Radiohead — Exit Music (For A Film)
Человек, который остался с дьяволом — кто он такой?
Хината силится вспомнить имя этого человека, но не может.
[И радуется тому, что хоть что-то смогла забыть.]
А еще она силится вспомнить лицо дьявола, но в конечном итоге приходит к выводу, что дьявола никогда не было и не будет.
Хината сидит в столовой, разглядывая свой бэнто, и не может начать есть уже битый час. Столовая постепенно пустеет, а Хина все смотрит, смотрит, смотрит, и кажется ей, что этот ад на земле уже не закончится. А когда поднимает голову, видит Такемичи, застывшего в дверях. Он улыбается. Улыбается ей.
Хината, под столом пряча пальцы в рукавах огромной толстовки, криво улыбается в ответ. Это какой-то сюр.
— Идешь? — кричит он через весь зал. Все эти мгновения…
новые мгновения, мгновения
после, кажутся пустышками на фоне очередной смерти под колесами грузовика. Боль настоящая. Посттравмат настоящий. Остальное — лишь передышка, которая как издевательство и, вообще, можно и без нее обойтись. К мясорубке тоже привыкают. Даже если речь о физической боли.
Хината, разумеется, врет сама себе. И, разумеется, прекрасно понимает это.
Такемичи — отравитель, глаза которого — яд. Одним своим отчаянным взглядом, полным обожания к миру, взглядом человека, решившего спасти мир, он потрошит чужие души, не думая о последствиях. О реальных последствиях, а не о призрачном будущем, которое сам же и разрушает, ведь оно ему никогда не нравится. Каждый из нас маленький потрошитель, бесполезно прикрываться благими намерениями.
Такемичи — ангел ее не-смерти. Или демон, варящий ее в котле. Тут уж как посмотреть. Любой бы отвел взгляд на месте Хинаты, спрятался бы, но она не может, не хочет… думает, лучше уж
видеть Его. Лучше уж видеть ложь в Его глазах, в которых другие отчего-то находят успокоение. Теперь, как в детстве, знакомишься со смертью с некоторым любопытством, со страхом, вперемешку с невыносимым стыдом за осознание собственной аморальности: вроде бы все давно пройдено, но почему-то никак не удается начать дышать ровно. На глазах трехлетней девочки двух голубей намотало на колесо огромной машины. Растянуло на две красно-белые полосы, похожие на длинный засахаренный мармелад, а потом саму девочку тоже намотало на колесо. И не один раз.
Хината часто об этом думает. Думает о том, как легко умереть, на самом-то деле. Кому угодно легко, но только не ей, помнящей. Ведь ее — кто он? божок, превратившийся в персонального бога? — в общем,
Он, просто не разрешает. Не разрешает времени течь. А, быть может, все это — затяжная галлюцинация? Сон в бреду? Невыносимый, тяжелый сон…
Кусок в горло не лезет. Вся еда как будто протухла. А сам контейнер жирный, словно его все уже перетрогали, каждый из этих потерявших память, счастливых людей… Хината встает и по пути Такемичи навстречу выбрасывает контейнер в мусорное ведро. Зачем вообще есть, пить, дышать, если все равно Он уничтожит и эту реальность тоже?
— Нам нужно поговорить, — шепчет Хина, пока они идут к своим классам. — Сейчас.
— Так уроки ведь, — Такемичи выглядит беспечным, но это ложь. Конечно же, ложь. Кто знает, что он пережил час назад. Кто у него на глазах снова умер? Впрочем, ему удавалось хранить свой секрет действительно долгое время. — Ты ведь сама настаивала на том, чтобы я не прогуливал.
Взгляд Хинаты уже не уставший, не измученный. Он пустой. Но после этих слов становится немного разочарованным. Ее снова не слышат, и это «нормально». Ведь она лишь цель. С ней можно не разговаривать вовсе. Правильно, а зачем, когда проще все самостоятельно сделать, без чьей-либо помощи, не утруждая себя объяснениями, не раскрывая душу, даже если человек перед тобой — самый важный (ну, Такемичи много раз ей так говорил, возможно, чтобы она его в очередной раз простила, а, возможно, он не обманывал, да и теперь тоже искренен, просто его любовь — такая же ядовитая, как и все остальное, и ничего нет в нем святого). Никогда не предупреждай того, кого хочешь спасти, о своих намерениях. Ведь мало кто действительно хочет быть спасенным
может быть, только Майки.
— Какая разница? Ты все равно все исправишь, — Такемичи удивленно косится на нее, без тени подозрения. Настолько уверен в сохранности своей тайны… Наивность ему к лицу. Хината хмыкает, ускоряя шаг. Ее невысокие каблуки громко цокают по полу. — Пойдем во двор.
— Что такого могло случиться? — действительно. Что же такого? — Ты какая-то странная сегодня. Не злая, но… пугающая. Да.
—
Только сегодня?
Когда Такемичи в непонимании сдвигает брови, Хина вдруг поворачивается к нему и улыбается во все тридцать два:
посмотри, мол, что ты сделал со мной. Внимательно посмотри. Но он слеп. Он привык ко всевластию. И как же Ему хорошо в своем личном неведении… Представлять себя вершителем, но представлять из себя разрушителя… Море амбиций, ноль результата.
— Ладно, идем, — ответная простая улыбка так неуместна… Хината хочет видеть Его рот дрожащим. Пускай слова-стекло вырежут ему зубы. Медленно. За каждый (очередной!) раз, когда колесо грузовика проезжалось по ее черепу.
Важное замечание: никогда не ищите в сети фото раздавленных арбузов. Это определенно не то, что вы хотите видеть, когда думаете не об арбузах. Знаете, этот влажный асфальт, мокрые колеса, эти твердые полосатые корки со шматками красной-прекрасной мякоти… Роящиеся осы — единственное, что живо
в моменте. Но даже они врезаются в лобовое стекло машин, на полной скорости несущихся мимо.
Твое личное кладбище ос на обочине, Хина, Хина, Хина, проснись уже, выйди из комы, это все еще может оказаться чьей-то злой шуткой, просто детской фантазией, ты переиграла в хорроры, сбегая от очередной родительской ссоры, ты ведь так хотела, чтобы они заткнулись хоть на мгновение, заткнитесь, заткнитесь, но ты никогда не кричала, никогда никому не рассказывала о том, каково это, только Наото знал, но что он мог, это ведь ты его была обязана защищать, а теперь, что Наото и Такемичи сделали, посмотри.
Когда они проходят под яблонями, ее начинает тошнить. Тошнить от всего. От себя — в первую очередь. Если ее жалкой жизнью настолько легко управлять, если ее время настолько податливо, то, наверное, лучше сдохнуть. Для мелкой букашки в огромном мире, разумеется, место найдется, но если это место — пластиковый контейнер, а ты в нем — лабораторная мушка, то зачем продолжать за что-то бороться? Хинате не нравится принадлежать кому-то. Тем более, всецело. Все-це-ло. Он манипулирует ею. Он не дает погибнуть физически, даже если ее душа гибнет, и какого же черта Он тогда позволяет себе смотреть на Хинату так, будто ничего, ничего, ничего не случилось?!
— Мне нужна правда, — говорят, голосом разбивают бокалы, но Хината разбивает вдребезги Его амбиции. От этого, поверьте, куда больше пользы. А еще это даже приятно. Хотя, Такемичи не остановится. Причина пока не ясна, вот только Хината слишком хорошо его знает. — Скажи мне правду, иначе, клянусь, от моей здравости ничего не останется. Потеря рассудка уже необратима с твоей подачи, но… сделай же что-нибудь, если тебе действительно не плевать.
— О чем ты вообще? —
тебе будто не двадцать шесть, а по-настоящему снова семнадцать. Будто ты тот самый мальчик, которого я полюбила когда-то в детстве.
—
Я все знаю. И ты понимаешь, о чем я, — Хинате так надоело его напускное легкомыслие… До одури надоело.
Он наконец серьезнеет. Понимает ведь, что играет с огнем.
— Я…
— Давай, расскажи. Мне действительно хочется понять тебя. А зла на тебя держать не хочется. Но во мне много зла, будь готов к этому.
— Я… Хина, понятия не имею, откуда тебе известно, но я спасал тебя. Ты умирала, каждый раз умирала, и…
— Да, да. Только в последние разы я оставалась жива. Но ты снова отправил меня в «новую реальность». Точнее,
нас.
От этого «нас» Его передергивает, ведь речь
обо всех. Такемичи думает: «Что, если все они помнят, но только молчат, потому что хотят остаться в живых или хотят кого-то спасти?»
Он точно знает, кто и кого. Хината будто царапает Такемичи запястье, даже нежно почти, лишь ногтем, не до крови, проверить хочет, насколько он железный, насколько живой.
— Так… ты с самого начала все знала? — наверное, Ему страшно. Когда хочешь как лучше, убедись, что это касается только тебя. Съешь шоколадку, поспи лишний час, уволься с работы. Лучше? Лучше. Главное, не трогай других
Такемичи, не трогай.
— Да. Но не верила. Сперва все это казалось ужасным сном. Ты знаешь, как мы с Наото умерли в тот день.
Впервые умерли. И что потом? Я открываю глаза, мне снова четырнадцать лет, хотя только что я была взрослой женщиной…
— Хина…
— …я жила, нет,
пыталась жить. Каждый раз мне казалось, что сейчас это все закончится, что сейчас мне исполнится двадцать семь и… все, свобода, никакого проклятья. Потребовалось время, чтобы вычислить тебя. Каждый раз после моего воскрешения ты приходил посмотреть, все ли у тебя получилось, на месте ли я, все ли со мной хорошо. А мне… мне ведь не хотелось тогда умирать. Да и ты делал это ради меня. Тебе ведь тоже совсем нелегко. Но игра затянулась. Я больше так не могу. Отпусти меня, умоляю. Прошу тебя, Такемичи.
А Такемичи не может промолвить и слова. Ему страшно. И Хината прекрасно его понимает.
— Почему? Почему в этот раз ты снова вернулся назад?
Ей тоже страшно. Страшно услышать ответ. Страшно осознавать, что она все эти годы не знала, что у него на уме.
Такемичи молчит долго. Его молчание отравляет пространство, оттого становится трудно дышать и, кажется, сердце Хинаты вот-вот и выпрыгнет из груди. Бешеное сердцебиение игнорируется. Хинату обычной панической атакой больше не впечатлить. Так, пустяк. Пускай кажется, что сейчас сдохнешь. Этого не случится. Действительно не случится, ведь, даже если вдруг ей на голову упадет кирпич, Такемичи сможет совершить очередной скачок. Эгоистичный взрослый мальчишка хочет, чтобы рядом всегда была ручная Хината. «Не смей лишать меня права на смерть», — думает она, сжимая зубы до искр из глаз.
— Такемичи, послушай, — Хинате едва удается говорить без придыхания. Голос ее не дрожит, хотя кажется, что вот-вот и сорвется. Она сорвется. Это нормально. Особенно после долгих лет, проведенных в аду. — Я не вещь.
— Конечно, не вещь. Не говори так, — в его глазах стоят слезы. Неудивительно. В этом весь Такемичи.
— Я не вещь, не принцесса из сказки, которую обязательно нужно вернуть во дворец, а ты не спаситель, хоть способность, возможно, взрастила в тебе нарциссическую самоотверженность. Я хочу, чтобы ты оставил
мою жизнь в покое. Пусть все идет своим чередом. Если мне суждено умереть — я умру.
Такемичи произносит лишь:
— Майки.
И все становится на свои места.
Значит, это никогда не закончится.
Н-да.
— Майки… он умер. Этого не должно было случиться, понимаешь?
Не должно.
— Откуда тебе знать, что должно случиться, а что нет? Ты не бог, чтобы вершить чужие судьбы. Если бы Майки знал, что ты делаешь, он бы тебя не простил.
На самом деле Хината не знает, как поступил бы Майки. Но Майки — благородный человек, честный и мудрый. Он принял бы свой конец достойно. Хината в этом уверена, пусть и не наверняка.
— А мне и не нужно ничье прощение. Ни твое, ни его. Я просто хочу вас спасти. Вы ведь мои близкие люди.
Я хочу. Я хочу. Я, я, я.
— Неужели, будь у тебя шанс все исправить, ты бы им не воспользовалась? — попытки оказаться правым настолько нелепы… вцепиться бы ему в лицо и рвать, рвать, рвать, так, чтобы через рану в глазнице нащупать череп.
Пойми же, пойми, как это больно, услышь меня, почувствуй меня, посмотри на скол реальности, посмотри. Никто не ест из разбитой посуды, даже если откололся маленький уголок.
— О, Такемичи… Что-то у тебя многовато шансов. Ты простой человек, но столько всего берешь на себя. Я понимаю, что снесло крышу от могущества, но меру ведь нужно знать, — Хината сама готова стать ядовитой, а, может быть, уже стала. Легко говорить о том, что судьбе нельзя подчиняться, когда прожил лишь одну жизнь, или когда, как Такемичи, имеешь возможность что-то изменить. Вдруг, если бы такая сила была у кого-то другого, все получилось бы с первой попытки? В любом случае, Хинате хочется снова стать маленькой и беззаботной, вырасти, насладиться моментом и умереть на том фестивале, ведь так суждено. В первый раз все произошло быстро. А жизнь ее, несмотря на расставание с Такемичи, была счастливой. — Почему ты вообще решил спасти меня?
— Потому что я все еще что-то чувствовал, — у него глаза верного пса, он готов на все ради близких. Майки тоже был готов на все ради близких, но он дрался до смерти, разбивая костяшки в кровь, но он прощал врагов, понимая, что так будет лучше, но он умел отпускать. Умел-отпускать. Майки, потерявший буквально всех, УМЕЛ ОТПУСКАТЬ, ТАКЕМИЧИ.
— Врешь, — Хината смеется. — Девочка, которую ты любил в ее четырнадцать лет, в двадцать шесть — уже совершенно другой человек. Тебя просто накрыло воспоминаниями. Нельзя любить призрак прошлого. Так что, давай-ка серьезно: зачем? Зачем это все? Изначально, не сейчас, не после того, как ты сблизился со всеми нами.
Такемичи опускает голову. Это сильнее него. Правильно: он уже наворотил дел, как теперь ему взять и отказаться от цели? Все твои друзья ебанутые, они делают, что хотят, а ты не можешь даже привлечь их внимание, заставить их просто послушать. Да и если бы они все же заткнулись и обратили на тебя взгляды, ты бы не нашел, что сказать.
— Молчишь? Ну, так я скажу за тебя: это эгоистичная попытка доказать самому себе, что ты чего-то да стоишь. И что в итоге? Только сильнее разочаровался. Сколько попыток тебе ни дай, все равно найдется что-то, что пойдет не по плану. И ты в этом не виноват. Это жизнь. Непредсказуемая, сложная жизнь. Нельзя менять то, чего ты не понимаешь. Возможно, ты заигрался, поэтому система начала сбоить и поэтому я все помню. А, возможно, что помнить — это просто моя особая сила. Получается, мы в одной лодке.
— Ты жестокая, Хина. Я понимаю, тебе было больно, но… я не могу никого оставить.
Ветер шквалом обрушивается на них, как будто бы сама стихия против Такемичи, как будто само мироздание хочет поговорить с ним. Великие герои не заслужили знать тайну Вселенной, но запутавшиеся, неосознанно совершившие преступление, обессиленные и одинокие, такие вот взрослые дети почему-то оказываются в эпицентре. И слышать бы ему голос
совести, если хотите, но он затыкает уши снова и снова.
Хината чувствует, что может убить человека. Единственного человека, которого в этом беспределе вообще можно убить. Он сделал всех бессмертными, но о себе позабыл. Неужели это и есть альтруизм, который заслуживает почестей и благодарности?
Хината может убить его, правда. И это даже не слишком. Она спрашивает:
— А разве ты не оставил Майки? Разве ты не оставил
меня?
Такемичи, наверное, хочет сказать, что она ненормальная. И ему жутко, жутко, жутко. От того, что они ВООБЩЕ не знают друг друга.
Наконец-то тебя это волнует.
— Каждый раз находится новый близкий, каждый раз плюс один друг к той толпе, которую ты и так еле-еле вывозишь. Остановись. Остановись сейчас, прошу тебя.
Такемичи почти уничтожен. Хината понятия не имеет, как до него достучаться, поэтому пробует перестать его резать:
— Нам всем опять по семнадцать, давай начнем заново? Ты поговоришь с ребятами, расскажешь им правду, я поддержу тебя, они поверят. Особенно если поверит Майки. А Майки поверит. Он же твой друг.
Конечно, ничего уже не будет хорошо. Хината уедет как можно дальше отсюда, оборвет все связи со Свастонами и забудет о случившемся, как о страшном сне. Главное, чтобы Такемичи согласился.
Скажи «да», скажи «да», скажи «да».
— Майки своенравный и упертый, ты же знаешь его! Если он что-то решил, он пойдет до конца, даже если это конец в прямом смысле слова!
— Ну так это будет его выбором! Его решением! Почему ты принимаешь решения за него? Жизнь Майки принадлежит только Майки и никому больше. Он взрослый мужчина и сам способен решить, что ему делать, как и я. Лучше уж умереть, чем раз за разом перерождаться через дикую боль, проживать однообразные дни, понимая, что не имеет смысла вообще ничем заниматься.
Дыши, Хина, дыши, дыши, ты ведь догадывалась, что он не услышит, но продолжала верить, что что-то изменится, дура.
— Кости всегда хрустят по-разному, Такемичи. Я помню каждый раз.
Каждый чертов раз.
Может, когда он спасет всех, наиграется, Хината просто
бесследно исчезнет (ну, вы понимаете), дав Эме пароль от своего мессенджера, чтобы та могла каждый год писать Такемичи поздравления с праздниками. Чтобы Такемичи думал: Хината жива, просто где-то там, далеко. Просто больше
не в его жизни.
— Если у меня не получится и сейчас… Я буду вынужден сделать это снова. Прости меня, Хина. Ты мне очень важна и… я хочу, чтобы ты
была. А еще мне важны все мои друзья. Я спас почти всех! Остался лишь Майки. Он будто противится счастью. Я должен вытащить его.
Должен. Ведь он столько раз вытаскивал меня, он столько для меня сделал…
Такемичи несчастен, но несломлен, и продолжает бороться за свою истину. Лучше бы не было никаких истин, никакой веры. Вера делает с людьми страшное. Люди страшные. Все до единого. Хината сама себя скоро начнет бояться. Скоро. Как только останется один на один со смертью и ненавистью. Ненависть способна разрушить даже такую добрую душу.
— Почему ты говоришь «я», когда в спасении Майки и всех твоих друзей принимаю активное участие и Я в том числе, и, кстати, вовсе не по своей воле?
— Хорошо… мы.
— Нет больше никаких «нас», Такемичи. Нет больше никаких «вас» с друзьями. Ты все испортил, когда захотел обладать всеми и каждым. Самый безответственный человек берет на себя столько ответственности… — на ее глаза навернулись бы слезы, если бы душа еще была светлой. И… нет, нет, ее душа не черная. Она истерзанная. Высохнет кровь, тогда душа почернеет — случится что-то плохое. А, может, и не случится.
Такемичи, все уже заранее испорчено, потому что не предрешено.
— На меня свалили эту ответственность, я получил способность, я сам ее не выбирал!
Ох, какой ты несчастный герой, рыцарь на белом коне, под доспехами скрывающий глаза чудовища, а под мышкой у тебя, обернутая в ткань, чтобы не привлекала внимание, человеческая голова в качестве трофея!
— Нужно рационально распоряжаться ресурсом. Имея оружие, не стрелять во всех подряд. И вообще, стрелять не обязательно.
Вывод из этого только один следует: НИКОГДА НЕ ДАВАЙТЕ ОРУЖИЕ МАЙКИ. Хотя, вообще-то, он сам — оружие, так что… ладно-ладно, это звучало действительно глупо.
— Быть может, это дар свыше, — говорит Такемичи, снова погружаясь в свои фантазии. Все мы хотели быть лучшими, главными в своих жалких историях. Но такие, как Такемичи, увы, не достойны главных ролей. Они неспособны все сделать хорошо с первого раза. А хэппи-энд, наспех сшитый из мясных кусков расшатанной психики, того не стоит. Разок вылез из кровавого бассейна — и любая вода кажется кровью. Привет-привет, посттравмат. Можно починить что угодно, кроме себя самого. Себя — только замотать скотчем. Работать будешь, пусть с перебоями. А большего и не требуется.
— И каково тебе быть одаренным, но лишенным всяческой благодарности?
— Главное, чтобы вы были живы. Остальное — не важно, — Такемичи говорит уверенно, твердо. Все бесполезно.
Хината, ты бесполезная, он не слышит тебя, даже с учетом того, что любит до невозможности. Может, он просто тупой? Ну нет, нет же, он, скорее, морально не вырос. Что же делать, если от всякой потери у него случается абсолютный ментальный крах?
— О, не строй из себя мученика. Мы возвращаемся назад: ты начал все это лишь для себя. Да и продолжил, что уж. Ведь твоя привязанность к другим людям — это
твоя привязанность. Это
твоя проблема. Никто не просил тебя о помощи, никто из пожертвовавших собой не просил о спасении, — его глаза пустые, пустые, пустые, бездумные, он закрывает уши, чтобы не слышать, чтобы не осмыслять, не винить себя, ведь иначе просто слетит с катушек. — Ты спрашивал Майки, чего он хочет?
— Он хотел смерти. Он просил… просил убить его. Разве я мог?
Как я мог?! — Такемичи плачет. Горько плачет. И Хинате стало бы его до безумия жалко, если бы не тридцать два грузовика, проехавшиеся по ее черепу, и не пять нормальных жизней, которые стараниями Такемичи были скорее пленом в реабилитационном центре из четырех стен в ее собственном маленьком доме. Запереться в комнате, не есть, не пить, ничего не делать и просто пялиться в стену, вздрагивая от каждого шороха, боясь снова вернуться в прошлое — это явно не то, чего Хината хотела к своим двадцати шести годам (хотя каждый раз она приходила в себя в разные временные отрезки). Взять себя в руки было действительно сложно. Но вот она здесь. И, очевидно, зря.
— Знаешь, я его понимаю. Прошу оставить меня в покое, а значит, тоже прошу смерти. Ведь если ты перестанешь перечить судьбе, меня снова переедет грузовик, так?
— Этому не бывать. Я люблю вас всех, —
Такемичи, не важно, жива я или мертва, я кончилась как человек, почему ты не понимаешь? Неужели тебе важен лишь тот факт, что я существую? На качество жизни плевать, да? Так, получается?
— Твоя любовь отвратительна. Готов посадить всех на привязь, лишь бы все были живы. А здоровы ли — уже не столь важно. Здоровые чувства, плевать, любовь или нет, — это же выбор двоих. Ты всем перекрыл воздух. Наверняка
они бы сказали то же, если бы не умирали, а постоянно приходили в себя, запомнив все варианты развития событий. У каждого из нас должно быть право выбора. Ты ведь сам говорил. И говорил это не кому-нибудь, а Майки.
— Когда это? — Такемичи вскидывает бровь. Конечно, столько воды утекло, где ж тут запомнить…
— Когда он чуть не убил за Баджи. Ты сказал: Баджи выбрал смерть. Почему только он имел право? Неужели лишь потому, что тебе было удобно сказать это все в тот момент? Майки успокоился, и ладно. Сладкая ложь во благо. Во благо самому себе. Но твой изначальный план заключался в спасении Баджи, разве нет? Ты не справился. Да, не справился.
— Откуда ты?..
— Наото. Я нашла его записи. Там столько всего интересного. Жаль, что нельзя залезть к тебе в голову. Понять, как устроены твои чувства. Почему они такие… неправильные. Ты начинаешь что-то делать, но ничего никогда не доводишь до конца, потом плачешь и начинаешь заново. Но мы здесь не строим башню из кубиков, у тебя не должно быть возможностей все переделать.
— И что же ты предлагаешь? Просто забыть все? — возможно, Такемичи бы согласился, если бы не зашел так далеко. Теперь уже точка невозврата пройдена, он принял тот факт, что для Хинаты является неким антигероем и остается только идти вперед, настаивать на своем, спасать всех насильно, лишь бы только не остаться одному.
— Потратить все силы на смирение. Смириться с потерей необходимо. Так устроен наш мир, — у Хинаты закончились силы, поэтому она говорит тихо, уже безо всякой агрессии.
Она отчего-то вдруг начинает думать о Майки.
Его черные глаза, иногда стекленеющие, жуткие, но чаще — просто безжизненные, его бледные губы, длинные волосы. Хината никогда не видела его взрослым. Каким он стал? Что же он натворил, раз Такемичи снова решил все исправить? Нет, не так: что он творил раз за разом? Что он за человек вообще? И Хина бы хотела с усмешкой отметить, что ей все равно, но это теперь не так. Потому что, если она хочет освободиться от контроля, значит, ей нужно объединиться с врагом. Помочь спасти Майки, ведь иначе Такемичи просто не успокоится.
Интересно, если бы в
тот день Хината знала всю правду и рассказала бы ее Майки, как бы он поступил? Разозлился бы на Такемичи?
М?
Тогда все произошло в шестой раз. О, это было давным-давно.
Сначала ты слышишь хруст костей, чувствуешь, как мозги начинают течь через уши, как глазные яблоки лопаются, как зубы прокусывают щеки, как осколки черепа в кашу перемешиваются с лицом, и все это за жалкое мгновение, за то мгновение, пока душа покидает тело. А потом открываешь глаза, а вокруг поют птички, закатное небо такое невероятное, тебе снова почти семнадцать, и все так красиво, так красиво, и только один ты БОЛЬНОЙ, и лучше бы все закончилось еще в первый раз. Но, черт, тогда это было простой истерикой. Тогда Хинате еще совсем немножечко, но хотелось жить. С каждым днем, с каждым вздохом все меньше и меньше, но…
Придя в себя, осмотревшись, вырвавшись из лап смерти, она сидела, одна-одинешенька, в парке под цветущей яблоней, возле реки, такая маленькая, всеми покинутая, пыталась вспомнить, какой была
эта жизнь, пыталась понять, где находится, кого ждет, ждет ли вообще, и если нет, то что здесь забыла… но мысли из головы вытесняла дикая боль.
Тело помнило. Словно это не время назад повернули, а ее по кусочкам собрали, да собрали неправильно, так, что даже страшно смотреть на себя в зеркало, ведь наверняка получилось ужасно, уродливо, гадко.
Ее телефон разрывался от сообщений из школьного чата, одежда была такой, будто она ушла с какого-то праздника, в кармане цветастого платья Хината нащупала спички и пару бенгальских огней. Выходит, счастливая жизнь? Возможно, они с Такемичи договорились о свидании? Или решили сбежать с уроков?
Или он сбежал в очередной раз?
Хина чувствовала обиду. Обиду такую, что руки дрожали, пока она впивалась пальцами в разодранные колени.
О, точно-точно, Дракен же учил ее кататься на байке. Кажется, утром. Но эту реальность тоже уничтожат, совсем скоро, ведь все не может закончиться так легко. Если бы Хината тогда знала, сколько ей придется еще пережить…
От бессилия она тихонько заплакала. Хинате было совсем не с кем поговорить, ведь, расскажи она свою странную историю, никто бы ей не поверил. Что уж, Хината сама бы себе не поверила.
Она считала свои отношения с Такемичи доверительными, и попыталась ему позвонить, но Такемичи не ответил, как и родители, ведь они работали допоздна. Пусть. Всхлипывать в трубку — определенно плохой вариант. Все только разволновались бы, начали спрашивать. Так что, Хина решила: никто ей не нужен. Может, если утопиться в реке, все закончится? Нет, правда, возможно, если она все сама сделает, то никакого грузовика не случится? Активное действие как спасение? Хината попробует много чего и, конечно, ее ничто не спасет. Ну, Такемичи спасет, в прямом смысле слова, только вот, честно, нахрен.
Погода начала портиться, ветер усилился, сумерки стали холодными. Город вдалеке горел огнями, а Хината будто примерзла к лавке и, поджав ноги, сидела, отгрызая куски от внутренней стороны щеки, игнорируя боль, и все никак не могла успокоиться. Она понятия не имела, куда идти. В какой стороне дом, не помнила. Опять позвонила маме, папе, как маленькая, но они были все еще на работе. Прислали ей парочку сообщений, хотели узнать, все ли в порядке, а она не ответила. Сил не хватило. И пальцы уже не двигались. Потом еще раз набрала кого-то не глядя. А когда услышала хриплое «да?», сорвалась и завыла. Попросила забрать из какого-то парка, с какой-то лавки под какой-то яблоней возле какой-то реки, и было это так нелепо, наверное, и так глупо… Стоило встать да пойти в город. Встать да пойти. Только Хината думала не про арбузы, но хотела начать искать эти гребаные картинки, потому что в тот роковой день, когда они с Наото отправились на фестиваль, все пошло по пизде.
Хинату трясло, Хината свернулась калачиком на лавке, обтягивая платье, и закрыла горячее лицо ледяными руками. Сначала она стонала, будто все еще от физической боли, а потом начала орать, вцепившись себе в волосы, и с каждой минутой прожитой, прожитой, ПРОЖИТОЙ вот так, ей становилось все хуже и хуже. Ах, если бы знала она тогда, что во всем виноват Такемичи… Возможно, она бы не плакала так горько, возможно, умилилась бы этим попыткам спасти, как умилилась потом, спустя еще несколько возвращений. Но эти славные чувства так кратковременны… Ведь праведно страдать всю жизнь невозможно. Инстинкт самосохранения, все дела. Хочется счастья себе любимому, даже если до этого ты себя не очень-то и любил.
Из-за криков своих Хина не услышала шагов, и вздрогнула, резко села, когда на нее набросили куртку. Куртка упала; Майки поднял, отряхнул. Посмотрел на Хинату. В черноте глаз удалось разглядеть тревогу.
— Что случилось? — спросил Майки, и Хината, дрожащая, красная, такая хрупкая и уязвимая в тот момент, набрала в легкие побольше воздуха, лишь бы успокоиться и не пугать его ненормальной истерикой. Майки, не дожидаясь ответа, надел на нее куртку. Хина не ощутила прикосновений, зато ей стало немного теплее. — Почему ты здесь? Что произошло? — возможно, он думал о том, что ее сюда кто-то вывез. Ведь просто так Майки она позвонила бы вряд ли. Майки звонят, если требуется защита, если человека нужно вытаскивать из ямы.
— Прости… — только и смогла пролепетать, хватаясь за голову.
— Давай, говори, — его серьезный, бесстрастный тон стал отрезвляющей пощечиной. Она закачалась вперед-назад, замотала головой.
— Я не знаю, не знаю. Я случайно тебе позвонила, — наверняка она выглядела отвратительно, мерзко, но Майки
спасибо, Майки, казалось, даже не обратил на это внимание. Он стянул с себя толстовку и накрыл ею ноги Хинаты, а потом присел рядом, сцепляя руки в замок. — Я должна была позвонить Такемичи, или Эме, или кому угодно, я…
— Прекрати, — возможно, он звучал резко, но он… он приехал. И не стал игнорировать, когда узнал, что нет никакой очевидной проблемы. Хотя они были друг другу никем и, по идее, все, что должен был сделать Майки — это отвезти ее домой, ну, или же к Такемичи, но: — Я тебя слушаю.
Хина понятия не имела, что говорить. Правда — не вариант. Хотя, Майки бы сразу поймал ее на лжи.
— Ты не поймешь, — в итоге решила: какая угодно честность — уже благо.
— Хочешь поговорить с кем-то другим? — Майки смотрел на нее, смотрел на нее, НА НЕЕ, а кем она была, КТО ПЕРЕД НИМ СИДЕЛ? Может, призрак, может, он говорил сам с собой? Или просто жалкая девчонка, у которой совсем не осталось сил ни на какую борьбу, отвечала ему…
— Нет… Нужно ехать домой, — Хинате было неловко говорить это. Словно она что-то требовала от того, от кого требовать вообще не имела право.
— Поедем. Хочешь курить? — дождавшись кивка, Майки, вытянув пачку из кармана, протянул ей одну сигарету и подпалил. Закурил сам. Они помолчали немного. Потом он спросил: — Тебя кто-то обидел?
— Нет, — Хината слегка улыбнулась, и улыбка эта получилась такой удивительно ласковой… Благодарная, светлая, надрывная улыбка. Все, на что она была способна в тот вечер.
— У тебя неприятности?
— Нет…
— Такемичи?
— О, нет… — ДА, ДА, ДА, ТОЛЬКО ОНА ТОГДА НИЧЕГО НЕ ЗНАЛА. — Это… это нельзя объяснить. Я не могу сказать.
Не хочу.
— Ладно.
Если бы Майки знал, насколько она была ему благодарна тогда за то, что не стал больше спрашивать… А, впрочем, он, проницательный, наверняка догадался.
Синие сумерки постепенно сжирала темнота. Туман над рекой клубился, будто бы натянуло дыма от тлеющих сигарет.
Они все молчали, сидя на расстоянии друг от друга. Майки о чем-то думал, а Хината смотрела на его профиль, едва различимый в ничуть не пугающем мраке. Мандзиро Сано, пожалуй, единственный смог дать ей пусть временную, но опору. Почему-то тогда Хина была уверена: пока он рядом, с ней ничего не случится, ведь Майки стал тем, кто смог остановить ее время, и в этой паузе оставаться было так замечательно… Все страдания точно перекрылись простым принятием от почти-незнакомца, его далеким-далеким, но важным в моменте теплом. Хината чувствовала себя так, будто Майки убрал ее смятое тело с дороги, оттер от крови, свято веря в то, что она живая, живая, жи-ва-я.
И уставшей Хинате вдруг так захотелось жить…
[Теперь Хината хочет вернуться в тот день. Спросить у Майки, как он так сделал… как он по кусочкам склеил то, что априори склеено быть не могло. Хотя, это неудивительно: Майки многих спас своим пониманием. Хороший он все-таки человек.]
Конечно, Хината тоже хочет, чтобы все были живы. Она же не тварь какая-то, она же тоже их любит. Но боли так много, так много, что хочется выть, глаза СЕБЕ выцарапывать, плакать от слабости и отчаяния. Невозможно принять безысходность. Это как запутаться в одеяле и брыкаться до потери сознания, делая только хуже. Вот то же самое, только на твой пристыженный крик никто не придет, никто одеяло это с тебя не сдернет. Погребенная заживо в маленьком ящике. Поджатые ноги, клаустрофобия, разряжающийся мобильник. Давай же, пытайся выбраться, пусть ладони станут полны заноз, пусть заболит позвоночник от этих жалких стараний. Кислород быстро закончится, и если бы там ее ждала смерть… Но смерть — теперь выдумка. Остальное — просто агония мира, расходящегося по швам.
У Хинаты предчувствие: случится что-то плохое. Точно случится. Такемичи уже не знает, что делает. А еще он, конечно же, тоже болен.
Хината смотрит на руки и думает: «Они не мои». Это такое странное, странное чувство… Апогей безумия, точка схода всех обезображенных мыслей. Пик наслаждения грязью мирского. Трансформация человека в грязь.
— Хина, я не могу смириться. И никогда не смогу, — говорит Такемичи, вытирая кулаком слезы. — Я делаю это для всех. Когда у меня наконец получится, ты будешь счастлива. Веришь мне?
— Нет.
Так гвоздем царапают металл, так бензином обливают врага, так Джон Доу с простреленной головой падает из окна дорогого отеля прямо на чью-то новую тачку. Не важно, кто такой этот Джон Доу. Важно, что голову ему, скорее всего, прострелил Майки. Хороший человек, который просто… сломался. Ну, так бывает.
Такемичи, ты все похерил.
Хината бы убила Такемичи, да. Но у нее нет пушки. И у Майки тоже нет пушки, по крайней мере, пока им всем по семнадцать.
— Ты нужна мне. Хината, пожалуйста… Ты так мне нужна! — Такемичи молится не богам, а ей одной, надеется, что Хината продолжит держать его над этой пропастью, но она разжимает пальцы. Такемичи вцепляется в ее запястье, хватается второй рукой, пытается выбраться, но по итогу тянет ее вниз.
— Я все еще здесь. И всегда буду здесь. Ты ведь меня не отпустишь, — Хината смаргивает любовь и ненависть. Хината все еще дышит. — Я тоже попытаюсь спасти его. Всех.
Глаза Такемичи вдруг вспыхивают былой решимостью, он улыбается, стараясь сдержаться и не броситься ей на шею.
— Спасибо, спасибо…
— Но если ничего не получится, — Хината бесстрастно глядит на него, вскидывает подбородок, — если все так и продолжит рушиться, — властная, она делает шаг вперед, заставляя Такемичи попятиться. Такемичи давится невысказанными словами, паникой и отчаянием. Давится слезами, чувствами, своим всепоглощающим бессилием. — И если ты решишь не прекращать борьбу… Мне тоже придется бороться.
С тобой.
