Всадник на чёрном коне

Осман вглядывался в размытые мазки полевых цветов, чьи краски, сливаясь в единый калейдоскоп, пролетали мимо него со скоростью ветра. Каждый звук — глухой удар копыт Молнии о податливую землю, шуршание листвы, цеплявшейся за край его плаща, — отзывался в его душе эхом прошлых лет. Воспоминания, словно назойливые тени, вились вокруг его разума: величественные приёмы, громкие овации, торжественные шествия, где он, Осман, был центром всего. Триумфы и слава, казалось, окутывали его разум, как саван, сплетенный из утраченных возможностей и невысказанной боли. Десять долгих лет миновало с того дня, когда во время бунта, словно поднявшегося из глубин преисподней, толпа, охваченная слепой ненавистью, лишила его не только трона, но и частички его самого. В тот момент, в водовороте хаоса, он почувствовал потерю не только своей власти, но и того, кем он когда-то был, словно его личность была отрезана от его сущности, и осталась лишь оболочка, лишенная смысла. Под ним, чёрная как смоль Молния, верная и молчаливая, словно разделяла его настроение. Её движения были плавными, почти бесшумными, как будто она сама стремилась поддержать своего хозяина, стараясь хоть на мгновение избавить его от навязчивых воспоминаний, от жгучих ран прошлого. Она не просто скакала, она несла его сквозь время, словно пытаясь помочь ему найти дорогу в будущее. Ветер, словно шаловливый дух, играл с его длинным платьем, сшитым из грубой ткани, обвивая его, словно тёмного ворона, устремившегося в полёт. Осман погрузился в глубокую задумчивость, его глаза были прикованы к линии горизонта, а его мысли витали где-то далеко. Он изредка поднимал голову к небу, его взгляд, полный тоски и надежды, словно искал там забытую искру света, словно вопрошал о том, что уготовила ему судьба. Несмотря на жестокую утрату власти, на боль от десяти лет, проведенных в заточении, внутри Османа зарождалось что-то новое, что-то, что он сам еще не мог до конца понять. Возможно, это было страстное желание вернуть утраченный трон, а может быть, и более глубокое стремление к свободе — к свободе от оков власти, от обязанностей и ожиданий, к жизни, где его не определяли границы политических игр и придворных интриг. Он чувствовал, как в нем просыпается жажда быть самим собой, вне зависимости от тех ролей, которые ему были навязаны. Он знал, что на этом пути будут преграды, что его путешествие будет нелегким. Он знал, что тени прошлого будут преследовать его, но сейчас, в этот момент уединения, когда он один, в самом сердце бескрайнего поля, на спине верной Молнии, в нем пробуждалась сила, которую он не чувствовал раньше. Он ощущал в себе странное сочетание горечи и надежды, печали и жажды жизни, которое толкало его вперед. Осман, словно стряхнув с себя оковы прошлого, чувствовал, что может стать архитектором своей собственной судьбы, вне зависимости от тех политических игроков, которые некогда управляли его жизнью, вне зависимости от тех нитей, которые связывали его с прошлой властью. Мысли о мести, о восстановлении справедливости, словно тлеющие угольки, начали гаснуть в его сознании, уступая место новым мечтам и новым надеждам. Он не хотел быть марионеткой, он хотел сам писать свою историю. Каждая миля, которую он пролетал на спине Молнии, казалась ему шагом к новой жизни, к новому пути, освещенному возможностями и надеждами, которые он сам должен был создать. И хотя он был вдали от своих старых друзей, от своих врагов, от всего, что когда-то было его жизнью, Осман чувствовал, что его истинное путешествие только начинается. Это был не просто путь к возвращению утраченной власти. Это был путь к себе — к пониманию того, кем он был, кем он стал, и кем хотел бы стать. Он не стремился быть прежним Османом. Он хотел переродиться, как феникс, восставший из пепла. Сильный ветер, играя его кудрявыми волосами, словно шептал ему на ухо слова поддержки и надежды, а его сердце наполнялось решимостью, которая, словно яркая звезда, указывала ему верный путь. Позади остался дремучий лес, укутанный тенями прошлого, а впереди, во всей своей неизведанности, простиралась свобода, и Осман был готов ее принять, как давнего друга, как давно забытую мечту. Он не знал, какие испытания и приключения уготовила ему судьба на этом извилистом пути, но сама мысль о том, что он вновь берёт свою жизнь в собственные руки, словно живительный бальзам, изливала в его душу надежду. Он чувствовал, как долго сдерживаемое желание жить, как искры, высеченные из камня, вспыхивали внутри него, согревая его сердце и разгоняя назойливые тени прошлого. Редкие деревья, словно древние стражи, встречавшиеся ему на пути, казались старыми знакомыми, что шептали свои бесконечные истории. Осман ловил их шепот, словно наивные тайны давних времён, когда его имя было у всех на устах, когда он был не просто правителем, а божеством, чьи слова и решения могли влиять на судьбы тысяч мирных жителей и рабов. Тогда он жил в окружении льстецов и пресмыкающихся, где каждое его слово было законом, а его решения определяли ход истории. Теперь же он был всего лишь путником, у которого ещё не было четкого маршрута, но зато было неутолимое стремление к переменам, к свободе, и он готов был принять эти перемены, как старых друзей. Когда солнце, словно опытный художник, начало клониться к закату, раскрашивая небо в тёплые оттенки оранжевого, розового и пурпурного, Осман вновь ощутил, что на горизонте, как новые горизонты в неизведанном море, лежат бескрайние возможности. Он остановил Молнию и, прикрыв глаза, позволил своему воображению унести себя в будущее. Он вообразил себя не как правителя, восседающего на троне и ожидающего беспрекословного повиновения от своих подданных, а как человека, чья жизнь была бы наполнена не приказами и указами, а собственными творениями, собственными достижениями, собственными мечтами. Он хотел узнать, каково это — быть простым смертным, свободным от оков власти и обязательств, способным жить, любить, и ошибаться. Он хотел быть человеком, а не бездушной марионеткой, прикованной к золотой клетке трона. В этот миг, словно луч света, пробившийся сквозь сумрак, он вспомнил о тех людях, которых оставил позади. Некоторые из них, словно гнилые деревья, предали его, соблазнившись мимолетной выгодой, другие же, как верные стражи, остались преданными до конца. Он вспомнил их лица, их голоса, их взгляды, полные надежды и веры в него, и это стало для него знамением: он не был оставлен в одиночестве, он не был брошен. Он знал, что где-то в этом огромном мире, где бушуют войны и процветают интриги, существуют такие же, как он, души, что ищут свободы и надежды на лучшую жизнь, и именно это знание давало ему силы двигаться дальше. Осман открыл глаза и посмотрел на редкий лес, который, казалось, навис над ним, словно таинственный портал в неизведанное. Теперь он понимал, что этот лес не просто часть пейзажа, он стал символом его нового путешествия, его перерождения. Он прошептал про себя клятву, которая звучала как молитва: «Я найду свой путь, пусть он будет исковеркан и полон трудностей. Я научусь быть самим собой, без масок и без притворства. Я стану тем, кем я мечтал стать, а не тем, кем меня хотели видеть. Я буду не только выживать, но и жить.» Мысли Османа, словно птицы, расправили крылья и наполнились новыми идеями и стремлениями. Он понимал, что впереди его ждут трудности, что его путь будет полон неожиданностей, но сейчас, как никогда ранее, в нем жила лишь одна цель — свобода, которая дала бы ему возможность быть искренним, быть настоящим, быть собой. С каждой пройденной милей, с каждым закатом, он все больше ощущал, как внутри него разгорается пламя — пламя надежды, пламя перемен, пламя страсти к жизни, которое могло осветить его путь даже в самые тёмные времена, в самые тяжелые испытания. Осман понимал, что его прошлое — это всего лишь история, это лишь воспоминание, и оно не определяло его будущее. Его будущее было чистым листом, на котором он мог нарисовать все, что хотел. Впереди его ждал лес, словно книга, полная тайн и загадок, но главное — впереди, как маяк в ночи, сияла долгожданная свобода, и Осман был готов ее принять, как давнего друга, как награду за все страдания…

***

Июнь, 1623 год

Близилась тёплая, утомлённая солнцем ночь. Лучи горячего летнего светила, словно раскаленные золотые стрелы, медленно клонились к горизонту, обагряя небеса мягкими лиловыми и золотыми оттенками, словно разливая по небосводу расплавленное золото. Лёгкий ветерок, насыщенный ароматами пряностей, благовоний и распускающихся ночных цветов, с нежной лаской обволакивал узкие улочки Стамбула, где бурлящий рынок, словно проснувшийся от дневной жары, оживал под звуки хмельного смеха в тавернах и настойчивых переговоров торговцев. Разноцветные ткани, словно крылья экзотических птиц, развевались на верёвках, создавая иллюзию морских волн, а в самом воздухе, словно волшебный эликсир, витал пряный запах свежеиспеченного хлеба, сочных фруктов и соблазнительных сладких десертов, привлекая гурманов со всех уголков огромного города. У величественной мечети Султана Ахмеда, словно укрывшись от дневного зноя в тени огромного дерева, собравшиеся люди искали спасения в прохладе её тенистых аркад. Гулкий звук барабана, словно призывающий зов, возвестил о начале вечернего уличного театра, и молодые артисты, чьи лица сияли от волнения и ожидания, готовились к представлению, словно юные боги, сходящие на землю. На берегу Босфора, словно стайка утомлённых птиц, маленькие рыбацкие лодки покачивались на неспокойных волнах, а по темной воде, словно огненные змеи, бежали дорожки отблесков заходящего красного солнца, создавая причудливые узоры, которые быстро исчезали, как и человеческие надежды. На этом фоне, башня Генч Османа, словно каменное чудовище, возвышалась над окрестностями Стамбула. Её стены, словно черные когти, впивались в небо, а каменная кладка, покрытая мхом и овеянная вековой историей, была пропитана духом отчаяния, мрачной тоски и предательства. В тот прекрасный летний день, когда весь город утопал в красках заката, она казалась особенно угрюмой и зловещей, словно тень, пожирающая все живое. Восемнадцатилетний султан Осман, некогда повелитель, а теперь свергнутый и униженный, стоял у решетки своего темничного окна, словно загнанный зверь в клетке. Его взгляд, полный боли и горечи, был устремлен на далекие огни дворца, где когда-то сияла его власть и величие, где он был всем, а теперь стал ничем. Множество ярких воспоминаний о роскоши, о безмятежной жизни, об обожании подданных, о власти, которая была у него в руках, словно пыльные театральные декорации, разворачивались перед его глазами, напоминая ему о том, как быстро и бесповоротно может измениться судьба, словно осенний лист, сорванный ветром. Ещё недавно он, Осман, был властелином мира, а сегодня он лишь нищий скиталец, одинокий и потерявшийся на извилистых дорогах своей жизни… Через единственное окно его сырой камеры, словно насмешка судьбы, пробивались последние лучи уходящего солнца, окрашивая каменные стены в багровый цвет. Казалось, что этот несчастный юноша, заточённый в темницу, был единственным человеком во всём грешном мире, кто не мог наслаждаться красотой вечернего неба, а видел в нём лишь картины ада, картины своего собственного поражения, своей собственной боли. Осман, словно узник своей собственной судьбы, ежедневно смотрел на далёкий дворец Топкапы, который выглядел теперь, как призрак минувших дней, словно мираж, исчезающий на границе реальности. Когда-то этот дворец был для него символом могущества и величия, а теперь это был лишь призрак, который напоминал ему о потерянном счастье. Да, он убил своего брата, и эта вина, как камень, висела на его душе, и он понимал, что за этот грех нет прощения, но такая пытка, такая жестокость, длящаяся бесконечно, не была по заслугам даже для него. Роскошные купола и мраморные колоннады, бывшие когда-то символом его могущества, теперь выглядели какими-то потускневшими, зловещими и чужими, словно отвернувшиеся от него в презрении. Будто сами каменные стены насмехались над ним и его ничтожностью, напоминая о том, кем он был, и кем он стал. Осман чувствовал лишь озноб и бессилие, когда дни сменялись ночами, а мысли о жестоком бунте, о толпах разъяренных людей, об утраченной власти, заставляли его страдать от бессонницы и непреодолимого отчаяния. Но он всё так же продолжал смотреть на далекий дворец сквозь дождь, метель и зной, словно надеялся найти там какой-то ответ, какое-то утешение. Каменные стены темницы Едикуле, словно голодные звери, выжимали из него последние силы, а холод, проникавший сквозь щели, ледяным плащом обволакивал его тело. Цепь на его ноге, словно символ его порабощения, напоминала о том, кем он теперь является — не султаном, а жалким узником, лишенным всего, даже своего достоинства. Осман был истощён морально и физически, а оттого поначалу слишком много спал, словно пытаясь сбежать от своей позорной участи в мир грёз и забытья. К слову, кроме чёрствого хлеба и соевых бобов, ему ничего не приносили. Его держали здесь в одной рубашке и легких штанах, и холод, пробиравший до костей, был его единственным другом, а отношение тюремщиков, которые презирали его, было просто ужасным. Осману приходилось есть и спать на голом каменном полу, не как представителю великого рода, а как бродяге, потерявшему все. Находясь в темнице, Осман давно потерял счёт времени. Он не знал, сколько дней и ночей прошло с момента его заключения и сколько ещё будет продолжаться эта пытка, в этом ужасном каменном мешке, в этой могиле для живых. Юноша, словно в ожидании смерти, ждал, когда тьма, словно мягкое одеяло, наполнит холодное пространство камеры, чтобы в очередной раз услышать печальную вечернюю молитву муэдзина, и раствориться во мраке ночи, словно в вечном забвении… По правде говоря, он не знал, где находится большее опустошение — внутри него или в той башне, в которую его заключили, где каждый камень пропитан горем, где каждый вздох отдает отчаянием… Из мыслей опального султана, словно ночной кошмар, вырвал скрежет открывающейся двери, от которого по спине Османа пробежали мурашки, как от прикосновения ледяного ветра. Килиндир-ага, жестокий бандит-сипахи, чьё имя было синонимом страха и бесчеловечности, облаченный в алый янычарский камзол, словно демон, вырвавшийся из глубин преисподней, ступил в темницу уверенной и зловещей походкой. Его глаза, словно угли, горели злым любопытством и нескрываемой ненавистью, а в его позе чувствовалась звериная грация, готовая в любой момент броситься на свою жертву. Он держал руки за спиной, и это простое движение, словно потайное оружие, вызывало у Османа, запертого в башне, как в клетке с разъяренным тигром, предчувствие беды. Юноша, чьё сердце было разбито горем и отчаянием, не мог разгадать, что было на уме у его мучителя, потому что обычно янычары навещали его на рассвете, и не для того, чтобы принести облегчение, а скорее для того, чтобы причинить ему новые страдания, для того, чтобы унизить его и тем самым потешить своё раздутое от безнаказанности эго. Килиндир-ага, чьё имя стало для Османа синонимом ужаса, ни разу не навещал его за всё время его заточения в этой проклятой башне. И это нарушение привычного распорядка, словно зловещее предзнаменование, заставляло Османа с тревогой всматриваться в лицо янычара. В голову юноши полезли самые мрачные мысли, учитывая, что этот человек, чьё лицо было словно высечено из камня, несколько раз, со звериной жестокостью, лично набрасывал на шею свергнутого султана верёвку, но каждый раз, как бы он не старался, это было безуспешно… — Ну, что, Осман-челеби! — с издевательской насмешкой произнёс бандит-сипахи, смотря на свою жертву немигающим, гипнотическим взглядом, словно хищник, высматривающий свою добычу, — Как ты проводишь своё время в заточении? Чувствуешь ли ты, как восторг сковывает твои кости? Опальный султан, словно прикованный цепями к месту, медленно повернулся, стараясь подавить дрожь страха и ненависти, появившуюся в груди. Он понимал, что должен проглотить свою обиду и стараться сохранять достоинство, как драгоценность, даже после такого ужасающего позора, даже перед лицом своей неминуемой смерти… — Осман-челеби, ты всё ещё мечтаешь о своих ушедших годах? — продолжал насмехаться Килиндир-ага, его голос звучал словно скрежет ржавого железа, приближаясь к свергнутому султану с намеренной медлительностью. — Этот дворец, где ты был Султаном, больше не твой. А ты теперь — всего лишь бледная тень этой темницы, которую я и мои товарищи, со всей силы старались сделать твоей могилой. Осман сжал кулаки, до боли вонзая ногти в ладони. Он понимал, что демонстрировать свой страх — это значит подчиняться гнусному слуге, позволить ему одержать верх не только физически, но и морально. Килиндир-ага, словно демон, наслаждался его унижением, он упивался страданиями Османа, и этот гнусный, веселящийся взгляд, словно змеиный яд, лишь разжигал в сердце свергнутого султана пламя ненависти. — Нечестивец! — произнёс Осман, и его голос, несмотря на дрожь был гордым и яростным, — Я принадлежу великому роду Османов, и я — Падишах мира! Я должен был казнить тебя вместе с твоим господином, вместо того, чтобы помиловать! И когда я выйду отсюда, когда я снова обрету свою силу, вам всем снесут головы, и ваши души отправятся прямиком в ад! Килиндир-ага, словно не слыша этих грозных слов, сделал ещё один шаг вперёд, его лицо, как маска дьявола, сияло злорадной ухмылкой, словно он ждал этих слов. Осман, предчувствуя неминуемую смерть, понял, что сегодня его казнят, и в этом нечеловеческом противостоянии, ему придётся использовать все свои оставшиеся силы, все своё достоинство, чтобы противостоять этому демону, которого выпустил на волю его собственный гнев. Но почему Килиндир-ага пришел один? Почему его подельников, этих жестоких и бессердечных псов, сегодня не было с ним? — Что же ты собираешься делать? — с отчаянием и с вызовом, обратился Осман к своему палачу, — Убьёшь меня, или просто устроишь очередное представление для своих похотливых подельников? Килиндир-ага, словно очнувшись от своих гнусных мыслей, остановился, его лицо на мгновение исказилось от нескрываемой злости, но он, словно профессиональный палач, быстро восстановил контроль над своими эмоциями, снова надев маску хладнокровности. — Осман-челеби! — произнёс он, и его голос стал низким и угрюмым, словно рычание дикого зверя, — Никаких представлений. Осман-челеби, я лишь хочу понаблюдать, как ты будешь страдать, как твой дух будет ломаться. И знай: я сделаю всё, чтобы ты пожалел о каждом произнесённом слове, о каждом дне, прожитом в муках. Я сделаю всё, чтобы ты навсегда запомнил меня, как своего палача. — Мерзкий предатель! — выкрикнул Осман, словно раненный зверь, собрав последние силы, — Я лично казню тебя, если на то будет воля Аллаха! И, подчиняясь инстинкту, он накинулся на Килиндира-агу, но теперь, из-за многолетнего заточения, у него не было прежних сил, чтобы сопротивляться. И бандит-сипахи, словно кошка, играющая с мышью, оттолкнул от себя свергнутого султана, заставляя его упасть на холодный каменный пол, словно мешок с костями, а затем обнажил свой кинжал, словно готовясь к кровавому пиру. Осман, стиснув зубы до боли, подавляя стон и вколыхнувшееся в сердце отчаяние, вновь ощутил собственную ничтожность, свое бессилие. Из-за многолетнего физического и морального истощения, он был слишком слаб, чтобы сражаться с тридцатидвухлетним борцом из Янычарского корпуса, который всю свою жизнь занимался рукопашными боями, участвовал в кровопролитных военных походах и входил в конное войско могущественной империи. Каждый вдох Османа был подобен дыханию загнанного кролика, который цеплялся за жизнь в смертельной схватке с кровожадной гиеной. Он понимал, что ему нужно сохранять внутреннюю стойкость, не давать Килиндиру-аге того удовольствия, которое тот черпал из его страданий, из его мук, из его отчаяния. Но как можно оставаться сильным, когда понимаешь, что твоя жизнь — в руках у демона, который хочет растоптать твою душу? — Ты даже не представляешь, сколько удовольствия я получаю, наблюдая за твоей унизительной борьбой, — Килиндир-ага, словно злой дух, вновь приблизился к Осману, но на этот раз он не отступал, он припал к нему как паразит, чтобы схватить его за горло и слегка пережать его сонные артерии. Опальный султан, чьё тело уже кричало от изнеможения, от отчаяния, безуспешно пытался оторвать руки янычара от своей шеи. Он царапал его пальцы, стараясь хоть немного облегчить своё состояние, но хватка Килиндира-аги была крепкой, словно стальными клещами. Глаза бандита-сипахи сверкали как у дикого животного, поймавшего свою долгожданную добычу, и в этом взгляде, в его безумной ухмылке, проскальзывало нечто дьявольское, нечто безумное, что пугало Османа сильнее любых мук. Он словно наслаждался беспомощностью своего пленника, словно впитывал его страдания. И, словно играя с обреченным животным, он провёл холодным лезвием кинжала по лицу юноши, заставляя его почувствовать ледяное прикосновение металла, и этот контакт, этот зловещий холод, словно предвкушение смерти, заставил сердце Османа сжаться от ужаса… — Ты видел, как я расправлялся с твоими соратниками, с твоими верными друзьями? — с мрачным наслаждением прошипел Килиндир-ага, его дыхание походило на дыхание зверя, — Я перетасовывал их судьбы, словно карты в колоде. Некоторым я подарил боль, такую, что их души молили о покое, другие же сразу узнали сладость смерти, словно я их освободил от земных мучений. И ты не исключение, Осман. Твоя очередь ещё придёт. Придёт неминуемо, словно неотвратимая судьба! Килиндир отпустил Османа, резко отдёрнув руку, и заставив того закашляться от нехватки воздуха и отползти в сторону, пытаясь скрыть свой страх, свою слабость. Его отчаянные попытки выдать свою силу выдавали лишь его слабость. — Ты думаешь, что можешь запугать меня своими жалкими угрозами? — Осман, собрав остатки своего достоинства, старался говорить как можно спокойнее и увереннее, словно стараясь обмануть и себя, и своего мучителя. — Ты лишь подталкиваешь меня к решению, которое ты не сможешь ни предугадать, ни остановить. Килиндир-ага, с усмешкой, полной презрения и злорадства, схватил юношу за волосы, натягивая их до боли, словно стараясь вырвать его дух из его тела, как вырывают сорняк с корнем, как будто на мгновение заподозрив в нём мятежный дух. — Решение? — с издевкой произнёс Килиндир, — Какое же ты примешь решение, чтобы избежать своей смерти? Лучше бы я услышал твой гениальный план. Давай! Удиви меня, ничтожный Султан, сделай так, чтобы я хотя бы на мгновение тебя зауважал! Осман знал, что поддаваясь его провокациям, он лишь подписывает свой смертный приговор, позволяя Килиндиру одержать над ним полную победу, не только физическую, но и моральную. Юноша, закрыв глаза, постарался сосредоточиться, представляя, как его душа, освобожденная от цепей, словно гордая птица, вырывается из этой тёмной, сырой ямы и взлетает над ней, туда, где нет боли и страха. Доверие к себе, к своей внутренней свободе, к своему достоинству, было его единственным оружием против этого демона. И, словно обращаясь к самому себе, он гордо произнёс: — Я не оставлю тебя с победой, Килиндир-ага. Я буду бороться до последнего вздоха, до последней капли крови. И даже если ты сломишь мое тело, ты никогда не сможешь сломить мою душу! Она, как и свобода, всегда будет со мной! В ответ опальный султан, услышал совсем не то, что хотел бы услышать, поэтому его глаза широко распахнулись, от удивления и страха. — Осман-челеби! — словно вкрадчиво промурлыкал Килиндир-ага, поглаживая рукоятку своего кинжала. — Я же уже сказал тебе, что заставлю тебя пожалеть обо всех своих словах, и эта громкая, самонадеянная фраза не исключение! Металл кинжала сверкал в тусклом свете, как зловещая улыбка, словно поджидая своего часа, и от этого холодного, гипнотического блеска, дрожь пробежала по телу юноши. Рука с лезвием замерла в воздухе, словно предвещая нечто неожиданное, что-то, что изменит ход событий, что перевернет весь мир Османа. Надежда, словно последняя искра, уже почти покинула юного султана, когда он, словно загнанный зверь, сгруппировался, собрав все остатки сил, пытаясь оттолкнуть от себя ненавистного бандита-сипахи, словно стараясь отсрочить свою неминуемую смерть. — Убьёшь меня? — едва слышно произнёс он, и этот вопрос, заданный тоном, полным немого отчаяния, вызывал в душе Килиндира странную смесь жалости и злобы, соизмеримую с камнем, брошенным в бездонное ущелье, где эхо его падения длится бесконечность. Бандит-сипахи лишь усмехнулся от всей этой жалкой ситуации. Он сидел на каменном полу верхом на юном Османе, словно на пойманном животном, одной рукой удерживая его за волосы, натягивая их до боли, а другой замахиваясь на него кинжалом. Килиндир-ага не спешил убивать, словно растягивая момент его страдания, давая юноше шанс осознать всю безысходность происходящего, позволяя ему познать всю полноту своего отчаяния. В свою очередь, Осман, как обреченная жертва, делал безуспешные попытки оттолкнуть от себя борца, отчаянно пытаясь отсрочить свою смерть. Но верный слуга Давуда-паши, словно хищник, играющий со своей добычей, знал, что юный султан, лишенный сил и былой власти, не сможет победить в этом неравном бою. Каждый его протест, каждое его движение лишь подчеркивали безнадежность его ситуации, лишь подпитывали садистские наклонности его палача. И внутри Османа, словно гейзер, разгорался огонь ненависти к этому предателю, который отобрал у него всё, что он знал, всё, что он любил, всё, чем он когда-то был… Внезапно, словно насмешка судьбы, кинжал, который он держал над его головой, опустился, и Осман, словно ужаленный, почувствовал, как холодный, словно лёд, металл, коснулся его кожи. И в тот момент, сам того не осознавая, он инстинктивно зажал остриё кинжала в своей ладони, словно хватаясь за последнюю соломинку. Тонкое лезвие, словно змея, впилось в плоть, разрывая ткани, и горькая, обжигающая волна боли, словно раскаленная лава, охватила его горло. Он ахнул, ощутив непомерную силу Килиндира-аги, и почувствовал, как на лезвие, словно алая роса, скапливается кровь, пачкая и без того грязную рубаху. И всё это, всё его страдание, было при том, что сипахи всего лишь играл с ним в «поддавки», демонстрируя свою власть и свою жестокость. Килиндир-ага ослабил давление на кинжал, но не отпустил Османа. Вместо этого, он сильнее сжал волосы юноши в кулак, словно пытаясь выжать из него последние соки. Его взгляд, прищуренный и полный жестокого любопытства, застыл на лице Османа, изучая его, как дикий зверь, поймавший добычу. Затем, с медленной, вызывающей дрожь, уверенностью, он пригнул лицо Османа к холодным каменным плитам пола, крепко держа, чтобы тот не смог увернуться от его пристального взгляда. В этой близости ощущалась вся ненависть, вся жестокость Килиндира, и Осман понимал, что эта встреча — не случайность, а продуманный шаг в его будущих страданиях… С уловкой, граничащей с издевательством, Килиндир-ага освободил одну руку Османа, но только для того, чтобы вернуть контроль и усилить унижение. Он перевернул юношу на живот, и, не глядя на него, убрал кинжал обратно в ножны. Теперь, с неожиданной силой, он захватил руку Османа, заломил её за спину, словно хрупкий кусок дерева, чтобы остановить кровотечение, которое лило алыми струями на холодный камень. — Отпусти меня, нечестивец! — закричал Осман, голос его дрожал, и он с ужасом видел, как в камере резко потемнело, как мир вокруг него сузился до этих холодных каменных стен и ненавидящего взгляда палача. — Что ты хочешь со мной сделать?! Между ними повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь неровным дыханием и учащенным сердцебиением. Тишина эта давила, словно сама атмосфера камеры сжимала грудь Османа. Пальцы Килиндира, покрытые свежей кровью, дрожали, отдавая всё нарастающее беспокойство. — Осман-челеби! Мощи духа не хватает, чтобы победить физическую силу? — голос Килиндира-аги звучал с презрением, как злой шепот. — Ты можешь кричать о свободе, но в этих стенах, в этой могиле для живых, она не имеет никакого значения. Ты — ничтожество, не заслуживающее уважения, и эта темница — твой заслуженный конец! Осман, не смея ответить, лишь тихо всхлипывал, его тело содрогалось от боли и бессилия, его душа рвалась на части от отчаяния. — Я убью тебя, но не сегодня, — Килиндир-ага, как демон, отпустил руку султана и встал, отходя от тела своего пленника. — Но знай: игра ещё не окончена. Юноша не видел, но слышал уверенные шаги палача, удалявшиеся от него. Затем послышался звук открывающейся двери. Килиндир-ага, осветив бледное, измученное лицо Османа светом факелов, стоящих в коридоре, остано вился, и произнёс, его слова прозвучали словно удар: — Осман-челеби! Теперь мы пойдём дальше. И ты… ты узнаешь, что значит настоящая боль.