Julia Jacklin — Body
— Рыбка-рыбка, — Майки разглядывает серую воду, сидя на прогретом утренним солнцем бетоне, и держит тайяки, наблюдая за тем, как небо затягивает, — ты тоже убежишь в море? — будет дождь. Будет холодно. Пальцы Майки уже замерзают: Хината, скрывающаяся за деревьями, замечает, как он хватается за резинку в низу толстовки — руки пока еще не в карманах, но уже ищут тепла. — Да, убегу, — отвечает он сам себе, и от бесстрастия в его голосе кровь стынет в жилах. Ощущение, будто Майки считает, что, даже когда он один, его кто-то слушает. Кто-то злой. —
Все бегут от тебя.
Мир неправильный, хрупкий. Мир разваливается, воздух похож на стеклянную стружку, он царапает дыхательные пути. Все горит. Нет, правда, это абстракция на вселенском холсте, и Майки теряет себя в огне, лишается самого важного и сокровенного, в любой реальности, ни с кем так это и не разделив. Похоронит и даже не пожалеет, не соскучится по этому важному до поры до времени. А потом уже будет поздно. Раскопает, а там все гнилое…
Это тебе не сказочки и не шутки. Больше нельзя сваливать свою и чужую вину на тяжелую жизнь, ведь в жизни не бывает ничего настолько из ряда вон выходящего. Здесь и сейчас все — буйство цветов без названия, круги перед глазами, когда глаза хотят выдавить, и это — последнее, что ты видишь; бензинные пятна такие красивые, призрачные. В огне рождаются звезды. Загораются над могилами, в которых покоится важное, разорванное в клочья. Звезды-надгробия. Фата-моргана или скопище блуждающих огоньков, приведших Хинату к цели. Все пути ведут к Майки. Листва к нему тянется, воздух для остальных кончается, чтобы один лишь Майки и мог надышаться. Дождь начинается. Неслучайно. Дождь тоже идет для него.
Темнеет стремительно, шумящая листва тяжелеет. Скоро маленький дождик принесет ураган. Когда Хината идет к Майки, под ее ногами мерзко скрипит песок. Майки оборачивается и замирает: не ожидал ее здесь увидеть.
— Какая-то сука твоя эта рыбка, — Хината садится с ним спина к спине так, что их лопатки едва соприкасаются.
Время вновь замирает, и от этого на душе становится легче. Чувство безопасности пьянит хлеще выпивки. Крышу сносит от того, насколько это приятно и горько. Горько от того, что все скоро кончится.
Майки говорит с какой-то гадкой усмешкой:
— Вокруг вообще одни суки. Никто не хочет со мной оставаться, — для него это — ни разу не откровение. Он вообще, кажется, не настроен на серьезные разговоры, тем более с Хиной, с которой у них никакой связи нет, не было и быть не может. Дорогая его дорогим людям, не более. Ну, это уже отличный повод не ощетиниваться при виде нее. И Майки вполне дружелюбен. Разве что, ему, пожалуй, немного неловко за то, что она слышала.
— Ну и пошли они на хер, — Хината отзывается тихо, и Майки удивленно косится на нее, едва ли не запрокидывая голову. Такая светлая, такая хорошая, такая замечательная… была когда-то. Для Майки — еще вчера. А теперь Хината вся — натянутая струна, которая вот-вот и порвется. Слишком резкое изменение. Сейчас он наверняка скажет: «Ты какая-то не такая». Спросит: «Что случилось?» Спросит: «Такемичи тебя обидел?» Все по классике. Это они уже проходили.
— И правда, — Майки хмыкает, вскинув бровь, на мгновение серьезнеет, все глядит на нее, глядит, думает, а потом опять начинает улыбаться. Он не про спокойствие и внутреннюю гармонию, но про какое-то отвратительное смирение. Человек, который уже все решил. А что именно — Хината не имеет понятия. — Хорошо, когда действительно никто не нужен, да?
— Особенно, когда еще недавно нужны были все, — Хина не смотрит на него, но чувствует, как Майки оборачивается снова и снова, то через правое, то через левое плечо. Она позволяет себе вольность: подается назад, облокачивается о него, тем самым ограничив его движения.
Майки не противится. Ему, кстати, есть чем удивить Хинату, которая ждет обычной душной беседы.
— Отгорело? — Хината определенно недооценивает проницательность самой цели. Майки читает ее, читает легко, но делает это с таким уважением, что перехватывает дыхание. Что-что, а воздух точно только для Майки, Хинате ничего не достается. Уже. Впрочем, плевать. Ясно одно: здесь и сейчас важно каждое слово. Ее слово. [Хината не знает, ради кого в действительности она здесь.]
Многогранная безопасность, да, ты понятия не имеешь, как ею пользоваться, если никогда безопасности этой у тебя не было. Вечно неудовлетворенная базовая потребность. Майки гладит омерзительные рубцы Хинаты, прямо сейчас, и ему не мерзко. Совсем. Он, пожалуй, даже не до конца понимает, насколько близок ей. Ближе всех. Хината внимательна к его одиночеству. Есть в этом что-то особенное. И в моменте — что-то мистическое, жуткое, будто кожу сдирают с обоих, оттого, может, Майки и не сидится. Он силится заглянуть Хинате в лицо опять, но та отворачивается. Не на что там смотреть. Нет в ней ничего человеческого. Здоровая оболочка вовсе не показатель здорового наполнения. Поступать хорошо и быть добрым — это разные вещи. И Хина понятия не имеет, добрая она или нет. Но Майки, кажется, знает это вместо нее и, быть может, даже когда-нибудь ей расскажет. Конечно, он ведь все и про всех знает, только забил на себя. Всем самым-самым страдания самые-самые.
— Типа того, — Хината, в конце концов, сама к нему оборачивается, и их лица оказываются очень близко: почти скула к скуле. Для кого-то это непременно стало бы отправной точкой для будущей связи, тайной интимностью, славным моментом, но между ними, на самом деле, сейчас очень холодно. Но в холоде этом есть то самое важное принятие, и от него уже горячо. Горячо там, где соприкасаются их лопатки. А вселенная родилась, между прочим, уже давно, только исследовать ее никто не берется. — Твоя рыбка от тебя уплыла, а мою, пресноводную, выпустили в море и с упоением наблюдали за тем, как она умирает.
— Так ведь не умерла еще, — у Майки черные-черные радужки, пустой-пустой взгляд из-под томных век. Длинные ресницы его опущены, улыбка привычно мягкая. Улыбка святого. Иконописцы, где вы? Впрочем, не стоит. Майки проклят… точно. Как Хината могла об этом забыть, пусть даже и на мгновение?
Мгновение сладкое, Хината бы съела его, даже чаем не запивая, но время скользкое, гадкая рыбина, единственная рыбина, что всегда здесь. И если время стоит слишком долго, то начинает протухать. Нельзя ничего оставлять под палящим солнцем. От солнца все портится, солнце оставляет ожоги, отбирает твою воду.
— Ну да. И правда что. Вон, как в предсмертной агонии бьется, — как это мгновение. Почти изжило себя. Но Хината задерживает дыхание, чтобы не чувствовать гнилостного запаха. Это читерство, но зато можно понаслаждаться жизнью еще. Пока задыхаться не станешь.
— Вот-вот и голову расшибет, — Майки невольно щурит глаза, и Хината, потерявшаяся пред его красотой, чувствует, что это солнце не испепелит ее в конечном итоге, а поглотит, и станут они едины, что бы это ни значило. А она… погасит ли солнце? О, поглядите, какая самоуверенная девчонка, аж тошно!
Хина хмыкает, отворачиваясь: солнце нельзя выключать. Иначе все живое погибнет. Так ведь, Такемичи?
[Где-то Он, заблудившийся в боли, шепчет одними губами: «Да».]
— Смотри, моя рыбка приплыла к тебе, — Майки, смеясь, протягивает ей тайяки.
Хината хочет спросить его, что он наделал, глядя на горящий мир… но это не его вина. И никакому дождю не остановить настоящий пожар.
— Ты же облапал ее грязными руками вдоль и поперек, а еще она размокла, — скептически замечает Хината и поднимается. Майки шутил, разумеется, и он легко отпускает свою ненастоящую рыбку в ненастоящее море. Хах, на самом деле Майки просто выкидывает разваливающееся печенье в мусорное ведро.
Несмотря на усиливающийся ливень, бетон все еще теплый, но в такую погоду оставаться на улице, да еще и у воды, не хочется. Кто знает, какой силы грозовой фронт принесет. Из-за деревьев плохо видны клубящиеся тучи.
— Едем домой, — Хината складывает руки на груди от холода, а Сано по пути к байку снимает толстовку и отдает ей. Хинате едва удается не выпалить: «Все как в тот раз». Но у Майки никогда не было «того раза». Это даже обидно.
Однако, если уж их взаимодействие в сути своей из реальности в реальность повторяется, то, быть может, это судьба? Быть может, они на самом-то деле должны были провести свою молодость, разъезжая на байке под ливнем и наслаждаясь свободой?
Майки заслуживает лучшего. Прижимаясь к его мокрой спине, Хината думает об этом и боится его отпускать. Что случится, когда они разойдутся по домам?
Время снова пойдет.
Хина думает о том, что врага, как такового, не существует, как и дьявола, собственно. Только вот что делать с тем, кого не хочется побеждать, но с кем невозможно договориться? Будь на ее месте Майки, он обязательно нашел бы ответ. Хотя, учитывая, что человека сложнее Майки просто не существует, а у него в каждой из реальностей просто-напросто едет крыша от одиночества, в котором его оставили (да, да, он там остался не сам), то, пожалуй, даже хорошо, что он ничего не помнит. Если бы помнил, все было бы обречено: из записей Наото Хината знает, что Майки проще исчезнуть, чем уничтожить всех. Зная о себе правду, контролируя свое состояние хоть немножечко, он прячется, шагает за пределы текстур, выпадает за уровень, и начинается его бесконечный полет вниз без смысла, без возможности выхода, без шанса на спасение. И руку не протянуть ведь в таком случае… Можно только все скипнуть. Главное, чтобы он не сохранился в полете. И, кстати, если бы Хина этот мир создавала, он не был бы так забагован
легко сказать, тяжело сделать.
Под дождем холодно, ветер, задувающий в уши, отвратителен, серое небо, кажется, скоро рухнет, раздавит их плитой туч, что тяжелее бетона, и это похоже на лучший вариант развития событий, действительно, действительно, ведь умереть в момент, когда пусть и болезненно, пусть вымученно и не на все сто, но немного спокоен, немного
дома, в мире, в котором еще ничего не случилось, это так здорово. Когда жизнь будет проноситься перед глазами, Хината зациклится только на Майки, на его глубоком дыхании и на том, что бороться больше не нужно. Свобода. И даже свобода с кем-то. Хмельное забытье; метеорит, чье падение обсуждали бы в новостях, а эти двое, невзирая на панику, решили бы встретить его, лежа в одной постели за просмотром дурацких фильмов. Апокалипсис, который переиграли.
Но время пойдет. Хина знает это. И мир не вертится вокруг них. Он вертится вокруг Такемичи, так что лучше просто смиренно молчать, но Хината молчать не хочет. Молчание ей отвратительно.
Когда Майки тормозит возле ее дома, на улице уже совсем темно. Они оба промокли насквозь, у них стучат зубы, но расходиться почему-то не хочется. Хината стоит напротив Мандзиро, сидящего на байке лицом и ногами к ней, и смотрит на него, пожалуй, чертовски странно. Пытается придумать, что было бы, если бы Майки вдруг
все узнал. Он бы побил Такемичи? Простил его? Понял? Хината не знает, но надеется, на самом деле, что Майки будет на ее стороне. На душе становится так паршиво… Бороться за человека, который может пойти за Такемичи — явно не то, чего ей действительно хочется.
— Слушай, — Хината зачем-то заводит разговор снова, зачем-то льнет к Майки душой, уповая на то, что ее поймут на уровне чувств, поддержат хоть как-нибудь (на самом деле все просто: слишком устала от всего, ОТ ВСЕГО, и ищет пристанище), но перекрикивает дождь, делая шаг вперед, становясь ближе. Долго думает прежде, чем открыть рот, всматриваясь в глаза Майки: — Если бы добрый друг выбрал тебя вместо целого мира, ты был бы этому рад?
Мандзиро усмехается, и Хинате кажется, будто он действительно
все понимает. На всех вообще уровнях. Будто знает, что речь про Такемичи, будто хочет сказать, что все самое худшее позади, он поможет, он рядом, он.........
вспомнил.
Да ну, это какая-то глупость.
И вообще, Майки обязан кивнуть утвердительно, ведь, как уже известно, ему важен человек рядом, ему хочется быть любимым и ценным, и…
— Разумеется, нет, — Хината глухо выдыхает, ошарашенно на него глядя, и от его спокойствия ой как не по себе. Но одновременно и здорово. Что, что, что, что он говорит такое, как можно быть настолько непредсказуемо-простым, близким и чужим, располагающим и пугающим, как?! Хина не знает его, совсем не знает, и она рада, рада, рада, она так рада, господибожемой. — Большинство всегда в приоритете. Мне, как лидеру, это особенно важно. Не зря капитан последним покидает тонущее судно, если вообще покидает. Смысл не только в памяти, но и в стремлении. И это уже про будущее, — Майки проводит рукой по волосам и убирает их с глаз. — Я отпустил многих. Отпускать, на самом деле, не так уж и сложно, — у Хинаты мороз по коже от этих слов. — Я бы не хотел, чтобы целый мир погиб из-за одного лишь меня. Ни один человек не заслуживает такой привилегии. Но это вовсе не значит, что друг за друга бороться не стоит. В конце концов, мы не в фантастическом фильме.
— И правда.
Хината вдыхает полной грудью прохладный грозовой воздух. За такого, как Майки, она поборется.
Как она могла вообще забыть, что он не от мира сего, но при этом приземленнее прочих? Ответственности место в его руках, он справляется со всем. А то, что не вывезет, тоже можно решить, стоит только ему попросить помощи. Хината поможет. Она не из тех, кто сдается после одной неудачи. Главное, чтобы Такемичи позволил ей жить в одной реальности, в этой, ведь связь с Майки уже установлена, и, если так пойдет дальше, они смогут стать ближе, слово Хинаты будет для него важно, а значит не появится никакой запущенной болезни и, как следствие, никакой Брахмы…
— Ты ведь не просто так спрашиваешь, — оба понимают, что пора заканчивать разговор, оба замерзли, Майки точно не зайдет к ней на чай, но разойтись просто не могут, словно Вселенная самоуничтожится, как только они прервут зрительный контакт.
Хината вдруг улыбается от такой проницательности.
— Не просто так. Но сейчас не время обсуждать это.
— Да? Почему же? — Майки не давит, но ему любопытно, ведь он чувствует, что речь зашла о чем-то важном, о чем-то, что касается его напрямую…
Хина молчит. Может, стоит рассказать ему все? Она ведь уже рассказывала в одном из вариантов развития событий всю правду, и Майки с Дракеном ей поверили… Майки поверил бы и сейчас. Точно поверил, но… в груди теплится чувство, что все это зря. Необъяснимое чувство, особенно учитывая никуда не девшуюся эйфорию из-за ответа Майки, вдохновение на существование и борьбу…
Хината вдруг переводит тему:
— Беспамятство не освобождает нас от последствий, — она думает о том, что Майки сошел бы с ума, если бы узнал, что Такемичи готов разъебать все вокруг для него одного. Хинате казалось это романтичным раньше, она не может перестать с противной ухмылочкой думать о той себе.
— Да, — Майки смотрит на тучи, которые, кажется, все сильнее чернеют с каждым пророненным словом. — Людей иногда вспоминают в момент потери.
— Такемичи так вспомнил меня, — шепчет Хината одними губами, и слабый голос тает в потоках дождя. Какая, к черту, разница…
Хочется спрятаться под столом от всего этого. В детстве под столом было так безопасно…
— Что? — Майки не расслышал, и хорошо. Хватит ему на сегодня откровений Хинаты. И так уже ясно, что она уязвима, но, кстати, совсем не слаба.
— Нет, ничего, — Майки получает ее безусловную благодарность, ответное принятие, восхищение даже, им, как человеком, а не как лидером, божеством, боевым товарищем, кем угодно. Но все не озвучено, разумеется. А ему и не нужно ничего слышать. Как всегда. — Спасибо, что довез, — нужно же что-то сказать напоследок, хотя это не более, чем формальность. Хината, идя к лестнице, оборачивается: — Еще увидимся.
И Майки пробирает от, казалось бы, невзначай брошенной фразы.
***
Ибо причина стала последствием. Ибо благо превратилось в труху. Прах твоей рыбы, развеянный над протухшим водоемом, не пережившим рыбалку с динамитом. Это неприятная история. Прах рыбы, покрывающий рыб, раздувшихся на жаре и отвратительно смрадных. Можно сколько угодно обходить стороной это место, но рано или поздно все равно кому-то придется все чистить. Главное — не идти босыми ногами по дну, а то мало ли, на что наступить можно. Страх в воде, когда никого вокруг — сразу смерть. Но, на самом деле, никто не хочет сдохнуть, да еще и вот так, чтобы всплыть потом кверху брюхом. Вонять будет еще сильнее. И все равно кто-то потом пойдет на уборку. Возможно, скоро здесь будет целая гора трупов.
Хината медленно открывает глаза. Потолок в ее комнате низкий, кажется — вот-вот и раздавит, как те тучи; из-за яркого света фонарика телефона слезятся глаза. Ей кто-то звонит, фонарик мигает, телефон, лежащий возле подушки, слабо вибрирует.
У Хинаты болит голова. В груди ее тяжелый и липкий страх.
Она не спешит брать трубку. Сперва лишь поднимает руку, сжимаясь от холода под одеялом, и рассматривает пальцы, пытаясь понять, действительно ли она все еще в той реальности, в которой просыпается уже пару недель подряд. На безымянном пальце детское кольцо с прозрачной бабочкой в блестках, на указательном — золотое, изящное, едва достающее до небольшого заживающего пореза с внутренней стороны ладони (неудачно открыла бутылку). Все как вчера. Как позавчера, как три, четыре, пять дней назад и так далее, ну, за исключением пореза, ему всего пара дней.
Раз так, значит, можно, чуть меньше нервничая, узнать, какое сегодня число. Хината поворачивает голову и смотрит на календарь. Свет фонарика больше ее не волнует, ведь Эта жизнь продолжается. Эта жизнь не плохая. Здесь у Хинаты все тихо и мирно, как в самом-самом начале. Все так, как должно быть: родители, смирившиеся с тем, что их изжившему себя браку быть до конца, Наото, погрязший в учебе и загоняющийся из-за пустяков, хорошие отношения в школе, на дополнительных, перспективы на будущее. Что еще нужно для счастья?
Да вот, знаете ли, не только это. И особенно не теперь.
Хината резко садится и хватает телефон. Звонит Майки. Майки, к слову, никогда не звонит сам. И правильно: ему попросту нет смысла звонить. Хината пару раз за это время вытаскивала его в город, Майки был даже не против, но, в общем, события развивались медленно, никак не удавалось узнать, что с ним творится. Здоров ли он, болен, больно ли ему? Мандзиро не то, чтобы скрытный, просто он, скорее, совсем не привык к тому, чтобы кто-то лез к нему в душу. Хината не хочет настаивать. Но Майки звонит, звонит поздно, ну, или рано (тут уж как посмотреть — в половину пятого утра), и это тревожный знак.
Хината снимает трубку ровно в тот момент, когда Майки собирается, не дожидаясь автоматического отключения, сам сбросить вызов и, поднявшись с кровати, идет на балкон, чтобы никого не разбудить разговором. Прохладный ночной воздух пахнет пеплом, и даже звезды как пепел. Ну, тот самый, который со снегом путают в момент облегчения после страшного боя. Хината смотрит на выгоревший город, который ничуть не изменился по сути, и слушает молчание в трубке, сама не решаясь ничего сказать. Даже дыхания не слышно, будто бы позвонил призрак.
Она уверена: Майки ходит туда-сюда, осунувшийся и отчаявшийся, и не знает, что делать. Она буквально представляет его себе: вроде и неприступного, морально сильного, но при этом обнажившего нутро перед мягкой тьмой, одинокого и такого уязвимого…
— Эма мертва, — наконец произносит Сано сорванным голосом. У Хинаты все внутри каменеет и падает. Пальцы белеют: она сжимает телефон со страшной силой.
Как?
Почему?
Эме ведь тоже семнадцать.
В четырнадцать лет с ней ничего не случилось. Так почему случилось теперь?!
Такая у нее судьба?
Да?..
Хинате страшно. Они ведь разговаривали днем. «Привет-как-дела-давай-встретимся-завтра-после-уроков-возьмем-поесть-какой-нибудь-ерунды-и-пройдемся-по-парку-куплю-тебе-тот-новый-горячий-напиток-который-ты-так-хотела-попробовать-поговорим-как-всегда-обо-всем-на-свете».
Нет, нет.
Хината не могла и подумать. Нет. Только не в такой утопичной реальности.
Нет.
Хотя, это неудивительно.
Абсолютно.
Это случалось раз пятнадцать, если не больше.
Почему же тогда так руки дрожат?
Почему же тогда сердце стучит так громко, что рвет себя само на куски?
Нет, нет, нет.
Эта девочка, ни разу не дожившая до взрослого возраста, умиравшая раз за разом, можно считать, у них с Майки на руках, была самой важной на свете, была ключевой фигурой в сложной жизни своего брата. Наото писал, что смерть Эмы, возможно, и является тем событием, которое добило Майки.
Так вот. Сейчас (в очередной раз) оно добило Хинату. Нет, не так: проломило ей череп.
Человек на мотоцикле с битой в руках, так это снова был ты?
Нет.
— Сбила машина, — говорит Майки. Его голос холодный и тихий. — Не смогли спасти. Пытались, но не смогли.
Так…
«Ты, получается, теперь тоже знаешь, каково это — когда тебя размазывает по асфальту?»
Хината меньше всего хотела, чтобы Эма, ЧТОБЫ ЕЕ ЭМА, когда-нибудь (не)пережила этот ад…
— Водитель был пьян. Умер на месте. Врезался в столб, — Мандзиро Сано пришел конец. От него ничего не осталось. Хина чувствует это, ей не нужно видеть его и знать лучше всех, и эту уничтожающую боль невозможно терпеть. Эма была той, кто мог спасти троих: Майки, Дракена и ее, Хину. Несмотря ни на что, Эма всегда оставалась такой…
такой… черт возьми, у Хинаты больше нет слов. Ведь от понимания, что Эме действительно суждено умереть и ничего с этим сделать нельзя, хочется тоже исчезнуть. Сильнее обычного. Если она, добрая, лучшая, не причастная ни к чьим разборкам, не являющая собой чью-то цель, продолжает умирать раз за разом, даже после своих роковых четырнадцати лет, которые, как Такемичи казалось, нужно было просто переждать, то о каком спасении всех и вся он вообще говорит? С судьбой, выходит, бесполезно спорить, и, если кого-то удавалось раньше спасти, значит, такая вариация допускалась Вселенной, Мирозданием, кем хотите. А те, чьих проекций дальше отведенного срока не существует, просто растворяются в пространстве, оставляя после себя только память.
Она была прекрасным другом. Она все еще прекрасный друг. Во всех параллельных реальностях, в которых она существует… Эма точно существует где-то. Например, в их сердцах. И этого так мало, так, сука, мало, что хочется выть. Хочется упасть и рвать на себе волосы, хочется провалиться в беспамятство, бредить, но видеть ее лицо и думать, что это ангел спустился с небес, чтобы озарить отвратительный мир светлой улыбкой своей.
Вот только Хината не забывает.
Ничего.
Никогда.
— Где ты? — спрашивает Хината. Спрашивает и не узнает свой голос. Каждый раз, когда Эма умирает, внутри что-то ломается, потому что никто не знает когда будет последний раз.
— В больнице. Дедушке плохо.
Отвечает ей мальчик, стоящий среди горы трупов, среди обугленных после взрыва тел, среди сломанного оружия, запекшейся крови. Не знает, куда идти. Совсем один среди смерти, он бродит, иногда останавливается возле мертвецов и трясет за плечи, просит подняться, просит проснуться уже, ведь сколько можно лежать… Только он один не спит в усыпальнице.
— Я сейчас приеду, — Хината выходит из оцепенения. Ее голос снова становится властным. Она еще может контролировать себя, а это уже много. Много в том положении, в котором она оказалась. — Я приеду. Только дождись.
Майки молчит. Пугающе это молчание. Майки сходит с пути прямо сейчас, если не остановить его, не вывести из лабиринта, он сначала погубит всех, а потом погибнет и сам. И, если он позвонил, сам позвонил ей, значит, у Хины действительно есть шанс. Значит, это тоже судьба. Шанс есть, потому что они есть друг у друга. Пускай еще почти незнакомцы. Это не важно. Чужие люди порой ближе самых родных. Да и, признаться честно, у Хинаты есть ощущение, что у них еще целая вечность в запасе.
— Спасибо, что взяла трубку.
Хината кусает кулак, чтобы не выдохнуть прерывисто, чтобы не показать ему свою слабость и горечь, излишнее, неуместное сострадание. Она была единственной, да?
Это не делает остальных плохими.
Но странная все-таки штука — жизнь.
Странная-странная штука.
Пока Хината едет в такси, разглядывая людные улицы, она думает о том, что необходимо быть сильнее его. И это не так уж и сложно, ведь Хина — взрослая женщина, и Эму
чертчертчертчерт теряет не в первый раз. Собраться получится. Окончательно — когда посмотрит Майки в глаза, в которых ничего не увидит. Хината знает его этот взгляд. Никакой. Порой даже глаза не стеклянные, а, скорее, лишь краска на резиновом лице, будто Майки — дешевая игровая кукла.
Нет человека, которому было бы сейчас тяжелее. Дракен не справится, отдавая себе в этом отчет. А Майки, исходя из записей Наото, нихрена себе не отдает отчет ни в чем, только живет памятью о людях, привязанность к которым в конце концов становится патологией (он отпускает, когда в адеквате, а потом происходит что-то, сдвиг в голове, и все). Строит из себя то Шиничиро, то Изану, и вполне очевидно, что он буквально орет в лицо всем вокруг: «ЗАМЕТЬТЕ МОЕ ОТСУТСТВИЕ, Я СВОЮ ЛИЧНОСТЬ СТЕР, ПЕРЕД ВАМИ НЕ Я, А МОИ ПОКОЙНЫЕ БЛИЗКИЕ, ЭТО ВСЕ ОНИ, ЭТО НЕ Я, НЕ Я, НЕ Я, Я ГДЕ-ТО В ПРОШЛОМ, УБИЙЦЫ ОНИ, А НЕ Я, только лицо у них мое почему-то, а почему, я даже не знаю…»
По-хорошему, Майки нужно к психиатру, Майки нужны таблетки, постоянный контроль и никаких стрессов. Если бы Дракен не ебнулся от одиночества на фоне потери, он смог бы проконтролировать Майки.
Если бы у Дракена был Майки, он бы не ебнулся. Но прямо сейчас два самых близких друг другу человека потеряли свою путеводную звезду, и как же тут устоишь на ногах без кого-то еще… без кого-то третьего.
Хина боится не справиться. Все ложится на ее плечи, потому что кроме нее здесь никого нет. Такемичи здесь нет, хотя это его история.
Хината идет по пустому больничному коридору и думает о том, что права на ошибку у нее нет, хоть Такемичи так не считает. Он позволяет себе выжимать максимум из своей способности, но у Хинаты на этот счет очень плохое предчувствие. Будто сама Вселенная пытается предупредить его, что пора остановиться, пока не поздно, но неочевидные знаки слишком тяжело увидеть. Хина тоже не видит, однако чувствует себя очень странно. Холодок по спине пробегает, ком в горле стоит, и кажется — духота здесь какая-то нездоровая, неправильная. Не бывает такой в обычной жизни.
Но тревожные мысли сменяют тяжелые, ведь Хината, свернув за угол, видит вдалеке Майки. Он сидит на диване, прислонившись плечом к стене, сцепив руки в замок, выпрямив локти, и голова его низко опущена, лицо волосами закрыто. Хината действительно берет себя в руки. Смотреть в глаза ему для этого не понадобилось.
Она садится с ним рядом и долго молчит, глядя перед собой. Находиться с Майки физически больно: вот настолько он поглощен своим горем, вот настолько он одинок, вот настолько он
принимает это. Возможно, даже жалеет, что позвал Хинату, ведь нужно что-то сказать, а одному проще. Один погрузился во тьму и можно купаться в ней, сколько влезет. Камера сенсорной депривации, бак, в котором закрываешься с четким осознанием того, что уже никогда не выберешься, ведь похоронен заживо. Остается лишь слушать, как кровь ходит по венам, стучит в висках, и от этого сходишь с ума быстрее, чем от любых пыток. Сам себе пытка. В плену собственного тела, собственной крови. Собственной РОДНОЙ крови.
Майки, кажется, даже почти не дышит. Будто душа его сбросила балласт в виде тела и рванула следом за Эмой, к звездам, к свободе, туда, где находиться всяко лучше, чем здесь. Хина тянет руку к его лицу и заправляет волосы ему за ухо. Сдержать слезы оказывается тяжелее, чем она предполагала, но она справляется. Как же иначе.
Майки чернее тучи. Его осунувшееся лицо, тонкие губы, слабые пальцы, выглядывающие из-под манжетов, — все кажется обескровленным. Да, пожалуй, он, в полумраке больницы и в своем прогрессирующем безумии, похож на труп. Но он еще встанет. И это факт.
Эта борьба им обоим по силам. Хината надеется, что обоим.
Хината кладет ему руку на плечо и сжимает рукав, тянет слегка, чтобы обратить на себя внимание, чтобы показать: она здесь. И будет
рядом, если ее, конечно, подпустят. Хорошо бы, чтоб подпустили, ведь иначе миссия провалится и Такемичи снова прыгнет во времени, решив начать все сначала. Но если слишком часто начинать сначала, можно вернуться к исходной точке. К своему рождению, например. Хинате, если честно, страшно даже представить, каково это — оказаться запертым в теле младенца. Или же судьба заботливо сотрет им память, обнулит жизненный опыт, отнимет у Такемичи способность и они станут обычными людьми? Это все глупые мысли, от которых лучше отмахиваться, ведь ничего неизвестно наверняка.
О, как же невыносимо не иметь возможности отобрать у Майки все эти чувства. Все до последней капли, так, чтобы он очистился от скверны внутри себя, от всего этого гложущего ужаса, от бремени, от сумасшествия. Как будто бы и душу, и тело можно спасти, лишь разделив их. Хината бы проникла в сознание Майки, навела бы порядок в его голове, ухватилась за его здравость и заставила бы крепко стоять на ногах, но в действительности может лишь взять его за руку, вклинив кисть между сцепленными пальцами. И она понятия не имеет, что делать дальше, ведь произошедшее их обоих выпотрошило буквально. Но делать-то что-то нужно…
«Цвети в войне своих внутренних катаклизмов, среди разрухи, в жерле вулкана, мальчик, упавший в лаву, стремительно идущий ко дну, цвети, черт возьми, ведь иначе весь мир под твоими ногами истлеет, и пепелище, что было видно с балкона той, кто пытается спасти тебя, станет твоей виной. Придешь в себя — прокатимся на байке, я спрячу от ветра лицо за твоей спиной, мы спасемся от всех, кто попытается нас догнать, и даже не почувствуем страха. Только свобода».
Только свобода.
Непростительная.
Плен отсутствия всяких границ.
У Майки нет сил сжать ее руку в ответ. Он лишь чуть поворачивает голову в сторону и тяжело смотрит исподлобья, и взгляд его такой черный, что кажется, там уже ни о какой душе речи идти не может, уже все понятно, уже
все кончено. Но Хината не оставит его во тьме, какой бы тьма ни была, раз уж они оказались вместе.
Рано или поздно в жизни наступает момент, когда нужен тот, кто будет сильнее тебя. У Майки ни в одной из реальностей сильного человека рядом не оказалось.
Теперь рядом Хина, но она не уверена в том, что достаточно сильна для него.
— Как дедушка? — нарушает она молчание. Майки смаргивает нездоровое оцепенение и смотрит на нее чуть более осознанно, чем вначале.
— Нормально. Его уложили спать, — наверняка дедушка сказал перед этим Майки ехать домой. На такси, разумеется. В таком состоянии Майки только в психушку, а не за руль.
Хината не отпускает его руку, а Майки по-прежнему не отвечает на ее прикосновение. И пусть. Главное, он не отмахивается. И это явно не от бессилия. Пусть он не сразу позвонил Хинате, но он все-таки ей позвонил.
— Можем поехать ко мне, — везти Майки к нему домой нельзя. Дома пусто. Дома все напоминает о Ней. А сидеть и убиваться, перебирая вещи Эмы — уж точно не то, что ему сейчас нужно. — Посидим немного, потом поедем. Хочешь?
Он молчит. Разумеется. Он понятия не имеет, чего хочет. Хотя, тут вполне очевидно: ни-че-го. Сдохнуть, может быть, да и то на это нужны силы, а у Майки нет сил, и хорошо было бы не превратиться в камень, сидя на этом диване. Хорошо было бы вновь начать понимать, что вообще происходит, осознавать себя. Чувствовать, слышать, видеть. Но он сидит, никакущий, неспособный помощь принять, просто сказать, что он
до сих пор здесь.
Хината все понимает и ничего от него не требует. Только пытается обратить внимание Майки на окружающий мир. Да, да, как бы неправильно это ни было, но мир продолжает существовать.
— Пойду куплю тебе кофе в автомате, — Хината уже собирается встать, как вдруг Сано
сжимает ее ладонь.
— Не надо, — сквозь зубы цедит, и в голосе его слышится столько отчаяния… Хочется вцепиться в него, доказывать всеми возможными и невозможными способами, что она не покинет, что не исчезнет вдруг, что не бросит. Даже если окажется в иной реальности, если уйдет — все равно возвратится. Почему так? Откуда в ней вдруг взялась эта всепоглощающая нежность? В любом случае, Мандзиро Сано — смысл всего. Без него мира просто не существует. — Будь здесь.
— Я здесь. Я здесь, — она сильнее сжимает руку Майки, подаваясь к нему, касается плечом, заглядывает в глаза в очередной раз, но в очередной раз ничего в них не видит. Тьма, разве что, плещется, что-то рождается в ней, но, кто знает, что именно, ведь Майки впервые получает полноценную заботу…
Хината устала. Не от Майки, нет. Наоборот, к нему Хината уже прикипела и ее удивляет тот факт, что она, настолько морально убитая, может испытывать еще что-то светлое. Оказывается, нежность никуда не девается, даже если утонуть в ненависти.
Хината тоже идет ко дну. Но вместе тонуть не так страшно. Да и прощальным поцелуем из последних сил завершить все, пожалуй, и правильно. Назло всему, назло смерти самой, задохнуться от поцелуя. Объявить войну и красиво уйти, оставив за собой последнее слово. Хинате делается смешно. Ну, от того, что они уже почти сдохли оба, но еще зачем-то барахтаются. Точнее, Майки уже так, полумертвый, а вот Хина стремится к поверхности, схватила его… И то, не по своей воле ведь изначально. За это ей немного стыдно. Все-таки стоит отдать должное Такемичи: не вынуди он бороться, не сидели бы
двое в коридоре больницы. Сидел бы
один.
Хината впервые за долгое время чувствует себя в абсолютной безопасности. И это действительно странно, потому что, вообще-то, на самом деле, все не так. Но причина в Майки ведь, Майки не просто единственный шанс на спасение от. Тут нечто иное. Про судьбу. Как у Эмы и Баджи судьба — это смерть, так у Хинаты и Майки судьба — бок о бок идти. Или же наоборот им нельзя сближаться в принципе? Им, может, лучше держать дистанцию? И вообще в их головах не должно появляться даже мысли о том, чтобы поговорить друг с другом, как
друг с
другом, иначе пространство сломается окончательно?
Ну, вроде, пока все цело. Кроме Майки. Ему пиздец.
Зато дышится легко. И в больничном коридоре неоткуда взяться грузовику.
Хината шепчет:
— Не нужно смиряться насильно. Она заслуживает, чтобы по ней плакали.
Сама Хината не плачет. Лицемерка (шутка). Просто нет уже слез. Откуда им взяться, когда по всем на свете и по себе в том числе она уже все давно выплакала? Это к лучшему. Если они с Майки вместе начнут давиться рыданиями, ему уж точно не станет легче.
— Я буду тебя контролировать, — Сано вдруг сдвигает брови. Не поворачивается в ее сторону, но Хина видит: только что он хотел повернуться, но вместо этого поводил челюстью, постучал пальцами свободной руки о колено. Вот на что его хватило.
Она произнесла важные слова. Майки уже и не думал, что когда-нибудь в жизни еще их услышит. Все, кто мог ему это сказать, мертвы. Дракен — морально. Будет, когда откроет мессенджер. Нужно же узнать, зачем Майки звонил ему тысячу раз. А в мессенджере обнаружит только одно сообщение. Роковое. С добрым, блядь, утром.
Хинате зябко, хотя ладонь, за которую хватается утопающий, горит, словно там не утопающий вовсе, а раскаленное железо. Клеймо теперь будет на ладони ее. Но не про бремя речь. Хината, чем дольше сидит с ним рядом, тем сильнее убеждается в этом.
Однако удивительно: Сано обессилел, он просто труп, даже уже не ходячий, а почти закопанный, но все равно умудряется дать поддержку. Неосознанно, конечно. Но так хочется отблагодарить… жалко, что не поймет.
Верит ли он?
Это важно. И дело даже уже не столько в спасении себя, сколько в простом человеческом отношении. Все вокруг меркнет. Сначала нет ничего, кроме этого больничного коридора, потом — ничего, кроме этого дивана, потом — ничего, кроме руки Майки. Для него так же? Для него кроме ее руки тоже ничего не осталось? Майки расслабляет пальцы, прекращает держать и держаться, будто бы проверяет, насколько хватит ее, если бороться придется одной. Если Хината поклялась быть рядом, то уже не отступит.
Повторяй раз за разом. Сперва она поклялась себе самой. Отнюдь не из альтруистических побуждений. И ладно. Ладно, потому что уже плевать. Она чувствует Майки. Вся суть в странном переплетении судеб.
— Можем поговорить, — Хина не хочет давить, не хочет травмировать еще больше, растревожить. Знать бы, как обращаться с ним, знать бы, что с ним вообще, какой там диагноз, есть ли медицинская карта, какие таблетки он в теории должен пить?
— Что говорить? — Мандзиро Сано наконец поворачивается к ней всем телом. Его кожа кажется неестественно тонкой, почти прозрачной, бесцветные губы не поджаты и не дрожат. Он чувствует себя омерзительно, он никто для себя, с этим все понятно. Потом прорвет еще, будет рыдать, бить кулаком стену, может, пойдет безрассудно драться, но уже не как в старые добрые, может, напьется, но поймет, что нихрена не поможет. А там и потеряется, если за ним не присматривать. — Они ругали меня, и мне становилось лучше, — Майки приваливается спиной к подлокотнику и щурится в полумраке. Не безразлично, хотя так со стороны действительно кажется, ведь он чуть повернулся к свету и синяки под глазами стали казаться менее глубокими. — Теперь тихо так. Не знаю даже, что делать дальше.
Хината думает: а правильно ли ругать его? Уместны ли какие-либо эмоции в борьбе с болезнью, не с человеком? На человека сколько ни срывайся, порой результата нет, а что уж говорить про болезнь…
— Ничего, — наверное, Майки ждал, что она скажет, мол, к смерти нужно относиться по-философски. Но навязывание шаблонных мыслей из статеек сомнительного качества — это явно не то, что нужно не обремененному позитивным мышлением. Бессмысленно сглаживать углы. — Ничего особенного. Можем просто лежать. В итоге все равно придется собраться. Миру, в общем-то, все равно. И это разбивает мне сердце.
Майки вдруг усмехается. Неестественно, слабо. Двое, кстати, все еще держатся за руки. Точнее, Майки просто не вырывается и не раскрывает ладонь.
— Мы, получается, не являемся частью мира, — непонятно, что там в мыслях, что на душе (если говорить не только об одной скорби), но он не сбегает, и у Хинаты щемит в груди от этого доверия. Он осторожен, ведь знает, как уязвим, только вот все равно все тылы открыты. Благо пришли к нему без оружия и не на войну вовсе. — Я про себя всегда это знал.
— Расскажи, — теперь очередь Хинаты задавать вопросы. Майки даже не просит ее прекратить. Хочет поговорить? Повспоминать, рассказать о Ней? Вряд ли. И так ясно, что они оба любили Эму так сильно, что словами не передать. Теперь о другом.
— Зачем тебе? Думаешь, легко меня вытащить? — и опять Майки видит больше, но на сей раз не все. От горя. Так бы понял, как обычно.
— Думаю, «просто лежать» — недостаточно хорошая идея. Так что подвинься. Будем «просто лежать на дне».
— Тебе делать нечего, да? — тон Майки мог бы быть даже почти осуждающим, если бы там внутри осталось еще хоть что-нибудь, кроме жутких оборванных мыслей, ведущих к абсолютному сумасшествию. Вот удивительно, насколько качественно можно симулировать нормальность даже в таком состоянии. Ну, у него, по идее, вполне адекватная реакция. Едва сидеть, пребывая в прострации — это то, что делает большинство. Только все уже знают, что когда умирает Эма, с нормальным Майки можно навсегда попрощаться. А там уже лучше с ним даже не сталкиваться — убьет. Серьезно. Убьет.
Нельзя отдавать его на съедение собственной болезни.
— Я ее тоже люблю. А еще я не хочу, чтобы тебя не стало, — Хината сама убирает руку, потому что у нее затекло плечо. Майки кивает. С благодарностью, очевидно, вот только благодарность, как и все остальное, тоже где-то не здесь. Где-то глубоко-глубоко. — Я хочу понять тебя. Ведь что-то с тобой происходит. Не важно, откуда я знаю. Мы обсудим это потом. Сейчас важнее то, что тебя все меньше. Я должна знать, в чем дело, раз уж я здесь.
Майки странно смотрит на нее. Прячет руки в карманы, но не прячется, а просто пытается согреть вечно мерзнущие пальцы, и думает. Собирает все мысли в кучу, осознает, какой бардак в его голове и сам, наверное, ужасается. Первая его эмоция за все это время — эмоция отвращения по отношению к самому себе.
Будет очень тяжело.
— Есть у меня секрет. Знал Шиничиро, Эма знала, конечно, дедушка знал. Семья ведь, — ему не так уж и трудно говорить, это видно. Но трудно держать лицо. На лице прямо-таки написано: а зачем это все вообще? Но Майки уважает Хинату. Для него в нормальном состоянии было бы ценно то, что она сорвалась и приехала. Он это понимает, поэтому и говорит. Да, в нормальном состоянии он бы не стал избегать разговора. Так что раскрыться можно, чутье подсказывает, что от этого всем станет лучше. Так поступают благодарные люди. Так поступают люди, когда делают ответный шаг на сближение. А еще Майки думает о том, что Хината знает, как спасти его. Это странно, но так обнадеживающе. Особенно для того, кто привык надеяться на лучшее, но лучшего никогда не видел. — Тебе расскажу.
Хината ждет. Тихий голос, едва вздымающаяся грудь, опущенные ресницы — Майки, кажется, вот-вот и погрузится в пучину отсутствия всяких страстей, и наступит летаргия, и останутся всего лишь кожа, мясо и кости, без какого-либо намека на душу. Неодолимая печаль, порождающая мучения, приведет его в никуда: к слабости физической и моральной, к нежеланию вообще что-либо делать. Нет, даже хуже: к нежеланию что-либо делать
с этим. Пусть не все пути ведут к краху. Брахма, кстати, если уж так подумать, — не самое худшее, ведь Мандзиро Сано сумел позаботиться обо всех. Самое счастливое будущее без виновника торжества, ведь праздник изобилия наступил именно благодаря его отсутствию. Это страшно, но куда страшнее Майки, у которого случается фиксация на Шиничиро.
— Я назвал это «черным импульсом», — глаза в пол. Да, Хината читала, но мало что поняла, ведь Такемичи, с чьих слов все было записано, сам понятия не имеет, о чем говорил ему Майки. — Хотел сделать это особенностью, ну, знаешь, своей крутой фишкой. Суперспособностью. Верил, что смогу держать себя под контролем. И я вроде как и под контролем, но чувствую, как все рушится, — Майки поднимает взгляд, ищет в глазах Хинаты что-то. Понимание, может. Но Хинате никогда не понять, каково ему. Никому не понять. — У меня диссоциативное расстройство идентичности. Грубо говоря, есть я, а есть кто-то другой. Периодически я «выключаюсь», «включается» он. Я не помню его действий вообще. А делает он ужасные вещи. Хотя, может, я просто боюсь себя и пытаюсь сбросить ответственность… В любом случае, я пью кучу таблеток, потому что не справляюсь с депрессией и приступами тревоги. С основным диагнозом все сложнее. Мы ходили на семейную терапию (только не говори никому, ради всего святого, это звучит так жалко), в моей голове ковырялись, но мне кажется, все это какая-то хрень, потому что я хочу спрятаться от них всех. Но вместо этого стараюсь. Старался. Я уже изучил, как это работает. Непредсказуемо, в основном, но иногда перед этим у меня резко падает настроение, а иногда «его» вызывает случайно брошенная кем-нибудь фраза. Это сложно. Никто ничего не понимает. Я видел, как они заебались со мной возиться, но они продолжали страдать. Они не сказали мне ни единого плохого слова, всегда со мной были. Эма… Эма так улыбалась, когда я «делал успехи». Ради одной этой улыбки мне хотелось быть лучше. А теперь ничего не стало. Дедушка едва держится. Только ради меня. А я… А я, блядь, я уже просто все. Смерть, смерть, смерть. Смерть преследует меня, я не знаю, куда деваться, и в моей голове просто ебаный фарш. Мне кажется, я больше не человек, да даже в чертах моих ничего человеческого. Смотрю на себя в зеркало и ничего нормального не вижу. Нахер терапию, нахер таблетки. Это длится уже так много лет… И с каждым днем становится только хуже. Эма была единственной, ради кого мне действительно хотелось стараться после смерти Шиничиро, она делилась теплом, которого не хватает таким больным людям, как я. А теперь, правда, нахер. Я устал. И от меня все тоже устали.
Не существует на свете ни слова, ни интонации, что хотя бы на половину смогли бы передать, насколько Хинате больно слышать все это.
И Майки вот так живет. В каждой реальности. Каждую минуту.
Каждая его улыбка — это не более, чем самовнушение.
Спокойствие — игра с самим собой и (или) действие лекарств.
Обесценивает, винит себя, боится себя, пытается, пытается, ПЫТАЕТСЯ, но все зря.
Любой бы сдался на его месте. Хината бы сдалась. Каждый день в аду. Она тоже попробовала. И уже готова уебаться о стену, лишь бы это закончить, на все готова, а Майки терпел. По искаженному лицу его, кстати, прекрасно видно, что он винит себя теперь еще и за то, что все рассказал. Ведь зачем грузить кого-то еще. Да и раскрываться трудно.
Хината хочет влезть к нему под кожу. Или стать второй кожей. Греть и защищать. Вынудить хотя бы немного любить себя. Простить себя ни за что.
— Это все неприятно осознавать. Неприятно, когда понимаешь, что тебя нужно контролировать, возиться с тобой, помогать делать элементарные вещи, хвалить за все на свете, выставляя любое сделанное дело какой-то гениальной победой, водить к врачу за ручку, «моя ж ты радость, прожил еще один день», хотя по факту это не радость, а «мерзкое тело, которое снова сумело скрыть суицидальное настроение, чтобы не ебать никому мозги». Приступ паники, задавленный успокоительными, это бомба замедленного действия. Тебя не отпустит, это только отравит кровь и разрушит еще одну крупицу адекватности. Ты вроде бы держишься и даже ничего не чувствуешь, только невыносимый зуд; ты четко понимаешь, что что-то происходит, но ничего не делаешь (а что тут сделать?). В конце концов, это как получить ножевое, когда ты под кайфом. Вроде пиздец, а вроде и как-то пофиг. Мне часто пофиг на все. А потом страшно становится. Так быть не должно. Ты просыпаешься на утро и не помнишь, из-за чего сорвался вчера. Не потому, что это было незначительным, а потому что ты реально не помнишь. Ты стучишь себе по виску, до искр из глаз, и твоя тупая башка вообще не варит. Это был беспробудный сон или ты опять что-нибудь натворил? Подрался, нагрубил близким, пытался покончить с собой в очередной раз?
[В очередной, сука, раз.]
— С утра до вечера одно и то же. События, взбитые в блендере вместе с грязью насущных дней, со страницами этих тупых дневников настроения, с заметками в телефоне, с отслеживанием состояния, с проверкой реакции на слова, с таблетками, с плохими результатами анализов, с отказами от госпитализации, с галлюцинациями, истериками, с моими бесконечными обещаниями выздороветь, даже не столько
им, сколько самому себе. Вот и все. Готово. Пей. И подавись, так, чтобы из носа потекло. В общем, это конец прекрасной истории.
Он потратил все свои силы на этот рассказ. Все.
Это полнейший крах.
Если бы можно было что-нибудь поменять… Но с сутью ничего ты не сделаешь. Если «исправить» нутро Майки, это будет уже не он.
Вообще-то никому не нужен другой Майки.
Как можно было скрывать все это? Или просто никто не слушал внимательно? Наверняка ведь звоночки были. И в разговорах проскакивало. Про самоненависть ту же. Про состояние после
очередного раза.
Хинату вдруг осеняет: Майки никогда и не при ком не говорил о себе. Да. Она буквально впервые слышит о Майки от Майки.
— Я не боюсь тебя, — говорит Хината, глядя в его потухшие глаза. Тянет руку навстречу пустоте, но находит, к чему притронуться. Ледяными пальцами касается его шеи, заставляя неловко вздрогнуть. Мурашки на бледной коже, немой вопрос. Пальцы Хинаты горят. Все вокруг тоже горит. Ничего нового. — Могу испугаться действий, но не тебя, — она мягко тянет Майки к себе, пользуясь его бессилием, тот, разумеется, поддается и укладывается ей на колени. — Выбор есть не всегда. Отсутствие выбора — единственное, что спасает меня на данный момент, — пусть не поймет, о чем она. Зато поверит, потому что это все искренне. Свежая рана. Хинате тоже есть, что показать. — Ты не понимаешь пока, но у тебя, на самом деле, тоже нет выбора. Жить придется так или иначе, — «
наш бог решил все за нас». — Тебе необходимо отдохнуть. Чтобы вернуться, чтобы почувствовать свое тело. Чтобы подумать. Просто дыши. Все остальное оставь мне. Я помогу. Ты не один. Не просто «в кругу своих». Ты
не один в этом. Будем идти вместе.
Такемичи, ты не знаешь Майки, ты понятия не имеешь, кто он, чем живет, что в его мыслях. Нельзя спасать незнакомца. Кстати, как оказалось, чтобы узнать его, не нужно прилагать особых усилий. Всего лишь поговорить — вот тебе весь секрет. Пользуйся. Хотя, «поговорить» — это явно не про тебя. Про тебя — «попиздеть».
Майки беззвучно плачет, пока Хината гладит его волосы.
— Веришь мне?
Пялится в стену, джинсы Хинаты пропитались его слезами. Он бездумно водит пальцами по ее колену, пытаясь успокоиться действием, и понятия не имеет, что сказать. Как можно верить кому-то, когда не веришь себе?
— Давай попробуем выжить, ладно?
Майки тихо выдыхает, вытирает ладонью слезы. Переворачивается на спину и заглядывает Хинате в лицо.
— Тебе правда так нужно, чтобы я был? Почему?
— Всем нужно, чтобы ты был. Все тебя любят. А еще, самое важное заключается в том, что, если забыть про все, что в твоей голове, про скорбь, про деструктивные мысли, навязанные болезнью, то станет понятно, что ты тоже хочешь быть. Ты тоже любишь себя. Любишь этого человека, способного вытерпеть все на свете. Посмотри, какой же ты сильный. Я так горжусь тобой. Ты все еще здесь. Ты нашел в себе силы попросить о помощи, даешь себе шанс. Если ты вдруг решишь умереть от горя, окончательно сляжешь, я буду насильно тебя кормить. Ты сможешь умереть только тогда, когда это желание станет осознанным. А осознанности не будет ровно до тех пор, пока мы не выкарабкаемся.
Он тяжело выдыхает и отворачивается. Разговор еще не окончен. Нужно будет продолжить, когда эта ужасная ночь закончится, когда все станет более-менее стабильно. А пока Майки устал. Он заснет на руках Хинаты, и она позаботится о том, чтобы этот сон дал ему хоть немножечко сил. А если Майки подорвется в истерике после жутких предрассветных видений, в которых Эма махнет рукой на прощание и навсегда испарится, Хината будет держать его, чтобы не смел делать глупости. Это кажется не просто правильным, а, скорее, естественным. То, к чему Хината должна была прийти в самой первой жизни, но что-то пошло не так. Она, разумеется, в курсе, что склонна все романтизировать.
Хината пишет СМС Такемичи: «Я смогла его успокоить и потом уговорю возобновить лечение, пойду вместе с ним по врачам, прослежу. Все будет в порядке, мы справимся». И в это «мы» Такемичи входит лишь косвенно.
Хината в полудреме думает о своей маленькой Эме.
«Прости меня, милая, но я уверена, что ты тоже хочешь, чтобы у Майки все наладилось. Каждый раз, когда ты умираешь, мир поглощает безумие. Я не плачу, потому что уже давно похоронила тебя. Раз суждено, значит так тому и быть. Возможно, ты — это самая яркая вспышка света, которая быстро потухла, но зато всех согрела. Я скучаю. И всегда буду скучать. И я позабочусь о Майки. Прости, что не могу пойти за тобой. Я бы хотела, но жизнь слишком непредсказуема, даже если сначала все идет хорошо. Как в этой реальности: я действительно думала, что ты выживешь. Что же… Раз ты стремишься к звездам, я тебя отпускаю. Кто я, в конце концов, чтобы тебя держать? Главное, будь счастлива. Свети ярко для Майки и Дракена. И иногда — для меня».
Хината наконец тоже проваливается в сон.
*
Она слышит громкие голоса. Смех, крики и звон посуды.
Ее тошнит.
Жутко болит голова.
Хината просыпается и едва не падает со стула (стула?), но ее хватают за локоть и встряхивают, заставляя сесть ровно.
— Тебе, видимо, уже хватит, — это голос Дракена. Хината разлепляет глаза и смотрит на него в полном недоумении. — Эй, Такемичи. Такемичи, блядь, пошли выведем ее на воздух, ей плохо, — Рюгудзи встает и поднимает Хину за подмышки, легко ставит на ноги и не отпускает. Спасибо, потому что ноги не держат совсем.
Хинате удается сфокусировать взгляд. Накрыт стол, на Такемичи, вытирающем кровь из носа салфеткой с праздничным ярким рисунком, надет идиотский колпак, на полу стекло и лужа вина, а на балконе за закрытой дверью Майки и Эма разговаривают с кем-то по громкой связи. На странице календаря, валяющейся возле тумбочки, красным маркером обведен сегодняшний день: двадцать пятое июня.
Это день рождения Эмы Сано.
Такемичи виновато опускает голову.
Он прыгнул ровно на два месяца назад.
