Всадник на чёрном коне

Давуд-паша, ветеран множества дворцовых интриг и политических сражений, сидел в своем кабинете, окутанный густым дымом кальяна. Его лицо, обычно жесткое и непроницаемое, сейчас выражало смесь удивления и недоверчивого интереса. Слухи о возвращении Османа во дворец, дошедшие до него через разветвленную сеть информаторов, казались ему нелепыми и невозможными. «Осман вернулся?» — пронеслось у него в голове, и он покачал головой, словно пытаясь отогнать наваждение, —“После всего, что случилось, после того, как он был свергнут, заключен в темницу, после всех унижений, которые он перенес?» Он откинулся на спинку дивана, запуская пальцы в свою густую, седеющую бороду. Он помнил Османа, каким тот был до своего падения — амбициозным, полным энергии и уверенности в себе молодым человеком. Он также помнил, как быстро его судьба изменилась, как он был свергнут и заключен в темницу, оставив за собой лишь руины своей былой славы. Но слухи, доходившие до него, были не о прежнем Османе. Они говорили о другом человеке — сломленном, беспомощном и страдающем. Он и сам видел его таким. Последние годы говорили, что он не может ходить, что он постоянно болен, что его разум помутнен от страданий и голода… Давуд-паша нахмурился, его мысли закружились в вихре вопросов. Зачем Мураду приводить обратно этого жалкого калеку? Какую цель он преследовал? Он не мог поверить, что Султан Мурад испытывал жалость к своему свергнутому брату. Мурад был слишком жесток и амбициозен для этого. Осман был опасным претендентом на трон, и было бы крайне нелогично приводить его обратно во дворец. Значит, была какая-то другая причина… «Он, наверное, хочет унизить его публично, — пробормотал Давуд-паша себе под нос. — Показать всем, что с врагами надо поступать именно так». Он задумчиво погладил бороду. «Но не будет ли это ошибкой? Не вызовет ли это жалости к Осману? Ведь он больше не представляет угрозы?» Давуд-паша знал, что Мурад — это молодой, но очень властный султан, который не приемлет противоречий. Он был жесток и беспощаден и не колебался при необходимости устранить всех, кто стоял у него на пути. Поэтому его решение привезти Османа во дворец должно быть продиктовано какой-то определенной целью. Он затянулся кальяном, выпуская клубы дыма в воздух. Он понял, что ему нужно собрать как можно больше информации об истинном состоянии Османа и о планах Мурада. Он должен был знать, что происходит во дворце, как обращаются с Османом и какая судьба его ждет. Давуд-паша был слишком стар и опытен, чтобы недооценивать ситуацию. Он понимал, что даже беспомощный Осман может стать пешкой в чьей-то игре, инструментом для достижения чьих-то целей. Он решил, что будет следить за ситуацией и готов вмешаться, если потребуется. Он вызвал своего приближенного и отдал несколько четких приказов. Он велел ему собрать как можно больше информации о состоянии Османа и о происходящем во дворце. Он должен был следить за каждым движением, за каждым разговором и за каждым решением. Он должен был быть его глазами и ушами. Давуд-паша снова затянулся кальяном, его взгляд устремился в никуда. Он был готов к новым интригам, к новым политическим сражениям. И он понимал, что возвращение Османа во дворец, даже в таком беспомощном состоянии, может стать началом новой, опасной игры… В просторном, богато обставленном кабинете Давуд-паши царил полумрак, нарушаемый лишь тусклым светом масляных ламп. Аромат благовоний, смешанный с терпким запахом табака, витал в воздухе, создавая атмосферу таинственности и напряжения. Давуд-паша, откинувшись на мягкие подушки дивана, медленно выпускал клубы дыма из своего кальяна. Его лицо, покрытое сетью морщин, выражало глубокую задумчивость, а в глазах, проницательных и опытных, плескалось беспокойство. В покои Давуда-паши, просторные и обставленные с восточной роскошью, вошла Дильруба-Султан. Ее движения были плавными и грациозными, но в них чувствовалась внутренняя сила и властность, которые не уступали ее супругу. Она была облачена в богатое платье из темного шелка, украшенное вышивкой из золотых нитей, а ее волосы были собраны в сложную прическу, увенчанную драгоценными камнями. Он поднял глаза, услышав ее шаги, и в его взгляде промелькнуло легкое удивление, которое быстро сменилось теплом и уважением. Дильруба-Султан подошла к нему и, грациозно опустившись на подушку рядом с ним, села. Ее присутствие, несмотря на ее молчание, наполнило покои ощущением силы и спокойствия. Они были парой, связанной не только брачными узами, но и общими политическими амбициями и целями. Её глаза, когда-то полные веселья, сейчас были обеспокоенными. — Давуд, — тихо проговорила она, нарушая тишину, — Неужели это правда? Неужели Осман вернулся? Давуд-паша медленно повернул голову к жене, его взгляд был тяжелым и задумчивым. — Да, Дильруба, — ответил он, его голос был низким и хриплым. — Мои информаторы подтвердили. Осман вернулся во дворец. — Но как… — прошептала Дильруба, её глаза расширились от удивления, — Зачем Мураду было его возвращать? — Этого я пока не знаю, — ответил Давуд-паша, его голос звучал с настороженностью, — Но есть одно, что я знаю точно — Осман вернулся не триумфатором. Он… как бы это сказать… он не в состоянии. — Не в состоянии? — переспросила Дильруба, нахмурив брови, — Что ты имеешь в виду? Давуд-паша сделал еще одну долгую затяжку кальяном, выпуская клубы дыма в воздух, словно пытаясь скрыть за ними свое беспокойство. — Говорят, он едва живой, — произнес он медленно, подбирая слова, — Почти не ходит, прикован к кровати. Он исхудал, и его мучают болезни. Говорят, что его рассудок помутился. Он сломан, Дильруба, сломан как старая игрушка. Давуд-паша усмехнулся, но в его усмешке не было ни капли веселья. — Я не верю, что Мурад стал жалостливым. Есть какая-то причина, зачем он его вернул. Я должен узнать, что задумал Мурад. Зачем он привез во дворец этого беспомощного калеку? Это не к добру, Дильруба, это не к добру. Он выпустил еще один клуб дыма, и в полумраке комнаты его лицо казалось еще более суровым и настороженным. Дильруба с тревогой смотрела на мужа, понимая, что возвращение Османа — это не просто печальное событие, а начало какой-то новой, опасной игры. — Будь осторожен, Давуд, — проговорила она тихо, — Эта игра может оказаться опасной. Мурад не прощает ошибок. — Я всегда осторожен, Дильруба, — ответил Давуд-паша, его взгляд был полон уверенности и решимости. — Я выжил во многих дворцовых интригах, и я выживу и в этой. Но я должен узнать, что задумал Мурад. Я должен знать, чем все это закончится. Но сейчас это не так важно. Гораздо важнее то, что мы должны сделать дальше… Давуд-паша замолчал, погружаясь в свои мысли. Дильруба смотрела на него с тревогой, чувствуя, как вокруг них сгущаются тучи новых дворцовых интриг и политических противостояний. — Ты говоришь о Зейнеп? — спросила Дильруба, ее голос был напряжённым. Давуд-паша кивнул. — Да, — ответил он, — Я думаю, что пришло время действовать. Мы не можем ждать дольше. Зейнеп должна занять свое место в этом мире, и пришло время ей понять, кто ее враги, а кто друзья. Нам нужно, чтобы она была на нашей стороне. Дильруба-Султан нахмурилась. — Но ты же знаешь, что она ненавидит своего отца, — проговорила она, — Она может отказаться помогать и нам. — Мы убедим её, — ответил Давуд-паша уверенным голосом, — Она слишком умна, чтобы оставаться в тени, когда её отец промышляет «колдовством». Она поймет, что её ненависть к Осману не делает её слабой, а наоборот, дает ей силу. Она должна быть с нами, Дильруба. Иначе она станет нашим врагом, как и все остальные Османы… Дильруба-Султан задумчиво кивнула. Она знала, что Давуд-паша прав. Зейнеп была их козырем, и пришло время использовать ее. Но она также понимала, что это может быть очень опасно, и что они должны быть предельно осторожны, чтобы их новые планы не провалились…

***

В огромном зале дворца Топкапы, где в воздухе витал густой аромат благовоний и отполированного дерева, царила напряжённая тишина. Султан Мурад IV восседал на своём троне, возвышаясь над остальными, словно каменное изваяние. Его лицо, обычно бледное, сейчас горело от гнева и нетерпения. Его взгляд, острый и пронзительный, сканировал каждого, кто находился в его присутствии. Силахтар-паша, высокий статный воин, с безупречно прямой спиной, стоял немного позади трона, его лицо оставалось непроницаемым. Он был олицетворением верности и военной дисциплины, и сейчас его взгляд был прикован к полу, где съёжившись стоял на коленях молодой человек, всего пару секунд назад брошенный к ногам Султана. Это был Янкель, еврейский тюремщик, которого Силахтар-паша приказал доставить сюда. Еврею с виду было не больше двадцати лет. Его одежда, потрёпанная и грязная, говорила о нелёгком пути во дворец. Он лежал, прижавшись к холодному мраморному полу, словно пытаясь слиться с ним в одно целое, в его глазах плескался неприкрытый ужас… Лицо Силахтара-паши оставалось бесстрастным, но в глазах читалась настороженность. Он, без сомнения, был доволен исполнением приказа. Он смотрел на Янкеля как на пойманную грязную крысу. — Поднимите его, — голос Мурада был низким и глухим, но полным угрозы. Двое стражников, поспешно подчинившись, грубо схватили молодого человека под руки и поставили его на ноги. Янкель, шатаясь, стоял перед Султаном Мурадом, его глаза метались в панике, словно он был диким зверем, загнанным в ловушку. Он опустил взгляд, не решаясь смотреть на Падишаха. — Еврей! — произнес Мурад, медленно и отчётливо, словно пробуя каждое слово на вкус, — Расскажи мне, как ты приблизился к моему брату Осману в тюрьме? Как заслужил его доверие? Говори. Не лги мне. Я чувствую ложь за версту. Янкель отчаянно пытался собраться с мыслями. — Повелитель… — прошептал он, стараясь сдержать дрожь в голосе, — Я… я всего лишь тюремщик… я выполнял свои обязанности… — Не лги мне, — прошипел Мурад, поднимаясь с трона. Он шагнул вперёд, и его тень легла на трепещущего Янкеля, — Я знаю, что для Османа ты был больше, чем просто тюремщик! Ты стал его другом, его доверенным лицом, а возможно, даже сообщником! Ты приносил ему еду. Ты ему что-то рассказывал? Ты был его глазами и ушами. Не так ли? Янкель молчал, опустив голову. Он понимал, что любое его слово может стать концом… — Отвечай! — гаркнул Мурад, и от его крика Янкель вздрогнул всем телом, — Я спрашиваю, кому ты на самом деле служишь?! Кто стоит за тобой? Говори, или я вырву твой язык из глотки! Страх окончательно парализовал Янкеля. Он начал говорить сбивчиво, пытаясь оправдаться, но его слова казались бессвязными и неловкими: — Повелитель… я… я клянусь… я только выполнял свою работу… шехзаде Осман… он был несчастен… я жалел его… — Жалел его? — Мурад усмехнулся с ядовитой издевкой, — Ты жалел султана? Неверный, да как ты смеешь? Ты смеёшься мне в лицо?! Еврей, ты служил ему, но я уверен, что ты служил не только ему! Ты служишь ещё кому-то. Так кому же ты служишь на самом деле? Кто тебя подослал? Говори. Мурад подошёл к нему вплотную и схватил за воротник: — Ты был его глазами и ушами в тюрьме. А теперь скажи мне, кто ты, предатель? Кто твой истинный господин? Янкель, видя всю ярость в глазах султана, понял, что настал его последний час. Он опустился на колени, умоляя о пощаде. — Повелитель! Я клянусь, я не предатель! Я служил только Шехзаде Осману! Только ему! Мурад отступил назад, отпуская еврея, его лицо исказилось от презрения. — Ты служил Осману? — с сарказмом спросил Султан Мурад, — Тогда я понимаю, почему ты сейчас передо мной на коленях. Мурад кивнул Силахтар-паше, и тот понял его без слов. Силахтар-паша, не колеблясь ни секунды, шагнул вперёд. Его рука легла на эфес кривой сабли. — Мы выясним, кому ты на самом деле служишь, — сказал Мурад, глядя на Янкеля, словно тот был не человеком, а грязным животным, — И тогда ты познаешь всю мощь моего гнева! Мурад смотрел на него с презрением и гневом, его интерес к слуге Османа был далеко не исчерпан. Он жаждал узнать всю правду, любой ценой. Силахтар-паша кивнул стражникам, и те, схватив Янкеля под руки, грубо поволокли его к выходу из зала. Крики Янкеля постепенно стихали, эхом разносились по мраморным коридорам дворца, пока, наконец, не исчезли совсем… Теперь, когда этого ничтожного человека увели, осталась лишь гнетущая тишина и разъедающее чувство гнева. Но гнев этот был не только на еврея, он был направлен и на самого Османа, на его слабость и на его непостижимую связь с таким низким существом. Внутри Мурада бушевала буря. Как мог Осман, потомок великих султанов, позволить себе столь низкое падение? Как мог он довериться еврею, этому грязному отбросу Османского общества? Ярость, поднимавшаяся в его груди, была такой силы, что, казалось, могла бы расколоть мраморный трон. Он сжал кулаки до побеления костяшек, его челюсть сжалась так сильно, что он почувствовал, как сводит мышцы. Каждая клеточка его тела протестовала против этого позора, против этого мерзкого союза, словно это было его личным оскорблением. «Как он мог?», — размышлял Мурад. «Султан, доверившийся иноверцу! Позор! Он осквернил честь нашего рода, оскорбил память предков.» Он считал Османа слабым, глупым и недостойным того места, которое он когда-то занимал. Его презрение к свергнутому брату стало еще более сильным. Мурад презирал любого, кто шел против канонов их веры, но его ненависть к иудеям была особой. Он считал их коварными и вероломными, недостойными доверия, а тем более доверия со стороны султана. Он думал о том, как Осман мог запачкать свое имя такой мерзкой связью? «Он общался с ним, доверял ему, делился своими мыслями. Настолько опустился, что сблизился с этим грязным евреем. Позор на всю династию!» Гнев перерастал в презрение. Он смотрел на место, где недавно лежал Янкель, и чувствовал отвращение. Он видел в этом не только предательство Османа, но и оскорбление всей своей власти. Этот союз, этот постыдный союз с евреем, был ударом по его авторитету, подтверждением того, что Осман был не только слабым, но и безумным. Мурад тяжело вздохнул, его дыхание было прерывистым и резким. Он знал, что он должен взять себя в руки, что гнев не приведет его ни к чему хорошему. Но ярость, кипевшая внутри него, никак не хотела утихать. Он чувствовал, что должен покарать Османа за его слабость, за этот грязный союз, за то, что посмел так низко пасть. Он не мог оставить это безнаказанным… — Силахтар, — проговорил Мурад, его голос был низким и хриплым, но в нем чувствовалось напряжение, как натянутая струна, — Я не могу понять, как он мог? Как он, султан, посмел связаться с этим… с этим нечистым. Он осквернил честь нашего рода! Силахтар-паша сохранял бесстрастное выражение лица, но в его глазах читалась настороженность. — Ваше Величество, — ответил он, — Шехзаде Осман был слаб. Его разум, вероятно, помутился от заточения. — Нет, — перебил его Мурад, его голос стал жёстче, — Это не только слабость. Это что-то большее. Это оскорбление, нанесенное мне, нашей семье, нашей вере. Я чувствую это. Это дело рук врагов, которые хотят опорочить имя моей династии. Мурад обвел взглядом комнату комнату, словно ища подтверждения своих слов в каждом предмете. Он остановился у окна, глядя на двор, где жизнь текла своим чередом, словно там не было никакого предательства… — Я не верю, что этот еврей сам по себе подобрался к Осману всего пару месяцев назад, — продолжал Мурад, вновь пронзая взглядом Силахтара-пашу, — Его подослали, чтобы потешить его слабость, чтобы унизить меня. Кто это сделал, Силахтар? Кто осмелился так открыто выступить против меня? Я требую, чтобы ты нашел их! Силахтар-паша склонил голову. — Я сделаю всё, что в моих силах, Повелитель, — ответил он, его голос был полон преданности, — Я доберусь до самой сути этого преступления. — Этот еврей… — Мурад выплюнул это слово с презрением, — Он всего лишь пешка. Мне нужен тот, кто его подослал, тот, кто посмел использовать Османа, чтобы так оскорбить меня. Я хочу знать, кто осмелился так унизить мой род, кто попытался подорвать мою власть! Мурад обернулся к Силахтару-паше, его взгляд был полон ярости и решимости. — Мне плевать, как ты это сделаешь, Силахтар, но ты должен найти этих людей, — проговорил он, его голос стал ледяным. — И когда найдешь, я лично посмотрю, как они будут молить о смерти. Я не потерплю такого оскорбления. Я заставлю их ответить за всё. Султан Мурад с силой сжал кулак, его глаза горели огнём фанатичной ненависти. Оскорбление его рода было оскорблением его самого и его веры, а значит, оно должно быть отомщено со всей жестокостью, на которую только был способен Мурад…

***

Солнце, пробиваясь сквозь резные оконные рамы, рисовало на мраморном полу покоев Кёсем Султан золотистые узоры. Сама валиде, облачённая в тёмный бархатный кафтан, восседала на низком диване, её лицо казалось высеченным из камня, полным напряжения и нескрываемого любопытства. Золотое шитьё на её одежде приглушённо сияло, не отвлекая от властного выражения её глаз. В воздухе витал аромат благовоний, едва маскируя терпкий запах лекарств. Тихо скрипнула дверь, и в покои, склонившись в поклоне, вошёл Яхья Эфенди. Его обветренное лицо, обрамлённое седой бородой, выражало усталость и беспокойство. Он держал в руках кожаный футляр с инструментами, словно это было его самое дорогое сокровище… — Яхья Эфенди, — голос Кёсем Султан прозвучал сдержанно, но в нем ощущалась стальная нотка. — Ты был у Османа. Расскажи мне о его состоянии. Честно, как есть. Яхья Эфенди медленно выпрямился, стараясь сохранить невозмутимый вид, но Кёсем Султан, как никто другой, умела читать людей. — Валиде Султан, — начал он, его голос был хриплым от напряжения, — состояние Османа крайне тяжёлое. Десять лет в темнице… это нанесло ему непоправимый урон. Голод, железные оковы… Он замолчал, подбирая слова. — Говори как есть, — Кёсем Султан нетерпеливо повела рукой, отгоняя невидимую мошку, — Не тяни. — Его мышцы атрофировались до предела. Он не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Вывихнутое плечо так и не зажило, сустав был деформирован. Локти… Они не разгибаются. Он исхудал до костей. В его теле нет сил, совсем нет. — И что же, — глаза Кёсем Султан горели тёмным огнём, — Как долго он будет прикован к постели? Яхья Эфенди покачал головой, его взгляд был полон мрачной серьёзности. — Валиде Султан, его кости слабы, как тростник. Ему нужно будет долго восстанавливаться, очень долго. Я боюсь сказать, но чтобы он встал на ноги… на это уйдёт не меньше года. А возможно, даже несколько лет. Есть риск, что он навсегда останется прикованным к постели… В покоях повисла тишина, нарушаемая лишь тихим потрескиванием свечей. Кёсем Султан, казалось, даже перестала дышать. Она смотрела на Яхью Эфенди с пристальным вниманием, и в её глазах появилась довольная искорка. Её губы тронула едва заметная улыбка. — Ты хорошо потрудился, Яхья Эфенди, — сказала она медленно, в её голосе прозвучала нотка удовлетворения. — Позаботься о нём. Но… не слишком. Пусть он понимает, что такое беспомощность. Дай ему понять, что дни его могущества окончены навсегда. И помни, что твоя преданность… должна быть направлена исключительно на правящего султана. Яхья Эфенди склонил голову в поклоне, чувствуя, как холодок пробегает по его спине. Он понял всё без слов. Кёсем Султан не была обеспокоена состоянием Османа. Напротив, его беспомощность её радовала. Он был больше не угрозой. — Как скажете, Валиде Султан, — пробормотал он, пятясь к двери. — Да пребудет с вами милость Аллаха. Когда за лекарем закрылась дверь, Кёсем Султан откинулась на подушки, и улыбка на её лице стала шире. Прошлое осталось позади. Беспокойство, что терзало её все эти годы, постепенно уходило. Теперь она чувствовала себя в безопасности. Опальный Осман, слабый и беспомощный, не мог больше представлять угрозы для её власти. Она устремила взгляд на окна, полные золотого света, и в её глазах отражался расчётливый холод и нескрываемая радость.

***

Мраморные коридоры дворца Топкапы, обычно наполненные суетой и гомоном, в этот час казались пустынными и тихими. Лишь эхо шагов Герверхан Султан и Силахтар-паши нарушало тишину, пока они шли в сторону покоев Османа. Герверхан шла рядом с пашой, ее длинное платье из нежного шелка бесшумно скользило по полу. Она с трудом сдерживала свою тревогу, беспокоясь о брате, но в то же время сердце ее билось учащенно при одном лишь взгляде на Силахтар-пашу. Силахтар-паша, как всегда, был невозмутим и собран. Его движения были четкими и уверенными, а лицо выражало лишь сдержанное беспокойство. Он шел, словно тень, рядом с Герверхан, готовый в любой момент прийти ей на помощь. Его присутствие было одновременно успокаивающим и волнующим для нее. Герверхан бросила на него украдкой взгляд, изучая его суровые черты лица, его сильные руки, сжимающие эфес сабли. Она понимала, что ее чувства к Силахтар-паше были запретными, что она, султанша, никогда не сможет быть с простым пашой. Но ее сердце не желало слушать доводы разума, оно тянулось к нему, словно мотылек к огню. — Силахтар-паша, — тихо произнесла Герверхан, нарушая тишину, — Как ты думаешь, как мой брат Осман? Лекари говорят, что он был в таком плохом состоянии вчера… — Госпожа, — ответил Силахтар-паша, его голос был низким и уважительным, — Я отдал приказ, чтобы за ним присматривали, он под присмотром лучших лекарей. Я уверен, что он будет поправляться. Герверхан немного помолчала, собираясь с мыслями, чтобы задать свой вопрос. — Ты… ты думаешь, он когда-нибудь станет прежним? — прошептала она. Силахтар-паша остановился на мгновение, словно обдумывая ее вопрос. — Госпожа, — проговорил он, — Я не могу сказать этого точно. Он пережил много страданий, и его тело и разум ослаблены. Но если он будет стараться, если он не сломается духом, то я думаю, он сможет восстановиться. Герверхан кивнула, хотя в глубине души она сомневалась в его словах. Она знала, что Осман был сломлен, и ей казалось, что ничто не сможет исправить его. Она с грустью посмотрела на пашу. — Спасибо, что ты так обо мне заботишься, Силахтар-паша, — прошептала Герверхан, стараясь скрыть свое волнение. Силахтар-паша не ответил на ее слова. Он остановился и посмотрел в глаза Герверхан, и она увидела в его взгляде что-то, что заставило ее сердце бешено забиться в груди. — Госпожа, — проговорил он, и его голос был немного тише обычного, — Я всегда буду рядом, чтобы защищать вас, и ваших детей, и всю нашу династию. Это мой долг. Сердце Герверхан пропустило удар. Она хотела бы верить, что в словах паши было нечто большее, чем просто долг. Но она знала, что это было невозможно. Она была султаншей, а он всего лишь пашой. Между ними было непреодолимое расстояние, разделенное стенами сословных предрассудков. Она опустила глаза, стараясь скрыть свое волнение, но ее сердце все еще билось учащенно. Она понимала, что ее чувства к Силахтар-паше были обречены на вечные страдания, но она не могла ничего с собой поделать. Она любила его, всем сердцем и душой, и ей ничего не оставалось, как продолжать свои мечты в тайне. Они возобновили свой путь, идя в тишине. Герверхан знала, что она не может позволить своим чувствам возобладать над разумом, но в то же время она мечтала о моменте, когда она сможет обнять Силахтар-пашу, и признаться в своей любви.

***

Тьма, обычно обволакивающая покои Османа, казалась сегодня более густой, более давящей. В воздухе, пропитанном запахом лекарственных трав и затхлой влаги, витало напряжение, словно предчувствие грозы. Осман лежал на мягком ложе, его исхудалое тело казалось совсем невесомым под тонким одеялом. Боли в атрофированных мышцах ног, ставших чужими и непослушными, не давали ему покоя. Осман лежал на жесткой кровати, пытаясь заглушить боль в каждой мышце своего тела. Он словно окаменел от унижений и страданий, которые обрушились на него, словно небеса. Но сегодня в его душе зародилось нечто новое — чувство ответственности, которое заставило его забыть о боли… Мрачная тишина покоев, где обитал Осман, обычно прерывалась лишь тихим шепотом прислужников, словно боящихся потревожить сон покойника. Но сегодня шепот был иным — наглым, пропитанным презрением и злорадством. Осман, лёжа на жесткой кровати, с трудом поворачивал голову, прислушиваясь к доносящимся из-за двери обрывкам фраз. Он слышал, как они говорили о Янкеле, о том, как его еврейский слуга подвергается пыткам и допросам в темнице, лишь за то, что осмелился служить ему. Его сердце сжалось от боли и негодования. Он не мог поверить, что невинный человек страдает из-за его связи с ним… — Говорят, этого еврея пытают невыносимо, — шептал один слуга, его голос был полон страха, — Только за то, что он был верен этому шайтану Осману! — Если и с нами случится то же самое? — ответил другой, и в его голосе звучала паника. Осман стиснул зубы, его кулаки сжались в бессильной ярости. Ярость клокотала в его груди, но силы его предательски оставляли. Он чувствовал себя словно в клетке, заключённым в собственном теле. — Не переживайте, — сказал третий слуга, в его голосе послышалось злорадство, — Осман уже покойник. Он больше никогда не встанет на ноги. Он жалкий калека, которого не стоит бояться. Слова третьего слуги обожгли Османа, словно раскаленный металл. Он, султан, униженный и сломленный, теперь стал предметом насмешек слуг. Но боль за Янкеля, которому он был обязан жизнью, ощущалась сильнее, чем боль за самого себя. Он не мог допустить, чтобы его друг страдал из-за него. Он должен был встать и защитить его, даже если для этого придется умереть. — Покойник значит? — проговорил Осман вслух, его голос был хриплым и слабым, но в нём сквозил вызов. Он подтянул ноги к краю кровати, и резкая боль пронзила его, но он не обратил на это внимания. Он опустил ноги на холодный пол. Его стопы, не чувствовавшие земли уже долгое время, словно одеревенели. — Сейчас вам этот покойник покажет! — пробормотал он, с трудом поднимаясь с кровати. Его тело дрожало, словно от холода, но он упрямо цеплялся за край кровати левой рукой. Попытки встать были болезненными, почти невыносимыми. Но он не хотел сдаваться, не хотел быть пустым местом. Он не был покойником, он был султаном, пусть даже и свергнутым и слабым. Он хотел доказать себе и всем остальным, что он ещё жив, что он ещё способен на что-то. Что с ним ещё стоит считаться! Игнорируя головокружение и слабость, он сжал зубы и начал медленно двигаться, стараясь сесть на край кровати. Его мышцы, атрофированные от длительного неподвижного положения, словно протестовали против его намерения. Боль пронзила его тело, но он не сдавался. Он должен был сделать это, во что бы то ни стало. Он медленно поднял одну ногу, затем другую, и, наконец, ему удалось сесть на краю кровати. Он сидел, тяжело дыша, чувствуя, как его тело дрожит от напряжения. Его травмированное правое плечо, болело невыносимо, но он не обращал на это внимания. Он был полон решимости, он должен был встать на ноги и спасти Янкеля. С трудом, опираясь на край кровати, он попытался встать. Его ноги подкосились, и он рухнул на пол, глухо ударившись о пол. Но даже упав, он не сдался. Собрав остатки своих сил, он перевернулся на бок и, цепляясь за кровать, с трудом поднялся на ноги. Его голова кружилась, а тело сотрясала дрожь, но он стоял. Он стоял, шатаясь, но стоял. Игнорируя боль и слабость, он сделал первые шаги, направляясь к большому зеркалу, стоявшему у стены. Он смотрел в зеркало на свое жалкое отражение, на свое истощенное тело, но в его глазах горела решимость, его дух не был сломлен. Он был готов пойти на всё, чтобы спасти своего друга, даже если все вокруг считали его покойником, который больше никогда не встанет на ноги. Он докажет им всем, что он еще жив, и что он будет бороться до конца. Осман стоял перед зеркалом, его отражение казалось ему насмешкой. Он видел в нем не султана, а жалкого калеку, которого все считали покойником. Его глаза горели ненавистью, его губы были сжаты в тонкую линию. Он чувствовал, как внутри него нарастает гнев, как он захлестывает его разум, словно бушующее море. Его тело дрожало от напряжения, а боль пронзала каждый его мускул. Но он не мог отступить, он не мог позволить себе сломаться. Он должен был доказать себе и всем, что он еще жив, что он еще способен на что-то, что он не просто тень прошлого. Он должен был защитить Янкеля, чего бы ему это ни стоило. Он смотрел на свое отражение, и с каждым мгновением ненависть в его сердце разгоралась все сильнее. Он видел в зеркале не просто свое лицо, он видел в нем отражение своей слабости, своей беспомощности, всего того, что он ненавидел. Он видел в нем насмешку над его былым величием. И внезапно, как будто под действием невидимой силы, его ярость достигла апогея. Он больше не мог сдерживать себя, он должен был выплеснуть свой гнев, вырваться из этого состояния бессилия. Собрав остатки своих сил, он схватил зеркало за край, его пальцы сжались до побеления костяшек. Его руки тряслись от напряжения, но он не отпускал. Он закричал, его крик был полон боли и отчаяния, и с яростью обрушил зеркало на пол. Зеркало с громким треском разбилось на множество мелких осколков, которые разлетелись по всей комнате, словно маленькие острые ножи. Стекло зловеще сверкало в тусклом свете, отражая ярость и отчаяние свергнутого султана. Осман тяжело дышал, его грудь вздымалась от напряжения. Он смотрел на разбитое зеркало, словно на символ своего уничтоженного прошлого, на символ своей утраченной славы. Но теперь он не чувствовал жалости к себе. Он чувствовал лишь решимость. Он покончил со своим прошлым, он разбил его на мелкие кусочки, и теперь он готов был начать все сначала. Он встал посреди осколков, как феникс, возродившийся из пепла, и теперь он не остановится ни перед чем, чтобы защитить Янкеля и вернуть себе свое былое величие. Звон разбитого стекла эхом разнесся по коридорам дворца, достигнув ушей Силахтара-паши. Его лицо, обычно бесстрастное и невозмутимое, на мгновение исказилось от удивления и тревоги. Он немедленно направился в покои Османа, его шаги были быстрыми и решительными. Силахтар-паша был одним из немногих, кто знал истинное состояние опального султана, и потому шум заставил его по-настоящему насторожиться. Резко распахнув дверь, Силахтар-паша замер на пороге, его глаза расширились от изумления. Он ожидал увидеть Османа в постели, беспомощного и страдающего, а вместо этого перед ним стоял опальный Султан, чья грудь тяжело вздымалась, а в глазах горел безумный огонь. Вокруг Османа на полу валялись осколки большого зеркала, словно символизируя его сломленную волю и не покоренную ярость. Силахтар-паша был поражен. Он видел Османа беспомощным и прикованным к постели, и не ожидал, что тот встанет на ноги, пусть и с таким трудом. Он знал, что Осман был слаб и разбит, но теперь перед ним стоял человек, полный гнева и презрения, и это заставило его на мгновение потерять контроль над собой. — Ну что, — произнес Осман, его голос был хриплым, но полным яда, — Покойник перед вами. Неужто испугались?! Евнухи, не ожидавшие такого поворота событий, замерли в оцепенении, их лица исказила гримаса испуга. Осман, опираясь на стол, наблюдал за ними со злой ухмылкой. Он был слаб, но его глаза горели решимостью. И они поняли, что недооценили его. — Что… что здесь произошло? — проговорил Силахтар-паша, стараясь сохранить самообладание. Его голос был низким и осторожным, словно он разговаривал с диким зверем, готовым броситься на него в любую секунду. Осман перевёл взгляд на него, его глаза пылали ненавистью. Он стоял, шатаясь, но все же стоял, и это придавало ему сил. — Покойник, — прохрипел он, и в его голосе слышалась боль и обида, — Так меня называют ваши слуги? Я им покажу, кто покойник! Я вам всем покажу! Силахтар-паша не ответил. Он не мог поверить своим глазам. То, что он видел перед собой, противоречило всему, что он знал об Османе. Как мог этот жалкий калека, прикованный к постели, вдруг встал на ноги? Он явно был не в себе, его разум был затуманен от страданий и унижений. Он сделал шаг вперед, стараясь подойти ближе к Осману, но тут же остановился, почуяв некую опасность. Он не понимал, что происходит, но чувствовал, что ситуация может выйти из-под контроля. — Ваше Величество, — проговорил он, стараясь говорить спокойно, — Вам нужно отдохнуть. Силахтар-паша не использовал титулы, потому что не хотел провоцировать психически нездорового человека. Осман презрительно усмехнулся, в его глазах не было страха, а только ярость. — Отдохнуть? — прошипел он. — Я не буду отдыхать, пока не поквитаюсь со всеми, кто посмел унизить меня в моём же дворце! Пока я не докажу, что я еще жив! Силахтар-паша внимательно смотрел на Османа, пытаясь понять, как далеко он готов зайти. Он понимал, что сейчас любое его слово, любое движение может иметь серьезные последствия. Ему нужно было успокоить Османа, прежде чем он сделает что-нибудь, о чем потом пожалеет. Но как это сделать с таким сломленным и одновременно полным ярости человеком? — Силахтар-паша, — проговорил Осман, его голос был тихим, но в нем чувствовалась угроза, — Что ты сделал с моим Янкелем? Силахтар-паша замер на месте, пораженный внезапным вопросом. Он понимал, что Осман не забыл о своем верном слуге, и что его беспокоит его судьба. Он знал, что нужно быть осторожным, отвечая на этот вопрос, чтобы не спровоцировать новую вспышку гнева. — Ваше Величество, — проговорил Силахтар-паша, стараясь говорить как можно более спокойно и уважительно, — Янкель находится под стражей. Он подвергается допросу. — Допросу?! — переспросил Осман, его голос задрожал. — За что?! За то, что он был верен мне?! За то, что он был моим слугой?! Силахтар-паша молчал, не желая отвечать на этот вопрос. Он понимал, что Осман знал правду, и что он не сможет его обмануть. — Ты пытаешь его! — воскликнул Осман, его голос стал громче, а глаза засверкали гневом, — Ты пытаешь его так же, как пытали меня в Едикуле! Его тело дрожало от напряжения, поэтому Силахтар-паша быстро подошел к нему, стараясь удержать его. — Ваше Величество, — проговорил Силахтар-паша, его голос был твердым, — Успокойтесь. Мы не причиняем ему боли. Мы лишь хотим узнать правду… — Правду?! — с сарказмом переспросил Осман, — Какую правду?! Правду о том, что я предатель?! Правду о том, что я хотел свергнуть султана?! Или о том, что я занимаюсь колдовством?! Силахтар-паша молчал, не зная, что ответить на эти обвинения. Он понимал, что Осман считает себя преданным, и что он винит всех в своих страданиях. — Вы все предатели! — закричал Осман, его голос был полон ненависти, — Вы все заслуживаете смерти! Вы не оставите меня в покое! Он оттолкнул Силахтар-пашу, его глаза были полны безумия. В покои Османа, словно в эпицентр разразившегося шторма, ворвалась Герверхан Султан. Несмотря на уговоры Силахтара-паши о том, что ей лучше оставаться снаружи, она вошла в покои, не в силах сдержать своего беспокойства. В отличие от Силахтара-паши, ее лицо было бледным от волнения, а в глазах читалась тревога и сочувствие. Она замерла на пороге, заметив разбитое зеркало и испуганный вид Силахтар-паши, но ее взгляд был прикован к Осману. Она увидела его, шатающегося посреди осколков, с горящими глазами и сжатыми кулаками, и ее сердце болезненно сжалось. Она, как никто другой, знала, что Осман не был покойником, она видела в нем того самого шехзаде, которого она знала и любила, даже если сейчас он был сломлен и измучен. — Осман! — воскликнула она, бросившись к нему. Ее голос был полон беспокойства и нежности. — Что случилось? Почему ты разбил зеркало? Осман повернулся к ней, его лицо исказилось от боли и гнева. В его глазах мелькнула искра узнавания, но ярость все еще бушевала в нем. — Они говорят, что я покойник, Герверхан, — прохрипел он, его голос был полон обиды, — Они думают, что я сломлен и беспомощен. Но я покажу им, кто здесь покойник! Герверхан подбежала к брату, обхватив его лицо своими руками. Она смотрела ему прямо в глаза, пытаясь достучаться до него, успокоить его душевную бурю. — Осман, — проговорила она, ее голос был мягким и успокаивающим, — Не говори так. Ты не покойник. Ты жив, ты силен. Я знаю это. — Нет, Герверхан, — ответил Осман, его голос дрожал, — я больше не силен. Я жалкий калека, которого жалко даже слугам. Они смеются надо мной за моей дверью. — Это неправда, Осман, — возразила Герверхан, ее глаза наполнились слезами, — Я знаю тебя, ты сильный и смелый. Ты пойдешь на поправку, я знаю это. Она провела рукой по его лицу, пытаясь смягчить его ярость и печаль. — Успокойся, брат, — проговорила она, обнимая его, — Не позволяй их словам задеть тебя. Пойми, что их слова — это ничто, ты выше этого. Осман обнял свою сестру в ответ, уткнувшись лицом в ее плечо. Его тело дрожало, и его дыхание было прерывистым. На мгновение он снова стал тем маленьким мальчиком, которого их сестра Айше когда-то обнимала и утешала после каждой детской ссоры. Он нуждался в её поддержке. — Я так устал, Герверхан, — прошептал он, его голос был полон боли, — Я хочу покоя. — Я знаю, брат, я знаю, — ответила Герверхан, поглаживая его по спине, — Отдохни, Осман. Я буду рядом. Никто тебя больше не обидит, — она отстранилась, и посмотрела на него ласковым взглядом, — Отдохни, брат. Я попрошу слуг убрать осколки. Силахтар-паша наблюдал за этой сценой с нескрываемым удивлением. Он видел, как Герверхан успокаивает Османа, как ее нежность смягчает его ярость. Он понимал, что она была единственной, кто мог достучаться до его сердца, кто мог заставить его хоть на время забыть о боли и унижении. Он понимал, что она, возможно, единственный ключ к его исцелению. Осман, усевшись на край кровати, внезапно оттолкнул слуг, которые попытались помочь ему дойти до кровати и лечь. Ярость, казалось, вновь захлестнула его, не позволяя никому прикоснуться к нему. Он отмахнулся от них, словно от назойливых насекомых, его глаза горели огнем, а лицо исказила гримаса отвращения. — Не трогайте меня! — прорычал он, его голос был хриплым и полным презрения, — Не смейте прикасаться ко мне своими грязными руками! Вы все предатели! — закричал Осман, его голос был полон ярости, — Вы все заслуживаете смерти! Я не позволю вам больше меня трогать! Слуги, испуганные его внезапным порывом, отступили назад, их лица выражали страх и недоумение. Они не понимали, что происходит с шехзаде, почему он так ведет себя. Они привыкли видеть его беспомощным и страдающим, а теперь перед ними стоял человек, полный ненависти и ярости. Осман, опираясь на руки, пытался сесть на кровать, но его ноги отказывались слушаться. Он зашатался и чуть не упал, но в последний момент смог удержать равновесие. Он был слаб и измучен, но его дух оставался непокоренным. — Я сам! — закричал он, его голос дрожал от напряжения, — Я сам лягу в эту проклятую постель! Я не нуждаюсь в вашей помощи! Он медленно, с трудом, но самостоятельно дополз до подушек и лег на них, тяжело дыша. Его грудь вздымалась, а тело содрогалось от слабости. Он закрыл глаза, пытаясь успокоиться, но его сердце продолжало бешено колотиться в груди. Силахтар-паша, наблюдавший за этой сценой с беспокойством, понимал, что ситуация вышла из-под контроля. Он знал, что Осман был не в себе, что его разум был затуманен от страданий и унижений. Он понимал, что любой неосторожный шаг может вызвать новую вспышку ярости. — Оставьте его, — проговорил Силахтар-паша, его голос был низким и твердым, обращаясь к слугам, — Оставьте его в покое. Слуги, не смея перечить паше, быстро покинули комнату, оставив Османа, Силахтар-пашу и Герверхан Султан в тишине. Герверхан, с болью смотрела на брата, ее глаза наполнились слезами. Она понимала его отчаяние, и ей хотелось как-то помочь ему, но она не знала, что нужно сделать. Силахтар-паша подошел к кровати, его лицо выражало сочувствие и беспокойство. Он понимал, что нужно быть осторожным, и что нужно действовать так, чтобы не спровоцировать новую вспышку ярости. — Ваше Величество, — проговорил он, его голос был мягким и спокойным, — Вам нужно успокоиться. Вам нужно отдохнуть. Осман не ответил. Он лежал на кровати, тяжело дыша, его глаза были закрыты. Он казался спящим, но Силахтар-паша понимал, что это было лишь временное затишье. Он чувствовал, что Осман все еще полон ярости и отчаяния, и что он готов в любую минуту взорваться. Он понимал, что ему нужно быть готовым ко всему, и что ему нужно придумать, как помочь Осману справиться с его болью и отчаянием. — Евнухи, уберите в покоях!

***

В покоях Кёсем Султан царила атмосфера умиротворения и легкого оживления. Вечерний свет, проникающий сквозь резные оконные рамы, мягко освещал убранство комнаты, где за низким столом, уставленным яствами, собрались ее сыновья. Султан Мурад, Касым, Ибрагим и Баязид, непринужденно беседовали, прерываясь лишь на трапезу. Кёсем Султан, сидя во главе стола, с гордостью наблюдала за своими сыновьями, ее лицо выражало материнскую нежность и спокойствие. Их разговор был легким и непринужденным, касаясь последних дворцовых новостей, придворных интриг и предстоящих дел. Касым, как всегда, был рассудителен и сдержан, Ибрагим, самый младший, шутил и смеялся, а Баязид старался во всем поддерживать старшего брата, Мурада. В тот момент, когда в покоях царила атмосфера семейного тепла и покоя, дверь распахнулась, словно взрывная волна, и на пороге возник Кеманкеш-ага. Его обычно невозмутимое лицо, словно высеченное из камня, на этот раз выдавало легкое, но заметное беспокойство. Он поклонился султану, Валиде Султан и шехзаде, его движения были выверены и точны, как всегда, но тон был на грани тревоги, которую он старался скрыть. Кёсем задержала на нем взгляд, ища в его глазах ответ на немой вопрос: «Что случилось? Всё ли в порядке?» — Повелитель, Валиде Султан, Шехзаде, — начал Кеманкеш-ага, его голос, обычно твердый и уверенный, сейчас был ровным, но напряженным, — У меня есть срочные новости касательно Шехзаде Османа. Кёсем Султан, в мгновение ока, нахмурилась, ее лицо выразило легкую тревогу. Она старалась не смотреть на Кеманкеша открыто, но чувствовала, как ее сердце бьется чаще от его присутствия. Она знала, что состояние Османа было нестабильным, и не хотела, чтобы любые вести о нем омрачили этот редкий вечер, проведенный в кругу семьи. Но, в то же время, она не могла не заметить едва уловимую нервозность Кеманкеша, которая не соответствовала его обычному состоянию. Она почувствовала в его взгляде не только тревогу, но и нечто ещё, глубоко личное… Их тайная связь, вспыхнувшая страстью, была запретна, и каждый их взгляд, каждое их слово, было как хождение по лезвию ножа… — Что случилось, Кеманкеш? — спросил султан Мурад, его голос был полон настороженности, которая сменила его прежнее расположение. — Повелитель… шехзаде Осман, — начал Кеманкеш-ага, сделав паузу, которая, казалось, длилась вечность, — Он был крайне возмущен, узнав о допросе его еврейского слуги. Он встал с постели, разбил зеркало в своих покоях, и напал на слуг. Он кричал, что все вокруг него предатели, и что он хочет отомстить. Молчание, словно плотная завеса, опустилось в покоях. Братья переглянулись, их лица выражали изумление и неверие. Прогнозы врачей относительно Османа были крайне неутешительными, и никто не ожидал, что он сможет так быстро подняться с постели, не говоря уже о проявлении такой агрессии… Глаза Кёсем, привыкшие к жестокости и интригам, были полны тревоги, но в них мерцала и иная, едва уловимая эмоция — беспокойство за Кеманкеша. Она уловила в его взгляде едва заметную тень вины и беспокойства. Она понимала, что гнев её сына Мурада — это не просто слова, это сила, способная смести всё на своем пути, и понимала, что сейчас от неё зависит не только её собственная судьба, но и судьба Кеманкеша. Она чувствовала, как он смотрит на неё, словно ища поддержки и защиты в ее глазах… Их взгляды встретились на мгновение, полное невысказанных чувств и тревог, прежде чем она отвернулась, стараясь скрыть волнение. Она знала, что он пришел сообщить о её пасынке Османе, но его тревога выдавала тот факт, что они состояли в запретных отношениях… — Что ты такое говоришь, Кеманкеш? — спросил султан Мурад, его голос стал низким и опасным. Услышав слова Кеманкеша-аги, он медленно поднялся из-за стола, его движения были плавными, но в них чувствовалась угроза, — Как Осман узнал о допросе? Кто посмел ослушаться моего приказа? Кёсем вздрогнула, чувствуя, как гнев сына вновь набирает обороты. Ей нужно было действовать, и действовать быстро, чтобы спасти Кеманкеша от ярости Мурада… В покоях Кёсем Султан воцарилась мертвая тишина. Даже дыхание затаили, понимая, что гнев султана — это буря, которая не пощадит никого. Мурад, обычно сдержанный и рассудительный, сейчас был подобен хищнику, готовому разорвать на части каждого, кто посмел его ослушаться. Кёсем Султан, чьи глаза повидали не одну жестокую расправу, лишь сжала губы, в ее взгляде было не только беспокойство за Кеманкеша, но и осознание опасности, нависшей над дворцом… — Повелитель, — начал Кеманкеш, сохраняя спокойствие, но в его голосе слышалось едва уловимое дрожание. Он знал, что Султан Мурад в гневе был непредсказуем. И это предчувствие бури неотрывно было связано с тем, что он, Кеманкеш, знал о подоплеке интриги, в которую был втянут. Он боялся, что правда, которую он скрывал от Падишаха, может обернуться против него и Кёсем-Султан, — Я сам не могу этого объяснить. Силахтар-паша проводит тщательное расследование, чтобы выяснить, как эта информация могла достигнуть Шехзаде Османа. — Расследование?! — гаркнул Мурад, его голос эхом прокатился по покоям, — Ты мне сейчас говоришь о расследовании, когда моя воля была нарушена, а мои приказы проигнорированы?! Вы думаете, я буду ждать, пока вы будете искать виновных, перебирая их по одному?! Он сделал резкий вдох, пытаясь сдержать ярость, которая бушевала внутри него. Он не мог допустить, чтобы его авторитет был подорван, чтобы слуги чувствовали безнаказанность за свои проступки. В этот момент Кеманкеш едва не выдал себя. Он видел, как Кёсем с тревогой смотрит на него, понимая, что он в трудном положении. Взгляд их встретился, и в нём промелькнули нежные, но скрытые чувства. Это было мгновение понимания, мгновение запретной связи, мгновение надежды… — Кеманкеш, — проговорил Мурад, его голос был тихим, но в нем звучала сталь, — Я даю тебе время до рассвета. До рассвета ты должен выяснить, кто слил эту информацию Осману, и привести его ко мне. Если к рассвету виновный не будет найден, то я накажу всех, кто был в курсе допроса. Понял меня? Кеманкеш-ага поклонился и, не поднимая головы, произнес: — Да, Повелитель. Я исполню ваш приказ. И смею просить у Вас разрешения на дальнейшие действия. В его глазах мелькнуло отчаяние. Но он знал, что Кёсем видит его состояние. Она читает в его глазах не только обреченность, но и понимание того, что только он может раскрыть эту паутину интриг. Он принесет её в жертву, или найдёт способ скрыть правду, дабы не навлечь на неё беду… Мурад, не сказав больше ни слова, развернулся и вышел из покоев. Его тяжёлые шаги по мраморному полу, казалось, уносили с собой всю накопившуюся ярость. Прежде чем выйти за дверь, Кеманкеш-ага на мгновение поднял глаза, ища её взгляд, и в его глазах Кёсем прочла тревогу и невысказанную мольбу. Их взгляды встретились на долю секунды, в которой уместилось больше чувств, чем в тысяче слов. Сердце Кёсем замерло, словно птица, угодившая в капкан… Она знала, что этот взгляд был не только прощанием, но и призывом к действию. Он доверял ей, он надеялся на нее, и она должна была оправдать его надежду. Кеманкеш вышел за дверь, оставив Кёсем в мучительных раздумьях, в тревоге и в предчувствии неминуемой беды… Кёсем Султан вздохнула, её лицо выражало тревогу и глубокую мудрость, но в уголках губ играла едва заметная печаль. Она знала, что буря не утихнет до тех пор, пока Мурад не получит ответы, ответы, которые могли быть гораздо более страшными, чем любой шторм. И эти ответы, скорее всего заставят Мурада узнать, кто стоит за его спиной. Кёсем Султан молча смотрела на закрывшуюся дверь, в ее глазах читалась тревога. Она понимала, что Мурад сейчас не в себе, и что его гнев может привести к непредсказуемым последствиям. Она знала, что ему нужно время, чтобы успокоиться, но она также знала, что она не может оставлять ситуацию без контроля. Баязид и Ибрагим молча переглянулись, понимая, что сейчас лучше молчать. Они чувствовали напряжение, которое витало в воздухе, и они понимали, что сейчас не время задавать вопросы. Они знали, что Мурад сейчас очень зол, и что лучше держаться от него подальше. Касым, однако, не мог сдержать своего любопытства и беспокойства. Он пристально смотрел на свою мать, его лицо выражало недоумение. — Валиде, — начал Касым, его голос был тихим, но в нем чувствовалась настойчивость, — Что это был за допрос, о котором говорил Кеманкеш? Почему Осман так отреагировал? Кёсем Султан, которая только что вернулась к столу, тяжело вздохнула, ее лицо выражало усталость и беспокойство. Она понимала, что ее сыновья были в недоумении, и что они имеют право знать правду. Но она также понимала, что сейчас не время для долгих объяснений. — Я не знаю, Касым, — ответила Кёсем, ее голос был тихим и напряженным, — Я сама не понимаю, о чем идет речь. Я не давала никаких приказов о допросе. Касым нахмурился, его брови сдвинулись на переносице. Он не мог поверить, что его мать не знает об этом допросе. Он знал, что она всегда была в курсе всех событий, и что она всегда контролировала ситуацию… — Но Валиде, как это возможно? — спросил Касым, его голос был полон подозрения, — Разве не ты контролируешь всё в этом дворце? Как мог произойти этот допрос без твоего ведома? Кёсем Султан, услышав слова своего сына, тяжело вздохнула, ее лицо выражало усталость и разочарование. Она опустилась обратно на свое место, подпирая голову рукой, словно у нее не было сил даже держать ее. Она знала, что Касым всегда был рассудительным и проницательным, и что его трудно обмануть. — Ты хочешь знать правду, Касым? — спросила Кёсем-Султан, ее голос был тихим и грустным, — Ты хочешь знать, как мог произойти этот допрос без моего ведома? Я скажу тебе. Потому что твой брат Султан Мурад уже несколько месяцев творит безрассудства без моего ведома! У меня уже голова идет кругом, Касым. Шехзаде Касым, сидевший по левую руку от матери, сжимал в руках серебряную чашу, его лицо было искажено от гнева и страха. — Это… это невозможно, — проговорил Касым, его голос был резким и полным отвращения. Он поставил чашу на стол так резко, что ее содержимое расплескалось по скатерти. — Он встал с постели! Он… он ходит! Прошло всего три дня с того момента, как его привезли во дворец! Слухи верны. Осман заключил сделку с нечистым через еврея. Кёсем Султан вздрогнула, ее сердце было полно тревоги. Она надеялась, что ее дети смогут принять возвращение Османа, но сейчас она видела, что её надежды разбиваются вдребезги. — Касым, — проговорила Кёсем-Султан, её голос был тихим, но строгим. — Не говори так. Осман твой брат, он и так страдал достаточно… — Брат?! — перебил её Шехзаде Касым, его голос повысился на несколько тонов. — Матушка, это не наш брат! Он… он не человек! Он заключил сделку с шайтаном! Как еще это объяснить? Как он мог так быстро восстановиться, как не через силу тьмы?! Баязид нетерпеливо покачал головой, не соглашаясь с утверждениями брата. Он понимал, что Осман тяжело болен, что его разум поврежден годами заточения, но он не мог поверить, что тот заключил сделку с дьяволом. — Касым, не говори глупостей, — проговорил Баязид, его голос был спокоен и рассудителен, — Наш брат Осман болен. Его рассудок помутился. Не нужно приписывать ему дьявольщину. — Болен?! — усмехнулся Касым, его лицо было искажено презрением, — Да он одержим! Разве ты этого не видишь?! Разве ты не понимаешь, что это чёрная магия? Разве не этот еврей, что крутился возле него, осквернил Османа? Именно этот еврей передал ему темные силы! (Обвинение еврея Янкеля в причастности к «колдовству» Османа — это использование распространенных антисемитских предрассудков. Евреев в историческом контексте часто обвиняли в колдовстве, сатанизме и прочих темных делах, что делало их удобными «козлами отпущения». Это обвинение подразумевало, что еврей Янкель «осквернил» Османа, заразил его темными силами и отвернул от истинной веры. Это подчеркивало антисемитские стереотипы, представляющие евреев как «нечистых», злых и опасных для окружающих. Эти обвинения вызывали у верующих страх и ужас, представляя Османа как опасную и злую силу, которая может навредить им и их вере. Они создали образ Османа как антигероя, который должен был быть уничтожен.Обвинения в колдовстве и связи с шайтаном позволяли оправдать жестокое обращение с Османом, а также с его близкими и соратниками, включая Янкеля). Ибрагим, обычно тихий и замкнутый, вдруг перестал шептать молитву и с испугом посмотрел на Касыма. Он всегда любил Османа, хоть и боялся его, и он не мог поверить, что его брат связался с дьяволом. Кёсем Султан нахмурилась, стараясь сохранить спокойствие. Она понимала, что Касым сейчас напуган, но она не могла позволить ему сеять панику и раздор. — Хватит, Касым, — проговорила Кёсем, ее голос был твердым. — Не нужно говорить глупостей. Мы не можем судить Османа, пока не узнаем всего наверняка… — А разве недостаточно того, что он погряз в этом сговоре с проклятым евреем? — спросил Касым, его голос был полон ненависти, — Этот неверный, он же постоянно крутился возле него! Это он осквернил Османа, это он передал ему темные силы! Ибрагим, до этого молчавший, поднял голову и с испугом посмотрел на Касыма. Он никогда не понимал такой ненависти и жестокости. — Не говори так, — прошептал Ибрагим, его голос был тихим и дрожащим, — Это… это нехорошо. — Замолчи, Ибрагим, — резко ответил Касым, его взгляд был полным презрения, — Ты ничего не понимаешь! Ибрагим опустил голову и снова начал шептать молитву, его тело дрожало от страха. Баязид больше не мог выносить этого мракобесия. Он резко встал из-за стола и, не сказав ни слова, покинул покои, оставив мать и братьев в напряженной тишине. — И видишь, матушка? — продолжил Касым, с победной усмешкой, — Он даже зеркало разбил! Он разбил его, потому что увидел там… нечистого! Эта нечисть уже внутри него, пропитала его до костей, и виноват в этом этот проклятый еврей! Кёсем Султан молчала, ее взгляд был устремлен в одну точку на столе, словно она пыталась найти ответ на все происходящее в узорах на скатерти. Она чувствовала, как ее сердце сжимается от боли и отчаяния. Она видела, как ненависть и страх искажают ее детей, как они забывают о любви и родственных узах, и как тьма подкрадывается к их душам. — Матушка, — Касым перевел взгляд на нее, его голос стал более напористым, — Ты должна понять, что Осман опасен. Он не тот, кого мы знали. Он осквернен, и этот проклятый еврей виноват во всем. Мы не можем позволить ему оставаться во дворце, пока он не покаялся, пока его душа не очистится от этой черни! Ибрагим продолжал сидеть и молиться, опустив голову, его плечи подрагивали, и Кёсем чувствовала, что он вот-вот расплачется. Она понимала, что ее младший сын очень боится всего этого, и она чувствовала себя бессильной, наблюдая за его страхом. — Ты думаешь, что он сможет покаяться? — спросил Ибрагим, его голос был тихим, но в нем звучала острая боль, — Как можно очистить душу, которая была осквернена такими темными силами? Касым ухмыльнулся, его глаза сверкнули зловещим огнем. — Его можно очистить только через боль, — ответил Касым, его голос стал холодным и безжалостным, — Он должен страдать за свои грехи. Он должен быть наказан за свою связь с тьмой. Кёсем Султан перевела взгляд на Касыма, и ее глаза наполнились болью и разочарованием. Она видела, как злоба и ненависть развратили ее сына, и как далеко он отошел от истинной веры и человеколюбия. — Неужели ты так и не понял ничего, Касым? — проговорила Кёсем, ее голос был полон грусти. — Ты забываешь, что вы с Османом братья. Ты забываешь, что любовь и милосердие — это и есть путь к согласию, а не ненависть и жестокость… — Милосердие? К нему? К тому, кто связался с дьяволом?! Нет, матушка, это не милосердие. Это слабость! Кёсем понимала, что никакие слова не смогут достучаться до ее сына, что он ослеплен ненавистью и не понимает, что делает. В покоях повисла тишина, прерываемая лишь тихим шепотом молитв Ибрагима и тяжелым дыханием Касыма. Кёсем чувствовала, что она проигрывает эту битву, и что тьма уже победила в ее доме.