хриплым от жажды и усталости, но в нем еще слышалась гордость и отчаяние. На нём, словно печать позора, висели лохмотья, а тело, покрытое ссадинами и засохшей кровью, ныло от каждого толчка. Он поднял голову, чтобы взглянуть в глаза своему народу, но увидел лишь лица, искажённые злобой, жаждой крови, и предательством. — Мой народ! — выдохнул он, и его голос прозвучал так тихо, что едва пробился сквозь рев толпы, — За что вы так со мной? Разве я не ваш султан? Разве я не хотел для вас лучшего? Что я сделал, чтобы заслужить такое наказание?! Толпа, словно обезумела, не хотела слышать его мольбы. Они лишь распалились еще больше, словно слова Османа лишь подлили масла в огонь ненависти. «Ты лжец! Ты обманщик! Ты предал нашу веру!» — крикнул один из янычар, и его голос поддержали сотни других. — Я правил вами! Я защищал вас! — продолжил кричать Осман, его голос дрожал от отчаяния, — Я хотел сделать вас сильнее, лучше! Я хотел возродить нашу империю! — Заткнись, предатель! — выкрикнул кто-то из толпы, и в Османа снова полетели камни и грязь, — Ты обманул нас! Ты предал народ! Ты заслуживаешь смерти! «Ты думал, что ты выше нас, но ты такой же, как и все! Ты грязный и ничтожный!» — прокричал кто-то из толпы, и снова в Османа полетели плевки, грязь, камни и мусор. — Сами вы все предатели! Над Падишахом своим измываетесь! Над тем, кто был поставлен править вами по воле Аллаха! Но его слова, как и раньше, были, как капля в море ненависти, они не могли ничего изменить. Толпа, словно взбесившийся зверь, лишь усилила свою ярость, и крики стали еще громче, еще ядовитее. «Ты не султан, ты — шайтан!» — выкрикнул кто-то, и это слово, словно клеймо, выжгло все остатки уважения и благородства, в сердцах этих обезумевших людей, — Ты принёс нам одни беды! Ты позоришь нашу веру!»

***

Осман лежал на своей кровати, неподвижный, как изваяние, его взгляд был устремлен в потолок, но видел он совсем иное — искаженные гримасы толпы, бьющие его плевками и камнями, мрачные своды Едикуле, и свое собственное, униженное отражение на спине жалкого осла. Комната, в которой он находился, была наполнена звоном осколков, которые служители убирали с пола, словно стараясь вымести вместе с ними его душевную боль. Зеркало, некогда отражавшее его султанское величие, теперь было вдребезги разбито, словно символизируя его разбитую жизнь. Он знал, что во дворце его считают шайтаном, колдуном, исчадием ада. Слухи о его колдовстве и связях с дьяволом распространялись, как зараза, и даже в этом дворце, где когда-то он был повелителем, теперь он был изгоем, которого боялись и презирали. Но среди всей этой ненависти и презрения, была одна искра, одно теплое чувство, которое грело его в холодные ночи заточения — любовь его брата, Баязида… Дверь открылась бесшумно, пропуская в комнату фигуру Баязида. Его лицо было бледным и напряженным, а глаза полны тревоги и беспокойства. Баязид остановился у порога, его взгляд был устремлен на брата, лежащего неподвижно, словно мёртвый. — Осман? — тихо произнёс он, и его голос дрожал от волнения, — Брат? Баязид, стоя у кровати брата, смотрел на Османа, чье бледное лицо выделялось на фоне темных подушек. Его черты заострились, а в глазах, даже в полумраке покоев, виднелась глубина какой-то невыносимой печали. Баязид сжал кулаки, чувствуя, как сердце разрывается от боли и бессилия. Он помнил, как пять лет назад, он, Баязид, был готов пойти на все, лишь бы облегчить страдания брата. Тогда, он был лишь ребёнком, и был бессилен против воли тех, кто сверг Османа, но он решил, что не оставит брата один на один, с его страданиями. Он помнил, как по ночам, рискуя собственной жизнью, он отправлял в Едикуле слуг, с книгами, с теплыми вещами и, конечно же, с едой. Он помнил, как молил своих доверенных людей, делать все тихо, и без лишних глаз, понимая, что если об этом узнают, то не поздоровиться и ему, и его верным слугам, а Османа, так и вовсе могут лишить и этого. Он помнил, как тщательно выбирал книги, понимая, что они, могут стать для Османа единственным спасением от безумия. Он помнил каждую деталь, каждую ночь, когда его страх за брата, был сильнее страха за себя. Он вспоминал, как однажды, слуга рассказал ему, что Осман, был так голоден, что съел все, что ему передали за один раз. И тогда, сердце Баязида, сжалось от боли, он не мог поверить, что его гордый брат, которого так восхваляли, был доведен до такого состояния. С того дня, он каждый раз отправлял еды больше, понимая, что она может стать единственным спасением для Османа. Баязид думал, что, возможно, это его жалкие попытки помочь, были каплей в море страданий, но он не мог иначе, он должен был хоть как-то облегчить мучения брата, даже если это было запрещено. Он размышлял, что ему было все равно на опасность, он готов был пожертвовать всем, лишь бы Осман не умер от голода, и не сошел с ума в этом мрачном месте. Он понимал, что если его поймают, то его так же могли обвинить в предательстве, и упрятать в темницу, но даже это, не могло остановить его. Он понимал, что его связь с Османом, была сильнее любых приказов, любых правил, и любых опасностей. Теперь Баязид видел, как изможденный и похудевший Осман, лежал перед ним. И его сердце разрывалось от отчаяния, и горечи. Он чувствовал, как несправедливость и бессилие, разъедали его изнутри, но он не мог ничего сделать. И его боль от того, что он не может помочь своему брату, была нестерпимой, он понимал, что не может защитить его от этого ада. Он все также не мог избавить его от боли, и от горьких воспоминаний. Баязид знал, что даже сейчас, спустя десять лет, Осман все еще носил в себе этот груз прошлого, и что это терзает его сердце, и его душу. И его единственное желание, это забрать всю боль своего брата, и унести ее далеко в вечность. И Баязид понимал, что он ничем не может помочь своему брату, и от этого бессилия его охватывало отчаяние, и ужасная беспомощность… Осман медленно повернул голову в сторону двери, его взгляд был потухшим и измученным, но при виде Баязида, в нём вспыхнула крохотная искорка надежды. В отличие от других, Баязид не смотрел на него со страхом и презрением, его глаза были полны сочувствия и любви. — Баязид, — голос Османа был слабым и хриплым, словно он не разговаривал уже много лет. Баязид поспешно подошёл к кровати, опустился на колени рядом с братом, и аккуратно коснулся его руки. — Что с тобой, брат? — он спросил, его голос был полон беспокойства, — Я услышал, что ты разбил зеркало. Осман закрыл глаза, чувствуя тепло руки брата. — Я видел свое отражение, — тихо произнёс он, — И мне не понравилось то, что я увидел… Баязид крепко сжал руку брата, стараясь передать ему свою любовь и поддержку. «Не слушай их, брат. Не слушай эти сплетни. Ты не такой, как они говорят. Ты мой брат, и я знаю тебя, лучше, чем кто-либо другой.» Осман открыл глаза, его взгляд снова встретился с взглядом Баязида. — Все во дворце считают меня шайтаном. Говорят, что моя власть была от нечистого, — сказал он, и в его голосе звучала горечь, — Говорят, что я колдун, что у меня связи с дьяволом… Я уверен, что так думают и за пределами столицы… Осман на мгновение замолчал, и, в его глазах промелькнула тень сомнения. — А ты? — тихо спросил он, — Ты тоже так думаешь, брат? Баязид покачал головой. — Нет, брат, — ответил он, его голос звучал искренне, — Я знаю, что ты не такой. Я знаю, что ты всегда желал блага нашему народу, и что ты всегда был справедлив. Я любил тебя, и уважал тебя, и буду любить тебя всегда, несмотря ни на что. Слова Баязида, словно теплый луч света, коснулись измученного сердца Османа, но даже это тепло не могло растопить лед отчаяния, который сковал его душу. Он почувствовал, как его глаза наполнились слезами, и он с трудом сдержал рвущийся наружу крик. — Уходи, Баязид, — прошептал Осман, и его голос дрогнул от боли, — Не касайся меня. Ты, такой чистый и благородный, ты осквернишь себя, прикоснувшись к этому… ко мне… Баязид удивленно замер, его брови нахмурились от недопонимания. Он не мог поверить в то, что слышал. — Я… я больше не Султан и не Шехзаде, Баязид, — продолжил Осман, его голос звучал горько и обреченно, — Я помню каждый плевок, каждый камень, которым меня осыпали мои подданные. Я помню, как они называли меня предателем, убийцей, шайтаном. Я ношу это клеймо в своей душе, и это клеймо, осквернит и тебя, если ты прикоснешься ко мне. Я… я просто не хочу, чтобы ты прикасался к этому позору. Он отвернулся, словно пытаясь скрыть слезы, которые наворачивались на его глаза, и боль, которая разрывала его сердце. Баязид, не в силах вынести эти слова, подошел ближе, и хотел было коснуться руки Османа, но он остановился, как вкопанный, и в его голосе, прозвучало отчаяние, и непонимание. — Что ты такое говоришь, брат? — произнес Баязид, его голос дрожал от беспокойства, и непонимания. — Ты же не виноват! Ты — мой брат. И я никогда, не поверю в то, что ты, заслуживаешь всего этого! Баязид посмотрел на Османа, и в его глазах стояли слезы. Он понимал, что, даже, если его брат отталкивает его, его долг, это оставаться рядом, и помогать ему, до самого конца. И он знал, что он будет с ним, несмотря ни на что. Баязид сжал его руку сильнее. — Я знаю, Осман. Я всё знаю. Я видел, что они с тобой сделали. Мне так жаль… — в его голосе слышалось сочувствия. Осман тяжело вздохнул. — Они… они протащили меня на осле по улицам Стамбула. Они смеялись надо мной, плевали на меня, кидали в меня камни… Я был никем, Баязид. Ничем, — Осман снова погрузился в свои мрачные мысли, — Это было так унизительно, так жестоко, что я перестал чувствовать себя человеком. Я был сломан, и растоптан. Баязид слушал его с ужасом, чувствуя, как по его телу пробегают мурашки. Он знал, что Осман страдал, но он не мог представить себе, что он пережил такое унижение. Осман замолчал на мгновение, словно собираясь с мыслями, и, наконец, выдал горькую тайну, которая, казалось, жгла его изнутри. Его взгляд снова стал отстраненным, а голос — тихим, но полным стыда и горечи. — И ещё… — прошептал он, его голос был едва слышен, — Я связался с евреем… с торговцем из Галаты. Он… он обещал мне помочь, он обещал помочь мне сбежать из столицы, и… я был так отчаян, что готов был пойти на всё. Теперь, я понимаю, что это было ещё одним моим позором. Баязид замер, его сердце сжалось от тревоги. Он понимал, что Осман, нарушил один из самых строгих запретов, и это, могло иметь ужасные последствия. Он знал, что за связи с иноверцами, Осман, мог лишиться всего. Он посмотрел на Османа, в его глазах, была боль, и отчаяние. И в этот момент, Баязид, понимал, что Осман, был готов пойти на всё, что бы вернуть себе свое достоинство. И он не мог его винить. Опальный Султан, придавленный грузом вины и унижения, взглянул на своего брата Шехзаде Баязида, его голос был хриплым и слабым, словно из последних сил. В его глазах, кроме отчаяния, сквозила и едва уловимая надежда на спасение от своих страданий. — Баязид, — прошептал он, — Сделай мне одолжение. Принеси яд. Младший замер, его рука, сжимавшая руку Османа, дрогнула. Он непонимающе уставился на брата, его лицо исказилось смесью ужаса и беспомощности. Десять лет. Десять лет заточения, унижений и мучительных воспоминаний. Что могло заставить столь гордого султана просить о таком? — Осман, брат мой, — начал Баязид, его голос дрожал, — О чём ты говоришь? Зачем тебе это? Опальный Султан, не отрывая взгляда от своего младшего брата, продолжил, и в его голосе, появились нотки отчаяния, и в то же время, горечи: — Я… я не хочу больше жить. Эта боль, этот позор… он пожирает меня изнутри. Я не желаю больше видеть эти лица, слушать эти оскорбления. Я хочу освободиться. Я хочу покоя. Принеси мне яд, Баязид. Позволь мне уйти с достоинством, хотя бы в смерти. И, это лучшее, что ты сможешь для меня сделать. В его словах звучало не просто отчаяние, но и мольба о справедливости, о возвращении достоинства, которое ему так жестоко отняли. Баязид чувствовал, как его сердце разрывается от боли. Он видел в глазах Османа не безумие, а отчаянную потребность в освобождении от невыносимого бремени. Он понимал, что ему было очень больно, и что он не желает больше терпеть этого. — Осман, — прошептал он, — Я не могу. Я не могу позволить тебе… Я должен попытаться… я должен сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе. В его глазах блеснули решимость и тревога. Он понимал, что его брат просит о невообразимом, но он тоже понял, что отказ — это обречение Османа на медленное умирание в этой тюрьме, как физической, так и душевной. Он чувствовал, как боль терзает его душу, и что он не может допустить, что бы его брат страдал и дальше. Осман, словно прочитав его мысли, горько усмехнулся. — Ты не можешь мне помочь, Баязид, — прошептал он, в его голосе звучало горечь и отчаяние, — Мурад… Он зол. Он узнал про еврея. Я знаю, что теперь, моя участь предрешена, и меня уже ничто не спасет. И, это единственное, что меня утешает. Я был идиотом, связавшись с ним. Я был готов пойти на всё, лишь бы выжить в этой дыре, но теперь, я понимаю, что, это был мой последний грех. И я уже не хочу ничего, я хочу лишь покоя. Баязид замер, словно громом пораженный. Он чувствовал, как его сердце пропускает удар. Он понимал, что Мурад, был очень жесток, и что он не простит Османа за его связь с иноверцем. И тогда, он понял, что Османа, не только мучают воспоминания о прошлом унижении, но и настигает страх перед будущим наказанием. Он посмотрел на брата, и увидел в его глазах не просто отчаяние, но и ужас перед приближающейся расправой. Баязид понимал, что теперь, время, работает против них, и что они должны действовать быстро. И он решил, что во что бы то ни стало, поможет своему брату. Двери покоев Османа с грохотом распахнулась, словно ураган, ворвавшийся в мир тишины и печали. На пороге стоял Кеманкеш-ага, его лицо было непроницаемым, а глаза, словно лед, не выражали никаких эмоций. Он был облачен в строгий, темный кафтан, и в его осанке чувствовалась власть и непоколебимая воля. Братья замерли, как вкопанные, словно застигнутые на месте преступления. В воздухе повисло напряжение, которое можно было резать ножом. Сердце Баязида пропустило удар, он понимал, что это, может быть концом всего. Кеманкеш-ага вошел в покои, его шаги, гулким эхом отдавались по каменному полу. Он окидывал комнату цепким взглядом, не упуская ни одной детали. Он заметил разбитое зеркало, разбросанные осколки, и двух братьев, сидящих на краю кровати. — Шехзаде Баязид, — с поклоном произнес Кеманкеш-ага, игнорируя опального Султана, его голос был холоден и ровен, — Султан Мурад хан, приказал мне передать вам, что отныне, посещения покоев опального Султана Османа, будут строго ограничены. Никто, не имеет право войти сюда без его прямого разрешения. И, это касается всех, даже вас, Шехзаде Баязид. Баязид попытался возразить, но Кеманкеш-ага, не дал ему даже рта раскрыть. — Это не обсуждается, Шехзаде, — сказал он, и в его голосе не было ни намека на сочувствие, — Это прямой приказ Повелителя, и он должен быть исполнен беспрекословно. С этого момента, эти покои, находятся под моим личным контролем, и любые попытки нарушить приказ, будут жёстко пресекаться. У вас есть еще что-то сказать, Шехзаде Баязид? Баязид понял, что любое его слово, может лишь ухудшить ситуацию, и только сильнее разозлить Кеманкеша-ага. Он видел, что его любовь к брату, может стать причиной его смерти. Он тяжело вздохнул, и сжал руку Османа. — Нет, Кеманкеш-ага, — ответил Баязид, его голос был полон отчаяния, когда он отпустил руку брата и поднялся со своего места, — Я все понял. Силахтар-паша бросил на него холодный взгляд, и снова обратился к Осману. — Султан Мурад хан крайне недоволен вашим поведением, Осман-Эфенди, поэтому также приказывает вам оставаться в постели, — произнес Кеманкеш-ага, его голос стал ещё более суровым, — И не испытывайте его терпение. Теперь, вы, как государственный преступник, останетесь здесь. Вам нужно смиренно ждать решения Султана Мурада хана. Помните, что любые ваши действия, могут ускорить ваш конец. Осман ничего не ответил, он лишь отвернулся от Кеманкеша-аги к стене. Он знал, что любые его слова, будут бесполезны. Он понял, что надежды на спасение, нет, и что он обречен остаться один, в этих мрачных стенах. Кеманкеш-ага, не говоря больше ни слова, развернулся, и направился к выходу. Его шаги гулко ударялись о каменный пол, пока он, наконец, не покинул покои, оставив их, в полнейшей тишине. Дверь захлопнулась за ним, словно тяжелая печать, которая заперла Османа, в темнице одиночества, и отчаяния. Баязид посмотрел на брата, и увидел, что тот, снова вернулся в своё оцепенение. Он знал, что слова Кеманкеша-аги, не только отняли надежду на спасение, но и разрушили последние остатки его веры в милосердие. И теперь, в тишине покоев, царила лишь тьма и безнадежность.

***

Две недели спустя

Солнце играло в листве раскидистого платана, отбрасывая на каменную площадку причудливые тени. Воздух был наполнен звоном сталкивающихся мечей и напряженным дыханием. Шехзаде Баязид, ловкий и грациозный, кружил вокруг своей соперницы, Зейнеп, дочери свергнутого султана Османа. Их клинки, сверкая на солнце, сплетались в яростном танце, отражая не только их мастерство, но и бурю эмоций, бушевавшую в их сердцах. Зейнеп, несмотря на свой юный возраст, двигалась с ловкостью и отвагой. Ее глаза, обычно наполненные тревогой, сейчас горели огнем азарта. Каждый выпад, каждое парирование было наполнено яростью и отчаянием. Она ненавидела своего отца, человека, которого никогда не знала по-настоящему, но чья тень преследовала ее каждый день, напоминая о ее опальном статусе. Страх за свою жизнь, страх того, что однажды предатели придут за ней только за то, что она — дочь свергнутого султана, пронизывал каждую ее мысль. Баязид, напротив, казался воплощением спокойствия и уверенности. Он легко отражал ее атаки, позволяя ей выплеснуть свою ярость. Он любил свою племянницу, как родную сестру, и чувствовал ее боль, ее страх, ее отчаяние. Он старался сделать все возможное, чтобы поддержать ее, дать ей почувствовать себя сильной и защищенной. Его взгляд, полный нежности и заботы, скользил по ее лицу, оберегая ее от любых опасностей. В беседке, укрытой от палящего солнца, наблюдали за их поединком братья Баязида — шехзаде Касым и шехзаде Ибрагим. Касым, всегда рассудительный и хладнокровный, внимательно следил за каждым движением Зейнеп, оценивая ее мастерство. Он понимал, что ее ярость может быть опасной, но восхищался ее стойкостью и мужеством. Ибрагим же, младший и более эмоциональный, переживал за Зейнеп, искренне желая ей победы. Он знал о ее страхах и о ее ненависти к отцу, и это вызывало в нем сочувствие. — Она хорошо сражается, — заметил Касым, не отрывая глаз от происходящего, — Несмотря на свой возраст, она обладает недюжинной силой и ловкостью. — Да, — согласился Ибрагим, — Но я вижу в ее глазах не только азарт, но и боль. Она сражается, словно пытается что-то доказать себе и всему миру. — Она не похожа на других, — тихо проговорил Касым, не отрывая взгляда от Зейнеп, — В её глазах есть нечто такое, что пугает и восхищает одновременно. — Она боится, — ответил Ибрагим, глядя на Зейнеп с жалостью, — Она боится, что однажды придут и за ней, как пришли за её братом. Баязид, заметив взгляд братьев, перехватил меч и двинулся на Зейнеп, их клинки вновь сошлись в яростном танце. Он знал о страхе своей племянницы, о её ненависти к отцу, но видел в ней не только жертву, но и силу, способную изменить судьбу… Тем временем Зейнеп, перехватив меч, сделала резкий выпад, вынудив Баязида отступить на шаг. Он улыбнулся, увидев ее воинственный настрой. Он знал, что ее ярость не направлена против него, а скорее против самой судьбы, против той несправедливости, которая постигла ее семью. — Хорошо, Зейнеп, — сказал он, отступая еще на один шаг, — Но тебе нужно быть внимательнее, иначе я тебя обезоружу. Он сделал обманчивое движение, и Зейнеп, поведясь на него, оставила свой бок открытым. — Нет! — воскликнул Ибрагим, затаив дыхание. Но Баязид лишь слегка коснулся ее мечом, не нанося удара. Зейнеп, осознав свою ошибку, отступила на шаг, ее дыхание сбилось. — Устала? — спросил Баязид, опуская свой меч. Его голос был наполнен нежностью и заботой. Зейнеп отрицательно покачала головой, и смахнула со лба прядь волос. — Я должна быть сильнее, — проговорила она, — Я не хочу быть слабой и беззащитной. Я должна быть готова ко всему. Баязид подошел к ней, положив свою руку на ее плечо. — Ты уже сильная, Зейнеп, — сказал он, глядя ей прямо в глаза, — Но не забывай, что у тебя есть мы. Мы всегда будем рядом, чтобы защитить тебя. Зейнеп взглянула на своего дядю, и в её глазах мелькнула тень улыбки. Она понимала, что в этом мире, полном предательства и интриг, она не одинока. И в лице Баязида она видела не только защитника, но и надежду на будущее, свободное от страха и боли. Зейнеп подняла на него взгляд, её глаза были полны слез. — Нет, — прошептала она, ее голос дрожал от слабости, — Я не смогла тебя победить. — Победа не главное, Зейнеп, — сказал Баязид, подходя ближе к девушке и обнимая её, — Главное то, что ты не сдалась. Что ты сражалась до конца. Ты должна гордиться собой. Зейнеп прижалась к нему, словно ища защиты и утешения. Она знала, что Баязид всегда будет рядом, что он никогда не даст ее в обиду. — Спасибо, дядя, — прошептала она, ее голос был полон благодарности и любви, — Спасибо за всё. Баязид прижал ее к себе сильнее, зная, что в этом мире предательства и обмана, именно он должен стать ее опорой, ее защитой, ее надеждой на светлое будущее. Он пообещал себе, что будет делать все возможное, чтобы она могла забыть о своем прошлом, о своем страхе, и могла жить счастливо.

***

Солнце, поднимаясь выше, заливало золотым светом террасу дворца Топкапы. Султан Мурад IV, облаченный в простой, но изысканный кафтан, стоял, облокотившись на каменные перила, его взгляд был прикован к площадке в саду, где его брат Баязид оттачивал свое мастерство с дочерью свергнутого султана Османа — Зейнеп. Он наблюдал за их поединком с нескрываемым интересом, его губы трогала легкая, едва заметная улыбка. Рядом с ним, как всегда, стоял Силахтар-паша, внимательно следя за реакцией своего повелителя. Звон сталкивающихся мечей доносился до террасы, создавая своеобразную мелодию, полную ярости и страсти. Баязид двигался с грацией и ловкостью, но его противница — Зейнеп — ничем не уступала ему в мастерстве и упорстве. Ее движения были резкими и отчаянными, словно она сражалась не только с Баязидом, но и со своими внутренними демонами. — Смотри, Силахтар, — произнес Мурад, его голос был полон удивления и восхищения, — Она сражается, как львица. Откуда в этой хрупкой девушке столько силы и отваги? Его взгляд был прикован к Зейнеп, он видел в ней не только дочь свергнутого врага, но и воина, достойного уважения. — Она весьма искусна для своего возраста. У нее есть и смелость, и сила, — согласился Силахтар, наблюдая за поединком, — Видимо, её обучение было весьма тщательным. Султан Мурад, между тем, продолжал наблюдать за поединком, его внимание было сосредоточено на Зейнеп, её каждое движение, каждое парирование вызывало в нем все больше уважения. — И ведь, ты знаешь, Силахтар, она выросла в доме Кара Давуда-паши, — проговорил он, его голос стал задумчивым, — Того самого Кара Давуда, который предал Османа и был одним из главных инициаторов его свержения. Какая ирония, не так ли? И вот теперь эта девочка, которую он воспитывал, как свою дочь, сражается на мечах, словно воин. — Она и правда была ему, как дочь, повелитель, — сказал Силахтар, — Он любил её и воспитывал её, как свою родную. Все, кто знали Кара Давуда-пашу, говорили о его привязанности к ней. Говорят он был к ней очень добр. Мурад усмехнулся: — Меня забавляет, что женщина так владеет мечом, — произнес он, — Это весьма непривычно. Обычно женщины у меня в гареме занимаются вышивкой, а не воинскими упражнениями. Но эта… она явно не такая, как все. Силахтар-паша не знал, как интерпретировать слова своего повелителя. Он видел, что Мурад был заинтригован, но не понимал, что именно его привлекало в этой ситуации. — Возможно, повелитель, она хотела доказать, что она не слабая, что она может постоять за себя, — предположил он, осторожно подбирая слова, — Ведь её отец был свергнут, а брат убит, и это, конечно, оставило на ней след. — Возможно, — согласился Мурад, его взгляд был все еще прикован к Зейнеп, — В ней есть что-то особенное. Она не сломлена, как я ожидал. Скорее наоборот, она полна ярости и решимости. Меня это впечатляет, — Он сделал короткую паузу, наслаждаясь моментом, — Я даже вижу в ней что-то от себя. Наконец, поединок закончился. Баязид опустил меч, а Зейнеп, казалось, была измотана до предела, но ее глаза все еще горели огнем. Мурад улыбнулся, довольный увиденным. — Пойдем, Силахтар, — произнес он, отворачиваясь от перил, — Мне не терпится поближе познакомиться с нашей маленькой воительницей. Султан Мурад, сопровождаемый Силахтаром-пашой, направился к лестнице, ведущей вниз, в сад. Его шаги были быстрыми и уверенными, словно он спешил навстречу новым открытиям. Он был готов познакомиться с этой девочкой, которая так смело сражалась, которая была одновременно и жертвой политики, и живым напоминанием о его врагах. Он хотел понять, что движет ей, и как он может использовать её в своих целях… Султан Мурад, спустившись с террасы и приближаясь к тренировочной площадке, где все еще находились Баязид и Зейнеп, бросил быстрый взгляд на Силахтара-пашу, его лицо было задумчивым, а глаза, как всегда, полны скрытой тревоги. Он не мог скрыть своего беспокойства, и Силахтар знал, что сейчас последует новый виток интриг и заговоров. — Знаешь, Силахтар, — произнес Мурад, его голос был тихим, но в нем чувствовалась твердость, — Я никогда не доверял этому Кара Давуду-паше. И его влияние на дочь Османа меня беспокоит. Слишком долго этот человек был у власти, слишком много он знает. И я не думаю, что он по-настоящему предан мне и нашему государству. Силахтар-паша молча кивнул, соглашаясь с каждым словом султана. Он понимал, что Кара Давуд-паша действительно был фигурой, обладающей значительной властью и влиянием, и что его верность султану всегда оставалась под вопросом. — Вы правы, повелитель, — ответил он, — Он всегда был осторожен и непредсказуем. Его связи в империи обширны, и его влияние велико. Он опасный человек. — Вот именно, опасный, — проговорил Мурад, его голос стал более жестким, — И я не могу допустить, чтобы такой человек оставался у власти. Он подобен змее, свернувшейся у меня под боком, готовой ужалить в любой момент. Я должен от него избавиться. И сделать это так, чтобы никто не догадался о моей причастности. Силахтар-паша внутренне напрягся. Он знал, что когда Мурад принимал такое решение, остановить его было практически невозможно. Но он также понимал, что устранение Кара Давуда-паши не будет легким делом. — Но, повелитель, — проговорил он осторожно, — Кара Давуд-паша пользуется большой популярностью среди янычар. Он имеет влияние во многих кругах. Любое резкое движение против него может вызвать недовольство, а то и бунт. — Мне плевать на янычар, Силахтар, — резко ответил Мурад, его глаза вспыхнули гневом, — Они служат мне, а не Давуду. И если они решат ослушаться моего приказа, то я покажу им, что значит гнев султана. Я найду способ избавиться от этого предателя, и никто не встанет у меня на пути. Я не могу допустить, чтобы он продолжал плести свои интриги. Его влияние в империи подобно гноящейся ране, и она должна быть вырезана. — Я понимаю, повелитель, — ответил Силахтар, стараясь сохранить спокойствие, — Я буду ждать ваших приказов. Скажите, что нужно сделать, и я все исполню. Мурад посмотрел на него, и в его глазах на мгновение промелькнула благодарность. — Я знаю, что могу на тебя положиться, Силахтар, — сказал он, его голос стал более мягким, — Ты единственный, кому я могу доверять. Ты будешь моими глазами и ушами, моими руками. Вместе мы справимся с этой угрозой. С этими словами Мурад остановился, и в его взгляде появилась задумчивость. Он знал, что борьба за власть — это бесконечная игра, в которой нет победителей, но, несмотря на это, он не собирался сдаваться. Он должен был защитить свою империю, чего бы ему это ни стоило. И, глядя на тренирующуюся Зейнеп, он знал, что путь к этой цели будет тернистым и полным опасностей. Его появление Султана Мурада было подобно внезапному порыву ветра, принесшего с собой напряжение и ожидание. Его тяжелые шаги, отдававшиеся эхом в тишине, словно призывали все живое замереть. Мурад, одетый в темный, почти черный кафтан, скрестив руки на груди, окидывал всех присутствующих своим тяжелым, пронзительным взглядом. Его взгляд остановился на Зейнеп, дочери свергнутого султана Османа, которая держала в руках меч с вызывающей гордостью. В Османской империи женщинам владеть мечом считалось постыдным, но Зейнеп, очевидно, не разделяла этих установок. Мурада это не удивляло, скорее, даже забавляло. В этой юной девушке он видел отголоски своего старшего брата, Османа — резкого, непокорного и всегда готового бросить вызов. — Что это за представление? — произнес Мурад, его голос был низким, но весёлым, — Шехзаде Баязид, ты обучаешь женщину владеть мечом? Это ли занятие для будущего султана? Его взгляд был направлен на Баязида, но Зейнеп чувствовала, что его слова были адресованы именно ей. Баязид, понимая, что султана лучше не гневить, поклонился. — Повелитель, я лишь даю Зейнеп возможность защитить себя. Она — дочь нашего брата Османа, и в эти неспокойные времена должна уметь постоять за себя. Зейнеп, сжимая рукоять меча, встретила взгляд Мурада. Внутри нее бушевал ураган из страха и ненависти. Она знала, что предатели убили её старшего брата Омера и брата-близнеца Мустафу. Она знала, что рано или поздно придут и за ней, чтобы лишить ее титула «Султанша» и всего, что ей дорого. И эта мысль закаляла ее, заставляя становиться сильнее, смелее. — Мне не нужна чья-то защита, — ответила Зейнеп, ее голос звучал вызывающе и твердо, — Я сама могу постоять за себя. И если потребуется, я не побоюсь взять в руки оружие. Мурад усмехнулся. — И ты думаешь, что способна сражаться наравне с мужчинами, Зейнеп? — спросил он, и в его голосе звучала насмешка, — Ты безумно похожа на своего отца Шехзаде Османа. Зейнеп вздрогнула, и ее лицо помрачнело. — Не говорите о нём, — резко ответила она, — Он мне не отец. Я не хочу, чтобы меня связывали с этим именем! Султан Мурад нахмурился, он не ожидал такой реакции. — Я слышал, что ты не рада возвращению Шехзаде Османа Едикуле? Он ведь твой отец? — Нет, — Зейнеп почти выплюнула это слово, — Не рада. Он тиран. Он причастен к смерти моей матери и братьев. Я не хочу иметь с ним ничего общего, и я надеюсь, что он скоро снова сгинет в темнице! Мурад был шокирован. Он не мог поверить своим ушам. Он всегда считал, что его брат Осман был жертвой политических интриг, что его правление было несправедливо прервано, но теперь его племянница, дочь Османа, говорила о нем, как о тиране и убийце… — Это не так, — возразил Мурад, его голос был полон недоверия, — Твой отец никогда не причинил бы вреда твоей матери… Зейнеп рассмеялась, и этот смех был полон горечи и насмешки. — Вы ошибаетесь, Султан Мурад, — ответила она, ее глаза горели ненавистью, — Он — чудовище. И я ненавижу его так сильно, как только возможно ненавидеть человека. Мурад нахмурился, он был в ярости от такой дерзости. Он не привык, чтобы ему перечили и тем более, чтобы его ставили под сомнение его знания. — Тебе следует сдерживать свой язык за зубами, Зейнеп, — сказал он, его голос стал холодным, — Думай прежде чем говорить. Не забывай, что ты разговариваешь с Падишахом! Зейнеп посмотрела на него с презрением. — Я не боюсь никого, даже Падишаха, — ответила она, — И если Вы так уверены в своей правоте, то почему бы нам не сразиться? Вы ведь тоже воин. Покажите мне свою силу, как показал её мой дядя. Она сделала резкое движение, потянув за рукоятку меча. Мурад был ошеломлен. Эта девочка перешла все границы. Она вызвала на дуэль самого Султана. В беседке шехзаде Касым и шехзаде Ибрагим переглянулись с тревогой. Они понимали, что Зейнеп зашла слишком далеко, бросив вызов самому Султану. Мурад сделал шаг вперед, и его глаза, темные и пронзительные, горели странным огнем. — Ты смелая, девочка, — проговорил он, его голос стал тише, но опаснее, — Я вижу в тебе своего брата Османа. Но ты забываешь, кто я такой. Я — султан, и я не стану забавляться с женщиной на мечах. Я не буду тратить время на детские игры. Зейнеп сжала губы в тонкую линию. Она знала, что ее слова были дерзкими, но она не могла иначе. Она не боялась смерти. Она боялась быть слабой, боялась стать жертвой, как её отец — опальный Султан Осман. Она знала, что в этом мире каждый сам за себя, и она должна быть готова бороться за свою жизнь, за свою свободу, за свое достоинство… Мурад, услышав слова Зейнеп и насмешку в ее голосе, не смог сдержать вспыхнувшей ярости. Принцип, которого он так долго придерживался — «не сражаться с женщинами», отошел на второй план. Его гордость, его самолюбие, его гнев взяли верх. Он выхватил меч, и с яростным криком бросился на свою племянницу. — Раз ты так этого хочешь, Зейнеп, — прорычал он, его глаза горели от гнева, — Я покажу тебе, на что способен Султан! Их клинки скрестились, и на площадке вспыхнула яростная битва. Зейнеп, несмотря на свою юность и невысокий рост, двигалась с ловкостью и отвагой, нанося резкие и неожиданные удары. Мурад отвечал ей силой и яростью, его движения были полны ярости. Баязид и Силахтар-паша, наблюдавшие за поединком, понимали, что все вышло из-под контроля… — Ты самодурка, Зейнеп! — крикнул Мурад, отбивая очередной ее выпад, — Ты такая же самодурка, как и твой отец — опальный Султан Осман! Вы оба всегда поступаете, как вздумается, не думая о последствиях! Зейнеп промолчала, не отвечая на его оскорбления. Ее лицо было сосредоточенным, а глаза горели ненавистью. Она сражалась, словно вкладывая в каждый удар всю свою боль, всю свою ярость, всю свою ненависть к Осману и ко всем, кто его поддерживал, в том числе и к Мураду… — Ты бунтовщица, как и он! — кричал Мурад, сжимая рукоять меча, — Вы оба всегда шли против всех, не считаясь ни с кем! Его слова были полны презрения. Зейнеп промолчала, продолжая наносить удары, стараясь вымотать Мурада, заставить его потерять бдительность. Она не обращала внимания на его крики и оскорбления, она просто сражалась, давая выход своей ярости. Мурад, видя ее непоколебимость, стал еще более разъярен. Его движения становились все более резкими и небрежными, он старался подавить ее силой, но Зейнеп, ловко уклонялась от его ударов, продолжая сражаться с той же страстью и яростью. Поединок продолжался, и каждый удар становился все более яростным, каждая секунда была наполнена напряжением и ненавистью. Баязид и Силахтар-паша, наблюдая за их схваткой, понимали, что это не просто поединок, это битва между прошлым и будущим, между двумя поколениями, между двумя мирами. И они не могли вмешаться, не могли остановить эту схватку, которая, как они чувствовали, могла привести к катастрофе… Мурад, поддаваясь яростным атакам Зейнеп, не мог понять причины её столь жгучей ненависти к отцу. Он, конечно, знал, что Осман был противоречивой личностью, и что его правление вызывало недовольство многих, но он никогда не думал, что его собственная дочь будет видеть в нём монстра. Его разум отказывался принимать реальность, в которой дочь так ненавидит своего отца. — Почему ты так его ненавидишь, Зейнеп? — выкрикнул Мурад, отступая на шаг, чтобы перевести дух. Его грудь тяжело вздымалась, а лицо было искажено от напряжения, — Он же твой отец! Он не такое чудовище, каким ты его представляешь! Зейнеп рассмеялась, и этот смех был полон яда и презрения. — Вы ничего не знаете, Султан Мурад! — выкрикнула она, вновь бросаясь в атаку, — Вы не знаете, что он сделал! Он отнял у меня всё! Он убил мою мать! Он даже своего брата не пощадил! — Но твоя мать умерла от болезни, — возразил Мурад, отбивая её удары. Его слова звучали неуверенно, словно он сам не верил в то, что говорит, — Ты говоришь, что Осман убил её, но это неправда! — Правда! — воскликнула Зейнеп, её глаза горели ненавистью, — Он убил её своей жестокостью, своей тиранией! Он превратил её жизнь в ад! Он был проклят шайтаном, и он заслуживает вечной кары! — Она атаковала с новой силой, словно пытаясь доказать свою правоту каждым ударом. Мурад продолжал сражаться, но его движения стали более осторожными, он словно был ошеломлен её словами. Он никогда не видел в Османе такого чудовища, каким его описывает Зейнеп, и он никак не мог понять, почему она так ненавидит своего отца. Возможно, он просто не знал всей правды? Возможно, Осман был не таким уж и хорошим, как ему всегда казалось? Эта мысль закралась в его голову и посеяла семена сомнения. — Ты просто обманута, Зейнеп, — проговорил Мурад, стараясь держаться на расстоянии от ее клинка, — Кто-то обманул тебя, заставив поверить в эту ложь! Твой отец не может быть таким! — Не смейте называть его моим отцом, — прошипела Зейнеп, её голос был полон ненависти, — Вы не понимаете, что значит жить с проклятием, которое он оставил! Вы не понимаете, что значит просыпаться каждое утро и желать его смерти! Вы не знаете, какого это, ненавидеть своего отца! Она атаковала с новой яростью, ее движения были более резкими и стремительными, и Мурад с трудом успевал парировать ее удары. Его разум отказывался верить в то, что он слышал. Он не мог поверить, что Осман, его брат, был чудовищем, и он не мог поверить, что его собственная племянница так его ненавидит. Он словно застрял в кошмарном сне, из которого никак не мог выбраться. Внезапным и резким движением Мурад выбил меч из рук Зейнеп. Её клинок отлетел в сторону, звеня, словно крик отчаяния. Мурад, воспользовавшись ее замешательством, приставил свой меч к ее горлу, лезвие опасно коснулось ее кожи. Зейнеп замерла, ее глаза были полны ярости и ненависти, но она не шевелилась, понимая, что любое движение может стоить ей жизни. Баязид, Касым и Ибрагим, наблюдавшие за поединком с ужасом, застыли на месте, словно вкопанные. Баязид, с расширенными от ужаса глазами, не мог произнести ни слова, его рука невольно потянулась к своему мечу, но он понимал, что любое его движение может спровоцировать Мурада. Касым, сжав кулаки, смотрел на Зейнеп с нескрываемой тревогой, но не делал никаких попыток вмешаться. Ибрагим же, испуганный и растерянный, замер в стороне, его лицо было бледным, а дыхание сбитым. Лишь Силахтар-паша сохранял спокойствие. Его лицо было непроницаемым, его глаза не выражали никаких эмоций. Он стоял, словно каменное изваяние, наблюдая за происходящим, понимая, что сейчас все зависит от султана. Мурад, приставив меч к горлу Зейнеп, смотрел на неё с холодным презрением. Его гнев, казалось, достиг своего пика, но он все еще контролировал свои действия. — Теперь ты видишь, что такое настоящая сила, Зейнеп, — проговорил он, его голос был резким и холодным, — Это сила, которая может решить, жить тебе или умереть. Зейнеп молчала, её глаза были прикованы к лезвию меча, но в них не было страха, а лишь презрение и ненависть. Мурад, с интересом рассматривал Зейнеп, чье лицо было залито потом, а глаза горели воинственным огнем. Он был удивлен её умением владеть мечом, её ловкостью и выносливостью. В ней действительно было что-то от Османа, его старшего брата, — эта упрямая дерзость, эта жажда борьбы, это неукротимое желание доказать свою силу, идя против системы… — Ты спросила меня, зачем я вытащил твоего отца из Едикуле, — продолжил Мурад, его голос звучал громче и увереннее, — Так вот, я сделал это потому, что так захотел. Я — падишах, и я делаю то, что считаю нужным. И никто, слышишь, никто не имеет права осуждать приказы повелителя. И ты должна помнить своё место, девочка. Ты должна помнить, что ты дочь человека, принадлежащего к великому роду Османов. И никто, даже ты, не имеет права оскорблять этот род. Мурад на мгновение остановился, глядя на Зейнеп. Он увидел в её глазах лишь ненависть, и его гнев вновь вспыхнул с новой силой. — Я — султан, и я не могу позволить, чтобы кто-то поднимал руку на мой род, — продолжил он, его голос стал еще более угрожающим, — Твой отец — мой брат, и хотя он и совершил ошибки, он все еще принадлежит к нашей династии. И ты, как его дочь, должна гордиться своим происхождением, а не поливать его грязью. Ты должна помнить об этом, Зейнеп, и впредь не забываться, если не хочешь навлечь на себя гнев своего Падишаха! Мурад убрал меч от горла племянницы, отступив на шаг. — Где ты научилась так сражаться, Зейнеп? — спросил Мурад, его голос был более спокойным, чем прежде, но в нём звучало неподдельное любопытство, — Я не видел, чтобы во дворце женщин обучали фехтованию. Зейнеп, сжимая в руке меч, с гордостью подняла подбородок. — Я выросла во дворце Давуда-паши, — ответила она, её голос был твердым и уверенным, — Он обучал меня этому с детства. Он видел во мне не просто девочку, а воина, способного постоять за себя. Мурад нахмурился. Имя Давуда-паши, бывшего великого визиря при его отце Ахмеде I, вызвало в нем неприятные воспоминания. Он был известен своими амбициями и жестокостью, и то, что именно он учил Зейнеп владеть мечом, вызывало у него подозрения. — Давуд-паша? — повторил Мурад, его голос звучал уже не столь дружелюбно, — Этот человек был известен своими амбициями, и я не удивлюсь, если он имел свои виды на тебя. Ты должна была быть во дворце. Какое он имел право обучать тебя фехтованию? Зейнеп ответила ему не сразу. Она сжала губы, стараясь сохранить самообладание. — Он был единственным, кто видел во мне личность, — наконец проговорила она, её голос был твердым, но в нем сквозила легкая горечь, — Он учил меня не только сражаться, но и думать, не бояться отстаивать свою правоту. Он относился ко мне, как к Госпоже, а не как к бесправной женщине. Мурад усмехнулся. — К Госпоже, говоришь? Ты всего лишь девочка, и твое место — во дворце, а не на поле боя, — он сделал паузу и оглядел её с головы до ног, — И, судя по твоему виду, Давуд-паша учил тебя не только фехтованию. Зейнеп не ответила на его слова, предпочитая промолчать. Она понимала, что Мурад пытается её задеть, разозлить, и она не намерена поддаваться на его провокации. Она знала, что ее жизнь по-прежнему в опасности, и сейчас не время для конфликтов. Она должна быть терпеливой и осмотрительной, если она хочет выжить в этом мире интриг и предательства. Мурад, заметив ее молчание, поднял одну бровь. — Неужели тебе нечего ответить? — спросил он с вызовом. Зейнеп встретила его взгляд без страха. — Я ответила вам уже, когда показала свои умения на мечах. Я не должна оправдываться перед вами. И мне не нужно ваше одобрение, чтобы продолжать защищать себя. Мурад хмыкнул, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на уважение. Он понимал, что Зейнеп не так проста, как кажется. Она не сломалась под его давлением, а наоборот, показала свою твердость и независимость. И это ее качество одновременно и раздражало, и восхищало его. — Осман был сумасшедшим, — продолжил Мурад, его голос становился все более мрачным, — Он был одержим жаждой власти, и в итоге погубил себя и всю свою семью. И ты, Зейнеп, идёшь по его стопам. Ты, как и он — бунтовщица и самодурка, и ты закончишь также, как и он. Зейнеп молчала, но ее взгляд не отступал от лица Мурада. Она понимала, что сейчас в его глазах видит свой собственный приговор, но она не собиралась падать духом. Она не покажет Мураду свой страх, не позволит ему сломить себя. Она была дочерью Османа, и в ее жилах текла кровь смелых и отважных воинов. И она будет бороться до конца, даже если этот конец будет близок. — Стража! Бросьте её в темницу! — прорычал Мурад, — Она заплатит за свою дерзость, и запомнит этот урок до конца своей жизни! Стражники, словно тени, тут же окружили Зейнеп, их руки, грубо схватили её, и лишили ее последней надежды на сопротивление. — Повелитель! — закричал Баязид, — Я прошу Вас, Повелитель, смилуйтесь над ней. Я прошу Вас, отпустите её, прошу Вас! Я умоляю Вас! Мурад резко повернулся к Баязиду, его глаза горели яростью, а его лицо было искажено гневом. — Не смей мне перечить, Баязид! — прорычал Мурад, и в его голосе не было ни капли жалости, — Это не твое дело. Она дочь государственного преступника, и Она заслуживает наказания! Я покажу ей, каково это, когда тебя бросают в темницу, и каково это, когда тебя лишают свободы, и достоинства! Баязид понимал, что его попытки бесполезны, что Мурад, не будет слушать его мольбы. Он видел, как глаза Зейнеп, наполнились слезами, и как, ее гордый взгляд, потух. Он знал, что ничего не может сделать, и что он бессилен, перед жестокостью Мурада.

***

Ночь, закутав Стамбул в непроницаемую тьму, казалась гуще и плотнее обычного. Султан Мурад, в сопровождении Силахтара-паши, скрытно пробирался по узким, извилистым улочкам города. Их фигуры, закутанные в темные плащи, казались тенями, скользящими между домами. Мурад, был напряжен, и каждый его шаг, был наполнен решимостью и тревогой. Ему нужно было, знать правду, и он, не останавливался, ни перед чем. Они подошли к невзрачному дому на окраине, где обитал Хазанфер, известный своими механическими диковинами и талантом к разгадыванию шифров. Силахтар-паша, с тихим, но уверенным стуком, дал сигнал, и дверь, с легким скрипом, открылась. Хазанфер, в полумраке, с удивлением, смотрел на незваных гостей, но, в его глазах, мелькнуло понимание. Он, сразу, понял, кто, перед ним, стоит. — Добро пожаловать, — проговорил Хазанфер, сдержанно, пропуская их внутрь. — Не ждал вас, в столь поздний час. Они вошли в его мастерскую, где в воздухе, витал запах масла, металла и старых книг. Комната была заполнена чертежами, диковинными механизмами, и инструментами. На столе, среди всего этого хаоса, стоял, изящный, стеклянный сосуд, наполненный, темным, вином. — Хазанфер, — произнес Мурад, его голос был тихим, но пронизанным властью. — Силахтар, мне рассказывал о твоих талантах. Ты человек, способный разгадать тайны, которые другим не под силу. Хазанфер, внимательно посмотрел на Мурада и понял, что перед ним стоит не просто знатный человек, а сам Султан Мурад IV. Он знал, что дружба с Силахтаром иногда могла приносить неприятности, но никогда еще не сталкивался с такой серьезной ситуацией. — Чем я могу служить, мой Падишах? — ответил Хазанфер, стараясь скрыть свое волнение. Мурад, достал из-под плаща письмо, с таинственными знаками, и дал его в руки Хазанфера. — Это письмо, — произнес Мурад, его голос был тихим, но полным угрозы. — Оно было у моей пленницы, и оно зашифровано. Я хочу, чтобы ты, его, разгадал. Хазанфер, посмотрел на письмо, а потом, перевел взгляд на Мурада. Он знал, что перед ним сам султан, и он понимал, что отказ, или промедление, может стоить, ему жизни. — Я сделаю все, что в моих силах, — ответил Хазанфер, с поклоном. — Но, эти символы, очень, сложны, и я не могу, обещать, что разгадаю, их. — Ты разгадаешь, их, — проговорил Мурад, ледяным тоном, его взгляд, был, пронизывающим, — Или, я отрублю, твою голову, собственными, руками. Хазанфер, вздрогнул, от этих слов, и он, почувствовал, как холодный пот, выступил, на его лбу. Он знал, что Мурад, не шутит, и он, понимал, что его жизнь, сейчас, находится, в его руках. Он, щурил глаза, и, он изучал, каждый символ, с особым вниманием. — Мне нужно время, чтобы изучить его, Повелитель, — произнес Хазанфер, стараясь скрыть свое волнение. — Я должен понять, принцип шифрования. Мурад резко ударил ладонью по столу, заставив инструменты подпрыгнуть. — Времени нет! — прорычал Мурад, и его глаза вспыхнули гневом, — Ты разгадаешь это письмо, или я отрублю тебе голову прямо здесь! Ты меня понял, Хазанфер? — Я приступлю, немедленно, — проговорил Хазанфер, торопливо, и он начал, изучать, письмо. Он, взял, лупу, и он начал, рассматривать каждый, символ, пытаясь, найти, закономерность. Он, проводил, пальцами, по бумаге, и, он наклонялся, все ближе, и ближе, к письму. Силахтар, молча, наблюдал за происходящим, и его лицо, оставалось, невозмутимым, но внутри, он волновался, за своего друга. Он знал, что, даже малейшая ошибка, может стоить, Хазанферу, жизни. Хазанфер, с дрожащими руками, поставил свечи поближе. Он, использовал, свои инструменты, и свои знания, чтобы, понять, этот, сложный шифр. Изобретатель, сидел, за столом, и он, размышлял, и, он изучал, символы. Вдруг, он случайно, задел, сосуд с вином, и вино, разлилось, по столу, и по письму. — О нет! — воскликнул Хазанфер, с ужасом. — Я все испортил! Он начал, торопливо, вытирать, письмо, тряпкой, но тут, он, замер, и его глаза, широко открылись, от изумления. — Эврика! — вскрикнул Хазанфер, — Когда вино, попало, на письмо, проявились новые символы! Мурад, и Силахтар, подошли, ближе, и они увидели, что на бумаге, действительно, появились, новые символы, которые, были, не видны, раньше. — Это чернила, — произнес Хазанфер, с волнением в голосе. — Они невидимы, без вина. Я должен, полностью, намочить письмо, чтобы, увидеть, все, символы. Хазанфер, начал, читать, послание, вслух. Его голос, дрожал, от волнения. — «Братья, воины Христа…». Мурад, слушал, с нахмуренными бровями, и его кулаки, сжимались все сильнее, и сильнее. Он понимал, что, он, стоит, перед, лицом, серьезной, угрозы, и что его враги, намного, хитрее, и намного, опаснее, чем он, думал. Хазанфер, чей голос дрожал от волнения, продолжал читать, послание, которое проявилось на бумаге благодаря пролитому вину. Мурад, и Силахтар-паша, внимательно слушали, их лица были напряжены, а глаза полны тревоги. Воздух в мастерской, казался, сгустился, и казалось, что даже время замерло, боясь нарушить тишину. Хазанфер, старался читать как можно четче, не пропуская ни одного слова, зная, что любая неточность может стоить ему жизни. — …Братья, воины Христа, — продолжал Хазанфер, — Время пришло! Мы должны объединиться и стать единым целым, чтобы уничтожить врагов Бога. В Стамбуле, у нас есть тайное общество, которое является частью Иерусалимского Ордена, настолько многочисленное, что многие из членов общества — визири и паши в совете. Они служат нашему брату Эфенди-хазлет-лери. После того, как он вернёт себе утраченную власть, я помогу ему восстановить справедливость с помощью всего христианского мира… Хазанфер, остановился на мгновение, тяжело дыша, а потом продолжил. –… Иерусалимский Орден — это древний союз верных христиан, готовых отдать жизнь за веру. Мы ждали этого момента веками, и теперь, когда наша сила окрепла, мы готовы действовать. Эфенди-хазлет-лери, наш брат, он станет нашим знаменем, и под его предводительством, мы освободим Константинополь от османского ига, и мы вернем этот город, обратно, во власть Христа… Хазанфер закончил читать, и в мастерской повисла тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием присутствующих. Мурад, стоял неподвижно, его лицо было мрачным, и он казался, окаменевшим. Его кулаки были крепко сжаты, а челюсти, стиснуты, до боли. Он чувствовал, как гнев и тревога, перемешиваются в его сердце. Он знал, что теперь он должен быть осторожен и подозрителен, ко всем, кто его окружают. Силахтар, выглядел, обеспокоенным, и он понимал, что они, столкнулись, с очень опасным противником, и что этот заговор, намного более опасный, чем они, думали. — Иерусалимский Орден, — прошептал Силахтар, с тревогой, — Они веками ждут своего часа. Я слышал о них легенды, но я не думал, что они могут действовать в открытую. Мурад, повернулся к Силахтару, и его глаза были полны гнева. — Значит, наши враги, окопались, у нас, под носом, — произнес Мурад, его голос был полон ярости. — И они готовы, предать меня, в любой момент. — Повелитель, — ответил Силахтар, с поклоном, — Мы должны быть, осторожны. Они могут быть везде. В совете, в гареме, даже в наших собственных, покоях… Мурад, замолчал на мгновение, и, он посмотрел на письмо, которое все еще лежало на столе, и, он начал его внимательно осматривать. — Эфенди-хазлет-лери, — произнес Мурад, — Нужно, узнать, кто это такой, и, нужно, поймать его, как можно скорее. — Как прикажите, повелитель, — ответил Силахтар, с поклоном. — Я немедленно, приступлю, к выполнению, вашего приказа. Мурад забрал письмо и сжал его в кулак, и, он понял, что его мир, уже не будет, прежним. Он понимал, что, вокруг него, плетутся, интриги, и что он должен, быть готов, к любой, неожиданности…

***

Городские огни, расплывались внизу, словно золотые капли, разбросанные по бархатной ткани ночи. Мурад, покинув дворец, словно унес с собой и часть его напряжения, и в гареме, словно по взмаху невидимой руки, воцарилась звенящая тишина. Кёсем-султан, словно вырвавшись из клетки, с тоской и жаждой смотрела на ночной Стамбул, с балкона своих покоев. Она, чувствовала, как ее сердце, бьется чаще, и, она с нетерпением, ждала прихода, Кеманкеша-аги. Кёсем, стояла у парапета, облокотившись на холодный камень, и на её лицо, падал мягкий свет, из ее покоев. Она, поправила, шелковый халат, который, нежно, облегал ее тело, и, она, поправила, прядь волос, которая, упала, ей на лицо. Её глаза, были полны тоски, и, они, ждали, встречи, с любимым. Она чувствовала себя, одинокой, и она жаждала любви, и ласки, которых ей, так не хватало, в этом, мире. Тихий шорох за спиной возвестил о приближении Кеманкеша. Кёсем, повернулась, и её взгляд, встретился, с его, полным, любви, взглядом, и на ее губах, появилась, легкая улыбка. — Ты пришел, — прошептала Кёсем, ее голос, был полон, нежности, и, ее глаза, сияли, от радости. — Я всегда приду к вам, Госпожа, — ответил Кеманкеш, его голос, был, тихим, и, он, подошел ближе. — Вы, словно, глоток воздуха, в этом, душном мире… Она подошла к нему и обняла, его. Крепко. Она, прижалась, к нему, так сильно, как только могла. Она чувствовала, как его руки, обнимают её в ответ, и она чувствовала, что она наконец-то, дома… — Я так скучала по тебе, — прошептала Кёсем, уткнувшись лицом в его плечо, — Эти дни без тебя казались мне целой вечностью. — И я скучал по вам, Госпожа, — прошептал Кеманкеш, целуя её в висок. — Каждая минута, без вас, для меня, словно, пытка. Они, отстранились, друг от друга, и они, посмотрели, друг другу, в глаза. Их взгляды, были, полны, нежности, и, они не могли сдержаться, и они снова, прижались, друг к другу. — Я не могу, без тебя, Кеманкеш, — прошептала Кёсем, её голос, дрожал от волнения, — Моя жизнь, потеряла смысл, без тебя. — И моя, Госпожа, — ответил Кеманкеш, целуя её в губы, — Вы, для меня, всё, и я готов, отдать за вас, свою жизнь. Их поцелуй был, страстным, и полным, нежности, и они, забывали обо всем, на свете. Они, забывали, о своем статусе, о своем долге, и об опасности, которая, подстерегала, их, на каждом шагу. Они были, просто, мужчиной и женщиной, которые любили, друг друга, и, которые хотели, быть вместе… — Мы не должны, забывать, об осторожности… — прошептала Кёсем, отстранившись от него. — Мы не можем, себе позволить, забыть, о том, что мы, находимся, в опасности. — Я знаю, — ответил Кеманкеш, с грустью в голосе, — Но, я не могу, сдержать своих чувств. Я люблю вас, Валиде, больше всего на свете, и я готов, пойти на любой риск, ради вас. Кёсем, взяла его руку, в свою, и она, поцеловала, её нежно, и она, прижала её, к своему лицу. — И я люблю тебя, Кеманкеш… — прошептала Кёсем, с нежностью. — Моя любовь, к тебе, сильнее, любого страха. Они, обнялись, снова, и они, смотрели, друг на друга, влюбленными глазами, и они, наслаждались, каждой секундой, которая, была, им, отпущена.

***

Комната Османа, словно темница, поглощала свет дня, оставляя лишь бледные отблески на стенах. Деревянные решетки на окнах, с их причудливой резьбой, казались, оковами, не позволяющими ему вырваться на свободу. Он, стоял на коленях, на диване, и, его взгляд, был, прикован, к окну, и к ночному городу, и он, не мог отвести, взгляда, от этой, сцены. Он был полон тоски, и отчаяния. Его душа, была, изранена, и, он чувствовал, себя, ненужным, и, брошенным. Он, понимал, что его жизнь, превратилась, в какой-то кошмар, и он не знал, как он, должен с этим жить. Он, смотрел в окно, и, он чувствовал, как холод, проникает, в его сердце, и он не мог, от этого, защититься. Вдруг, его взгляд, зацепился за силуэт, на балконе, вдали. Он присмотрелся, и его сердце, замерло от ужаса… Он, увидел свою мать, Кёсем-султан, обнимающуюся, и, целующуюся, с каким-то мужчиной, который, был ему, совершенно, не знаком. Он не мог поверить своим глазам. Он не понимал, как это возможно, и, он не мог осознать, что он, видит. Его мир, перевернулся в одно мгновение, и, он чувствовал, как все его идеалы рушатся на глазах. — Нет, — прошептал Осман, едва слышно, его голос, был, дрожащим, — Этого не может быть. Моя Валиде не может так поступить. Он внимательно присматривался, к мужчине, и он пытался понять, кто это такой. Но он не мог вспомнить ни одного придворного, который, был бы ему знаком. Он понимал, что его мать держит его взаперти, и, он не может знать всего, что происходит во дворце, и это делало его еще более уязвимым. Он, упал на диван и почувствовал, как слезы текут по его щекам. Он не мог сдержать своих эмоций, и он начал плакать тихо и безнадежно. Он чувствовал себя таким одиноким и таким, ненужным. Он понимал, что он, никому не нужен в этом мире… — Почему? — прошептал Осман, смотря на решетку окна, — Почему, моя жизнь, так несправедлива? Что я сделал не так? Он чувствовал себя преданным, и, обманутым. Его сердце, сжималось от боли. Он понимал, что его мать изменила его покойному отцу, и что она, предала его тоже. Он понимал, что эта любовь, которую он видел на балконе, это не его любовь, и что, его любовь не важна. Он отступил от окна и упал на пол. Он начал плакать громче и отчаяннее. Он не понимал, как его мать могла так поступить, с ним, и, как она могла так обмануть его покойного отца. Он чувствовал, что это предательство со стороны матери самое ужасное, что только могло случиться с ним. — Я не понимаю… — прошептал Осман с горечью в голосе, — Почему я должен страдать за всё это? Почему все вокруг меня так жестоки? Он посмотрел на мир глазами, наполненными, горем, и он не видел в нем ничего хорошего. Он чувствовал, что его жизнь превратилась, в какой-то кошмар, и он не знал, как он, должен с этим жить. Его мир рушился на части, и он понимал, что он больше не может доверять никому. Его сердце горело от обиды, и его душа жаждала мести. Он больше не мог терпеть свою безысходность, и он понял, что должен действовать и бороться за свою свободу. Он больше не хотел быть жертвой, он не хотел быть пешкой в чужой игре. Он понял, что должен нападать первым и что должен взять свою судьбу в свои руки. Он не должен был ждать, пока его уничтожат, и он не должен был позволить, чтобы его продолжали унижать. Он встал с пола и подошел к новому зеркалу, и он посмотрел на своё отражение. Он увидел в зеркале не семнадцатилетнего ребенка, которого все обижали, а мужчину, готового к борьбе. Он увидел в своих глазах ненависть, и он понял, что готов мстить. — Хватит, — прошептал Осман, смотря на свое отражение, — Я не буду больше ждать, пока меня уничтожат. Я нападу первым! Он повернулся и начал ходить по комнате, и он начал обдумывать свой план. Он понимал, что не может действовать в одиночку и что ему нужна помощь. Он знал, что ему нужно найти людей, которые будут ему верны и которые помогут ему бороться против его врагов. Он задумался на мгновение, и он вспомнил слова своего отца о справедливости и о чести. Он понял, что должен следовать примеру своего отца и что должен бороться за то, что считает правильным. Он понял, что не должен опускать руки и что должен сражаться до конца. — Я отомщу, — прошептал Осман, с твердостью в голосе, — Я заставлю их поплатиться за всё, что они сделали со мной. Он понимал, что его действия очень опасны и что они могут привести к гибели, но он больше ничего не боялся. Он был готов пойти на любой риск ради своей свободы и ради своей мести. Он знал, что больше не может оставаться в тени и что должен показать свою силу. Он перестал быть жертвой, и он превратился в воина, готового к борьбе. Он решил нападать первым, и он знал, что не остановится, пока не достигнет своей цели. Он был готов пойти на всё, чтобы вернуть себе право жизнь и свободу…