Всадник на чёрном коне

Килиндир-ага, фигура, вылепленная из мрака и жестокости, остановился у каменной стены. Его тень, длинная и зловещая, упала на осунувшееся лицо Османа. Юноша, прикованный цепями, походил на птицу с подрезанными крыльями – глаза его, прежде блестевшие юношеской дерзостью, теперь горели тусклым огнем, впалые щеки обтягивала кожа, натянутая, как барабан. Три дня без пищи – лицо Османа рассказывало о них красноречивее любых слов. Ага поставил тарелку с пловом на каменный пол. Аромат пряностей, обычно манящий, теперь казался Осману издевательством. Пахло жизнью, которой его лишили. Килиндир-ага наблюдал, как мучительный голод отражается в глазах юноши, как слюна скапливается в уголках его высохших губ. — Вот, Осман-челеби, — прошипел ага, голос его звучал как скрип ржавых петель, — Подарок от великого визиря! Съешь. Один укус – и ты можешь забыть о своей гордости, встать на колени и попросить о милости. Один глоток – и ты выживешь. Выбор за тобой. Он выжидающе застыл, наслаждаясь зрелищем борьбы между голодом и упрямством, между жизнью и смертью, разыгрывающейся на лице Османа. Его взгляд был ледяным, безжалостным, в нём не было ни капли сочувствия, только холодное удовлетворение от власти над жизнью и смертью. Губы Османа дрогнули. Он не смог сдержать ни стона, ни слез, которые медленно текли по испачканным пылью щекам. Три дня голода, три дня наблюдения за чужими муками, сломали его. Гордость, которая до сих пор поддерживала его, рухнула, подобно разрушенной крепостной стене. Его взгляд, потухший и безжизненный, упал на плов. Аромат казался ему теперь не издевательством, а манным нектаром, обещанием забытья и облегчения. Слабыми, дрожащими руками Осман потянулся к тарелке. Он не смотрел на Килиндира-агу, не хотел видеть в его глазах торжество. Он ел медленно, в каждом куске чувствуя горькое унижение, каждое движение отдавалось болью в разбитом теле и раздавленной душе. Килиндир-ага наслаждался зрелищем покоренного юноши, его полным унижением. Теперь, когда Осман съел последнюю крупинку, бандит-сипахи был готов продолжить свою грязную игру… — Хорошо, Осман-челеби, — прошипел он, голос его звучал как змей, свернувшийся кольцом, — Ты съел мой подарок. Но это ещё не всё. За милость ты должен заплатить. Либо ты кланяешься мне, как раб своему господину, либо остаёшься голодать до тех пор, пока не передумаешь. Выбор опять за тобой. Осман молчал, его лицо было бледно и истощено. Голод уже отступил, но чувство унижения осталось, глубокое и невыносимое. Он видел в глазах Килиндира-аги и триумф, и злорадство, и глубокое безразличие. Взвешивая свои силы и свое жалкое состояние, Осман сделал свой выбор. С грохотом цепей, со скрежетом камня под коленями, Осман опустился на землю, преклоняясь к ненавистному ему человеку. Его голова опустилась так низко, что волосы закрыли лицо, скрывая слезы и горькую сочетание голода и унижения. Он кланялся. Он покорялся. Его гордость была уничтожена. Килиндир-ага наслаждался своей победой. Он медленно прошел круг вокруг Османа, наслаждаясь его покорностью. Его взгляд был холодным, лишенным всякого человеческого чувства. Килиндир-ага не спешил поднимать Османа. Он наслаждался моментом, чувствуя себя полновластным хозяином положения. — Вот так лучше, Осман. Теперь ты знаешь свое место? Ты думал, что твоя кровь делает тебя лучше нас? Что ты заслуживаешь чего-то больше? Ты заблуждался! Ты — ничтожество, и я играю с тобой, как кот с мышью. Он пнул Османа в ребро, вызывая хриплый стон боли. Затем он начал медленно ходить кругами вокруг него, издеваясь над его беспомощностью. — Посмотри на себя, Осман-челеби! — продолжал издеваться бандит-сипахи, ударяя Османа по лицу и ногам, не прилагая большой силы, но этого достаточно, чтобы нанести боль и унижение, — Ты больше не султан. Ты ничтожество, которое ползает в грязи! И теперь я буду решать, когда тебе умереть с голоду, а когда пожалеть тебя какой-то жалкой тарелкой плова! Килиндир-ага остановился, прищурив глаза. Он наслаждался своей властью, своей способностью ломать волю другого человека, своей безнаказанностью. Он знал, что Осман сломлен, и это было ему на удовольствие. Издевательства продолжались, превращаясь в медленное, мучительное унижение, целью которого было не только нанести физическую боль, но и полностью сокрушить дух опального султана. Он схватил Османа за волосы, заставив его поднять голову. Его усмешка была жестокой и удовлетворенной. — А теперь давай поиграем в другую игру. Ты будешь рассказывать мне о своих мечтах, о своих надеждах, о своих планах. И я буду слушать, наслаждаясь твоим отчаянием. А затем… затем я решу, что с тобой делать дальше. Килиндир-ага сел на низкую скамью, подперев рукой подбородок. Он ждал, когда Осман начнет говорить, и его взгляд был полн злорадного ожидания. Он продолжал издеваться над Османом не только физически, но и психологически, разрывая его душу на кусочки своим жестоким безразличием и садистским удовольствием. Он стал не просто мучителем, а исполнителем зловещего театра, где Осман был лишь беспомощной куклой в его руках. Каждый вздох Османа, каждое движение его тела было дополнительной дозой удовольствия для Килиндира-аги, подтверждающей его всемогущество и безнаказанность. Осман, по-прежнему преклоняя колени, медленно поднял голову. Его взгляд был пуст, из него ушла вся искра сопротивления. Лицо, изможденное голодом и унижением, выражало лишь безысходность. Он не пытался противостоять, не пытался даже скрыть своего отчаяния. Он подчинился. Он начал говорить, голос его был слабым, едва слышным шепотом, словно он боялся, что любое неправильное слово может вызвать новую волну издевательств. Он рассказывал о своих мечтах о великой империи, о справедливом правлении, о мире и процветании для своего народа. Его слова, однако, звучали как призраки былых надежд, призраки утраченной мечты. Он говорил о своих планах, о реформах, которые он хотел провести, о войнах, которые он хотел предотвратить, но каждое слово было пропитано горьким ощущением беспомощности. Его рассказ был пропитан глубокой печалью, и Килиндир-ага действительно наслаждался этим зрелищем. Он слушал, не перебивая, наслаждаясь полным падением своей жертвы. В его глазах не было ни сочувствия, ни сожаления, только садистское удовольствие от власти и беспомощности Османа. В этом послушании, в этом смирении, в этом полном распаде надежд, Килиндир-ага видел свой триумф. Когда Осман закончил свой рассказ, он опустил голову ещё ниже, ожидая приговора. Тишина в камере была тяжелой, напряженной, её разрезал только звон цепей. Теперь решение за Килиндиром-агой. Килиндир-ага, с хищной усмешкой, смотрел на Османа. Его лицо, изрытое морщинами и перечеркнутое глубокими шрамами, казалось, высеченным из камня. В глазах же сверкало холодное удовлетворение. Осман молчал, опустив голову ещё ниже, чувствуя, как каждая клетка его тела пропиталась жгучим чувством унижения. — Осман-челеби, ты рассказал мне о своих мечтах, и я услышал их, — тягучим, зловещим шепотом произнес ага, — Теперь каждое твоё слово, каждый вдох твой будет подчиняться моей воле. Поэтому скажи то, что я хочу от тебя услышать. Назови меня своим Господином! Осман почувствовал, как его сердце сжалось от страха и отвращения. Слова Килиндира-аги будили в нём глубочайшее неприятие. Но выбор был очевиден. Три дня без пищи, три дня унижений сделали из него почти раздавленную бумагу. Он настолько потерял волю, что каждый новый требование аги было как будто раздробление остатков его существа. В его глазах отразилась глубокая печаль, и слезы медленно стекали по его бледному лицу… Протяжная, сдавленная горечью тишина заполнила камеру. Только глубокие вздохи Османа свидетельствовали о борьбе, развернувшееся внутри него. Наконец, едва слышным шепотом, он протянул: — Мой Господин… Его слова прозвучали как признание поражения, как капитуляция перед жестокостью и властью. Килиндир-ага улыбнулся, улыбкой лишенной тепла, улыбкой хищника, победившего в своей игре. — Громче! — приказал он, и в его голосе прозвучало нетерпение, — Я хочу слышать это из твоих уст ясно и четко. Ты мой раб, и ты будешь повторять это столько раз, сколько я захочу. Повтори: “Мой Господин!” Осман снова повторил слова, на этот раз чуть громче, но все еще с дрожью в голосе. Это было начало новой эры его жизни, эры беспомощности и полного подчинения жестокому и безжалостному бандиту-сипахи Килиндиру-аге. Бандит-сипахи, наслаждаясь процессом, снова наклонился к юноше. Его лицо было близко к лицу юноши, дыхание холодное и тяжелое. — “Мой господин”, — прошипел Килиндир-ага, голос его был жестоким, наслаждающимся муками жертвы, — Повтори это ещё раз. И на этот раз без дрожи в голосе! Покажи мне, что ты действительно понял свое место! Однако Осман не смог сдержать своих слез. Они лились из его глаз несдерживаемым потоком, смешиваясь с пылью на его лице. Его тело тряслось в конвульсиях, не от физической боли, а от глубочайшего душевного страдания. Он был сломлен, его гордость была растоптана, его надежды уничтожены. Он пытался сказать слова, которые требовал от него Килиндир-ага, но слова застревали в его горле, превращаясь в хриплый стон. Его голос был прерван рыданиями, сильными и бесконтрольными. Он рыдал, как ребёнок, который потерял все на свете. — Мой… господин… — прошептал он сквозь слезы, его голос был едва слышен среди рыданий. Заставляя Османа называть “господином” человека, который его пытал, способствовало разрушению его прежней идентичности и самооценки. Это была психологическая пытка, направленная на слом личности и подчинение воли. Килиндир-ага не остановился. Он наслаждался этим зрелищем, наслаждался полным распадом своей жертвы. Он хотел видеть не просто подчинение, он хотел видеть полное разорение души Османа. Он хотел, чтобы Осман понял, насколько он бессилен, насколько он ничтожен перед его властью. Обращение “господин” теперь создавало некую, пусть и искусственную, зависимость. Это был тонкий механизм, заставляющий Османа, пусть и неосознанно, привыкать к новой иерархии, где бандит-сипахи Килиндир-ага стоит выше него. Это был шаг на пути к полному подчинению. — Я не слышу, громче! Осман не ответил. Его тело тряслось в конвульсиях, не только от голода и холода, но и от приступа отчаяния. Слезы лились по его лицу, смешиваясь с грязьью и пылью. Это были не просто слезы, это были рыдания, глубокие и пронзительные, выражающие полное разрушение его души. Он не просто плакал, он рыдал от беспомощности, от утраченной гордости, от разбитых надежд. Килиндир-ага наблюдал за этим зрелищем с холодным удовлетворением. Его жестокость не знала границ, и он наслаждался полным покорением Османа, его полной беспомощностью. — Говори, собака! — прорычал он, легко шлепая Османа по лицу, — “Мой господин”! Но Осман только ещё сильнее зарыдал, не в силах произнести нужные слова. Его голосовые связки казались парализованными от боли и отчаяния. Он был сломлен полностью, и Килиндир-ага понял, что достиг своей цели. Его издевательства не только нанесли физическую боль, они разрушили дух Османа, превратив его в жалкое существо, полностью подчиненное своей жестокой воле. Победа была полная и бесповоротная. Внезапно, в гробовой тишине камеры, Осман перестал рыдать. Его лицо, опухшее от слез, выразило не только страдание, но и внезапно вспыхнувшую ярость. Он выпрямился, словно маленький очаг пламени в разрушенном доме. Килиндир-ага, уверенный в полном контроле, не ожидал этого. Он сделал шаг ближе, наслаждаясь его слабостью, и тут… Осман внезапно плюнул в лицо Килиндира-аги. Это был не акт отчаянного возмущения, а акт отвращения, из глубин смятения и унижения. В этой единственной, неприкрытой оскорбительной действительности сокрылся последний остаток отчаянного упрямства. На мгновение Килиндир-ага замер, его лицо выражало не столько гнев, сколько чистое, неподдельное удивление. Он никогда не ожидал такого акта от полностью сломленного юноши. Это было не просто неповиновение – это было вызовом, выплеском не только ярости, но и глубочайшего отвращения. Его рука поднялась, словно готовясь нанести удар, но он застыл. Осман был беспомощным, лишенным защиты, но в этом жесте было проявление неприемлемой для Килиндира-аги непокорности. Этот жест уже выходил за рамки унижения. В этом моменте сломана была не просто воля Османа, но и уверенность Килиндира-аги в полном контроле. Потеряв эту уверенность, он стал подозревать углубленное неуправляемое положение Османа. И непокорность юноши пробудила в Килиндире-аге глубокое беспокойство. Килиндир-ага медленно опустил руку, а затем провел ей по своему лицу, стирая слюну. Его движения были спокойны, контролируемы, но его лицо быстро краснело, а в глазах загорелся холодный огонь ярости. Он не кричал, он не ругался. Он просто молчал, наслаждаясь собственным гневом. — Ты осмелился… — прошипел он, голос его был спокойным, но каждое слово было пропитано ядом, — Ты действительно осмелился плюнуть в лицо своему Господину? Он медленно приблизился к Осману, его тело излучало зловещую энергию. Юноша, опустив голову, в ожидании расправы. Он не двинулся, не пытался извиниться, он просто ждал. — Ты думаешь, что это что-то изменит? — спросил Килиндир-ага, его голос был спокойным, но в нем скрывалась грозящая буря, — Что это как-то снизит твоё унижение? Ты всё равно мой раб. Всё равно будешь ползать перед мной на коленях! Килиндир-ага остановился на короткое мгновение, как будто решая, что делать дальше. Он смотрел на Османа, испытующе, ища какой-либо признак страха, или покаяния. Но видел лишь глубокое унижение, смешанное с неукротимой яростью… — Хорошо, — промолвил бандит-сипахи, наконец, его голос похолодел еще больше, — Тогда мы поиграем в другую игру. Игра будет болезненной. Ты почувствуешь на своей шкуре, что значит оскорблять своего Господина. В его глазах появился холодный блеск садизма. Он не стал немедленно начинать истязания. Он решил продолжить игру, но теперь правила изменились, став еще более жестокими. Килиндир-ага не стал немедленно набрасываться на Османа с кулаками. Его месть была более изощренной, более изнурительной. Он хотел сломить Османа не только физически, но и духовно. Он хотел, чтобы Осман почувствовал все ужасы своей непокорности, почувствовал на своей шкуре, что значит оскорблять своего господина. Он взял со стола тонкий ремешок, сделанный из воловьей кожи. Он был мягким на вид, но Килиндир-ага знал, что несколько ударов этим ремешком оставят глубокие синяки на теле Османа. Он начал бить Османа не по лицу, не по туловищу. Он целился в спину, в плечи, в руки. Каждый удар был точным, сильным, и неспешным, чтобы нанести максимальную боль. Он не кричал, не ругался, он просто избивал Османа, наслаждаясь его стонами боли. В воздухе повисла атмосфера холодного зла. Каждый удар ремешком сопровождался хрипом Османа, каждый вздох был болезненным. Килиндир-ага избивал его не для того, чтобы убить, а для того, чтобы сломить, чтобы нанести максимальный душевный удар. Он остановился, только когда Османово тело было испещрено багровыми полосами, а его стоны сменились глухим хрипом. Килиндир-ага стоял над ним, тяжело дыша и не скрывая удовольствия от своей работы. Его лицо было красным, в глазах пылал садистский огонь. Он наклонился, его лицо нависло над Османом, и резко, с презрительной легкостью, шлёпнул его по лицу, открытой ладонью. Это был не удар, а оскорбительное прикосновение, подчеркивающее беспомощность Османа. Затем, схватив Османа за щеки, он сильно сжал его лицо в своих руках. Боль пронзила Османа, но он не издал ни звука. Его глаза были закрыты, и только легкое дрожание тела свидетельствовало о его страданиях. Килиндир-ага приблизил лицо Османа к своему и прошипел: — Теперь ты знаешь, что значит плюнуть в лицо своему господину, — прошипел он, — Скажи мне: “Мой господин”! Голос Килиндира-аги был холодным, безжалостным, и в нём не было ни капли сожаления. Он хотел убедиться, что Осман наконец-то понял свою ошибку, что его воля полностью сломлена. Он ждал, когда Осман, измученный болью и унижением, наконец-то подчинится и произнесет заветные слова. Юноша, с трудом раскрывая свои истерзанные губы, с трудом прошептал: — Мой… господин… Килиндир-ага отпустил лицо Османа, но не отступил. Он стоял, наслаждаясь моментом своего триумфа, наблюдая, как юноша пытается отдышаться, пот медленно стекает по его избитому лицу. Его глаза блеснули холодным светом. Это было жестокое унижение. Килиндир-ага открыто наслаждался тем, что принижает Османа, заставляя называть его “Господином". — Теперь, раб, — прошипел Килиндир-ага, его голос был спокоен, но в нём сквозила угроза, — Расскажи мне всё о планах твоей мачехи. О плане побега из Едикуле. Все до мелочей. Не смей скрывать от меня ничего. Он сделал шаг ближе, его тень накрыла Османа. В его глазах не было гнева, лишь холодное нетерпение. Он ждал. Осман приподнял голову. Его губы были сжаты, лицо было бледным, но его взгляд был таким же упрямым. Гордость, хотя и пошатнувшаяся, еще не была сломлена. Он не желал унижаться перед своим мучителем, даже под угрозой дальнейших истязаний. — Я ничего тебе не расскажу, — ответил Осман, его голос был слабым, но решительным, — Я не буду продолжать унижаться перед тобой! Килиндир-ага улыбнулся, его улыбка была медленной и холодной, как лед. Он знал, что Осман не сломлен полностью. Он знал, что ему еще предстоит проделать большую работу, чтобы сломить его волю. — Ты думаешь, что можешь сопротивляться мне? — прошипел Килиндир-ага, — Ты думаешь, что я не смогу заставить тебя говорить? Ты очень наивен. Он сделал еще один шаг ближе, наклонившись над Османом. — Я дам тебе еще один шанс, — продолжал он, его голос стал еще холоднее, — Расскажи мне все о планах Кёсем-Султан. Или я заставлю тебя это сделать. И поверь мне, ты не захочешь, чтобы я заставлял тебя! Килиндир-ага остановился, ожидая решения Османа. Но Осман только погрузился в свою безысходность. В камере воцарилась напряженная тишина, разрываемая лишь приглушенными дыханиями. Тогда Килиндир-ага взял с пола тарелку, на которой еще остались крошки плова. Он поднес её к лицу Османа, держа на расстоянии всего нескольких сантиметров. — Понюхай, султан, — прошипел он, голос его был пропитан ядом, — Понюхай и вспомни, как сладко было есть. Вспомни, как ты умолял меня о милости. А теперь… Он резко отдернул тарелку, и Осман инстинктивно потянулся за ней, голодом заставляющим его совершить этот ничтожный жест. Килиндир ага резко отстранил он него руку. — Нет, — сказал он с издевкой, — Ты не достоин. Ты оскорбил своего господина. И теперь ты будешь голодать. Голодать дольше, чем в первый раз. Он отвернулся, оставив Османа наедине с голодными муками и унижением. Наказание не было физическим, но оно было еще более жестоким. Это было наказание медленное, мучительное, проникающее в самую глубину души. Это было наказание бессилием, и Осман почувствовал это бессилие с ужасающей силой. Он сидел на холодном каменном полу, ощущая надежду с каждым часом угасающей в его сердце. Килиндир-ага ушел, оставив Османа в тишине своей камеры, оставляя его с его мыслями и голодом. И Осман, по-прежнему будучи в оковах, надеялся не на спасение, а только на то, что скоро его мучения закончатся. Но он не знал, что этот конец может быть еще более ужасен…