Всадник на чёрном коне

Каменные стены камеры казались сжавшимися, давящими на Османа. Пять дней. Пять дней, наполненных невыносимой пыткой голода. Желудок сводило судорогой, а в голове пульсировала лишь одна мысль: еда. Слабое, еле заметное, движение в углу комнаты. Осман, весь сгорбившийся, с трудом поднял голову, пытаясь разглядеть фигуру, затерянную в полумраке. Перед ним стоял Килиндир-ага. Его лицо, как всегда, выражало холодную, зловещую насмешку. В руке он держал поднос, на котором покоилась тарелка с пловом. Пар, поднимавшийся от ароматного риса, смешивался с запахом специй, и этот запах, обычно приятный, теперь казался зловещей иронией, предвестником очередной пытки. Запах пробудил в нем голод, глубокий физический голод, который заглушал даже боль. Его голос был слабым, почти неслышным, но слова прозвучали четко и разборчиво: — Я… я сделал это сам. Я организовал свой побег. Я… я виновен. Слова прозвучали как приговор, холодный и безжалостный. Это было признанием вины, которое он дал не от сожаления или раскаяния, а от глубокого истощения и голода. Цена тарелки плова была слишком высока, но он не мог противостоять ему. Его воля была сломлена, его тело истощено, и он сдался перед удовлетворением физических нужд. Он лжесвидетельствовал против себя, жертвовал своим достоинством ради маленькой надежды на передышку. Даже эта надежда была иллюзией. Это было победой не над ним, а над его исчерпанным телом. Но в его глазах все еще горела искра ненависти, скрытая под маской покорности. Килиндир-ага внимательно слушал признание Османа, его лицо было непроницаемо, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Он ждал этого признания, и теперь, когда он его получил, его удовлетворение было полным. Однако, он не показал своих настоящих чувств, оставаясь спокойным и невозмутимым. — Продолжай, — сказал Килиндир-ага спокойным голосом, его слова были ровными и измеренными, но в них скрывалась угроза, — Назови имена всех, кто помогал тебе в этой попытке побега. Не скрывай ничего. Твоя жизнь теперь зависит от правды. Он знал, что Осман не откажется от своей игры. Осман еще не сломлен, он просто исчерпан. Поэтому он дал ему шанс — шанс выжить, назвав имена своих союзников. И Осман использовал этот шанс. Осман, немного помедлив, назвал имена тех, кто пытался его освободить из башни Едикуле. Его голос был слабым, но слова были четкими и разборчивыми. Он назвал имена своих союзников, не скрывая ничего. Для него это была игра, в которой он пытался выжить, используя любые доступные ему средства. Он назвал имена, а человек Килиндира-аги записал их в свою книгу, его лицо оставалось невозмутимым. Игра продолжалась. Но теперь уже Килиндир-ага удерживал все карты в своих руках. Осман сделал свой ход, но он еще не знал, что этот ход может привести к его гибели. Килиндир-ага улыбнулся, его лицо было спокойно, но его глаза горели. Он получил все, что хотел. И теперь начнется настоящая игра. Килиндир-ага, не изменяя своего спокойного выражения лица, жестом подозвал одного из своих людей. Тот принес тарелку с пловом, аромат которого наполнил сырую каменную комнату. Килиндир-ага поставил тарелку перед Османом. — Вот твоя плата, — сказал он холодным, безэмоциональным голосом. Его слова были простыми, но в них скрывалась глубокая ирония. Плов был не просто едой, а символом продажи Османа, символом его потери достоинства и свободы. Осман медленно поднял голову, его взгляд был прикован к тарелке с пловом. Голод и истощение были сильнее всего. Он забыл на минуту о своем достоинстве, о своей мести, о своих планах. Он был сломлен, и ему нужна была еда. Килиндир-ага продолжил, его голос был холодным и жестоким: — И запомни хорошо, — он наклонился ближе к Осману, его взгляд был пронзительным и не выражающим ни каких эмоций, его тон не терпел противоречий. — Больше тебе никто не поможет. Ты остался совсем один. И ты в моих руках. Его слова были приговором. Осман понял, что он остался один, без помощи и надежды. Он голод будет утолен лишь на некоторое время. Но в его сердце всё ещё горит огонь мести, он не забудет этого позора, не забудет того, что он сделал, и кто стал причиной этого. Его игра только началась. И в этой игре у него было еще много холодной мести для всех, кто его предал. Килиндир-ага, наблюдая, как Осман жадно ест плов и откусывает куски хлеба, слегка толкнул тарелку ногой. Осман, словно очнувшись от ступора, поднял на него безжизненный взгляд, в котором не было ни гнева, ни презрения, только пустая боль и слабость… — Смотришь, как животное, — произнес Килиндир-ага, его голос был низким и хриплым, — Так же, как ты сейчас ешь, так же, как ты и живёшь. Без достоинства, без воли. Ты просто существо, подчиняющееся инстинктам. Он сделал паузу, наблюдая за Османом, за тем, как он поглощает пищу, не поднимая глаз. Килиндир-ага, с холодной усмешкой, склонился над Османом, его глаза сверкали презрением. Он протянул руку и поднял подбородок Османа своим пальцем, заставляя юношу взглянуть ему в глаза. — Предатель, — прошипел он, его голос был спокойным, но в нем слышна была глубокая ненависть. — Ты продал своих союзников ради тарелки плова. Ты ничтожество. Ты даже не достоин того, чтобы тебя называли человеком! Он отпустил подбородок Османа, его рука отдернулась с отвращением. В его глазах не было ни капли сожаления или сочувствия. Только презрение и удовлетворение. Он достиг своей цели. Он сломил Османа, заставил его предать своих союзников. И теперь он мог наслаждаться своей победой. — Ты думал, что сможешь обмануть меня? — продолжил Килиндир-ага, его голос был спокойным, но в нем скрывалась угроза. — Ты глупец. Я все знал с самого начала. Я играл с тобой, как кот с мышкой. И я выиграл. Забудь о том, что такое честь, забудь о сопротивлении. Это всё – для сильных. Ты же – лишь жалкая тень! Его слова были жестокими и безжалостными. Он не скрывал своего пренебрежения к Осману, он рассматривал его как инструмент, и теперь он отбросил его, как использованную вещь. Он знал, что Осман не забудет этого позора, не забудет этого презрения. И это было еще одной его победой. Он сломил не только тело Османа, но и его дух. И это было самым важным. Осман, с потухшим взглядом, но с твердостью в сердце, молча смотрел на Килиндира-агу. Он назвал имена своих союзников, но одно имя он удержал в секрете. Имя своей матери. Килиндир-ага, удовлетворенный полученной информацией, не заметил этого молчания. Он считал, что сломил Османа, что юноша сказал все, что знал. Он не догадывался, что в глубине души Османа все еще горела искра сопротивления. Он защищал свою мать, даже ценой своей жизни. В его молчании скрывалась не просто тайна, а глубокая преданность и любовь к своей матери. Он не хотел выдать ее, не хотел подвергнуть ее опасности. Даже перед лицом жестокого истязателя он оставался верен своей матери. Его молчание было актом смелости и любви, скрытым под маской покорности. Он дал Килиндиру-аге то, что тот хотел, но он оставил за собой нечто ценное — верность своей матери. Его тайна останется неизвестной еще на некоторое время, но она точно будет раскрыта. Возможно, это будет его последний акт бунта…

***

Сырой холод каменных стен Едикуле пронизывал кости Османа. В углу камеры, свернувшись калачиком на полу, он напоминал скорее дикого зверя, чем бывшего султана. Его одежда была разорвана, волосы спутанны, а лицо измождено до неузнаваемости. Пять дней голода, потом унизительная сделка за тарелку плова… все это сломало его, лишив человеческого достоинства. Тяжелый скрип двери прервал наступившую тишину. В камеру вошел Давуд-паша, одетый в роскошные бархатные одежды, расшитые золотом. На его плечах лежал меховой воротник из соболя. Он был одним из заговорщиков, причастных к его свержению. Его лицо, искаженное удовлетворением и презрением, теперь выражало ликование. Давуд-паша усмехнулся, приближаясь к Осману. Он остановился рядом, с высоты своего роста глядя на изможденного бывшего повелителя. Теперь формально на троне сидел султан Мустафа, однако фактически всеми нитями власти управлял Давуд-паша. Его интриги и козни, как раз и привели к свержению Османа, а теперь он держал в своих руках судьбу всей Османской империи. Именно поэтому вид сломленного и униженного Османа, доставлял ему такое злорадное удовольствие… — Ничтожная тварь! — прошипел он, плевок приземлился рядом с Османом, — За тарелку плова ты продал всех! Всех своих приверженцев, всех, кто тебе доверял. Ты ничтожество! Даже животное бы так не поступило! Осман не поднял голову. Он быстро наклонился, захватил с камня кусочек остатков плова и жадно съел его. Его движения были неуклюжими, быстрыми, как у голодного зверя. Он хватался за остатки еды с хищной жадностью. Давуд-паша наблюдал за ним с отвращением. — Даже животное ведет себя достойнее, чем ты! — прошипел он, — Ты предал своих людей, свою семью, свою веру… все за эту жалкую тарелку плова! Теперь ты даже не человек. Ты ничтожество, которое стоит менее пылинки! Осман опять захватил кусок плова, заглатывая его с дикой скоростью. Его глаза были пустые, лишенные какой-либо эмоции. Он потерял не только власть и трон, но и свое человеческое достоинство. Остался лишь голодающий зверь, готовый на все ради куска еды. Его былое величие обратилось в прах, превратившись в стыд и беспомощность. Он стал ничтожеством в глазах своего предателя, и он сам это знает. Теперь он был лишь тенью былого себя, брошенный на милость своим врагам. Давуд-паша повертел в руках драгоценный перстень, который когда-то принадлежал Осману. Перед ним, на холодном, сыром каменном полу, стоял на коленях бывший султан, теперь превращенный в жалкое подобие человека. Его одежда была разорвана, волосы спутанны, а глаза, хотя и тусклые от боли и голода, все же горели неугасимым огнем ненависти… — Ну что же, Осман-челеби, — проговорил Давуд-паша с наслаждением, его голос был пропитан злорадством, — Вот ты и сломлен. Ты ничтожество, жалкая тень былого величия. Теперь ты никому не представляешь угрозы. Ты лишен влияния, власти, достоинства. Ты — ничто. Осман медленно поднял голову. Его взгляд был направлен на Давуда-пашу, его лицо было бледным, но его глаза горели огнем. — Ты ошибаешься, Давуд-паша, — прошептал он, его голос был слабый, но уверенный. — Я еще не сломлен. Моя воля еще жива. Однажды, — продолжил Осман, его глаза встретились с глазами Давуда-паши, — Придет день, когда я отомщу тебе за все унижения, за все страдания. За каждый удар, за каждую слезинку. Ты можешь быть уверен в этом! Давуд-паша взорвался смехом. Его смех был жестоким, издевательским, полным презиренья. — Отомстишь? — прорычал он, — Ты, жалкая пешка! Ты, раненый зверь! Ты даже не в силах подняться на ноги! Какую месть ты можешь мне устроить? Как ты смеешь угрожать мне?! Тень Килиндира-аги легла на каменный пол камеры, словно зловещий призрак. Его лицо, скрытое в полумраке, было нечитаемо, но голос, низкий и хриплый, прорезал тишину, словно лезвие: — Осман-челеби, — прошипел он, — Давуд-паша ждет от тебя знака покорности. Осман стоял на коленях, его спина согнута под тяжестью унижения. Пять дней голода, потом позорная сделка за тарелку плова, а теперь это… требование поклониться тому, кто участвовал в его падении. Его тело дрожало, но не от холода, а от внутреннего смятения. В его глазах горел огонь ненависти, скрытый под маской изнеможения. Килиндир-ага медленно приблизился. Его взгляд был холодным, бесчувственным, как у хищника, наблюдающего за своей добычей. — Поклонись, Осман-челеби, — повторил он, его голос был жесток и не терпел возражений. — Покажи Давуд-паше свою покорность. Покажи, что ты сломлен. Что ты ничтожество. В камере наступила тяжелая тишина. Лишь капли воды капали с каменных стен, словно издевательские удары судьбы. Осман закрыл глаза, с трудом сдерживая гнев, который кипел внутри него. Он чувствовал себя так же, как раненый зверь, загнанный в ловушку. Каждый мускул его тела протестовал против этого унижения. Но сила была на стороне Килиндира-аги. Он был бессилен. Осман сделал глубокий вдох, и его плечи опустились. Он опустил голову, его волосы закрыли ему лицо, скрывая его эмоции. Он приклонил голову, не до земли, но достаточно, чтобы Килиндир-ага смог увидеть в этом знак покорности. Однако, даже в этом покорном жесте была скрыта бездонная пропасть ненависти. Его покорность была притворством, маской, скрывающей желание мести. Этот жест был не признанием поражения, а лишь необходимой паузой перед будущей расплатой. Он будет помнить этот позор. И он никогда не простит. Давуд-паша стоял над Османом, его лицо было искажено злорадством. Бывший султан лежал на холодном каменном полу, его тело было истощено голодом и унижениями. Его взгляд был пустым, но в глубине его глаз тлел огонь ненависти. — Я принес тебе подарок, Осман-челеби, — прошипел Давуд-паша, его голос был пропитан садистским удовольствием, — Подарок, который будет напоминать тебе о твоем падении, о твоем бессилии. В дверном проёме появились два стражника, которые несли в руках тяжелый железный ошейник, с массивными кольцами и крепкими застежками. Он был сделан из грубого железа, и его вес был значителен. Вид этого ошейника вызвал у Османа волну отвращения. Килиндир-ага приблизился к Осману и грубо схватил его за волосы, приподнимая его голову. Он провел ошейником по шее Османа, чувствуя его резкую реакцию на его касание. Его реакция была очевидна. Он ощутил не только физическую боль, но и душевное страдание. — Надевайте, — приказал Давуд-паша, наслаждаясь предстоящим зрелищем. Его удовольствие было неограниченным. Килиндир-ага, с жестокой усмешкой, начал надевать ошейник на шею Османа. Железо давило на истощенную шею, вонзалось в его кожу. Осман вздрогнул от боли, но не издал ни звука. Он сжимал кулаки, сдерживая крик боли, сдерживая слезы, пытаясь сохранить достоинство, хотя это было очень трудно. Затем были надеты кандалы, приковывающие его руки к ошейнику. Теперь он был полностью обездвижен, прикован к этому тяжелому железу. Его молчание было вызовом, просьбой о смерти. Он не хотел продолжать существовать в этом унижении. Его тело дрожало, но его глаза горели неугасимым огнем ненависти. Его молчание было вызовом, просьбой о смерти. Он не хотел продолжать существовать в этом унижении. Он знает, что это не конец. Это лишь начало. И он будет помнить это. Он будет помнить все до конца своих дней. И он отомстит. Это было ему понятно. Давуд-паша наслаждался этим зрелищем. Он видел перед собой не бывшего султана, а сломленного человека, превращенного в животное. И это доставляло ему неописуемое удовольствие. Железо ошейника впилось в шею Османа, кандалы сковали его руки. Он стоял, или, вернее, висел, под тяжестью грубого металла, его тело дрожало от боли и унижения. Давуд-паша и Килиндир-ага наблюдали за ним с удовольствием, их лица были искажены злорадством. Килиндир-ага сделал шаг вперед, его тени на каменных стенах плясали как призраки. — Ну что же, Осман-челеби, — прошипел он, его голос был холодным, как лед. — Великий Визирь Давуд-паша сделал тебе щедрый подарок. Он дал тебе возможность оценить свою новую реальность. Он наклонился ближе, его лицо приблизилось к лицу Османа. Его взгляд был пронизывающим, искаженным злобой. — Осман-челеби. Теперь ты должен поблагодарить его. Поблагодарить за его милосердие. Поблагодарить за то, что он оставил тебя в живых. Поблагодарить за этот прекрасный ошейник и кандалы. Его голос был жесток, не терпящий противоречий. Он знал, что Осман не способен на протест. Он сломлен, он бессилен. Но Килиндир-ага хотел унизить его до самого дна, растоптать остатки его достоинства. — Скажи ему спасибо, Осман-челеби, — повторил он, его голос был еще более жесток. — Покажи свою покорность. Покажи, что ты понимаешь, кто теперь хозяин твоей жизни. В камере наступила тяжелая тишина. Лишь капли воды капали с каменных стен, словно издевательские удары судьбы. Осман не отвечал. Его лицо было бледным, его губы сжаты в тонкую линию. Он сдерживал себя из последних сил. Килиндир-ага подождал несколько мгновений, а затем снова повторил свой приказ, его голос был полон угрозы. Он не терпел промедления. Он хотел унизить его. Он хотел до конца сломать его волю. Он хотел показать ему, кто хозяин. Это была их игра, и он наслаждался своей ролью. Его глаза горели злобой. Килиндир-ага подождал несколько мгновений, а затем снова повторил свой приказ, его голос был полн угрозы. Он не терпел промедления. Он хотел унизить его. Он хотел до конца сломать его волю. Он хотел показать ему, кто хозяин. Наконец, Осман заговорил. Его голос был слабым, едва слышимым, как шепот ветра, но слова были произнесены. — Я… благодарю… Великого Визиря… Давуда-пашу… за… подарок… — прошептал он, каждое слово было наполнено горькой иронией. Его голос дрожал. Его слова были пропитаны ненавистью и горьким унижением. Его слова были просто набором звуков, лишенных любого смысла. Он просто подчинялся. Он понимал, что ему не избежать этого. Ему пришлось смириться. Ему пришлось подчиниться. Это было не его волей. Килиндир-ага улыбнулся. Его улыбка была жестокой, садистской. Он достиг своей цели. Он сломал волю Османа. Он унизил его. Он показал ему место. Он был доволен. Он получил удовольствие от его послушания. Он получил удовольствие от его страдания. Его задача была выполнена. Давуд-паша кивнул Килиндиру-аге, его лицо было искажено удовлетворением. Он наслаждался этим зрелищем. — Осман-челеби, теперь ты уже никогда не сможешь вернуть то, что потерял. Твоя власть, твоё достоинство, твоя жизнь… всё это в прошлом. Килиндир-ага легко ударил Османа ногой в ребро. Осман вздрогнул от боли, но не издал ни звука. Его лицо было бесстрастным, его глаза горели неугасимым огнем ненависти. — Я мог бы просто убить тебя, Осман-челеби, — продолжил Давуд-паша, — Но это слишком просто. Я решил избрать более изощренный способ. Я хочу видеть, как ты будешь мучиться, как будешь умирать медленно и мучительно… Слезы, горькие и нескончаемые, потекли по лицу юноши, смешиваясь с грязью и пылью каменного пола. Его тело тряслось в конвульсиях, железо ошейника впивалось в его шею, напоминая о его беспомощности. — За что?! — зарыдал он, его голос был просто хрипом, перемешанным со слезами. — За что все это?! Что я сделал?! Умоляю… убейте меня… поставьте конец этим мукам… Его слова были полны отчаяния, беспомощности, огромной боли. Он умолял о смерти, как о единственном спасении от невыносимых страданий. Его душа была разбита. Давуд-паша наблюдал за ним с холодным безразличием. Его лицо не выражало ни какой эмоции, только безмолвное презиренье. Он наслаждался его страданиями, его отчаянием. Он видел в этом свое полное триумфальное торжество. — Смерть? — прошипел он, его голос был жестоким и холодным, — Твоя смерть была бы слишком простым выходом. Ты будешь жить, чтобы испытывать боль, унижение, отчаяние. Ты будешь жить, чтобы помнить о своем падении. На лице Давуда-паши вновь возникла улыбка, но это была не улыбка удовлетворения, а улыбка хитрого стратега, который продумал свой план до мелочей. Он думал об Османе, о бывшем султане, которого он заковал в железный ошейник. «Он сломлен, но не уничтожен», — думал он. «Его дух еще тлеет, хотя и притушен. Он еще способен на ненависть, на месть. Но эта энергия будет направлена не против меня, а против тех, кто попытается пошатнуть мою власть». Давуд-паша мечтал о том дне, когда он снова посадит Османа на трон. Но это будет не тот Осман, который правил раньше. Это будет марионетка, кукла в его руках. Он будет использовать его имя, чтобы укрепить свою власть. «Осман будет символом стабильности, символом прошлого величия», — размышлял он. «Народ будет смотреть на меня с уважением, с почтением, как на спасителя рода Османов. Они не заметят, что настоящая власть в моих руках». Он представлял себе, как Осман, прикованный к железу, будет вынужден подписывать указы, изданные им. Как он будет вынужден принимать решения Давуда-паши от своего имени. Как он будет вынужден поддерживать его власть, чтобы иметь возможность жить: «Он будет моей тенью, моим инструментом», — думал он с удовлетворением. «И никто не сможет подозревать, что это я кукловод, который держит ниточки». Давуд-паша улыбнулся. Его план был идеален. Он уничтожил Османа как личность, сломал его волю, но оставил его в живых, чтобы использовать его в своих корыстных целях. Он достиг своего триумфа. Он чувствует себя всемогущим. Теперь он уверен в своем положении. Он хозяин своей судьбы, и судьбы империи. Он достиг вершины. Давуд-паша остановился у двери камеры, его взгляд остановился на Османе, который сидел на полу, прикованный к железу, его тело дрожало от боли и отчаяния. Его лицо было бледным, его глаза были залиты слезами. Он повернулся к Килиндиру-аге, его лицо выражало удовлетворение. — Ты превосходно справился, Килиндир-ага, — сказал он, его голос был спокойным, но в нем слышалась уверенность в своей силе. — Ты превратил его в ничтожество. Ты сломал его волю. Теперь он — лишь тень былого величия. Он достал из-за пояса тяжелый мешочек, наполненный золотыми монетами, и бросил его к ногам Килиндира-аги. — Это тебе лишь малая часть награды за проделанную работу. Ты будешь щедро вознагражден. Килиндир-ага медленно наклонился, поднял мешочек и положил его в свой пояс. Его лицо было бесстрастным, как всегда. — Это мой долг, Давуд-паша, — ответил он спокойным, равнодушным голосом, — Я всегда верно служил и останусь вам верен. Он не выражал ни гордости, ни удовлетворения, ни каких-либо других эмоций. Его лицо было пустым, как пустая камера за его плечами. Они оба молча повернулись и медленно покинули камеру. За ними тянулась густая тень, заставляя камеру казаться еще более мрачной и ужасающей. Осман остался совсем один со своими мыслями и холодным железом, в одиночестве своего унижения. Его былое величие обратилось в прах, превратившись в стыд и беспо мощность. Он был один. Он был сломлен. И он был отдан на милость беспощадного времени. Теперь он был всего лишь тенью былого себя, беспомощным зверем, запертым в клетки своей бесконечной муки…