Всадник на чёрном коне

Килиндир-ага начал с голода. Тарелка с едой была убрана. Осман оставался в темной, сырой камере без еды и воды. Это было не просто лишение пищи, это было медленное, мучительное издевательство. Затем начались психологические истязания. Тень падала на каменный пол камеры, предвещая приход Килиндира-аги. Скрип двери — и в проеме появлялась его фигура, высокая и грозная, как скала. Лицо искажено жестокой ухмылкой, глаза сверкали удовольствием от предстоящего издевательства. Но он не торопился наносить удары. Он просто входил, закрывал дверь и останавливался на противоположном конце камеры. Килиндир-ага часами проводил время рядом с Османом, не прикасаясь к нему, но не давая ему спокойствия. Часами он стоял, не двигаясь. Его взгляд, холодный и пронизывающий, был прикован к Осману. Это было самое страшное издевательство. Осман сидел на полу, не в силах оторвать взгляд от надзирателя. Он чувствовал на себе невидимое давление, словно этот человек проникал в его самые глубокие мысли, высасывая из него жизненную силу. Молчание было невыносимым, наполненное презрением и всемогуществом. Время растягивалось, становилось вязким. Каждая секунда превращалась в вечность. Иногда Килиндир-ага подходил ближе. Его тяжелые шаги отдавались эхом в камере. Осман замирал, готовясь к удару. Килиндир-ага останавливался рядом, наклонялся и начинал шептать ядовитые слова, призванные унизить и сломать. Он напоминал Осману о его падении с трона, о потере власти, о бессилии. Он издевался над его надеждой, глумился над его воспоминаниями. Он шептал на ухо юноше уничижительные слова, напоминая ему о его беспомощности, о его падении, о его ничтожестве. Он рассказывал о своих планах и о том, как легко он может разрушить жизнь Османа. Если Осман засыпал, что бывало редко, то просыпался от его ужасных ударов. Он бил его не до смерти, а до сознания, прерывая его недолгий сон, напоминая о своем всемогуществе. Он не давал ему спать, намеренно нарушая его и так ломкий покой, сея в душе семена страха и отчаяния. Это было не просто избиение, это было целенаправленное уничтожение личности, медленное и упорное растоптание человеческого достоинства. И в этом бездействии, в этом молчаливом наблюдении, в этом ожидании следующего удара, скрывалась самая жестокая и ужасающая сторона садизма Килиндира-аги. Он не убивал сразу, он убивал медленно, мучительно, высасывая жизненную силу из своей жертвы. Но это было не все. Килиндир-ага принес узкую, острую палочку из темного дерева. Он не бил Османа сильно, но он медленно, с удовольствием, царапал его кожу, нанося неглубокие, но болезненные раны. Он рисовал на теле Османа узоры, каждый штрих сопровождался издевательскими словами. Каждый час превращался в вечность. Каждый штрих палочки вызывал новую волну боли и отчаяния. Осман не издавал ни звука, он только терпел, его лицо было бледным, а глаза заполнены безнадежностью. Килиндир-ага наслаждался этим, он видел в этих мучениях свое триумфальное побеждение. Он сломал Османа не только физически, но и духовно. И это было для него главным удовольствием. Солнце, пробиваясь сквозь узкую бойницу, упало на каменный пол камеры, рисуя бледный, почти призрачный квадрат света. Осман, привычно сжавшись на своем каменном ложе, ждал. Ждал скрипа двери, тяжелых шагов Килиндира-аги, его холодного взгляда. Он ждал издевательств, боли, унижений. Это была его ежедневная реальность, его существование, сводившееся к ожиданию следующего удара. Но время шло, а Килиндир-ага не появлялся. Часы тянулись невыносимо долго. Осман прислушивался к каждому звуку, каждому шороху. Тишина была необычной, пугающей. Она не была тишиной обычного одиночества, которое он уже выучился переносить. Это была тишина предвещающая что-то неизведанное, что-то ещё более страшное, чем его обычные муки. Его тело напряглось, каждая клетка была наполнена тревогой. Он пытался отвлечься, но мысли беспорядочно кружились в голове, как листья в буре. Он представлял себе различные варианты: болезнь, наказание, смерть… Каждый из них был ужасен по-своему. Солнце переместилось, продолжая рисовать свой бледный квадрат на полу. Тень от каменной стены удлинялась. А Килиндир-ага не появлялся. В сердце Османа родилось не облегчение, а глубокий, леденящий страх. Это безмолвие было страшнее всех истязаний. Это безмолвие обещало нечто неизвестное, нечто, чего он боялся ещё больше, чем самого Килиндира-аги. Это было начало нового, непредсказуемого этапа его плена. И этот этап казался ещё более ужасающим, чем все предыдущие. Исчезновение Килиндира стало для Османа не столько облегчением, сколько странным, пугающим переломом. Первые пять лет заключения были залиты ядом боли и унижения — жестокость Килиндира проникала в каждую клеточку его бытия. Теперь, вместо яростных ударов и презрительных оскорблений, его окружила глухая тишина, тяжелая как свинцовый саван. Это безмолвие было еще более страшным, чем крики и ругань. Первые месяцы прошли в недоумении. Осман ожидал новых истязаний, новых издевательств, но их не было. Еда оставалась скудной, но её приносили своевременно. Надсмотрщики стали менее жестокими, более безразличными. Это безразличие было как холодный душ, омывающий его тело от ярости и боли, оставляя за собой только пустоту. Постепенно, в этой пустоте, проросла другая жизнь. Осман нашел в себе силы заняться тем, что раньше было недоступно — чтением. Он проводил часы за износившимися книгами, которые стражники редко приносили ему. В словах он нашел утешение и отвлечение. Новые надзиратели не издевались над ним физически, они просто не замечали его. Он стал невидимкой, призраком в своей же камере. Его окружало полное и абсолютное одиночество. О нём все забыли… В этой тишине призрак Килиндира-аги стал ещё более реальным. Осман перестал спать, преследуемый кошмарными видениями. Ему слышны были его шаги по каменному полу коридора, его тяжелое дыхание за дверью, его шепот, пронизывающий его до костей. Он видел его призрак в каждой тени, в каждом отражении в металле кувшина с водой. Галлюцинации стали его постоянными спутниками. Он начинал слышать его голос, жестокий и глумящийся, в шуме ветра за окном, в скрипе двери. Еда приносилась регулярно, но она не приносила успокоения его душе. Каждый кусок казался пропитан привкусом страха, каждая капля воды напоминала о прошлом истязании. Его тело похудело до костей, лицо покрылось сетью морщин, глаза потеряли блеск, но в них горел неугасимый огонёк сопротивления, упрямого нежелания сломаться. Он ждал возвращения Килиндира-аги. В своём извращённом сознании это казалось ему лучше, чем это ужасное безразличие, эта невыносимая тишина. Яростная боль была знакома, понятна, предсказуема. А это безмолвие — это был неизвестный ужас, пугающий больше, чем любые истязания. Он ждал его возвращения, словно призрак Килиндира — это был единственный остающийся знак его бытия в этом ужасном одиночестве. Это ожидание, эта нескончаемая пытка бессонницей и галлюцинациями, сломали Османа не меньше, а возможно, даже сильнее, чем физические истязания первых пяти лет. И это было настоящим адом… Время в камере потеряло всякий смысл. Дни сливались в недели, недели — в месяцы, а месяцы — в годы. Осман перестал отсчитывать время. Он жил в вечном «сейчас», запертый в бесконечном цикле ожидания и страха. Он не замечал, как менялась его внешность, как исчезал юношеский румянец, и он превращался из мальчика в мужчину. Его мир сузился до размеров камеры, до размера его собственного испуганного сознания. В своих воспоминаниях он все еще оставался юным шехзаде Османом, полным сил и надежды. Образы прошлого были яркими, резкими, как осколки расколовшегося зеркала. Он помнил трон, он помнил своих близких, он помнил свою мечту о власти. Но эта память жила как отдельная жизнь, не связанная с его нынешним горьким существованием. Он не осознавал, что прошло пять лет. Пять лет, которые превратили юношу в изможденного мужчину. Его тело было истощено, похудело, ослабло, но он этого не видел. Для него это были только незначительные детали, не имеющие значения в его каменной реальности. Осман продолжал жить в своём мире, в своём собственном времени, не замечая, что он уже далеко не юноша. Он не видел свою измененную внешность, он не чувствовал тяжесть прошедших лет, он просто существовал, подчиняясь ритму своего страха, своей боли и своих галлюцинаций. И только в редкие мгновения прояснения, когда его сознание прорывалось сквозь тень прошлого, к нему проникала горькая истина о том, сколько времени прошло и какой ценой он за это платит. Его темница по прежнему пахла сыростью и плесенью. Единственный источник света — узкая щель высоко в стене — едва пробивал тьму, выделяя лишь очертания каменных стен и фигуру Османа, сидевшего, сгорбившись, на земле. Его одежда была изорвана, тело избито, лицо покрыто ссадинами. Но в его глазах все еще горела искра непокорности. Неожиданно дверь скрипнула, и в проеме появился молодой еврей. Он был неприметен: невысокий, с худым лицом, глубоко посаженными темными глазами и седыми висками, несмотря на относительно молодой возраст. Он был одет просто, в одежду, которая больше говорила о практичности, чем о богатстве: темные, потёртые ткани, поношенные туфли. На голове была еврейская кипа. Он нёс поднос с едой. Осман взглянул на него с нескрываемым недоверием. Еврейский юноша поставил поднос на пол, не произнося ни слова, его движения были быстрыми и осторожными. В его походке чувствовалась уверенность, смешанная с осторожностью, как у человека, привыкшего пробираться по лабиринтам города и опасаться каждого взгляда. Он казался испуганным, но в его взгляде было и что-то ещё… сострадание? Осман не трогал еду. Он долго смотрел на нового надзирателя, изучая его, разгадывая. Наконец, он заговорил, его голос был хриплым от боли и недостатка воды. — Кто ты? Еврейский юноша промолчал мгновение, затем тихо ответил: — Янкель. Мне поручено приносить вам еду, Эфенди. Янкель считал нецелесообразным использовать более формальное «шехзаде», поэтому назвал его «Эфенди», что было уважительным обращением к мужчине, аналогичное «господину». Его лояльность была неподкупной, поскольку он выкована её годами выживания в сложном мире Османской империи, где евреи занимали неоднозначное положение. — И только это? — прошипел Осман, его глаза с настороженностью изучали еврея. Янкель снова замолчал, его взгляд был опущен. Но в его молчании было что-то необычное. Это было не просто молчание страха, это было молчание, хранящее тайну. Осман внимательно рассмотрел еврея, и вдруг понял. Янкель — не просто охранник, приносящий еду. Янкель — его связь с внешним миром. Еврей станет его ушами и глазами в этой темной яме, и Осман это понял. В молчании Янкеля скрывалась надежда. Надежда на спасение. Видимо Давуд-паша рассчитывал на то, что присутствие еврея рядом с Османом вызовет подозрение и недоверие среди мусульман. Слухи о связях Османа с евреем могли бы быть использованы для дальнейшей дискредитации шехзаде и подрыва его репутации. Это было бы дополнительным инструментом в его борьбе с Османом. Осман, чьё лицо, измученное долгим заключением, было обращено к Янкелю, единственному человеку, кому он неожиданно доверился в этих холодных, сырых стенах Едикуле. Его глаза, когда-то искрившиеся властью, теперь были тусклыми, но всё ещё полными скрытой энергии. — Янкель, — прошептал он, его голос был слабый, но старался оставаться уверенным, — Скажи, какой сейчас год? Янкель немного подумал, прежде чем ответить. Он почувствовал в голосе Османа не просто любопытство, а что-то более глубокое. — Тысяча шестьсот тридцать второй, Эфенди, — прошептал Янкель, опустив глаза. Осман закрыл глаза, его плечи опустились, словно под тяжестью невыносимого бремени. Десять лет… Десять лет он провел в этой темнице, закованный в железный ошейник и кандалы. Десять лет с момента его свержения в тысяча шестьсот двадцать втором году. Десять лет в отрыве от мира, от власти, от жизни. Десять лет в темноте и одиночестве. Он чувствовал, как холод медленно проникает в его кости, не просто из-за сырости камеры, но из-за потери всего, чем он жил. Десять лет, проведённых в забытье и невообразимых страданиях. Этот ответ стал более удручающим, чем сам факт заточения. Это было настоящим приговором... В какой-то момент взгляд опального Султана стал более острым и наблюдательным, он пристально смотрел на Янкеля. На лице Османа сменилась надежда и неопределённость. — Расскажи о себе, Янкель, — сказал он, его голос был хриплым, но в нем слышна была заинтересованность, — Ты много знаешь, это видно. Янкель не торопился с ответом. Он подошел ближе к Осману, его движения были медленными и осторожными, как бы прощупывающими почву. — Как я попал сюда… — начал он медленно, его голос был спокойным, но в нем слышна была скрытая боль, — Это длинная история. Я был писцом, работал в одной из торговых контор в Стамбуле. Работа была непыльной, но платили мало. Я мечтал о своём деле, о своей лавке. Он сделал небольшую паузу, его лицо потемнело. — И вот, наконец, я накопил немного денег и снял маленькую лавку на окраине города. Все шло неплохо, пока… пока не начались беспорядки. В тот день я задержался в лавке допоздна, чтобы подготовить документы. Он сжал кулаки, его пальцы побелели, когда он посмотрел на опального Султана широко распахнутыми глазами, в которых отражалось небо над Стамбулом. — Когда я вышел на улицу, всё было в пламени. Народ кипел, как котёл на огне. В тот день разграбили мою лавку. Разнесли все в дребезги. Унесли все, что было нажито честным трудом за долгие годы. Мой дом, моя лавка… все было разрушено. Я потерял все, что имел. И уже не только заработанные деньги… Отца и братьев тоже убили. В те дни налог на торговлю был суров. Я не смог заплатить. За неуплату меня посадили в тюрьму. Он снова замолчал, его лицо стало еще более серьезным. — В тюрьме мне предложили выбор. Продолжать сидеть или перейти на работу в Едикуле за еду и кров. Я выбрал второе. Здесь хоть не умираешь с голоду. За работу денег почти нет, но жить можно. Вот так я и оказался здесь. Он посмотрел на Османа, его взгляд был спокойным, лишенным жалоб. Это была простая история выживания, лишенная сентиментальности. — А вообще я — сын еврейского торговца, — продолжил он тихо, его голос был спокойным и ровным, — Живу в Стамбуле всю свою жизнь. Знаю много людей, много тайных путей и имею множество связей. Он сделал небольшую паузу, словно взвешивая, сколько ещё он может рассказать. — Я не богат, но у меня есть друзья, которые могут помочь в нужный момент, — продолжил он, — И я умею находить выходы из самых запутанных ситуаций. Это навык, выработанный столетиями моим народом. Он посмотрел на Османа, его взгляд был проницательным и изучающим. — А теперь Ваш черёд, Эфенди, — сказал Янкель, его голос стал чуть жестче, — Расскажите мне о себе. О ваших планах. Что вы хотите сделать, когда вернётесь? Потому что помощь, которую я могу оказать, зависит от ваших целей. Янкель знал, что Осман не просто так просит рассказать о нём. Ему нужно оценить степень доверие, которое он может воздать юному еврею. И чтобы Янкель также понял, кто перед ним и насколько серьёзны его намерения. Это была игра в доверие, и оба понимали это. Осман, его лицо было бледным, но его взгляд горел непокорностью, пристально смотрел на Янкеля. Его голос был хриплым от боли и недостатка воды, но в нем была слышна железная решимость. — Янкель, — начал он, его слова были медленными и выверенными, — Слушай внимательно. Я нуждаюсь в твоей помощи. И я тебя озолочу. Я отдам тебе всё, что у меня есть. Всё, что мне принадлежит. Он сделал небольшую паузу, его взгляд не отрывался от молодого еврея. — Я — опальный Султан Осман, и я хочу выбраться отсюда, — продолжил он, его голос стал более твердым, — Из Едикуле. Найди способ. Найди людей, которые смогут мне помочь. Деньги — не проблема. У меня есть деньги. Много денег. Осман смотрел на этого еврея так, будто он был его последней надеждой, его тело дрожало от напряжения… — Ты понимаешь? — спросил он, его голос стал резче, — Моя жизнь зависит от тебя. Я доверяю тебе. Найди способ вытащить меня отсюда. И ты будешь вознагражден. Я обещаю! Янкель долго молчал, его лицо было нечитаемым, скрывая его мысли и чувства. Он взвешивал все «за» и «против», оценивая риски и возможности. Перед ним стоял опальный Султан, чей взгляд выражал отчаяние и надежду. Янкель чувствовал на себе тяжесть этой ответственности. Еврейский юноша не был слепым идеалистом. Он видел в шехзаде не просто человека, а привлекательный объект, история с которым могла принести ему огромные богатства. Наконец, он медленно кивнул, его движения были сдержанными, но решительными. — Я согласен помочь, Эфенди, — сказал он тихим, но твердым голосом, — Но это будет рискованно. И я не гарантирую успех. Одна ошибка может стоить всем нам жизни. Он сделал небольшую паузу, внимательно смотря на опального Султана Османа. Решение было простое и бескомпромиссное: помощь опальному Падишаху — это инвестиция, прибыль от которой будет огромной. Это не просто работа, а бизнес, где риск оправдан ожидаемой прибылью. Янкель улыбнулся, чувствуя прилив азарту и целеустремленности. Он поставил на своё будущее, и шехзаде Осман — это его козырной туз в этой азартной игре. — Вам нужно понять, Эфенди, — продолжил Янкель, — Что это будет долго и трудно. Нам потребуется много времени и много денег. И вам придется доверять мне и следовать всем моим инструкциям. Он снова замолчал, ожидая реакции опального Султана Османа. Это было не просто согласие, а согласие с определенными условиями. Янкель брал на себя огромную ответственность, и он хотел, чтобы его клиент понимал все риски и был готов к трудной работе. Это было начало их совместного пути к спасению. К пути, который мог привести их к счастью или к гибели. Его слова были полны надежды и отчаяния. Он впервые за много дней почувствовал искру надежды. Янкель — его единственная надежда на спасение. И Осман был готов отдать всё, чтобы выжить. Его жизнь висела на волоске, и сейчас он готов был рисковать всем. Он решил вверить свою жизнь этому еврею, о котором не знал ничего: ни кому он служит, ни его прошлое, ни правду о его работе в Едикуле и почему именно его приставили к опальному Султану. Он оставался лишь таинственной фигурой. Но надежда была. И это главное. Холодный ветер трепал поношенную одежду Янкеля, но он почти не чувствовал холода. Его ум работал неустанно, продумывая каждый шаг. Он знал, что речь идет о жизни и смерти опального Султана, и он не мог позволить себе ошибки. Лицо Османа было бледным, но его глаза горели надеждой, он внимательно всмотрелся в Янкеля. Его голос был все еще слабым, но в нем слышна была железная решимость: — Я отдам тебе своё поместье в Ускюдаре, — сказал он, его слова были медленными и выверенными, — Всё, что там есть. Это будет твоим вознаграждением. Янкель не поспешил с ответом. Он знал цену этого обещания. Поместье в Ускюдаре было богатством, которое могло обеспечить Янкелю и его семье комфортную жизнь на многие годы. Но он также понимал, что риски огромны. — Хорошо, Эфенди, — сказал он наконец, его голос был спокойным и ровным, — Я сделаю все в самое ближайшее время. У меня есть люди, которые могут помочь. Мы начнем работать немедленно. Он сделал небольшую паузу, его взгляд был сосредоточенным и решительным. — Но помните, — продолжил он, — это будет рискованно. И не стоит давать ложных надежд. Мы постараемся сделать все быстро и эффективно, но за Вашей спиной много могущественных врагов. Мы должны быть готовы к любому повороту событий. Его слова были полны решимости и осторожности. Еврейский юноша дал свое слово, но он также хотел, чтобы Султан Осман понимал, что успех не гарантирован. Это было начало их совместной работы, и этот путь не обещал быть легким. Янкель был хитрым евреем, его глаза блестели расчетливым блеском. Он знал цену своей работы и не собирался упускать шанс нажиться на сложившейся ситуации. Предложение Османа — поместье в Ускюдаре — было соблазнительным, но Янкель не был человеком, который бы действовал на эмоциях. Он видел в этом деле не только возможность получить солидное вознаграждение, но и шанс укрепить свое положение в Стамбуле и среди еврейской общины. Помощь шехзаде была рискованной, но она могла принести ему не только богатство, но и влияние… Каждое слово Янкеля было продумано, каждое движение было выверено. Он умело играл на отчаянии Османа, выставляя себя как единственного спасителя и при этом не скрывая своего желания получить за свою работу соответствующее вознаграждение. Он не был бессердечным, но его прагматизм и желание получить максимальную выгоду были на первом месте. Осман для него был не просто клиентом, а ключом к большому богатству и влиянию. Он был готов помочь Осману, но только при условии хорошего вознаграждения, и он прекрасно понимал, что использует ситуацию в свою пользу…

***

Квартал Галата

Еврейский квартал Стамбула XVII-го века, или, как его часто называли, Галата, представлял собой лабиринт узких, извилистых улочек, застроенных тесно прижатыми друг к другу домами. Эти дома, часто двух-трехэтажные, были построены из камня и дерева, их стены были потемневшими от времени и копчёной сажи, а крыши часто покрыты красной черепицей. Окна, маленькие и нередко закрытые решётками, выглядывали на узкие улицы, где вечно суетились люди. Воздух был насыщен запахами: пряностями из многочисленных лавчонок, жареного мяса с близлежащих кухонь, сладким ароматом фруктов с разложенных на земле корзин и терпким запахом чернил из мастерских переписчиков книг. Гул голосов, шум торговцев, блеяние овец и лай собак создавали непрерывный и жизнерадостный шум. На улицах можно было увидеть разнообразных людей: богатых торговцев в дорогих одеждах, простых ремесленников в потертой одежде, студентов с книгами под мышкой, детей, играющих на улицах. На перекрестках стояли прилавки, где торговали всевозможными товарами: тканями, специями, драгоценностями, книгами, мелочью. Синагоги, с их характерными куполами и башенками, возвышались над тесными домами, их вычурные украшения и символика ярко отличались от окружающих построек. Улицы были усыпаны булыжником, и ходить по ним было нелегко, особенно после дождя. В квартале были не только жилые дома, но и мастерские, лавки, кабаки, медицинские учреждения, а также школы и учебные заведения. Жизнь в еврейском квартале кипела день и ночь, создавая специфическую и незабываемую атмосферу жизни еврейской общины в сердце Османской империи. Но за кажущимся спокойствием скрывались многие сложности и опасности жизни меньшинства в большой империи. Янкель, одетый в скромную, но чистую одежду, пробирался по узким, извилистым улочкам еврейского квартала Стамбула. Запах пряностей, шум торговцев и детский смех смешивались с запахом старой древесины и свеч из синагоги. Он намеренно двигался медленно, внимательно наблюдая за окружающими. Его глаза, обычно блестящие от жажды наживы, сейчас были сосредоточены и напряжены. Сегодня его цель не деньги, а нечто намного более ценное — надежный союзник. Он нашел тот самый дом, который искал, не по адресу, а по некоторым незаметным признакам, известным лишь в узких кругах: небольшая железная вывеска с неприметной эмблемой, тихий гул голосов из-за закрытых дверей. Этот дом был не просто домом, а центром еврейской общины, резиденцией знаменитого Ребе. Янкель отнесся к встрече с Ребе с максимальным уважением и осторожностью. Он предстал перед ним не как ловкий торговец, стремящийся к быстрой выгоде, а как человек, ищущий мудрого совета и поддержки. Его слова были точно подобраны, каждое предложение отточено как острое лезвие. Он опустил детали о своих амбициях, сосредоточившись на предложении помощи шехзаде, акцентируя на его влиянии и значимости для общины. Он использовал не угрозы или подкуп, а надежду на взаимную выгоду и общее дело. В его голосе прозвучала не жажда наживы, а забота о будущем еврейской общины в Стамбуле, где каждый день можно стать жертвой политических игр. Янкель играл на верности Ребе своим людям, на его желании поддержать кого-либо из влиятельных личностей в Стамбуле, и на неуловимом чувстве предчувствия, позволяющим мудрецам видеть возможный выгодный ход задолго до его реализации. На кону стояла не только судьба шехзаде Османа, но и будущее многих жителей еврейского квартала… Янкель, опустив глаза в знак уважения, переступил порог дома Ребе. Запах ладана и старых книг ударил в ноздри, закрыв дверь он заглушил шум улицы. Комната, в которую его провели, была скромно, но богато обставлена: потертые ковры на полу, старинные книги на полках, а в центре — массивный дубовый стол, за которым сидел знаменитый Ребе Абраам. Ребе Абраам, человек в возрасте, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, но с проницательными и живыми глазами, внимательно рассмотрел Янкеля. Его внешность не выдавала богатства, но в его позе и манерах чувствовалась уверенность и спокойствие человека, знающего свою ценность. — Садись, сын мой, — тихо сказал Ребе на идиш, его голос был спокойным и мелодичным. Янкель присел на низкий стул, чувствуя на себе взгляд старика. Молчание затянулось, нарушаемое лишь тихим треском камина. Янкель понимал, что Ребе оценивает его, его слова и даже его молчание. Наконец, Ребе заговорил: — Я слышал о твоем разорении и попросил своих людей тебе помочь. В чём ты нуждаешься сейчас, Янкель? Его тон был сдержанным, но в его голосе звучала не холодность, а интерес. Он знал причину визита юноши, но хотел услышать это от самого юноши. Янкель, с легким дрожанием в голосе, но с уверенностью в глазах, рассказал Ребе о своем плане. Он не скрывал своих первоначальных мотивов — желания разбогатеть — но акцентировал внимание на том, как это может принести пользу всей еврейской общине: — Мой первоначальный план, Ребе, был простым: помочь человеку, попавшему в беду, в обмен на вознаграждение, — начал Янкель, смотря на Ребе с нескрываемым волнением, — Но потом я понял, что этот человек… он не просто пленник. Он человек с сильным характером, с чувством справедливости. И если я смогу ему помочь… если он вернется к власти… Янкель сделал паузу, выбирая слова поосторожнее. Он понимал, что говорит о чрезвычайно рискованном плане с самым главным человеком в общине, который мог запросто изгнать его за ошибку: — То есть… он может стать нашим защитником. Его влияние может изменить наше положение в Империи, обеспечить нам безопасность и возможности, которые сейчас нам даже не снятся. Освобождение этого пленника из Едикуле — это не просто спасение одного человека, Ребе, это стратегия. Это инвестиция в будущее нашей общины. Закончив рассказ, Янкель молча ждал реакции Ребе. Он понимал, что от его решения зависит не только его собственная судьба, но и будущее многих людей в еврейской общине. Его сердце быстро билось в ожидании приговора. Ребе молчал долго, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, сквозь окошко, затянутое пылью. Пламя свечи дрожало, отражаясь в его глубоких, мудрых глазах. Янкель ждал, напряжение наполняло воздух тяжелее ладана. Наконец, Ребе медленно повернулся к нему, его лицо было непроницаемо. — Янкель, — начал он спокойно, но в его голосе слышалась глубокая оценка, — Ты рискуешь не только своей жизнью, но и жизнями многих других людей. Освобождение заключённого из крепости Едикуле — это подвиг, равный восстанию. И здесь дело не просто в деньгах, как ты сам сказал. Это игра с огнём, где одна искра способна спалить целый квартал! Ребе сделал паузу, давая молодому еврею время осмыслить вес его слов. Затем он продолжил, его голос стал более мягким, но не менее решительным: —Твой план не только смел, но и опасен. Я не могу дать тебе гарантию успеха. Но… я вижу в тебе не только жажду богатства, Янкель. Я вижу и желание помочь своим людям. Это важно. Ребе встал и подошел к столу, взяв в руки старинную книгу. — Твои мотивы смешаны, это правда. Но даже если твоя первоначальная цель была корыстной, намерение искупить ее благородным поступком — мудрое решение. Я помогу тебе, Янкель. Но помни — на кону стоят тысячи жизней. После того, как ты ступишь на этот путь, ты должен будешь действовать умно, осмотрительно и без жалости к себе. — Вы очень мудры, Ребе, — сказал еврейский юноша, улыбнувшись одобрению со стороны такого важного человека. — В нашем квартале живет человек, чье имя известно даже за пределами Стамбула. Знаменитый лекарь, Исаак. Он лечил и богатых пашей, и простых ремесленников. Его имя — синоним мастерства и доверительности. Исаак — не только лекарь, но и мудрец, видящий людей насквозь. Обратись к нему. Он может помочь тебе найти ключ от железной двери этого заключённого. Ребе взял с полки небольшую, пожелтевшую от времени бумагу, на которой было написано несколько слов. Он вернулся к столу, его взгляд был строг, но не лишен надежды. Он протянул бумажку юному еврею: — Вот адрес Исаака. Но будь осторожен, Янкель. И помни, что настоящая мудрость часто скрывается не в богатстве, а в умении выбрать правильный путь. И сейчас ты сделал важный выбор. Теперь — действуй. Это не было полным одобрением, но это было принятием решения, поддержкой и благословением мудрого и опытного человека. Янкель, глубоко поклонившись, прошептал на идиш слова благодарности. Его голос дрожал от смеси уважения, волнения и легкого чувства вины за свои первоначальные корыстные мотивы. Он понимал, что Ребе прозрел его намерения, но не осудил его, а вместо этого предложил помощь. Это была не просто поддержка, а акт глубокого доверия. — Благодарю вас, Ребе, за вашу мудрость и доброту, — пробормотал он, его слова звучали искренне и от всего сердца. Он чувствовал на себе тяжесть ответственности и понимал, что предстоящее задание требует не только смелости и хитрости, но и осознания всех рисков. Ребе спокойно кивнул, его взгляд был спокоен и умиротворен. Он не произносил напутственных слов, не давал никаких дополнительных инструкций, понимая, что Янкель достаточно взрослый и отвечает за свои действия. Его молчание говорило больше всяких слов. Старый Ребе протянул руку, и Янкель поцеловал его изборожденную морщинами ладонь. Это был ритуал, простой, но значимый жест уважения и благодарности. — Иди с миром, Янкель, — мягко сказал Ребе, его голос был полон не только пожелания удачи, но и некоторой печали от опасности, которая ждала юношу. Он знал, какой путь избрал Янкель, и понимал, что это может стать как его величайшим достижением, так и его падением. Янкель медленно отступил назад, еще раз поклонившись. Он вышел из дома, оставляя за собой атмосферу мудрости и спокойствия, но в сердце нес тяжесть предстоящей опасности и надежду на благополучный исход своей миссии. Он был один, но он не был одинок, потому что с собой нес благословение мудрого Ребе. Первая цель Янкеля была ясна: найти надежного союзника. Он направился в ту часть Стамбула, где проживала большая еврейская община. Там, в тесных, лабиринтных улицах, он нашел того, кого искал: старого, уважаемого лекаря-еврея, известного своим умением и дискретностью. Янкель рассказал лекарю о ситуации с Османом, не скрывая ничего. Он описал тяжелое состояние шехзаде, подчеркнув, что тот находится на грани смерти. Он говорил в точной и непринуждённой манере, чтобы лекарь понял, что это не очередная интрига из дворца. Лекарь, внимательно выслушав Янкеля, кивнул. Он понял риски, но он также понял и важность этого дела. Он согласился прийти ко дворцу и обследовать Османа, представившись как лекарь, приглашенный для оказания помощи. Его задача будет состоять в том, чтобы обследовать Османа и представить Султану Мураду доклад, в котором будет говориться о необходимости перевести шехзаде в более комфортные и приемлемые условия. Лекарь обещал сделать все возможное, чтобы помочь Осману. Он понял, что это будет рискованная, но необходимая операция. За этот риск его ждет большое вознаграждение. Но его главной мотивацией было не богатство, а помощь тому, кто нуждается в ней. Он не был равнодушен к судьбе шехзаде. Теперь все зависит от искусства лекаря и случая…

***

Сырой холод каменного пола пронизывал насквозь тощую фигуру Османа. Он сидел, сгорбившись, у самой стены, в углу своей темницы в Едикуле. Его одежда, когда-то роскошная, теперь была изорвана и загрязнена, как и его самоё тело. Еда, которую ему подавали, едва ли утоляла голод. Его волосы, когда-то ухоженные, сейчас были путаными и грязными, спадая на бледное, измождённое лицо. Но худшее было не физическое исступление. Хуже было то, что жизнь за стенкой его камеры казалась далёким сном, а мысли превращались в ужасающие галлюцинации. Сегодня он видел Мурада. Не того властного султана, который теперь сидел на его троне, а своего маленького брата, того озорного ребёнка, которого он помнил ещё до вознесения на престол. Мурад, ему было всего одиннадцать лет. Он стоял перед Османом, смеясь своим звонким детским смехом, его лицо было ясно и светло. — Осман, — пропел ребёнок-Мурад, его голосочек прорезал тишину темницы, — Поиграем? Осман посмотрел на него с непониманием и боли. Его голосовые связки были раздражены, от чего он просто прошептал. — Мурад… это ты? Маленький Мурад, его образ все еще мерцал на границе реальности и галлюцинации, подбежал к Осману, его лицо сияло детским энтузиазмом. Он держал в руках маленький, изысканно украшенный лук, слишком маленький для его рук, но его глаза горели нетерпением. — Братец! — воскликнул он, его голос был полон живой энергии, резко контрастирующей с мрачной атмосферой темницы, — Научи меня стрелять из лука! Я хочу быть таким же ловким, как ты! Осман посмотрел на своего младшего брата, его сердце сжалось от боли. Это видение было так реально, так ярко, что он на мгновение забыл о своём заключении. Он вспомнил себя, мальчишку, бегающего по дворцу, играющего со своими братьями. — Мурад… — прошептал он, его голос был хриплым от долгого молчания, — Ты… ты же еще слишком маленький… — Нет! — возразил Мурад, махая маленьким луком, — Я уже большой! Папа говорит, что я скоро буду охотиться с тобой! Мы поедем вместе, на большую охоту, в самый густой лес! Я поймаю самого большого оленя! Мальчик с нетерпением ждал, его глаза были полны восторженного ожидания. Осман улыбнулся, горькая улыбка выразила его боль, отчаяние и нереальность этого видения. — Да, Мурад… — прошептал он, его голос был полностью лишен силы, — Мы поедем… на охоту… Он протянул руку, на сколько позволяли его оковы, чтобы прикоснуться к ребёнку, но его пальцы прошли сквозь призрачную фигуру маленького Мурада. В этом контакте проявилась вся трагичность его положения, его беспомощность и отчаяние. Осман понял, что это видение просто усилило его тоску по прошлому и неизбежность его нынешнего горестного существования. Призрак маленького Мурада, его образ всё ещё мерцал на грани реальности и иллюзии, подошёл ближе к Осману, его лицо выражало детскую наивность и печаль. Он держал в руках маленькую деревянную лошадку, её краска поблекла, но она все ещё была милой и дорогой для сердца мальчика. — Братец, — прошептал он, его голос был тихим, словно шепот ветра, — Давай играть! Осман посмотрел на него, его глаза наполнились слезами. Видеть своего брата таким маленьким, таким беззаботным, было невыносимо больно. Он знал, что это иллюзия, но хотел продлить этот миг надежды и радости, хотя бы на мгновение забыв о холодной реальности своей темницы. — В что мы будем играть, Мурад? — прошептал Осман, его голос дрожал от переполнявших его чувств. — В лошадки! — воскликнул маленький Мурад, поднимая деревянную лошадку выше, — Ты будешь большим и сильным рыцарем, а я буду твоим маленьким помощником! Он подошел ближе, его призрачный образ прошел через тело Османа, оставляя после себя только холод. Юноша попытался прикоснуться к нему, но его рука прошла сквозь призрачную фигуру. Это только усилило его боль, его чувство беспомощности и одиночества. Он присел на холодный каменный пол, с грустью смотря на маленького призрака. — Я хочу… — прошептал Осман, его голос дрожал, — Я хочу поиграть с тобой… хоть немного… Но… я… я не могу, Мурад, — прошептал он, его голос дрожал от слёз. — Почему? — спросил маленький Мурад, его взгляд был наполнен детским непониманием. — Потому что… — Осман не мог найти слов, чтобы объяснить своему брату жестокую реальность своего заключения. Он только смог прошептать, — потому что… я в тюрьме. Маленький Мурад улыбнулся, его улыбка была и грустной, и доброй. Он положил деревянную лошадку на пол перед Османом. Тишина темницы была нарушена только хриплым дыханием бывшего султана. Осман долго смотрел на своего младшего брата, его взгляд был заполнен болью и непониманием. Затем, с трудом выдавив из себя слова, он задал вопрос, который его мучил: — Мурад… почему ты здесь? Почему ты не ушёл в рай? Маленький призрак немного поколебался, словно подбирая слова, чтобы объяснить то, что не поддавалось простому детскому пониманию. Его голос был тихим, но в нём звучала глубина, которая была не по возрасту. — Я… я жду тебя, братец, — прошептал он, его голос был полн печали и глубокой любви, — Я не могу уйти, пока ты здесь. Осман смотрел на него, не веря своим ушам. Эта детско-взрослая мудрость в словах призрака была ещё более удручающей, чем самая жестокая реальность его заключения. — Но… рай… — пробормотал Осман, его голос был едва слышен, — Разве ты не в раю? — Да, — засмеялся маленький Мурад, подбегая ближе, — Мы будем играть в султанов! Я буду тобой, а ты… будешь мной! Его слова пронзили Османа, как острый кинжал. Он почувствовал приступ голодной боли и тоски. — Нет, Мурад, — прохрипел Осман, его голос сломался, — Мы больше не будем играть… Я… я застрял здесь… — Не грусти, — сказал маленький Мурад, прижимаясь к нему, — Я спасу тебя! Я приду за тобой и мы снова будем вместе! Но ребёнок начал исчезать, его очертания расплывались, как дымящийся туман. Смех стал тише, затем совсем затих. — Не уходи, — заплакал Осман, — Мурад не оставляй меня! Фигура ребёнка-Мурада исчезла, оставив Османа в полной темноте и одиночестве. Только сырой холод каменного пола напоминал ему о суровой реальности его положения. Его галлюцинации уходили, оставляя за собой горькое чувство потери и безысходности. Он был один. И все его надежды исчезли вместе с призраком его брата…

***

Пот заливал лицо двадцатидвухлетнего Султана Мурада. Он резко вскочил с роскошной кровати, сердце колотилось, как птица, запертая в клетке. На лбу выступил холодный пот, простыни сбились в ком. Его дыхание срывалось короткими, неравномерными вдохами. Он только что проснулся от кошмара, от навязчивого, ужасающего сна. В своём сне он видел Османа, не как призрака, не как старшего брата из детства, а как он теперь представлял его себе: изможденного, сломленного человека, заключенного в холодной темнице Едикуле. Осман больше не был могущественным султаном, теперь он был только тенью былой славы. Его глаза, пустые и безжизненные, были наполнены отчаянием… Его голос, слабый и хриплый, звенел в ушах Мурада: “Мурад не оставляй меня! ” Во сне Мурад пытался помочь, но его руки проходили сквозь призрачную фигуру Османа, он не мог до него дотронуться, не мог прикоснуться к его страданию. Он кричал, но его голос затерялся в гуле кошмара, в холодном ветре Едикуле, где томился его брат. Проснувшись, Мурад ещё долго сидел на кровати, его руки дрожали, а в глазах отражалась непреходящая тень кошмара. Он протёр лицо рукой, пытаясь выгнать из головы страшные образы. Но голос Османа, его просьба о помощи, продолжали звучать в его ушах. Это был не просто сон, а нечто более глубокое, нечто, что проникало в его подсознание и вызывало чувство вины, которое он так старался скрыть под маской могущественного султана. Он встал с кровати и вышел на балкон, его взор устремился в ночной город, в ночную тьму, в глубину своих собственных мыслей и душевных терзаний. Ему казалось, что он слышит шепот ветра, который несёт в себе мольбу его брата…

***

Месяц спустя

Дворец Топкапы

Султан Мурад восседал на высоком троне, вырезанном из слоновой кости и инкрустированном драгоценными камнями. Его тёмно-синий халат, расшитый золотом, драпировался вокруг него, как бархатная тьма. В золотых угольных глазах читалась усталость и тревога. Словно тяжелые облака, нависали над ним заботы об огромной империи. Он был всего лишь молодым султаном, но на его плечи легло слишком много бремени. В тронный зал вошла Кёсем Султан. Её фигура, высокая и мощная, прорезала полумрак. В её взгляде, словно в глубоком, древнем колодце, отражался весь опыт прожитых лет. Она двигалась, словно величественный корабль, рассекающий воды. Даже в этом холодном зале её присутствие ощущалось, словно давление холодного ветра, несущего молчаливое предостережение. Султан Мурад, словно пытаясь преодолеть невидимую преграду, заговорил: — Валиде Султан, сегодня ко мне приходил лекарь из Едикуле… Он сделал паузу, словно собираясь с духом. — Он сказал, что Осман… что он медленно умирает... в темнице... он мой брат, и я не могу просто оставить его там. Кёсем Султан остановилась перед троном, её лицо оставалось невыразительным: — Осман… — повторила она, с некоторой холодностью в голосе, — Он не заслуживает сочувствия. Он — угроза твоей власти. Мурад, выпрямившись на троне, произнес с нескрываемой решимостью: — Я хочу вытащить Османа из Едикуле. Слова повисли в воздухе, наполняя роскошный зал тяжелой напряженностью. Кёсем Султан, до этого сосредоточенная и спокойная, заметно побледнела. Её руки сжались в кулаки, а губы сжались в тонкой линии. — Мурад, — начала она, голос её едва дрожал, — Ты же понимаешь… только что прошло два бунта! Освобождение Османа… это будет рассматриваться как знак слабости, как приглашение к новым восстаниям! Всё государство окажется на краю пропасти! Её взгляд, обычно полный власти и уверенности, теперь выражал глубокое замешательство и недоумение. Она не знала, как реагировать на эту неожиданную и крайне опасную инициативу своего сына. Тридцать лет жизни во дворце, десять лет её личного правления в качестве регента — и вот, её же сын собирается сделать шаг, способный подкосить всё, чего она добилась. Она не могла поверить, что Мурад решился на это, после всего, что они прошли. Её чувства перемешались: материнская любовь к сыну, тревога за будущее государства и глубокое непонимание его мотивации. Кёсем Султан ощутила тяжесть ответственности, которая легла на её плечи, и в первый раз за многие годы она почувствовала себя беспомощной… Кёсем Султан, не сводя пристального взгляда со своего сына, отошла на шаг: — Мурад, ты забыл, что я делала все эти десять лет? Я знаю, как поддерживать порядок и стабильность в этой империи. Освобождение Османа — это самоубийство. Это чревато последствиями, которых ты даже не можешь себе представить. Мурад, сжимая руки, вздохнул и, пытаясь преодолеть подавляющее присутствие матери, сказал: — Валиде, теперь единственный правитель в этой империи — Султан Мурад. Вам больше не о чем беспокоиться. Теперь я сам несу ответственность за нашу Великую Империю. Глаза Кёсем Султан сузились. В её взгляде застыл холод: — Ты считаешь, что можешь взять на себя эту ответственность? Разве ты не видишь, что такое решение может расколоть Империю? Не заблуждайся, Мурад. В этом зале правил не один человек, и Осман — не просто пленник. Он — опасность. Она замолчала, затем она подолжила низким голосом с нотками молчаливой угрозы: — Поверь мне, Мурад, ты еще слишком молод, чтобы понимать цену этого решения. Мурад, осознавая всю тяжесть сказанных слов, опустил голову. Единственным свидетелем их спора оставалось молчание, заполнявшее тронный зал, как тяжелое, давящее покрывало. Кёсем Султан, не отрывая взгляда от своего сына, медленно покачала головой. Её голос, низкий и пронзительный, прорезал напряженную тишину тронного зала: — Мурад, — сказала она, каждое её слово звучало как тяжелый удар, — Когда я смотрю на тебя… на своего сына… Я вижу Османа. Вижу в тебе ту же неукротимую волю, ту же вспыльчивость, ту же неуправляемую энергию. В тебе, как и в нем, бурлит бунтарский дух. Ты, словно он, стремишься к самоутверждению, не учитывая последствий. Ты, как и он, готов рисковать всем ради достижения своей цели. Её взгляд стал ещё более пронзительным, и в нем скрывалась смесь любви, озабоченности и жестокой правды. — Осман был самодуром, Мурад. Бунтовщиком, который не считал нужным слушать никого, кроме себя. Его желания правили им настолько же бесконтрольно, насколько и твои в этом момент. Он был сильным, да, но его сила разрушила его. И теперь он заточён в Едикуле. Это его расплата за необуманные и импульсивные действия. Разве ты хочешь повторить его ошибку? Разве ты хочешь того же конца? Посмотри на себя, Мурад. Посмотри в свои глаза, и увидишь то же нетерпение и волю к бунту. Я вижу его в тебе, мой сын. И это меня пугает. Золотые нити, расшивавшие халат Султана Мурада, словно вспыхнули в свете ламп, когда он поднялся с трона. — Валиде, — сказал правитель, голос его звучал твердо и уверенно, — Вы заблуждаетесь. Я не похож на Османа. Он был… импульсивным, непредсказуемым. Он действовал, не задумываясь о последствиях. Я же… я взвешиваю каждый свой шаг. Я учусь на ошибках других, в том числе и на его ошибках. Он сделал паузу, словно выбирая слова с особой осторожностью. — Он был бунтовщиком, а я — Султан. Он руководился только своими желаниями, а я думаю о благополучии государства. Он не учитывал мнений других, а я слушаю своих советников. Он был самодуром, а я… я стремлюсь к справедливости и порядку. Между нами пропасть, Валиде. Не сравнивайте меня с ним. Я — Султан Мурад, и я покажу вам, что я способен управлять этой Империей лучше, чем кто-либо другой. Кёсем Султан молча смотрела на своего сына. Мурад, снова обратился к своей матери, но на этот раз его голос звучал тише, но в нём всё ещё слышалась твёрдая решимость. — Валиде Султан, я понимаю ваши опасения, но я не могу просто оставить его там. Лекари говорят, что он серьёзно болен. Смертельно болен. Они просят о его переводе в кафес, чтобы обеспечить ему необходимый уход. Я не могу позволить ему умереть в той темнице. Он сделал паузу, словно ожидая согласия, которого не получил. Кёсем Султан не сделала ни единого жеста, лицо её оставалось непроницаемым. — Это не просто болезнь, Валиде, — продолжил Мурад, голос его стал увереннее, — Это шанс. Шанс показать подданным, что я — не такой, как Осман. Я позволю ему получить лучший уход. Я продемонстрирую подданным своё великодушие. Я не буду похож на него в своём отношении к брату. Это не будет актом слабости, а актом мудрости. Кёсем Султан наконец заговорила, её голос был холоден и непреклонен: — Не заблуждайся, Мурад. Это не просто болезнь. Это ловушка. Ты думаешь, что проявишь великодушие? Нет, это будет твоей ошибкой. Ты дашь ему шанс, он обязательно воспользуется этим. Ты приведёшь его во дворец, а он приведёт в движение заговор. Ты не сможешь его контролировать. Его возвращение означает не только риск для тебя, но и для всей империи. Забудь об Османе. И не допускай даже мысли о его освобождении из Едикуле. — Валиде Султан, вы не понимаете. Осман… он умирает в одиночестве. В Едикуле. У него нет больше никого. Никто не защитит его, не поможет ему. Лекари говорят, что его состояние ухудшается с каждым днём. Он слабеет, теряет силы. У него нет ни друзей, ни сторонников. Он — просто бессильный человек, который лишился всего. Он сделал паузу, его взгляд был направлен прямо на Кёсем Султан, словно пытался достучаться до её сердца. — Это не политика, Валиде. Это… братская любовь. Я не могу оставить его умирать одного, брошенного на произвол судьбы в этой темнице. Моя братская любовь выше любых политических интриг. Я не могу позволить, чтобы он умер в полном одиночестве. Это было бы несправедливо, и это было бы непростительно. Кёсем Султан, лицо которой оставалось непроницаемым, хотя в глубине её глаз мелькнуло что-то похожее на сомнение, ответила холодным голосом: — Мурад, твои слова звучат красиво, но они не изменят ситуации. Ты называешь это братской любой, но я вижу только политические игры. Ты думаешь, что освобождение Османа не привлечёт за собой последствий? Ты наивен, если думаешь, что он остался совершенно один. Он всё ещё способен на новые заговоры, и ты не сможешь остановить его махинации. Я говорю тебе это как твоя мать, как женщина, которая провела много лет в этой политической игре. Поверь мне, братская любовь здесь ни при чём.

***

Мраморный павильон, утопающий в зелени пышного сада Топкапы, представлял собой изысканное сочетание роскоши и уединения. Его стены, сложенные из тончайших пластин белого мрамора, сверкающих на солнце, казались прозрачными, пропуская мягкий, рассеянный свет. Стены были украшены изящной резьбой, изображающей переплетающиеся виноградные лозы и нежные цветы. Пол, также из полированного мрамора, отражал как в зеркале изящные узоры ковров, раскиданных по полу. Воздух наполнялся тонким ароматом роз и жасмина, доносившимся из цветущего сада за стеклянными окнами. В центре павильона стояла низкая табуретка, инкрустированная драгоценными камнями, на которой были разложены шелковые подушки. Однако, всё это великолепие было затенено тяжелой ширмой, из богатого шёлка тёмно-бордового цвета, которая стояла в самом центре павильона. За ней находилась Кёсем Султан. Ширма, хотя и красивая, создавала атмосферу тайны и некой угрозы. Ткань казалась плотной и непроницаемой, скрывая фигуру властной женщины, заставляя догадываться о её мыслях и намерениях. Её присутствие чувствовалось даже сквозь шёлковый барьер, как ощущение глубокого холода в жаркий летний день. Всё великолепие павильона служило лишь фоном для этой загадочной и властной фигуры, скрытой за ширмой. Место, пронизанное светом и красотой, в то же время излучало некоторое чувство тревоги, заставляя ощущать неизбежность и серьезность того, что происходило за ширмой… Топал Паша приближался к мраморному павильону размеренно, но с определенной целеустремлённостью. Его походка, обычно быстрая и уверенная, сегодня была чуть медленнее, словно он чувствовал тяжесть того, что его ждало. Он остановился у входа, его взор скользнул по изысканно украшенным мраморным стенам, по зелени сада, проглядывающего сквозь изящные арки. Он чувствовал напряжение, которое витало в воздухе, прежде чем войти. Затем, медленно и неторопливо, он отодвинул тяжёлую шелковую занавесь, ведущую в павильон. Его движения были плавными и измеренными, как у человека, который привык к держаться в тени, но в то же время он не скрывал своего достоинства и уверенности в себе. Его взор остановился на тёмной ширме из богатой ткани, которая стояла в центре павильона, скрывая за собой Кёсем Султан. Он подошёл к ширме, остановившись на некотором расстоянии, проявляя уважение и чувство такта. Молчание висело в воздухе, ещё больше подчеркивая значимость момента. Его присутствие в этом изысканном павильоне было простым, но в то же время значимым действием, подчеркивающим его важность и высокое положение, а также его неизменную преданность Кёсем Султан… — Топал Паша, — начала Кёсем Султан, она была встревожена, словно боролась с бурей в душе, — я призвала тебя по важному вопросу, касающемуся Османа. Паша слегка наклонил голову, его взгляд был пристальным и внимательным. — Валиде Султан, — ответил он, — Я внимательно Вас слушаю. Лицо Кёсем Султан, скрытое за полупрозрачной вуалью, выражало глубокую тревогу. Ее голос, хотя и спокойный, был наполнен скрытой напряженностью. — Топал Паша, — начала она, ее слова, словно капли яда, медленно стекали в тишину мраморного павильона, — Мой сын Султан Мурад намерен вытащить Османа из Едикуле. Паша чуть приподнял брови, но не перебил. Он ждал продолжения. — Несмотря на то, что опальный Султан Осман был признан политическим преступником, — продолжила Кёсем Султан, её голос стал немного резче, — Он намерен освободить своего брата. Это безрассудство. Абсолютное безрассудство. Она сделала паузу, чтобы дать своим словам осесть. — Два недавних бунта еще свежи в памяти народа. Освобождение Османа будет воспринято как знак слабости, как приглашение к новым беспорядкам. Это может подорвать власть Мурада, а затем уничтожить и всё государство… Кёсем Султан молчала некоторое время, её взгляд был устремлён куда-то вдаль, за пределы роскошного павильона. Её мысли были заняты сложной и опасной ситуацией. — Поэтому, — продолжила она, её голос был твёрдым и решительным, — Мы должны предотвратить это. И если предупреждение не поможет… тогда нужно принять другие меры. Мы не можем позволить Осману вернуться. Он угроза для нас всех. Она замолчала, её взгляд стал пронзительным, как у хищного птицы. — Я вырастила Османа, как своего сына. Лучше меня никто не знает его характер. Он не откажется от мести. Никогда. И он не отступит от цели вернуть себе трон. Для него это не просто восстановление власти, а вопрос чести, вопрос жизни и смерти. Это дело его жизни. Его месть. Она медленно произнесла слова, словно каждое из них было тяжелым камнем: — Осман не должен остаться в живых. Он не должен попасть во дворец. Нам нужно найти способ избавиться от него. Топал Паша, похоже, не ожидал такого откровения. Его брови поползли вверх. В его глазах промелькнуло нечто, больше похожее на удивление, чем на ужас. Когда-то он помнил, как Кёсем Султан относилась к Осману, как к собственному сыну. Это впечатление теперь казалось далёкой и неправдоподобной мечтой. Он, верный служитель, не представлял себе такой эмоциональной изменений за такой короткий срок. — Госпожа… — сказал он, голос его звучал сдержанно, но в нем проскальзывала недоверчивость, — Но когда-то вы… вы дорожили им, как собственным сыном. Вы рисковали ради него… Кёсем Султан, словно не замечая его удивления, хладнокровно продолжила: — Топал Паша, — произнесла она, — Не забывай, что Осман никогда не простит тех унижений, которым его подвергали все эти годы. Он не забудет, как его лишили власти. Как его бросили в темницу. И если он вернёт себе силу, то будет беспощаден. Кёсем Султан, ее голос, тихий, но пронзительный, звучал в мраморном павильоне, словно погребальный звон. — Я дорожила им, как собственным сыном, — она произнесла это несколько бесстрастно, — Но сейчас я вижу в нём только угрозу. Государство не должно рисковать. Освобождение Османа приведет к новой нестабильности. Мы должны обеспечить спокойствие. И вы, как верный служитель, должны предусмотреть все меры. Потому что иначе мы все поплатимся за это. Пойми меня правильно: мы не можем дать ему даже малейшей возможности. Топал Паша кивнул, но в его глазах появился оттенок неуверенности. Он понял, что Кёсем Султан серьезна, но не мог совсем принять такое решение. Однако, он не осмеливался спорить. Перед ним стояла женщина, владеющая неизмеримой властью, и его долг был выполнять её приказы. В этой мрачной тишине павильона родилась судьба, заключенная в глубокой печали. — Как прикажете, Госпожа…