Твое человеческое лицо

MGMT — Little Dark Age

      Можно сто лет пролежать в психушке, но вернуться в токсичный дом и снова сойти с ума за один день.       Переступая порог родительской квартиры, Хината чувствует себя так паршиво, словно ей опять четырнадцать и она успокаивает рыдающего Наото, которому брошенная табуретка случайно чуть не прилетела в голову.       Все как тогда: в своей бесконечной истерике они даже не заметили дочь, что нарочито громко возилась в коридоре, надеясь привлечь их внимание.       Бесполезно. Летают вещи, мать орет: «Как ты мне надоел!», а отец отвечает: «Ты — набитая дура!», и Хината улыбается своему отражению в зеркале, шепчет одними губами заученные слова, едва ли не ножом на коже вырезанные: «Это у нас такая любовь, милая, разная же любовь бывает, подрастешь — поймешь». Думает: «Меня тошнит от вашей любви». Думает: «Лучше не любить вовсе, чем так…» Потом осекается: «Они же не любят друг друга, о чем это я вообще».       Тридцать восемь лет в браке. В каждой созданной Такемичи вселенной они сходятся и не расходятся, тянутся друг к другу, чтобы в своей не-любви создать новых людей, совершенных в младенчестве — хорошая попытка поиграть в здоровые отношения, ведь пока целуешь младенцу пятки, чувствуешь эйфорию, будто под кайфом. Круто, ты носишь в себе плюс-минус четыре килограмма наркотика в чистом виде и все это совершенно легально. Запаса хватит на несколько лет вперед, и вес к тому же будет расти. И, мало того, что тебе по мозгам дает материнский инстинкт и счастье кажется воистину беспросветным, так еще и муж становится паинькой. И так тебе нравится это ощущение, так тебе нравится эта иллюзия, что ты решаешься на второго. Задохнуться можно от этого счастья, такого приторного, такого фальшивого, что аж тошнит, зубы сводит, но ты, как примерная мать и жена, убеждаешь себя в том, что все хо-ро-шо.       А после счастье стирается за один день. Плена с глаз спадает, и ты понимаешь, что осталась одна в большом доме с двумя детьми на руках и телом человека, которого когда-то пыталась любить, но теперь оно лежит и занимает место. Тебя раздражает в нем все: как он ест, дышит, смотрит. Его громкие шаги, то, как он хлопает дверью, как шуршит пачкой печенья, раздражает, что он не убирает за собой посуду, его черные костюмы, наглаженные рубашки, наглаживать ему рубашки, его парфюм, его работа, его друзья, с которыми он вечно куда-то уходит, его родители, приезжающие каждые выходные, чтобы увидеть внуков и причитающие каждый гребаный раз по поводу того, как у тебя все плохо, грязно, какая ужасная ты хозяйка. Хозяин у них всегда молодец, а ты виновата во всех смертных грехах. Нормально — это когда муж даже не разговаривает с тобой, или грубит, или, или, или. А дети, естественно, так и вообще самые лучшие. В итоге свят кто угодно, только не ты.       Родители ненавидят друг друга. И в этой ненависти им живется прекрасно. Вот она, правда. Ничего не видеть и не слышать очень удобно. Удобно гнить столько лет в своем болоте, ведь эта привычка — все, что есть у потерявших себя.       Звук битого стекла выводит из ступора. Хината уже взрослая девочка, и она совсем не боится. Больше нет нужды прятаться под столом и затыкать себе или Наото уши. Ей плевать на все.       — Мам, пап, я дома, — кричит она, проходя мимо кухни. Становится тихо.       Ей пристыженно отвечают:       — Привет, дорогая!       Как нашкодившие котята, ей-богу.       Когда-то Хината пыталась все изменить, влезть в их отношения, вразумить их. Кажется, как раз, когда ей было шестнадцать. И им удивительно, что еще вчера скандалившая дочь вдруг почему-то проходит мимо, абсолютно игнорируя творящуюся вакханалию. Глупо с ее стороны было пытаться исправить что-то не в своей жизни. Наото тоже пытался. Конечно, это же мама с папой. Они должны любить друг друга, они должны быть примером, показать своим детям, как нужно делать. Хина смеется. Это так наивно и трогательно… Так по-максималистски, аж плакать хочется от накативших воспоминаний. Будто бы в первый раз эту ругань слышит. А на самом деле жила так всегда. Сейчас словно проснулась, осознала, где находится, что происходит вокруг.       Пока они с Майки лежали под одним одеялом, глядя глаза в глаза, Хина чувствовала себя настолько живой, насколько это вообще возможно. И речь не про свободу или окрыление, и уж тем более не про удовольствие от жизни. Благодаря злости на Такемичи она смотрела вокруг, внимала каждому слову, замечала любую мелочь, думала обо всем. Это лишнее, разумеется, но иначе не выходило. Ее буквально трясло от того, насколько же все вокруг паршиво и насколько же слепа она была, игнорируя происходящее. Думала о том, как вернется домой, как в очередной раз увидит перекошенные от ярости лица родителей, убедится в том, что любовь — это нечто далекое от ее семьи, как посмотрит на брата, на которого есть большая обида (еще один херов спаситель), как она, уже взрослая, выслушает претензии по поводу того, что уроки снова не сделаны, не помыта посуда и еще что угодно. И все это так… по-настоящему. Это ее маленькая, грустная жизнь. Жизнь, в которой присутствие Майки — это нечто противоестественное. Ведь травмированным жизнью с родителями девочкам полагаются либо совсем не любящие партнеры, либо безмозглые тюфяки со своим искаженным пониманием любви. Хината, конечно, утрирует намеренно, ведь ее просто-напросто все раздражает. Легче примитивизировать, чтобы разозлиться как следует, побить подушку. Хоть немножечко выпустить пар.       Но Майки ведь правда совсем из другого мира. Он точно не тот плохой мальчишка, который залезет в окно к отличнице и увезет ее среди ночи кататься на байке (ну, разве что, если она попросит сама). Он тот плохой мальчишка из изуродованной романтической истории, в конце которой прекрасный принц превращается в самого настоящего монстра, которого невозможно утихомирить, только убить. Сказкам место на страницах дорогих книжек с красивой обложкой, а в реальной жизни любая сказка превратится невесть во что. В реальной жизни сказочное некрасиво.       Хината все понимает. Чувствует, как погрязает в этом мерзком болоте вместе со своей семьей, чувствует эту ненависть, которая уже давно не похожа на электрические разряды, а похожа на обычную столетнюю пыль.       Майки не подарок и не безгрешный, с ним тяжело, тяжелее, чем со многими, но он тот, за кем хочется идти, несмотря ни на что. Куда бы он ни повел, Хината пойдет за ним, потому что это лучшее, что сломанная Вселенная может предложить ей в принципе — своего самого красивого, самого искреннего ребенка, которого она не смогла оставить в целости и сохранности лишь по причине того, что сама едва держится. И дело не в том, что Хинате нужно все самое прекрасное, не в том, что она придирчива и никто ей не по душе. Дело в самом Майки. Когда Майки станет худшим из худших, она все равно пойдет за ним. Нет, не по проторенной тропе. Она пойдет, чтобы его вернуть.       Мандзиро Сано — единственный, кто может ее спасти. Хината вдруг ощущает это так остро… Ей вообще-то тоже нужна помощь. Какая? Да достаточно лишь, чтобы рядом с ней кто-то был. Рядом с ней. Настолько близко, насколько это вообще возможно. С ней одной. Майки способен ответить ей взаимностью. Способен отдать ей ровно столько, сколько она отдает ему. И Хинате кажется это каким-то… неправильным во вселенском смысле. Будто они с Майки взяли и пошли против сценария, устроили бунт, который возымеет свои последствия. Будто Хинате вообще нельзя было во все это вмешиваться. Сидела бы вместо этого в сторонке, играла второстепенную роль, не высовывалась. Но вместо этого взяла, обратила на себя внимание Майки, и поэтому все начало рушиться гораздо стремительнее. Быть может, они действительно должны были остаться лишь знакомыми и никем больше? А теперь тянутся друг к другу вопреки. А ведь «вопреки» не должно быть в подобных историях. Да, нужно действовать по велению сердца, но все равно по сценарию. Нельзя выпадать за уровень. Там Вселенная прячет клад, который простым людям не должен открыться. Если даже Такемичи не удостоился знания, куда уж Хинате и Майки? Они — словно мертвечина в колодце. Не замечены только временно, однако уже отравили всю воду своим этим «иррационально мы друг без друга не». Никто ведь не отменял судьбу. Что, если все должно быть так, как в самой первой жизни? Такемичи — неудачник, Хината с Наото — покойники, Свастоны — мафия, Майки… а какой он там был? Нет Эмы, нет никого. Что, если это «плохо» для мироздания — «хорошо»?       Кто они с Такемичи вообще такие, чтобы пытаться хоть что-то менять?       Майки, может быть, тоже сломался. Поэтому он настолько близко. Опять эти сбои системы, как с Эмой. Хината, к слову, так и не решила, что делать с Эмой. В любом случае, оставаться в этой реальности — не вариант, ведь своими действиями они с Такемичи уже изменили будущее. Нужна та реальность с рыбкой. Там еще можно все исправить. И да, это самая-самая лучшая реальность из всех возможных. Для Майки, для Эмы. Однозначно. Хината не знает, что будет дальше, раз у них с Эмой произошел обмен судьбами, но если Хине суждено умереть ради счастья других, она готова. Ах, да. Такемичи же ей не позволит.       В Такемичи и заключается основная проблема. Не было бы его, жила бы себе Хината спокойно, и умерла бы себе спокойно, когда суждено, как и все остальные. Но нет, нет. Нет. Приходится играть по правилам, установленным Такемичи. Это единственные известные ей правила. Даже обидно.       Нужно. Уметь. Отпускать. Но это, очевидно, непосильная задача для Такемичи, так что приходится действовать в первую очередь в его интересах. И это так гадко, на самом деле. Быть может, все люди живут так, подчиняются какой-то неведомой силе, лишь только думают, что свободны, но им ведь проще, они ничего об этой силе не знают. А Хина знает. Сколько ни умоляй его отпустить, все напрасно.       В этой ситуации единственный, кто пришел на помощь, пусть неосознанно, — это Майки. Майки — ее свет. Причина не сдаваться. Вдохновение на то, чтобы идти вперед. Первый, первый человек за все время, кого она, Тачибана Хината, действительно интересует. Он уважает ее, видит, чувствует на каких-то запредельных уровнях. У Хины никогда не было такого раньше. Ради такого человека, пусть даже нарушая все мыслимые и немыслимые вселенские запреты, она готова на все. Так мало, оказывается, нужно для счастья. Всего лишь, чтобы тебя любили. Лю-би-ли. Не романтически, не как друга. Любили в самом глубоком смысле из всех. Сколько же трепета в этом слове, незнакомого, удивительного, волшебного. Сколько же силы.       Хината не знала любви. Многие люди любви не знают. Но ей повезло. Возможно ли, что тот самый клад за пределами пределов был найден? Не взбесится ли Вселенная, оберегающая его? Украли ведь внаглую, раскрыли, запустили руки куда не следует. Вот только не осквернили, а наоборот, как будто бы неосознанно сделали только лучше. Может, Вселенная все же им это простит?       Хината садится на кровать, смотрит на время. Наото вот-вот вернется от репетитора. Входит мать. Она спрашивает:       — Как дела, милая?       Хина отвечает:       — Да как всегда.       — Нормально все? Ну, хорошо, обед уже готов, как посидели? Бла-бла-бла, бла-бла-бла, бла-бла-бла.       «Нет, ма, «как всегда» значит «хуево». Давно уже, кстати, очень давно».       Она всегда была невнимательной. Они. За себя не обидно, за Наото обидно. Он заслужил внимание, заслужил быть самым любимым, заслужил объятий минимум двенадцать раз в день, или сколько там необходимо, просто по праву рождения. Наото — славный мальчик, несмотря ни на что. Он, кстати, действительно любит Хинату, но он тоже сделал Такемичи своим идолом, испортил свою любовь. Ну, ведь необходимо было в кого-то верить, когда потерял ту, кто спасала тебя всю жизнь, затыкала тебе уши под столом и гладила, чтобы успокоить, когда ты в шесть лет услышал о том, что они разводятся. Какая грубая ложь… Нехорошо давать надежду, а потом вот так ее отбирать: Хината была бы рада, если бы они все-таки развелись. Но этого не произошло ни в одной из реальностей. Мама и папа всегда будут вместе. Разве это не мечта любого ребенка? Скоро у них сорок лет. Это очень красивая цифра. Все, между прочим, завидовали Хине в школе: у кого-то родители разошлись, у кого-то ругались так, что все слышали. Ее же родители играли на публику.       Хината любит каждого по отдельности, но вместе их на дух не переносит.       Пока ждет брата, вспоминает вдруг сон, что приснился ей, пока дремала рядом с ребятами. То был странный, тяжелый сон. Почти все картинки стерлись, остались лишь ощущения. Сперва — счастье, такое яркое, искренняя радость, будто захлебываешься от накатившего приступа необъяснимой любви к кому-то. К человеку, определенно. Что-то новое. Словно впервые. Такого Хината не чувствовала уже давно. Ей кажется, будто сон основан на реальных событиях, но она совсем ничего не помнит.       Перед глазами всплывает кадр: детская рука, а на ней — безразмерное кольцо с пластмассовой розочкой. Кажется, такое знакомое, такое родное… Не может вспомнить. Не помнит. Совсем. Пытается ухватиться, но образы ускользают стремительно, забывается даже то, что забыться, казалось бы, и не может. Даже то чувство, на протяжении всего сна, когда… Хина мотает головой. Проклятье. Она упустила только что нечто важное. Это, возможно, могло бы помочь ей сейчас. Но… Никаких больше кладов, да? Хватит и одного.       А потом во сне ей стало тревожно. Словно кто-то кричал от страха, и теперь в груди появляется страх. Дикий, неконтролируемый, гадкий. Такой, от которого теряют голову напрочь и вместо того, чтоб спасаться от того же пожара, прячутся под кроватью, тихо рыдая, и неважно вовсе, взрослый ты или ребенок. Огонь вылижет снаружи, изнутри, и про косточки не забудет. Хината затриггерила сама себя этими нездоровыми образами: ее сразу же начинает трясти, ведь она вспоминает свои раздавленные всмятку ноги, мгновение перед взрывом, Такемичи, обнимающего ее. Вот уж точно: «Любимый, я вся горю». Грузовик, влетевший в машину, взрыв… Тогда было даже не очень больно. Спокойно было. Спокойно.       Очередная паническая атака будет очень некстати. Хина проходит в кухню, еще раз здоровается с отцом и садится за стол. Родители собирались есть, переругались, но уже успели навести порядок. Пахнет остывшей едой. Тошнота подкатывает к горлу. Есть не хочется вовсе. Но приходится. Снова. Сложно понять, что за еда в тарелке. Нет вкуса, только запах этот омерзительный — непонятно, чем пахнет. Мать с отцом что-то рассказывают, расспрашивают про посиделки, Хината отвечает односложно и слабо улыбается, говорит, что устала, сходит, увидится с Такемичи и сразу же ляжет спать. А затем все замолкают: в квартиру входит Наото. И Хината подрывается с места, мчится в ванную, закрывается, включает воду, и ее выворачивает, потому что она наконец понимает, чем пахнет — мертвечиной. Мертвечиной, сука, блядь! Ее гребаная еда (что это было, рамен?!) пахла мертвечиной! Почему никто не заметил?! Почему родителям нормально?! Такой смрад, такая мерзость, кажется, она сожрала тухлое мясо с червями [как можно так задуматься, чтобы этого не заметить, ты что, ебанутая?!], вкус этого все еще во рту, это так отвратительно… Хината полощет рот, чистит зубы мятной пастой, но не помогает. Чистит опять. Чистит опять. Чистит опять, опять, опять, ОПЯТЬ. Сплевывает кровь. Плачет беззвучно. Смотрится в зеркало. Губы в крови. Во рту теперь металлический привкус. Хината размыкает губы, и по подбородку скатывается темная капля. Она порвала себе десны. Ее трясет. То жарко, то холодно. Кружится голова. Больно, как будто бы пожевала стекла; возникает предчувствие неизбежной кончины. Она тяжело дышит, сползает по стенке вниз, смотрит на трясущиеся руки, на испачканные в пасте и крови ногти. У Хинаты ухоженные ногти, покрытые прозрачным лаком, и под ними теперь запекшаяся, почерневшая кровь, похожая, скорее, на грязь. Щеки алеют. Голова кружится. Хина вот-вот и упадет в обморок. Мертвечиной все еще пахнет.       Хината заставляет себя подняться и прополоскать рот ледяной водой. Ее знобит, перед глазами пляшут черные точки, кажется, у нее поднялась температура. В ванную стучится мать, спрашивает:       — Милая, все в порядке?       — Да, мам. Я немного перебрала. Не сердись только, — сил хватает на то, чтобы снова, как с Эмой, прикинуться дурой. Хина выключает воду на мгновение, чтобы услышать тяжелый вздох по ту сторону времени и пространства. Мать вздыхает нарочито шумно — поверила. Конечно, как же иначе. Дальше Хината продолжает полоскать рот, умывать лицо. Нужно остыть в прямом смысле слова. Пока что ей очень жарко и очень плохо. Ощущение, что вот-вот и умрет, просто так, без причины, невыносимое ощущение полного отсутствия контроля над ситуацией.       Чем дольше она находится в ванной, тем хуже ей становится. Думать о том, почему все так, нет сил. Ей плохо, плохо, плохо, невыносимо, неописуемо, хочется содрать с себя кожу, выбраться из плена, кричать, избежать этого пожара, избежать всеми возможными способами. Во рту все болит, в ранах как будто бы копошатся личинки, которые так и не проглотила с кусками мяса. Кровь-то остановилась, но наличие повреждений буквально ввергает в неконтролируемую панику. Хината никогда не была ипохондриком, но ей кажется, что у нее сейчас взорвется башка, и это будет гораздо хуже, чем арбузы под колесами, это будет больнее, красочнее по ощущениям, так, чтобы от боли этой сойти с ума бесконечное количество раз, а потом вернуться к здравости, как тогда, на лавке под яблоней, вот только прозреть во всех смыслах. Прозреть, испугаться прозрения, но оказаться заключенной, приговоренной к казни за что-то, что ей неведомо, за страшный грех, совершенный случайно, незамеченный даже, как будто раздавил не улитку, а человека, и это не раковина хрустнула под подошвой, а его череп. Бр-р-р, мурашки по коже! «Я не хотела!» Видит ОН, видит, ведает, наблюдает же так или иначе, чувствует что-то тоже. И ОН не хотел, многого не хочет, но все вышло из-под контроля. Есть ли действительно виноватые?       Хината срывает с себя одежду, с грохотом забирается в ванную и включает ледяную воду на полную. Ее колотит, она задыхается. И жарко, и холодно, и это бьет по мозгам похлеще антидепрессантов, запитых алкоголем, и это не сравнить ни с чем, потому что в моменте особо не думается. Ей не хочется проживать это, но молиться в попытках сбежать, увы, некому: ОН — лжебог, Такемичи, даже не здесь.       Скатываясь по стенке, чуть не выронив душ, Хината дрожит всем телом, едва не вырубаясь после каждого рвотного позыва. Ее изнутри выкручивает, и это словно пытка, устроенная чужими руками, незнакомыми-и-знакомыми, страшными. Сердце стучит так быстро, сердце болит, все вокруг кажется частью какой-то огромной сюрреалистической картины, воздух как будто бы дребезжит. Хината, измученная дрожью, вскидывает голову и смотрит на себя в огромное зеркало на двери. Выглядит она как чудовище, как дикарка-затворница, выведенная спустя годы заточения в свет: мокрые волосы слиплись и кажутся грязными, совершенно безумный взгляд (такое чувство, что глаза вообще принадлежат кому-то другому и вот-вот вылезут из орбит), скрюченные пальцы, бледные губы…       Хинате удается каким-то образом сделать воду теплее. Этот приступ ничем не смыть: ее кроет так, будто воистину наступил конец всему и это как следствие замедления времени. Рационального объяснения происходящему нет. Она поливает себя из душа, одной рукой обняв колени, и смотрит в зеркало, пытается зацепиться за что-то реальное: шампуни, банный коврик, резиновые тапочки Наото, мыльно-рыльные принадлежности, занавеска, которую нужно было задвинуть, но теперь поздно — весь пол залит водой. «Убрать, все убрать, все убрать», — Хина пытается спастись, цепляясь за одну-единственную мысль, пытается осознать, что ей сейчас нужно сделать, но все слова — пустой звук, она будто бы забывает родной язык и улетает в такую прострацию, из которой не возвращаются. Это какое-то произведение антиискусства, которое созерцать отвратительно. Это какой-то транс, может, высшая точка просветления, катарсис, сатори — назови как угодно, суть не изменится: в этой боли словно становится ясно больше, но ясность неосязаема. Она вертится забытым сном, вертится, да только вот руками ее не схватишь. Хинате хочется выдохнуть, но получается только давиться воздухом, только глубже падать в бездну, падать одной, как обычно, и это страшнее всего на свете. Это как грузовик, свалившийся с неба, пока спишь в кровати: поздно спрашивать «какого хрена?», все равно уже мертв.       А в зазеркалье тьма сгущается, словно плитка на стенке ванной за спиной — это плитка из какой-нибудь пыточной. Темнота страшная, но только там: не зеркало, а черная дыра какая-то. Засасывает, засасывает, точно туда Хинате и нужно, но там так жутко, что силы бежать сами собой появляются. Хина подрывается, держась за стену встает, судорожно выдыхает, не зная, куда деваться. Шум воды кажется таким далеким…       На мгновение, лишь на мгновение, Хината вдруг видит вспышку зеленого света и там, в глубине, лицо незнакомца. Он в маске, никаких отличительных черт… или их просто не хватает времени разглядеть? Незнакомец смотрит прямо в глаза, с такой ненавистью, что хочется провалиться сквозь землю. Обострившиеся инстинкты кричат ей: «Беги, Хината, беги, нельзя с ним встречаться, он сделает с тобой страшное», но образ сразу же исчезает, и тьма рассеивается, точно ничего и не было вовсе.       Хина моргает несколько раз, трет глаза, тяжело дышит, кладет душ, вылезает из ванной и, подойдя к зеркалу, касается его поверхности пальцами. Это глупо, наверное, но она гладит, стирает конденсат, сперва бережно, а затем рьяно, как будто пытается проникнуть туда, докопаться до ускользнувшей из-под носа истины… Но кроме своего отражения, конечно же, ничего больше не видит.       Постепенно ее отпускает. Рот болит и долго болеть еще будет, но дыхание постепенно выравнивается, и запах мертвечины выветривается, несмотря на закрытую дверь и духоту из-за включенной теплой воды. Хината вновь залезает в ванную и смывает с себя весь сегодняшний ужас: нежно, будто бы извиняясь перед собой за все, что сделала. «Мало нам с тобой враждебного мира, так ты еще и сама калечишь себя в жутком приступе. Позже подумаешь, что это все значит, сейчас забудь. А, точно: забыть же не получится. Хотя, очень и очень хочется».       Ну, как говорится: бойся своих желаний.       После того, как избавилась от воды на полу, Хината выходит из ванной. Пытается спрятаться от всего на свете, запахивая халат посильнее. Врывается в комнату, навстречу прохладе из-за открытого нараспашку окна, и ветер ударяет в лицо, обнимает за мокрую шею. Хина зябко ежится, пока закрывает окно. Ночью ей будут сниться кошмары в любом из миров, но кошмарам не переплюнуть реальность, так что они заранее проиграли. Хината вымотана и хочет спать, и ей абсолютно плевать, что сегодня покажет ей искалеченное подсознание. Показывайте, что хотите, какой угодно сюр, оторвитесь по полной. Но свои силы Хина восстановит так или иначе. Это уже становится закономерностью: у нее отбирают, она вырывает обратно, выгрызает даже — право на спокойную жизнь, право на смерть, Майки, в конце концов. Только-только научилась: устала терпеть издевательства и вдохновилась драться, будто в последний раз. Оружие для победы не нужно! Это тупая мотивашка, жвачка для мозгов, на-до-е-ло, но наконец пресные доселе слова «просто возьми и сделай, твоя судьба в твоих руках и т.д.» обретают не вкус (хрен тебе, а не какая-нибудь клубника с дыней), а металлический привкус. Ой, кажется, нет никакой жвачки, ты давно жуешь свои щеки: даже если стал целью тысячи снайперов, все равно успеешь показать им фак на прощанье. Круто? Круто. А толку-то?       Пиликает телефон. Хината не сразу понимает, что это ей звонят и что это звонок вообще, и долго пялится на тумбочку, сдвинув брови: что за противный звук, откуда, зачем, хва-тит…       — Алло? — Хина едва дышит. Вот-вот и рухнет — ноги подкашиваются от усталости, и она осторожно садится на край кровати. Все болит. Во рту все болит. И голова такая тяжелая…       — Привет, тут какое-то письмо пришло на твое имя. По ошибке мне закинули. Странно, конечно, но, в общем, оно у меня, — Майки сперва тараторит, а затем как-то тушуется и заканчивает так неуверенно, что даже забавно. Хината не сомневается — он не открывал письмо. Скорее, ему неловко за сам факт того, что он касается чужого, того, чего вообще, по идее, никогда касаться не должен был.       «Спать?! Нет, серьезно, без претензии к жизни, но с претензией к тебе самой: в смысле, спать, когда нужно одеваться и немедленно тащить Наото к Такемичи?!»       — Перепутали, да, — она резко встает. Перед глазами темнеет, но уже невозможно обращать на это внимание. Бежать, бежать, бежать. Какое еще письмо?.. Стоп. Это, наверное, изначально, в проекции, было что-то для Эмы, раз уж Эма с Хиной поменялись судьбами. Хинате никто никогда не присылал писем. Может, это Кисаки? — А от кого оно?       — Не знаю, мелко написано, не могу разобрать. У меня такое ощущение, что кто-то лично его принес.       — Я сейчас приеду. Это, должно быть, важно, — Хина, прижав телефон к уху плечом, быстро обтирает мокрые ноги краем халата и открывает шкаф в поисках какой-нибудь удобной одежды. Джинсы и толстовка? Пойдет.       — Погоди, — Майки, похоже, гремит посудой. Наверняка держит телефон так же, как и Хината. Это заставляет ее улыбнуться. — Такемичи ко мне зашел, я ему передам. Он все равно уже собирается к тебе.       — О… Хорошо.       Так даже лучше. Хина прочтет письмо, они прыгнут. Она почти уверена, что письмо от Кисаки. От кого же еще? Хотя, Кисаки не писал писем. Странно все это. Слишком странно.

Måneskin — MAMMAMIA

      Они договариваются встретиться в парке. Встретиться и закончить происходящий пиздец навсегда, потому что затянувшаяся агония и мира, и Хинаты, и даже Такемичи, в конце концов, продолжаться больше не может. Но это сложно, ведь Наото вообще пока не в курсе происходящего, живет себе, как обычный подросток, и все у него распрекрасно, как тут не позавидовать. А Такемичи по жизни на своей волне.       Хинате хочется сдаться слишком часто, и, кстати, благодаря этому она чувствует себя живой. Обычной. У нее есть голова на плечах. Она все еще адекватный, здравомыслящий человек, несмотря на галлюцинации и неконтролируемые депрессивные приступы. Она все еще добрый человек. И, главное, милосердный. Не для всех, конечно, но для всех, очевидно, милосердным и добрым не будешь. Да и не нужно. Некоторым просто необходимо продемонстрировать свои зубы. Хинате повезло: у нее зубы есть. Острые-острые. Лучше не проверять.       Они с Наото выходят из дома. Погода плохая, скоро будет дождь, так что лучше поторопиться. Наото не понимает, зачем вдруг понадобился Такемичи, спрашивает, нельзя ли отменить встречу, ведь он ужасно устал после своего тяжелого дня. «Мальчик мой, если бы ты знал, как я устала от своих неполноценных смертей, ты бы сам выстрелил мне в висок». Какие эмоции, какой же накал страстей! «Мальчик мой, ты приложил руку к тому, чтобы отправить меня в ад, так что не делай такое тупое лицо. Я не ненавижу тебя, но между нами ничто как раньше уже не будет. Потом ты поймешь, что есть моя разрушительная благодарность. Вы с Такемичи здорово спелись, так что, думаю, ты тоже заплачешь». Болтовня-болтовня-болтовня. Пустой треп. Чем громче голос, тем сильнее он раздражает, особенно если это голос совести. Он всегда звучит так некстати, верно? «Хината, ужас какой, это же твой любимый брат!»       Хина, очевидно, не в настроении. После всего пережитого она больше не контролирует свои эмоции, и если раньше все было задавлено апатичным непринятием отсутствия смысла и тщетностью каждой попытки выбраться из капкана, то теперь все рвется наружу: и свет, и грязь. Не шли ей воздушных поцелуев — себе дороже, ведь Хина ответит. Это будет лучшее и последнее, что ты увидишь: пока ладонь изящно прикроет рот, она улыбнется глазами, и ты отвлечешься, даже увидишь издалека, что у нее ярко-красный маникюр, но так и не успеешь понять, что это не маникюр, а кровь. Кстати, ты не следил за ее свободной рукой: Хината даже не спешила — достала пушку. Бах. Люди орут, начинается давка, а она смеется, переступает через труп еще одного врага, который ты, пока еще был жив, не заметил. Тебя даже нельзя винить, она, восставшая из ментально мертвых (не обманитесь, это не позитивная установка), слишком уж хороша, глаз не оторвать. Убить, разумеется, можно, всего лишь похлопав ресницами, глядя со всей ненавистью, что скопилась за долгие годы, как пыль или мелочь «на татушку, которую набью, когда мне исполнится двадцать один». Ей не нужно красить губы и вести себя вызывающе, чтобы казаться дьяволом во плоти. Ну, казаться — не быть. Однако, не стоит забывать о том, что всему можно научиться, если очень захочется. Вот когда Хината смотрит на Такемичи, ей хочется изучить черную магию и принести его в жертву Вселенной, чтобы та все-таки выслушала весь ее список претензий. Их, кстати, много накопилось после того, как она «проснулась». Очевидно, скажут ей что-то вроде «ты просто встала не с той ноги». Ну, и на это ответ найдется: плевок в лицо или в очередной раз — зрачок, что не жемчужина в раковине, а сюрприз — патрон прямо из дамской сумочки. Может, она не та леди, что станет носить в волосах кандзаси, яд в кольце и нож за резинкой чулок, а, скорее, собравшаяся на войну из последних сил израненная и измученная, но свои методы по потрошению бренных тел глубоко виноватых (виноватого, в данном случае), имеет и никому их не выдаст. Любая станет той еще сукой, если ее довести.       Хинату довести получилось. Передайте кто-нибудь поздравления Такемичи. Ее то от злости трясет, то от отчаяния. Хуже, когда и от того, и от другого. Ангельское терпение лопнуло. Хината долго терпела. Но, справедливости ради, нужно отметить, что она еще не познала всей жестокости этих проклятых реальностей. Все впереди. Это ощущается слишком остро.       Необходимо рассказать правду Майки. Вместе они что-нибудь точно придумают. Возможно, Майки вправит Такемичи мозги. Ну, или попросит ласково наконец работать в команде.       Хина уже, наверное, потеряла всякую надежду на смерть. Да и желание теряет стремительно, ведь появляется некий азарт: не только секрет узнать, но и победить. А кого побеждать, когда нет никакого врага?       «Дьявола, говоришь, никогда не было и не будет? А что, если действительно я — это дьявол? Научилась. Все началось ведь именно из-за меня. Вдруг я сама не помню, но захотела быть спасенной, и желание мое оказалось настолько сильно, что все рабы мои, верные демоны, приняли человеческий облик и стали меня спасать? Однако, пошел бы к дьяволу Майки? Он не мотылек, чтобы лететь на свет (был бы здесь еще свет). Он сам — солнце, это и так давно уже ясно. Нет, здесь точно загадка сложнее. Нельзя найти ответ рефлексируя. Необходимо понять, кому задавать вопросы. Естественно, задавать их следует знающему. Не себе уж точно. Так что давай-ка, остынь. Раз обострились чувства, раз мерещится всякое, значит, нужно смотреть в оба, чтобы не пропустить какой-нибудь важный знак. Да, да, ты уж, пожалуйста, вглядывайся в лица каждого встречного, чтобы узнать в них врага (есть враг, есть!), ведь тот незнакомец в маске точно настроен против тебя.       Нет, правда, ведь никто в жизни никогда на меня так не смотрел. Кисаки вожделел, а тот испытывал первородную ненависть, но я никому ничего плохого не делала. Это какое-то видение о будущем? Получается, все пойдет по совершенно иному сценарию. Или это намек на то, что если не прыгнуть, все закончится плохо, ведь на дне рождения Эмы мы уже изменили будущее? Придется прыгать в старую реальность. Придется продумывать каждый шаг наперед, не говорить никаких лишних слов, не спускать глаз с семьи Сано… Самый сильный Майки в итоге оказался мишенью. Или я ошибаюсь? Блеск его черных глаз… Мог ли он что-то значить? Что-то большее, чем нашу запредельную связь? Вдруг, если Майки помочь, он действительно может вспомнить? Вдруг… вдруг необходимо заставить его вспомнить, чтобы узнать правду? Я что-то упускаю. Точно упускаю. Еще раз: узнай, кому задавать вопросы. Это не Майки, не Такемичи, не Наото. Тогда кто? Человек из зеркала? Вдруг это тот, кого нужно найти? Думаю, он вряд ли захочет со мной разговаривать. Наверняка попытается убить. Ладно, все, хватит. Продумаю план, когда его встречу. А пока, необходимо уняться, чтобы ненароком не убить Такемичи. Он нам нужен. Всем нам. Общая цель Такемичи с Наото лишь мой инструмент, способ перемещения. И этот инструмент они вот-вот и сломают. Что-то точно пойдет не так. Уже, уже пошло. С Эмой. Тогда… Станет хуже».       — Привет! Дедушка Сано решил отдать мне всю еду с праздничного стола, — Такемичи улыбается во все тридцать два и кивает на тяжелый пакет, стоящий на скамейке, из которого виднеется край конверта. — А это, вот, Майки передал. Сказал, письмо для тебя, но почему-то пришло ему.       — Знаю, — Хина сдерживает порыв гнева и спешно подходит, Наото остается стоять в сторонке. Ее распирает от отвратительного, гнетущего предвкушения. — Спасибо.       Она тянется к конверту, видит какой-то маленький рисунок на уголке, пытается рассмотреть его, или имя отправителя, но все написано настолько мелко, что без увеличительного стекла не разобрать. Хинате хочется схватить конверт и никому не давать его в руки, спрятать, спрятать прямо сейчас… Когда пальцы касаются плотной бумаги, Хину накрывает паникой, такой, что сбежать хочется, но она остается на месте, не решаясь вытащить конверт из пакета.       Такемичи подходит ближе и, прежде чем Хината успевает сообразить, поднимает конверт.       И они оба видят,       как все иероглифы       исчезают в мгновение ока.       — Какого…       Хината вырывает из его рук конверт, ищет хотя бы какие-нибудь зацепки, марку, может быть, тот рисунок, но нет, конверт идеально-белый. Ни одного чернильного пятнышка. Ничего.       — Ты же видел это, да?       — …да.       — Что у вас там? — Наото подходит и скептически смотрит на их шокированные лица. — В чем дело? Выглядите вы так, будто прочитали нечто ужасное.       «Не прочитали, в том-то и дело».       Его игнорируют.       — Это какое-то безумие. Нет, слушай, если бы я был один, я бы еще мог списать все на разыгравшееся воображение, но мы вдвоем!       — Да.       — И твое имя, и твой адрес. Адрес и имя отправителя… Было все!       Хината кивает. Она никак не может сообразить. Вообще, такое слишком легко списать на «показалось», но точно не в их ситуации.       — Ты запомнил? — сил на реакцию не остается, все в мгновение ока сжирает шок.       — Вообще, изначально, да… Было там что-то простое… Имя и фамилия какие-то… очень знакомые… Слушай, только что помнил, а сейчас вылетело из головы, — Такемичи испуганно округляет глаза и начинает расхаживать туда-сюда. — Я сперва удивился, спросил еще у Майки, не прикол ли это какой… А он, кажется, вообще не понял, о чем я.       — Такемичи, — не нужно прислушиваться к своим ощущениям, ведь и так понятно: необходимо узнать имя отправителя во что бы то ни стало! — Я тебя умоляю, попробуй вспомнить! Это очень важно!       ЭТО ОЧЕНЬ ВАЖНО.       Это ответ. Ответ. Это чертов ответ!       Ответ, ускользающий из-под носа!       Они должны, должны узнать имя!       Такемичи садится на скамейку и напряженно смотрит перед собой. Он действительно старается, и Хината ему благодарна. Она понимает, что, похоже, Вселенная решила сыграть с ними злую шутку. Принудить к сотрудничеству любым способом. Хина, между прочим, все еще не против работать вместе. Наоборот. Это кажется ей наиболее здравым решением из всех возможных.       — Не помню, прости… — Такемичи опускает голову. Естественно. Естественно! Вряд ли это его вина. Все происходящее — мистика. Пранк, вышедший из-под контроля. Жертвы уже начинают медленно сходить с ума, пора рассказать им правду и выключить камеру. Ах, да… Ах, да.       Хината вскрывает конверт. Он едва поддается — мало того, что хорошо заклеен, так еще и бумага плотная. А когда открыть его все же получается, Хина достает сложенный в несколько раз лист А4. Чистый, мать его, лист.       — Ты дотрагивался до конверта хоть раз? — спрашивает Хина, пытаясь держаться.       — Нет. Майки сразу его мне в пакет закинул. Получается, это из-за меня?..       — Получается.       — Я… Я не знал, что так будет, — Такемичи виновато переступает с ноги на ногу.       — Тебя никто не винит. Я уверена, это очередной сбой системы.       Хината сердится на саму себя. Вдруг нужно было все-таки ехать к Майки? А ведь правда…       — О чем вы вообще говорите? — Наото смотрит на них как на умалишенных. — Вы меня зачем позвали? Чтобы я молча в сторонке постоял? Нет уж, раз уж я вам понадобился, давайте, обратите на меня внимание и объясните, что происходит! Это как-то связано с нашим делом, а, Такемичи? — спрашивает Наото, даже не подозревая, что Хината уже давным-давно знает правду, но будто бы не боится выдать себя: слишком уж любопытно.       Она обижается на Наото, еще как обижается, но пока он подросток, полный амбиций и живущий своей идеей, зацикленный на этой идее до неприличия, бессмысленно с ним скандалить. Со взрослым — другое дело. Хине хочется поскандалить, пусть в ее, нет, в их положении, это совсем не про здравость. Говорят, лучше не замалчивать проблемы. И это действительно так, ведь все это в итоге может привести к необратимым последствиям. Однако когда необходимо, Хината способна сдержаться. Она сдерживается снова и снова, полностью игнорирует навязчивые мысли надавать этим двоим оплеух. Что-то идет не так. Вселенная что-то хочет сказать, только вот расшифровать ее послание не получается. «Кстати, возможно, это потому, что у тебя скоро пена изо рта пойдет от злости. Давай, успокаивайся. Тортики, все дела».       — У нас есть проблемы. Без тебя их никак не решить, — внешнему спокойствию Хинаты можно только позавидовать, она умудряется даже взгляд тяжелым не делать. Майки считал бы ее состояние на раз-два, но вот Наото и Такемичи остаются слепы, и это на руку.       — Это связано, да, — Такемичи мягко улыбается, намекая на то, что дальнейшие расспросы бессмысленны и разговор состоится в будущем. Если вообще состоится. Наото, наверное, думает, что они хотят прыгнуть в две тысячи семнадцатый год. Пускай думает. Лучше не посвящать его в эти дела. У Наото вечно на все свое мнение, а бороться сразу с двумя людьми у Хинаты не хватит сил.       — Ладно, — Наото изображает из себя рассудительного взрослого: без лишних слов принимает условие Такемичи, соглашается правду не выпытывать и не раскрывать. У них прямо-таки команда по спасению всех страдающих. Приют для душевнобольных. Лечение бесплатное, питание — отвал башки, только вот на всю толпу народа один лечащий врач. Второй где-то за кадром болтается. А попадают туда либо по наивности (заманил Такемичи), либо по глупости, как Хината, которая слишком долго терпела и верила. — Ладно… Тогда, что? Руки пожмем?       — Жмите, — разрешает Хина. В этой реальности им ловить больше нечего.       С Майки она совершенно точно поговорит. Все расскажет ему, и они вместе придумают, что делать.       Такемичи протягивает руку Наото. Они смотрят друг на друга с принятием, благодарностью и, пожалуй, сомнением. Хина все понимает, ведь сама не знает, что будет дальше.