Всадник на чёрном коне

Давуд-паша, с тяжелым вздохом и усталым лицом, вошел в султанские покои, просветленные тусклым светом заходящего солнца. В центре зала, на мягком диване, лежал Мустафа, Падишах, его тело было расслаблено, погружено в сон, казавшийся глубоким и непробудным. Он лежал на руках своей матери-регента, Халиме-Султан, которая с успокаивающей нежностью гладила его волосы. Рядом сидела Дильруба-Султан, дочь Халиме-Султан, ее взгляд был направлен на Падишаха с нежностью и некоторым беспокойством. В атмосфере комнаты царила тихая и тяжелая тишина, лишь изредка перерывавшаяся шумом присутствующих. Давуд-паша прошел к трону, остановившись перед ним и направил свой взгляд на Падишаха, позабыв о неприличии, что с ним слишком часто случалось. — Повелитель, — начал Давуд-паша, поклонившись, его голос был громким и внимательным, и только после этого он посмотрел на мать Падишаха, — Госпожа… Дело требует вашего внимания. Я пришел с докладом о состоянии Османа. Два дня назад Кёсем-Султан пыталась выкрасть его из Едикуле, но благодаря оперативности моих людей, мы предотвратили это. Осман по-прежнему находится в темнице. Давуд-паша, избегая прямого взгляда Халиме-Султан, но внимательно наблюдая за ее реакцией, тихо проговорил: — Госпожа, я лично допросил всех стражников, несших службу у Османа в Едикуле. Они заменены. Теперь всё под моим контролем. Он сделал небольшую паузу, позволяя словам осесть, наблюдая за Халиме-Султан. Её выражение лица было нечитаемым. — Килиндира-агу я назначил его главным надзирателем, — продолжил он, его голос был спокойным, но решительным. — Он обеспечит безопасность Османа, в этом не будет никаких сомнений. Вы можете быть уверены, что никаких попыток его освобождения больше не будет. Он акцентировал слово “безопасность”, подчеркивая свой контроль над ситуацией. Он знал, что Халиме-Султан беспокоится за безопасность Османа, и это был его туз в рукаве. Он не указал на жестокость Килиндира-аги, но он и не скрывал этого факта, позволяя Халиме-Султан самой обо всём догадаться. Тишина висела в воздухе, наполненная не озвученными подтекстами и не договоренностями. Халиме-Султан молчала несколько долгих мгновений, ее лицо было непроницаемо. Она внимательно слушала слова Давуд-паши, ее глаза были прикованы к его лицу, словно пытались проникнуть сквозь маску спокойствия и увидеть истинное значение его слов. Она знала Килиндира-агу, знала его репутацию. Халиме-Султан понимала, что “контроль” Килиндира — это не просто охрана, а жестокое подавление любых протестов против её власти. — Молодец, Давуд-паша! Я знала, что ты не подведёшь! — удовлетворенно сказала Халиме-Султан. Давуд-паша, с уверенностью и жестокостью в голосе, сказал: — Килиндир-ага проведет допрос. Осман всё расскажет нам лично. Все его тайны, все его замыслы станут нам известны. Он сделал небольшую паузу, наслаждаясь эффектом своих слов. Халиме-Султан и Дильруба-Султан понимали, что “допрос” Килиндира-аги — это не просто опрос, а систематическое истязание, призванное сломить волю и извлечь информацию любой ценой. Но сейчас их больше волновало получение информации, чем методы её добывания. — Мы узнаем всё о его союзниках, о его планах, о всех тех, кто помогал ему, — продолжил Давуд-паша, его взгляд был наполнен удовлетворением, — И никто не уйдет от наказания. Его слова звучали как приговор, холодный и неотвратимый. Он не говорил о милосердии, не говорил о справедливости. Он говорил о власти и мести. И Халиме-Султан и Дильруба-Султан понимали это. Они знали, что после допроса Османа начнётся новая волна репрессий, новые расправы над его союзниками. Но сейчас их это не волновало. Они хотели знать правду, хотели увидеть Османа сломленным, хотели убедиться, что он больше никогда не представит для них угрозы. А цена этой правды — это стоимость спокойствия их жизни. Дильруба-Султан, внимательно слушала слова своего мужа Давуда-паши, не отводила от него взгляд. Её выражение лица было спокойным, но в нем скрывалось напряжение, которое едва улавливалось. Когда Давуд-паша закончил, она произнесла: — Достойно, Давуд-паша. Твои планы всегда продуманы и эффективны. В ее голосе звучала некая твердость, наверное, воодушевление. Она не скрывала своего удовлетворения от того, что ситуация наконец-то под контролем и угроза исчезла. Все её страхи и беспокойства теперь на себе несли те, кто препятствовал их мирной жизни. — Прекрасно, что вы уже продумали все подробности, — она добавила, с улыбкой которая надеюсь заменила все её страхи. — Мы должны быть уверены, что он никогда более не попытается нас угрожать. И хотя в глубине души у Дильрубы родилось некое сожаление к страданиям Османа, однако эти мысли оставались за пределом её сознания. В этой обстановке важнее было продемонстрировать подчинение и полную поддержку решению своего мужа. Эта поддержка была главнее, чем любое сострадание. Кёсем-Султан, облачённая в яркое, словно вызов самой смерти, одеяние, с гордой осанкой и высоко поднятой головой, вошла в покои. За ней следовал её верный слуга Хаджи-ага, его лицо выражало преданность и готовность к любому приказу. Едва она переступила порог, как тишину разорвал её голос, прозвучавший резко и нетерпеливо: — Халиме, это ты приказала заменить стражу Султана Османа?! — прошипела она, не скрывая своего возмущения. Ее голос был пропитан гневом, но в нем также звучали и другие нотки — угроза, и намек на нечто большее, чем просто возмущение. Она сделала небольшую паузу, давая Халиме-Султан время для реакции, но её взгляд был нетерпелив и требователен. Она не давала Халиме шанса оправдаться или отнекиваться. — Над Османом в башне жестоко издеваются, заставляют терпеть нечеловеческие страдания! — выпалила она, её слова прозвучали как обвинение, но и как предупреждение. Ее яркое одеяние казалось еще более ярким на фоне её гневного лица. В этом был вызов, и Кёсем Султан знала, что этот вызов примет Халиме-Султан. И она ждала ответной реакции. — Как ты посмела прийти сюда, Кёсем? — возмущенно ответила Халиме-Султан, — Сейчас Осман страдает только по твоей милости! — Ты права, Кёсем, в башне Едикуле… над ним жестоко издеваются, — сказала Дильруба-Султан, ее голос оставался спокойным, но в нем появилась доля горькой иронии, — Килиндир-ага… он не оставляет ему ни малейшего шанса. Пытки продолжаются непрерывно. Очень скоро Осман сдаст тебя и всех заговорщиков тогда никому не будет пощады. Кёсем Султан выслушала слова Халиме и Дильрубы с непроницаемым выражением лица. Её глаза, темные и глубокие, внимательно изучали каждую из женщин. На мгновение показалось, что она готова взорваться от ярости. — Халиме, — начала она, — Ты всегда была известна своим умением строить интриги, но теперь ты играешь с огнем. И этот огонь может сжечь тебя вместе с остальными! Она посмотрела на Дильрубу, ее взгляд был холодным и расчетливым. — Дильруба, твои слова — это лишь попытка спрятать свой страх за маской спокойствия. Но я вижу его сквозь эту маску. Вы обе боитесь. И ваш страх — это моя сила. Кёсем Султан приблизилась к Халиме и Дильрубе, ее лицо было непроницаемо, но в ее глазах мелькнуло напряжение. — Осман — слабое звено в династии. Он сломается. И тогда все ваши тайны станут известны. И вам не избежать наказания. А я… я буду наслаждаться вашим падением, — сказала Халиме-Султан, ее слова были холодными и жестокими. — Это только начало. — Не беспокойтесь, — сказала она, ее голос был спокойным, но в нем слышна была железная уверенность, — Я найду способ спасти своего сына. Я всегда нахожу выход из самых сложных ситуаций! — Мы не можем позволить ему снова занять место на троне. Он — угроза для нас всех. Он может лишить нас всего. Мы должны предотвратить это. Даже если для этого придется прибегнуть к жестоким мерам. Он и тебя не пожалеет, Кёсем, — сказала Дильруба-Султан. — Госпожа, Ваши страхи мне понятны, — сказала она, её голос был спокойным и размеренным, — Но ты переоцениваешь Османа. Он амбициозен, да, но он не глуп. Он знает, что я — сила, с которой нужно считаться. Она сделала небольшую паузу, ее взгляд остановился на Халиме и Дильрубе, как бы проверяя их реакцию. Затем она повернулась и, не оглядываясь, медленно покинула покои. Ее фигура исчезла за дверью, оставляя Халиме и Дильрубу в молчаливом ожидании. Они не знали, что Кёсем Султан задумала, но они понимали, что она не шутит. Она всегда сдерживает своё слово. Ее слова были не просто обещанием, а заявлением о намерении. И это наполняло их как надеждой, так и страхом. Надежда на спасение Османа смешивалась со страхом перед тем, что придется за это платить. — Прикажи Килиндиру казнить Османа! — сказала Халиме-Султан, в её голосе всё ещё было слышно беспокойство. Давуд-паша, улыбнулся, в его глазах мелькала хитрая искра, он приблизился к Халиме-Султан. И наклонился к ней, его голос был тихим и таинственным, словно шепот ветра в ночной тьме. — Госпожа, — начал он, его слова были измеренными и выверенными, — Смерть — это избавление, есть вещи пострашнее смерти. Я делаю все возможное, чтобы предотвратить повторное восхождение Османа на трон. Он сделал небольшую паузу, наблюдая за реакцией Халиме-Султан. Затем он продолжил, его голос стал еще более низким и таинственным: — Я распускаю в столице ужасные слухи об Османе. Говорят, что он… колдун. Что он занимается черной магией. Что он в сговоре с дьяволом. Он улыбнулся, его улыбка была узкой и зловещей. Он наслаждался своей работой. Он знал, что эти слухи нанесут Осману непоправимый вред. Они подорвут его репутацию, и он потеряет поддержку своих сторонников. — Люди боятся колдунов, Ваше Высочество, — продолжил Давуд-паша, его голос был спокойным, но в нем слышна была уверенность, — Они верят в суеверия. И эти слухи очень эффективны. Осман потеряет доверие людей, и его шансы на трон станут равны нулю. Халиме Султан слушала Давуд-пашу, ее лицо было невозмутимым, но в глубине ее глаз мелькали сложные эмоции. Она знала, что Давуд-паша — опасный человек, способный на все, чтобы добиться своей цели. И она была не удивлена его методам. Когда он закончил, она немного помолчала, как бы взвешивая его слова. Затем она медленно кивнула, ее движение было точным и грациозным. — Ты хорошо поработал, Давуд-паша, — сказала она, ее голос был спокойным, но в нем слышна была твердая уверенность, — Эти слухи действительно могут нанести Осману серьезный удар. Люди боятся неизвестности, они боятся того, чего не понимают. И ты использовал этот страх в своих целях. Она сделала небольшую паузу, ее взгляд стал более проницательным. — Но помни, — продолжила она, ее голос стал более серьезным, — эти слухи должны быть распущены очень осторожно. Если нас разоблачат… наши жизни будут в опасности. Поэтому продолжай действовать скрытно. И не допускай ошибок. Дильруба-Султан добавила мягким тоном: — Надеюсь, ты и в дальнейшем будешь так же эффективен в своих решениях, Давуд. Нам необходимо избавиться от Османа. Он — слишком опасный претендент на трон. Ее слова были окончательным одобрением действий Давуд-паши, но в них также слышна была скрытая угроза. Она напоминала ему о риске, о необходимости быть осторожным. Она была умна и осторожна. Она всегда думала на два шага вперед. И она не допустит, чтобы ее планы были сорваны.

***

Крепость Едикуле.

Темные стены темницы Едикуле были покрыты плесенью и сыростью. Тусклый свет, пробивавшийся сквозь маленькое окошко, едва освещал грязный пол и бледное лицо заключенного. Осман, облачённый в исподнее, сидел на холодном полу, уложенном булыжником, чувствуя, как его гордость и достоинство медленно истощаются вместе с силами… Стены мрачной темницы, обвивающие Османа, казались ему не просто камнями — это были оковы, высасывающие из него жизненные силы и сковавшие его тело и душу… Каждый шорох, каждый звяк ключа за дверью заставлял его сердце замирать. Но в сердце его не умолкала и память о Миликсиме… О девушке, которая утешала его в тяжёлые времена и чья кроткая улыбка всегда согревала его, когда мысли о безысходности окутывали его рассудок… Он снова и снова прокручивал в голове их давний разговор в дворцовой темнице, как отголосок хрупкого счастья, оживающего в его сердце… — Миликсима… Поговори со мной… Прошу тебя… — прошептал Осман, словно в бреду. Юноша закрыл глаза, пытаясь представить её размытый образ. Он видел её так ясно, как будто она стояла перед ним — волосы, сверкающие, словно солнечный свет, и взгляд, полный тепла. Юноша потянул руку к призрачному образу, стараясь коснуться её лица… “Повелитель, Вы должны бороться… Нельзя сдаваться…” — Осман почувствовал невесомое прикосновение её ладони к своей, — “Вы должны надеяться на то, что однажды покинете стены этой темницы, и Вас переведут в кафес…” — Что проку, Миликсима? — произнес он в пустоту, не ожидая услышать ответа, — Я узник и здесь, и во дворце... Везде я в заточении… Словно тени из прошлого, её слова вновь зазвучали, нежно и уверенно, как щебетание дивных птиц в весеннем саду: “Не говорите так, Повелитель. Помните тот день, когда вы спасли меня? Я была на грани гибели. Мир утонул во мраке. Боль… Слёзы… Побои… Но потом появились Вы — мой луч солнца среди туч. И я поверила в то, что надежда есть всегда. Поверьте и Вы…" — Миликсима, ты была моим спасением, и теперь я боюсь, что потерял тебя навсегда… — прошептал он с горечью в сердце. "Нет!" — вдруг раздался внутри его сознания её встревоженный голос, — "Шехзаде, Вам нельзя сдаваться! Вы — сильнее, чем думаете. Даже в темнице Вы можете быть свободны, если Ваше сердце наполнено надеждой". Он открыл глаза и посмотрел на стены, обрисованные тенями, и вспомнил, как она смеялась, когда они вместе гуляли по дворцовому парку, ловя солнечные лучи. "Я не позволю этим предателям забрать у меня надежду", — произнес он, сам себе, находя в собственных мыслях поддержку. Словно ответ на его внутреннюю борьбу, из-за стен темницы повёл легкий ветерок, несущий звуки базара, радостные крики детей, и смех людей, не знающих страха. Это были звуки жизни, её безмолвного свидетелства, и Осман почувствовал, как в нем просыпается надежда… В этот момент тюремная дверь распахивнулась с такой силой, что она ударилась о стену, заставляя Османа вздрогнуть. Юноша, вскинув голову, заметил тень своего надзирателя и с трепетом осознал, что никаких хороших новостей от него ждать не стоит. В камеру впорхнул Килиндира-ага, с презрительной усмешкой и яркими глазами, полными злобы. Сегодня он был облачён в синий кафтан из грубой ткани, который отражал всю его натуру и прекрасно подчеркивал его подтянутое тело. Он носил нарядный костюм, как будто сегодня был какой-то праздник. Изящный меч, висевший на его поясе, делал Килиндира одновременно привлекательным и опасным… Позади бандита-сипахи стояло шесть янычар. — Осман-челеби, поднимайся, — произнёс Килиндир-ага, его голос был низким и грозным, — Твоё время пришло. Мы уходим. — Мерзкий пёс Давуда! Я никуда отсюда не пойду! — заявил Осман, не обращая внимания на то, как к нему подходят два янычара и снимают с его ноги ненавистную цепь. Килиндир-ага, высокий и угрожающе выглядящий человек, с мрачным выражением лица, подошел к Осману, а затем навис над ним. — Это приказ Султана Мустафы! Не дожидаясь ответа, он схватил Османа за правую руку и с силой поднял его на ноги, а затем насильно потащил его на выход из камеры, несмотря на крики и протесты со стороны юноши. Хруст костей пронзил тишину камеры. Килиндир-ага, с диким оскалом, резко поднял Османа за руку, вывихнув ему плечо. Острая, пронзительная боль пронзила Османа, но он, сжав зубы, в отчаянной попытке вырваться, дернулся. Это было решение мгновения, дикий инстинкт самосохранения. Он хотел сбежать, хотел избавиться от этого мучителя. «Я не могу это ему позволить», — промелькнуло у него в голове, он сделал шаг в сторону, пытаясь сбежать. Но его дерзость сразу же обернулась неудачей. Килиндир-ага, мгновенно среагировав, схватил Османа за плечо и жёстко потащил его назад. Сила надзирателя подавляла его сопротивление. Осман почувствовал, как его сердце колотится в груди, а страх сжимает горло, когда его схватили под руки два других янычара. Он прекрасно осознавал, что попытка бегства обернется для него еще большей бедой, но не сдавался. Его попытка к бегству оказалась бесполезной, она лишь усугубила травму. Вывих стал еще сильнее, боль усилилась в несколько раз. Осман застонал, его тело пронзила новая волна боли. Килиндир-ага, на мгновение сбитый с толку сопротивлением, с зверским удовлетворением зафиксировал его руку. Два охранника Килиндира-аги, как безликие тени, появились рядом, готовые к действиям. Они схватили Османа под руки, осторожно, чтобы не нанести ему еще больших травм. Но Осман, несмотря на невыносимую боль, не сдавался. Он сопротивлялся, пытаясь вырваться из их хвата, из этих железных объятий. Он бил ногами, он рычал от боли и ярости. Но это было бесполезно. Они были сильнее, они были безжалостнее. Они потащили его к выходу, его тело волочилось по камню, вывихнутое плечо царапало поверхность, усиливая и так невыносимую боль. Каждое движение, каждая попытка вырваться только усиливала его страдания. В его глазах пылала ярость, смешанная с отчаянием и болью. Он не сломлен, но его тело было беспомощно, и его последняя борьба была бесполезна. Килиндир-ага наблюдал за этим с холодным удовольствием. Килиндир-ага, мгновенно среагировав, схватил Османа за плечо и жёстко потащил его назад. Сила надзирателя подавляла его сопротивление. Осман почувствовал, как его сердце колотится в груди, а страх сжимает горло, когда его схватили под руки два других янычара. Он прекрасно осознавал, что попытка бегства обернется для него еще большей бедой, но не сдавался. Они начали двигаться по узкому, подземному коридору, стены которого были изрыты временем и сыростью. В воздухе стояло зловоние запыленных камней и угрюмый шепот, который казался ему предостережением. Каждый шаг отдавался эхом, а время тянулось, как густая смола. Осман пытается разглядеть хоть какую-то надежду, но вокруг царили только мрак и безысходность… Килиндир-ага вёл его все дальше в подземелье крепости Едикуле, и вскоре Осман осознал, что он направляется в камеру для пыток. Подошвы ботинок его мучителей глухо стучали по каменному полу, и каждый звук наполнял Османа еще большим ужасом. Он вновь и вновь обдумывал варианты побега, но мечты о свободе быстро разбивались о жестокую реальность… При каждом шаге Осман испытывал нестерпимую боль. Стены коридора казались ему все более угнетающими, а свет от факелов вырисовывал зловещие тени... Поступки Килиндира-аги пугали юношу — он знал, что за дверью камеры пыток его ждало лишь страдание… Килиндир-ага шёл вперед с неодолимой уверенностью, в то время, как взгляды его подельников, полные презрения, пронизывали Османа до глубины души. За ними следовала горстка янычар, которая шутливо переговаривалась и смеялась, словно для них это была лишь очередная развлекательная прогулка… — Куда вы меня ведёте! Отпустите! — закричал Осман, но его слова оставались без ответа. Лицо каждого из его мучителей украшала ухмылка, и юноша понимал, что все они получали удовольствие от этой ситуации: для них он был всего лишь игрушкой, которую можно было встряхивать и мучить… На очередном повороте коридора Осман решил, что больше не может больше с этим мириться. Он делал всё, чтобы не заставить себя сдаться, но острая боль в плече сделала попытку бежать практически невозможной. Он снова вскрикнул. Однако в его сердце всё ещё горела решимость: «Я должен отбросить страх», — думал он, и вскоре сжал зубы, когда Килиндир-ага заставил его остановиться перед массивной дверью, ведущей в камеру для пыток. Осман сделал последний отчаянный шаг, пытаясь вырваться на волю, но было уже слишком поздно… Ручка двери холодная на ощупь, была открыта Килиндиром-агой. Они заставили Османа ощутить жуткий запах разлагающегося дерева и гнили. Оттуда доносились жуткие крики и стоны — звуки, которые не предвещали ничего хорошего… — Входи, Осман-челеби, — насмешливо сказал Килиндир-ага, отступая в сторону и показывая жестом на дверь, — Тебя ждут. Несмотря на внутренний протест и слёзы, поступающие к его горлу, Осман понимал, что у него нет выбора. Он впервые починился бандиту-сипахи и сделал неуверенный шаг вперед. Его сердце колотилось в ожидании того, что ждет его внутри. Килиндир-ага, с неумолимым выражением на лице, зажал плечи Османа, а затем бросил его внутрь камеры. Боль в плече продолжала одолевать, но юноша её игнорировал… В комнате его встретили зловещие существа, поджидающие свою жертву. Безжалостные и жестокие, они были готовы вырвать из него все, что им нужно, не оставляя не единого шанса. Осман почувствовал, как его охватило отчаяние, но в то же время он осознавал, что еще не время сдаваться. Он знал, что внутри него горит надежда, маленькая искорка, которую никто не мог погасить… — Уберите их! — повелительно вскрикнул Килиндир-ага, и в его голосе звучала уверенность и власть, — Я займусь этим сам. И тогда Осман понял: борьба только начинается, и он сделает все возможное, чтобы выжить… — Добро пожаловать, Осман-челеби, — произносёл Килиндир с холодной усмешкой, и дверь вновь захлопнулась, оставляя его на грани отчаяния. — Килиндир-ага! Что всё это значит?! Кто все эти люди?! — Осман был не на шутку испуган, он смотрел на янычар, которые пришли сюда вместе с ним, палачей и полумертвых солдат, закованных в кандалы. — Ну что, Осман-челеби, как тебе новые условия? Тут неплохо, не так ли? — произнес Килиндир-ага, с довольным выражением лица, — Теперь будешь жить здесь. Заодно посмотришь на допросы… Может быть даже извлечёшь из всего этого для себя урок! — Негодяй! — вскрикнул Осман впадая в приступ истерики, он хотел наброситься на бандита-сипахи, однако резкая боль в плече его остановила, — Зачем продолжаешь надо мной издеваться?! Чего ты от меня хочешь?! Он старался не выдать своего внутреннего отчаяния. Юноша знал, что его взгляд был полон боли и ненависти, но не мог позволить себе слез… Он не хотел тут оставаться ни на минуту… — Я не буду твоей игрушкой, Килиндира-ага! — его голос звучал глухо, но с определенной силой. Бандит-сипахи расхохотался, его смех эхом раздался по сырой каменной комнате. — Ха! Ты все еще надеешься на свое достоинство? Какие забавные мысли! В этой темнице ты — ничто. Ты — кукла в моих руках, и здесь только я решаю, как тебя трясти. Позади Килиндира-аги стояли янычары, жаждущие развлечений, с ухмылками на лицах и пренебрежениями в глазах. Осман сжал кулаки, представляя, как огонь мести разгорелся в его сердце. — Ты можешь издеваться надо мной сколько угодно, Килиндир-ага, — произнес Осман, собравшись с духом, — Но помни, однажды я выйду на свободу. И тогда… — И тогда что? — прервал его Килиндир, приближаясь ближе, — Я надеюсь, ты не собираешься мне угрожать? Это будет смешно. Ты единственный, кто смеет угрожать мне в этой клетке. Янычары начали смеяться, подбадривая своего командира и заковывая Османа в кандалы, несмотря на бесполезное сопротивление последнего. В его голове же возникали образы расправы и мести. Он видел себя на поле боя, где его руки вновь будут сжимать меч, а не серое звучание дразнящих слов, как в данной минуте. Не успел Осман опомниться, как его руки уже были прикованы цепями к железной перекладине, находившейся в метре над ним. Его правая рука висела под неправильным углом, вывихнутое плечо напоминало о предыдущих истязаниях. Кандалы, холодные и жесткие,сжимали его запястья, приковывая его к холодной каменной стене. Его лицо было бледным, истощенным, но его глаза, хотя и полные боли, все еще горели упрямым огнем. Килиндир-ага наблюдал за ним с холодным удовлетворением. Его цель была достигнута. Осман был беспомощен, он был в его полной власти. — Осман-челеби, теперь мы поговорим, — сказал Килиндир-ага, его голос был спокойным, но в нем слышалась угроза. Он подошел к Осману, останавливаясь в нескольких шагах от него, — Расскажи мне все о планах твоей мачехи Кёсем-Султан. О плане побега из Едикуле. Все до мелочей. Осман, с трудом сглотнув слюну, прошептал, его голос был едва слышен, почти потерян в сырой атмосфере камеры пыток. Боль от вывиха пронзила его плечо, а кандалы с жестокой настойчивостью врезались в запястья. Он попытался освободиться, дернувшись, но железные оковы только сильнее впились в его плоть. — Что?.. Матушка… хотела… меня отсюда… вызволить… Его слова были фрагментарными, прерываемыми болью и усталостью. В них не было уже упрямства, только горькое признание, признание своей беспомощности. Он медленно подошел ближе, его тени удлинились в мерцающем свете факела. — Забавно, не правда ли? — сказал он, его голос был спокойным, но в нем слышалось издевательство, — Я так давно не видел твоего смущенного лица, — сказал Килиндир-ага, прожигая Османа немигающим взглядом. Его слова были наполнены саркозмом, они были уколом в самое сердце Османа. Килиндир-ага, его лицо скрывалось в полумраке камеры, голос звучал грубо и неумолимо. Он подошел ближе к Осману, заставляя его изнемогающее тело сжаться от неумолимого напоминания о бессилии. — Осман-челеби, ты всё ещё считаешь себя правителем? Твоя партия в игре уже давно закончилась. И ты проигравший. Я сделаю всё, чтобы та башня в Едикуле показалась для тебя раем! Его слова были ударным напоминанием о безнадежности положения Османа. Грубый голос и жестокий взгляд пригвоздили его к месту. — Я не играю в игры, Ага, — с трудом выговорил Осман, его голос был хриплым, но в нем слышалась упорная твердость. — Я лишь хочу вернуть себе то, что моё по праву! — По праву? — ухмыльнулся Килиндир-ага, легко подхватив вызов Османа. Его смех был холодным, как лед, наполненным горьким презрением к жесткому выбору Османа. Он преклонил голову в немой игре перед словом «по праву», — Правление деспотичного самодура закончилось два года назад. И ты не заслуживаешь никакой жалости! Но я готов дать тебе шанс вернуть твою прежнюю жизнь в башне Едикуле, если ты расскажешь мне правду. И выдашь мне всех своих подельников и заговорщиков. Его слова были не простым предложением, а ещё одним вызовом, жестоким и безжалостным. Осман понял, что Килиндир-ага не будет жалеть ни его, ни его гордость. Всё повелось к тому, чтобы он разложил все карты и показал свою игру насквозь. В этих словах чувствовался уловка, издевательство над прежним положением Османа. Юноша был поставлен перед выбором: смерть или разоблачение… Опальный Султан глубоко вздохнул, чувствуя, как его сердце колотится в груди, словно плененная птица, бьющаяся о стенки клетка. Тяжесть обстоятельств давила на него, но он помнил все детали плана побега, придуманного Кёсем-Султан. Рассказать о нем означало предать ее, предать тех, кто рисковал своими жизнями ради его спасения. — Я ничего не знаю о заговоре, — произнес он, его голос был слабым, но в нем слышалась твердость, — Моя мачеха старалась спасти меня, но ее замысел не имеет никакого отношения ко мне. Его слова были ложью, но это была ложь из верности, из чувства долга перед семьей. Килиндир-ага наклонился к нему ближе, его лицо исказилось от гнева. Его глаза сверкали, как у дикого зверя, загнанного в угол. — Ты смеешь лгать мне?! — прорычал он, его голос раздался эхом в камере, наполняя ее холодным ужасом. — Я могу сделать так, что тебе даже сны о свободе не приснятся! Скажи мне, кто стоял за этим заговором! Осман встретился с ним взглядом, и в его глазах вспыхнул огонь непокорности. Он не собирался уступать, даже перед лицом смерти. — Даже если моя жизнь зависит от твоих слов, я не предам свою семью и своих сторонников, — ответил он, уже видя, как рука Килиндира-аги поднимается в ударном жесте. — Ты можешь сломать моё тело, но дух мой непокорен! Его слова были не просто вызовом, это было завещание, завещание его несломленного духа. Он был готов умереть, но не предать тех, кого он любил. В этом его сила, в этом его победа, в этом его гибель. Резкий, оскорбительный удар раздался в камере. Бандит-сипахи, с презрительным выражением лица, нанес Осману пощечину. Сила удара была значительной, заставив Османа резко отклониться в сторону. Невыносимая боль пронзила его травмированное плечо, вызывая резкую волну мучительных ощущений. Он сжался от боли, его тело пронзила острая жгучая боль. Килиндир-ага наблюдал за этим с холодным удовлетворением. Его улыбка была безжалостной, лишенной всякого тепла и сочувствия. Он сделал шаг ближе к Осману, схватив его за горло. Его пальцы сжимались, легко сдавливая дыхательное горло. Неприятный скрежет цепей, сковывающих руки Османа, смешивался с приглушенными криками мучеников из других камер и звуком накаляющегося металла, словно предвестники грядущих страданий. Каменная камера превратилась в кладбище эха боли и отчаяния. — Килиндир-ага… — прохрипел Осман, с трудом сдерживая стоны. Его голос был слабым, прерываемым болью. — Я ни в чем не виноват… За что мне это наказание?! Его слова потерялись в гуле камеры, в этом холодном океане страданий. Килиндир-ага не ответил. Он просто сжимал его горло сильнее, наслаждаясь его беспомощностью, его болью. Его игра продолжалась. Он хотел сломить Османа, заставить его говорить, заставить его предать тех, кого он любил. И он не остановится ни перед чем, чтобы достичь своей цели. Бандит-сипахи, почти вдвое старше Османа, был воплощением жестокости и опыта. Многолетние тренировки в корпусе и военная служба привили ему выносливость, силу и безжалостность. Теперь он использовал все свои навыки, чтобы издеваться над юношей, наслаждаясь его страданиями и беспомощностью. Он стоял над Османом, как хищник над своей жертвой, наслаждаясь своим триумфом. — Ты всё еще надеешься на милость? — спросил Килиндир-ага, его голос был спокойным, но в нем слышалась издевка. Он наблюдал за юношей с холодным презрением, ловя малейшие изменения в его мимике, — Осман-челеби, твои надежды об освобождении, как и твои бесполезные мечты о троне, лишь причиняют тебе новые страдания. Ты сам себе палач, Осман. Его слова были уколом в сердце Османа, но он не сломался. Он сжал зубы, поднял голову и встретился взглядом со своим мучителем. Перед ним стоял сипахи, лишенный челмы, с закатанными рукавами, готовый к действиям. Его мускулы напряглись, его глаза горели зверским блеском. В них светилась тьма, а в Османе пробежал болезненный жар от осознания неизбежного. — Я не боюсь тебя, Килиндир-ага, — пробормотал Осман, хотя его голос был слабым, и его слова раздавались слабой эхом в холодной камере. Это было не просто заявление, это было последнее проявление его несломленного духа. Он не сломился. Ещё нет. Килиндир-ага медленно подошел к Осману, его лицо было лишено всяких эмоций. Он не торопился, он наслаждался моментом, наслаждался властью над сломленным юношей. Он знал, что Осман не сломлен полностью, но он также знал, что он не сможет противостоять ему долго. Воздух в камере сгустился от напряжения. Килиндир-ага, словно паук, плетущий свою паутину из боли и страдания, приблизился к Осману. Его движения были медленными, измеренными, пронизанными зловещим спокойствием. Он не торопился, он наслаждался предвкушением мучений, которые он приготовил для Османа. Первые касания были почти незаметны. Легкие щипки за кожу на шее, на руках, на груди. Но каждое касание пронзало Османа острой иглой боли. Это была не грубая сила, а тонкое искусство истязания, искусство извлечения максимальной боли из минимальных усилий. Затем Килиндир-ага нашел нервные точки на теле Османа. Он нажимал на них легко, но уверенно, вызывая острые, пронзительные приступы боли, которые распространялись по всему телу. Осман вздрагивал, его тело выгибалось от боли, его стоны становились все сильнее и сильнее. Килиндир-ага наслаждался его мучениями. Он наблюдал за его реакцией, за его выражением лица, за его отчаянными попытками избежать его касаний. Он делал это медленно, методично, наслаждаясь каждым стоном, каждым вскриком боли. Это было не просто истязание, это было искусство, и он был мастером своего дела. Он плел свою паутину из боли, и Осман был запутался в ней без надежды на спасение. Каждый щипок, каждое нажатие на нервную точку было шагом к его полному сломлению, к его полному подчинению. Килиндир-ага знал это. И он наслаждался этим. Килиндир-ага наклонился ближе к Осману, его лицо было близко к лицу юноши. Его глаза сверкали холодным светом, а его голос был спокойным, но в нем слышалась угроза. — Помнишь, Осман-челеби, как тебя, опального султана, протащили по улицам верхом на осле? — спросил он, его голос был спокойным, но в нем слышалась издевка, — Как тебя закидывали камнями и гнильём, как плевали тебе в лицо? Как смеялись над тобой? Он наслаждался этим моментом, он наслаждался болью Османа, его унижением. Он знал, что эти воспоминания вызывают у Османа сильнейшую боль, и он использовал их, чтобы сломить его волю. Он продолжал: — Все это было лишь началом. Теперь ты в моих руках, и я решаю, что с тобой будет. Я могу сделать твою жизнь еще более ужасной, еще более невыносимой. Или же ты можешь изменить свою судьбу. Расскажи мне все, что ты знаешь о заговоре, и я пощажу тебя. Но если ты будешь продолжать сопротивляться… то я обещаю тебе, что эти унижения покажутся для тебя раем. Его слова были угрозой, холодной и безжалостной. Он знал, что Осман не забудет это унижение, и он будет использовать это воспоминание, чтобы сломить его волю. Он будет мучить его этим воспоминанием, до тех пор, пока Осман не сломится полностью и не расскажет ему все, что он хочет знать. Килиндир-ага наслаждался своим триумфом. Он знал, что он победит. Затем он перешел к более жестоким методам. Он применил к Осману плеть, нанося легкие, но болезненные удары. Он наблюдал за его реакцией, за его выражением лица, ища признаки сломленности. Он знал, что Осман не должен умереть, но он должен быть полностью сломлен. Когда он увидел признаки слабости в глазах Османа, он перестал издеваться и наклонился к нему, его голос стал спокойным, мягким. — Расскажи мне все, Осман, — сказал он, — Расскажи мне все о планах твоей мачехи. И я обещаю тебе, что ты не будешь больше страдать. Он не верил Килиндиру. Не верил ни единому его слову… Сквозь стиснутые зубы, сквозь приступы боли, прорывающиеся из-за истязаний, Осман продолжал твердить одно и то же: — Я ничего не знаю о заговоре. Клянусь… Его голос был слабым, хриплым, прерываемым короткими вдохами. Лицо его было искажено болью, но глаза горели непокорностью. Каждая попытка Килиндира-аги вырвать из него признание, каждый новый виток пыток встречались с этим же ответом, твердым и непоколебимым. Он повторял это, словно мантру, защищая себя, защищая свою мачеху и других заговорщиков, цепляясь за остатки гордости и верности. Его тело кричало от боли, но его дух, казалось, оставался непокоренным, и это бесило Килиндира-агу ещё больше. Килиндир-ага, лицо которого было искажено злостью и раздражением, сделал резкий шаг вперед. Его рука, быстрая и жестокая, вылетела вперед, нанося Осману еще одну пощечину. Звук удара раздался резким, оглушительным хлопком в душной камере. Осман вздрогнул от боли, его голова отклонилась в сторону. Его травмированное плечо пронзила новая волна мучительных ощущений. Он сжал зубы, сдерживая крик, но его тело невольно дрожало от боли. Кровь прилила к его лицу, его глаза заблестели от слез, но он не издал ни звука, не изменил своей постановки. Килиндир-ага наблюдал за ним с холодным удовлетворением. Его жестокость не была спонтанной, это было рассчитанное действие, направленное на слом воли Османа. Он хотел видеть его сломленным, хотел видеть его побежденным. Он знал, что Осман не сломается так легко, но он также знал, что он не сможет противостоять ему вечно… Беспричинное насилие — было это высшей формой издёвки. Оно показало Осману, что его жизнь и достоинство ничего не значат для Килиндира-аги, что он может делать с ним все, что пожелает, без каких-либо объяснений или причин. В душной камере пыток царила напряженная тишина, прерываемая лишь изредка слышными стонами из соседних камер. Килиндир-ага, наблюдавший за Османом с холодным удовлетворением, внезапно остановился. В проеме двери появилась фигура охранника, его лицо было бледным и напряженным. Он быстро поднес руку к уху, чтобы не слышать назойливого эха камеры, и шепнул Килиндиру-аге что-то на ухо. Лицо Килиндира-аги не выражало никаких эмоций, но в его глазах мелькнула неожиданная искра интереса. Он кивнул охраннику, потом бросил взгляд на Османа, его взгляд был пронизан холодным пренебрежением. Килиндир-ага, выходя из камеры, бросил Осману короткий, резкий взгляд, полный, казалось бы, безразличия. Но в глубине глаз всё же мелькнула едва заметная ирония. — Сегодня тебе повезло, Осман-челеби, – произнес он, голос его был ровным, без намёка на эмоции, — Человек Великого Визиря требует моего присутствия. На эти трое суток ты освобожден от… приятных бесед. Затем, словно отметая любую возможность сочувствия или жалости, Килиндир-ага добавил: — Наказание же – лишение пищи на трое суток. Может быть после этого ты станешь разговорчивее. Бурхан-ага, ослабь цепи этому бедолаге! И, не дожидаясь ответа, Килиндир-ага покинул камеру, оставив Османа один на один с мрачным предвкушением голода, с тяжёлой, невыносимой тишиной, сгущавшейся вокруг него, подобно тёмному туману. Один из подельников Килиндира-аги подошел к юноше, его лицо было спокойным, но его глаза сверкали холодным светом. Он достал ключ и медленно, с ощутимым удовольствием, начал отпирать замок, которые удерживал запястья Османа, прикованного к толстой металлической перекладине над головой. Звук скрипящего металла эхом раздался в камере, подчеркивая тяжесть момента. Осман висел, его тело было истощено голодом и предыдущими истязаниями. Он ощущал тяжесть своих оков, тяжесть своей беспомощности. Он молча ждал, не прося о милости, не умоляя о пощаде. Его глаза были сосредоточены, полны упрямой твердости. Когда последний замок щелкнул, янычар отпустил кандалы. Осман резко упал на холодный каменный пол, его тело безжизненно обмякло. Он лежал неподвижно, его дыхание было почти неслышно. Бурхан-ага молча наблюдал за ним, лицо юноши не выражало ничего, кроме холодного удовлетворения…

***

Старый дворец

Маленький Шехзаде Мурад, его лицо было бледным, а глаза широко распахнуты от испуга, быстро пробежал через дворцовые покои. Он был одет в простую одежду, не приличествующую его рождению, и его волосы были неряшливо распущены. Он был похож на обычного уличного мальчишку, но в его глазах была видна тревога и страх. Он бросился к своей старшей сестре, Айше-Султан, и, схватив ее за руку, зашептал волнующимся голосом: — Айше, Айше… я… я слышал… Он сделал глубокий вздох, пытаясь успокоиться, но его руки дрожали. — Я был на базаре… и я слышал, как люди говорят… о Османе… о моем брате… Мурад замолчал, его глаза были наполнены слезами. Он был еще слишком маленьким, чтобы понять всю тяжесть ситуации, но он чувствовал страх и тревогу. Он жил инкогнито, скрываясь от предателей, которые считали его мертвым, и вдруг услышал имена своего брата. Это значило, что Османа не забыли. Что о нем все еще помнят. И это наводило на него страх. — Они… они говорят о нем, — продолжил он, его голос дрожал, — они говорят… Он сжал руку Айше-Султан еще сильнее, ища у нее поддержки и защиты. Его детское сердце было переполнено тревогой за судьбу своего брата, и он не знал, что ждать от будущего. — Они… они не просто говорят о нем, — продолжал он, — они… они клевещут на него… они называют его… изменником и колдуном! Он сделал небольшую паузу, пытаясь взять себя в руки. Его маленькое тело тряслось от страха и гневa. — И… и еще… я… я слышал… что его… что его пытают… Эти слова прозвучали как приговор. Мурад замолчал, его голос превратился в глухой шепот. Он не мог больше говорить, его сердце сжималось от боли и страха за своего брата. Он представлял себе, как Османа избивают, как его мучают, и это наполняло его маленькое сердце невыносимой болью. Он нуждался в поддержке, в утешении, в защите. И он надеялся, что его сестра поможет ему преодолеть этот страх. Он ничего не мог сделать сам, но он верил, что Айше сможет что-то предпринять. Его надежда была прикована к ней. Айше-Султан, ее лицо выражало сочувствие и сострадание, прижала маленького Мурада к себе. Она нежно погладила его по волосам, пытаясь успокоить его тревогу. — Тише, тише, маленький мой, — сказала она спокойным, успокаивающим голосом, — Все будет хорошо. Наша Валиде… Кёсем Султан… она сделает все возможное, чтобы спасти Османа. Она поцеловала Мурада в темя, ее голос был полн уверенности, хотя в ее сердце тоже была тревога. Она знала, что ситуация очень сложная, но она также знала и силу своей матери. Кёсем Султан — умная и решительная женщина, способная на многое. И Айше верит, что она найдет способ спасти Османа. — Наша матушка сильна, Мурад, — продолжила она, ее голос был твердым и уверенным, — Она никогда не оставляет своих детей в беде. Она найдет способ защитить Османа, ты увидишь. Не волнуйся так сильно. Она крепко обняла Мурада, давая ему почувствовать ее тепло и защиту. Ее слова были не только утешением для маленького шехзаде, но и выражением ее собственной надежды и веры в силу своей матери. Она знала, что Кёсем Султан сделает все возможное, чтобы спасти Османа, и она будет ждать, пока это случится. Мурад, еще дрожа, отстранился от Айше Султан на некоторое время, вытирая слезы рукавом. Он внимательно посмотрел на свою старшую сестру, его глаза, хоть и влажные, были полны необычной для его возраста решимости. — Я… я знаю, что Валиде сделает всё, что может, — прошептал он, его голос был еще слабым, но уверенность в нем уже начинала расти. — Но… когда я вырасту… я сам защищу Османа. Я обещаю! Он сжал кулачки, его маленькие пальчики с силой сжались. Он все еще был ребёнком, но в его словах была твердая решимость. Он понимал, что сейчас он бесси лен, что он не может ничего сделать, чтобы помочь своему брату, но он дал себе обещание. Когда он вырастет, он станет сильным и защитит Османа от всех врагов. Это обещание дало ему силу, помогло преодолеть страх и утешило его больное сердце. Он будет ждать, будет расти и готовиться к тому дню, когда сможет выполнить свое обещание. Эта мысль придавала ему надежду и помогала пережить трудный период.