Звезда в ладони. Книга первая

Одесса, 1918 год.

- Отпустите, прошу вас… - от ужаса Женни даже не могла больше кричать, говоря хриплым шепотом. Последние несколько дней она жила почти впроголодь, экономя на собственном питании, лишь бы сыну всего хватало. Недосып и вечный страх тоже внесли свое черную лепту, подорвав и без того хрупкое здоровье, а потому молодая княгиня не смогла дать ни малейшего отпора, тщетно пытаясь отпихнуть взгромоздившуюся на нее пьяную тушу. - Пожалуйста, не надо! – мужик не обращал никакого внимания на ее мольбы, бесстыдно сминая ее платье и царапая заросшей щетиной мокрые от слез щеки женщины. Евгения Ивановна была уже близка тому, чтоб сойти с ума, быстро теряя границу между реальностью и самым жутким ночным кошмаром, как вдруг неожиданный громкий звук отрезвил ее разум. Такой звон обычно раздавался, когда билось что-то стеклянное. Омерзительные прикосновения сразу прекратились. Одесский Дон Жуан издал невнятное кряканье и соскользнул с кровати на пол, затихнув и развалившись, как кабанчик на скотном дворе. В паре шагов от обмякшего тела стоял Кеша, сжимая в руках останки керосиновой лампы, разлетевшейся вдребезги от удара о загорелую бритую голову. Мальчик был спокоен, но его плечики предательски дергались, как в пляске святого Витта, казалось, что он сам не осознавал, что только что произошло. - Мама… - промолвил непривычно хриплым голосом Кико, переводя испуганные глаза с княгини, все еще неподвижно сидящей на кровати, на человека на полу, а затем бросился к ней со слезами, спрятав побледневшее лицо в подол, - маменька! Тебе не больно? Он тебя ударил? - Кешенька, милый мальчик мой, все хорошо! – Женни, прижав к груди своего ребенка, из последних сил сдерживала рвущиеся на волю рыдания. – Все хорошо, мое золотко, я жива-здорова… - Маменька, ты только не плачь… - глотая слезы, Кеша не мог не услышать, как дрожит материнский голос, - я тебя никому не дам в обиду! Я теперь буду тебя защищать заместо папы! - Мой маленький рыцарь, - княгиня поцеловала его в макушку, ласково потрепав русые волосы. В этот миг хозяин дома замычал, и две фигурки, не сговариваясь, соскочили с кровати. Евгения Ивановна, невзирая на дрожь и плохо слушающиеся руки, стащила со спинки стула свой платок и положила на него чернильницу со спрятанными украшениями, фотоальбом и свернутые купюры, завернув все содержимое потуже в узелок. Подхватив под руку мальчика, который с завидным мужеством не задавал вопросов и не капризничал, она выбежала из дома на запруженную людьми улицу, тревожно оглядываясь по сторонам, будто только что совершила преступление и боялась поимки. Теснее прижав к себе Кико, княгиня Зорина двинулась на другую сторону улицы, стремясь затеряться в толпе. Несмотря на то, что день клонился к вечеру, солнце нещадно палило, нагревая как сковородку изогнутые одесские улочки с двориками и закоулками. По ним они бродили от силы пару часов, но Кеше казалось, что они блуждают по этому шумному городу уже целую вечность. Грубая толстая ткань гимнастерки казалась тяжелой кольчугой или полным обмундированием петровского гвардейца, спина была уже вся мокрая от пота, а разношенные ботинки не спасали от зудящей боли в уставших стопах. Они забрели на рынок, где мама купила ему творог, такой жирный и плотный, похожий на сыр бри, который подавали когда-то улыбчивые официанты в белоснежных фраках в Сорренто. Это было перед самой войной, в последнее лето их мирной жизни, последнее лето царской России. Отец княжеского семейства Всеволод Игнатьевич был неравнодушен к искусству Возрождения и опере, поэтов во всей плеяде европейских земель неизменно отдавал честь Италии, вывозя семью на Средиземноморье почти каждый год. В тот раз они путешествовали по югу, Кеше тогда едва ли исполнилось пять лет от роду, но он хорошо запомнил шум теплого ветра в платанах и оливковых рощах, стрекотание цикад вечером, медовое солнце, от которого его заботливо закрывала парасолем мама. «Вечный город» на него не произвел впечатления, они гуляли по узким улочкам Рима, вымощенным отшлифованной каменной брусчаткой, еще помнящей босые ступы рабов и изысканные кожаные сандалии патрициев, чеканный строевой шаг легионеров. Папа говорил, что Рим стоит на семи холмах, но Кико был готов ручаться, что холмов там больше, настолько надоели ему эти нескончаемые спуски и подъёмы. Ему хотелось скорее на море, строить свою флотилию и защищать свои берега от вражеских захватчиков, которых надо было обязательно испепелить «греческим огнем», но сначала надо было добыть селитру и нефть. А папенька, завороженно глядя арки Коллизея, который напоминал Кеше огромный торт в несколько слоев, воодушевленно цитировал бессмертные строки Лермонтова: «Ликует буйный Рим… торжественно гремит Рукоплесканьями широкая арена: А он – пронзенный в грудь – безмолвно он лежит, Во прахе и крови скользят его колена…». На рассказе дедушки Всеволода о гладиаторах Кико оживился. Кровавые неравные бои будоражили его сознание не одну ночь. Когда они прибыли в Бари, поклониться мощам святителя Николая в византийской базилике, Иннокентий был заворожен этим маленьким каменным городом, будто враз выточенным из скалы. В тот день Адриатика встретила гостей из Москвы штормом, зелено-серые морские волны, накатываясь в метровые валы, с грозным ревом обрушивались на желтоватую набережную, будто чьи-то водяные когти хотели утащить случайных прохожих в темную бездну. Кико так напугался, что даже сидя у отца на руках, не чувствовал себя в безопасности, искренне удивляясь Лидочке, с восторгом глядящей за разгулом стихии и не желающей уходить с набережной. И еще запомнился ему Сорренто, теплый, приветливый и веселый, с бирюзовым морем, земляникой со сливками, ароматом душистых трав и россыпью огней прибрежных домов у самого берега, отражающимся в волне, как бриллианты и жемчуга у мамы. Они ужинали в огромной открытой беседке на берегу, увитой розами. Маменька была в кремовом вечернем платье, папа в своем офицерском мундире, а Лидочка вся в белом, как великие княжны на фотокарточках. Тогда-то Кико и попробовал сыр бри, мягкий и вкусный. Он неспешно жевал сыр и наблюдал за улыбающейся мамой, которую папенька пригласил на тур вальса. Дедушка тоже величественно взял бабушку под руку и медленно вывел к кружащимся парам. Только Лидочка не танцевала, обиженно надув губки, сетуя на то, что слишком маленькая и заедая свою трагедию грушами в шоколаде. Шумел прибой, мягко перебирая гальку и ракушки, играл оркестр, наполняя вечер переливами скрипок, на небольшой сцене стояла волоокая итальянка в тонком шифоновом платье, исполняющая столь любимую здесь песню: «Ma nun mme lassa, Nun darme stu turmiento… Torna a Surriento, Famme campa!” * Кико молча жевал кисловатый творог из бумажного свертка и поглядывал на маму, изможденную, в сером как гранитные столбы платье, со стянутыми в узел на затылке волосами. Это будто были две совершенно разных сударыни – маменька в Сорренто, смеющаяся, воздушная, освещенная солнцем, и маменька тутошняя, молчаливая, испуганная, будто забравшаяся в скорлупу от каштана. - Мама, - Кеша несмело тронул ее за холодную руку, - а ты почему не ешь? - Что? – Женни встрепенулась, будто забыла, что рядом сын, в последнее время такое бывало с ней часто, когда она настолько уходила в свои мысли, что не замечала ничего вокруг и всякий раз вздрагивала, когда ее кто-то окликал, будто ожидая удара. – О, не беспокойся, милый, я не голодна… Это было ложью. У Евгении Ивановны сводило желудок до рези от голода, но все деньги остались в саквояжике под кроватью, а банкноты в узелке были неприкосновенными – чем же еще расплачиваться с французскими моряками? И надо еще дожить до утра, добраться до порта, не говоря уже о том, что нужно где-то найти ночлег. О том, чтоб остаться с ребенком на улице после захода солнца, не могло быть и речи. Женни с содроганием вспоминала услышанные случайно рассказы о бандитах и карманниках, выходящих ночью на охоту и не брезговавших убивать своих жертв, обобранных до нитки. Да даже средь бела дня от них не было защиты, ибо хоть какой-то порядок в раздираемом смутой городе отсутствовал. Редкие красноармейцы, появляющиеся здесь, не могли справиться с сорвавшейся с цепи криминальной шушерой, большевики еще не вступили здесь в полную власть, жандармерии уже и в помине не было, а разные лихие хлопчики наподобие Петлюры только подливали масло в огонь всеобщей энтропии. Поймав на себе пристальный взгляд усатого мужчины в кожаном плаще, Женни крепче вцепилась в узелок и увела Кико с рыночной площади от греха подальше. Она отчаянно пыталась придумать, куда им податься, но мысли были вязкими, как патока, голова трещала от боли из-за духоты и тревог. Ее мальчик не жаловался, но по тому, как он вяло передвигал ноги, княгиня видела, что он устал и корила себя за то, что не может обеспечить своему единственному ребенку убежище. - Кешенька, присядь, давай отдохнем, - они опустились на широкую лавку под раскидистой яблоней у двухэтажного каменного дома, в тени дышалось полегче, - сейчас посидим и пойдем… - А куда мы пойдем, мама? Женни хотела ответить что-то ободряющее, но вдруг в голове так зашумело, будто там находилась молотобойня. Княгиню резко бросило в жар, во рту стало сухо и горько, к горлу стала подступать тошнота. - Пошли, мой хороший… - одними губами прошептала Евгения Ивановна, резко встав со скамейки, но не успели сделать и шага, как почувствовала, что улица начала вращаться с нарастающей скоростью, в глазах, несмотря на ослепляющее солнце, потемнело. - Мама! – Кеша вскочил на ноги, пытаясь удержать княгиню за руки, но несмотря на все его усилия она упала на пыльный тротуар, как поваленная ветром березка. – Мама, ты чего? Сев возле ее поникшей головы на колени, Кико потряс мать за плечи, погладил по щекам, но глаза она так и не открыла. - Мама! Мама, вставай! Мама, пожалуйста, встань! Мы же на пароходе поплывем! Мама, пожалуйста… Слезы брызнули из его глаз, закапав на бледное лицо Евгении Ивановны. Вцепившись руками в ее воротник, мальчик опустил голову ей на плечо. Он впервые почувствовал себя таким маленьким и беспомощным в незнакомом городе среди чужих людей. - Маменька, вставай! Кико уже не плакал, а рыдал самозабвенно и обреченно, и не заметил, как из дома вышла женщина, придерживая длинную черную юбку, резко контрастирующую с ее белой блузкой с высоким воротником, какие обычно носят учительницы. Ветер выцепил из ее темных волос, убранных в аккуратный валик, несколько прядей. Несколько мгновений она смотрела на плачущего мальчика и лежащую рядом мать, а потом скрылась во дворе. Через пару секунд калитка снова скрипнула, и под яблоней учительница уже появилась в сопровождении высокого серьезного мужчины в клетчатой рубашке и полотняных брюках, а вскоре из-за его спины уже выглядывал парнишка с пытливыми карими глазами. - Да это же Кеша и его мама! – вдруг воскликнул он, переводя взгляд от учительницы к ее супругу. – Мама, я их видел сегодня на море! Гри, они хорошие, я их знаю, не переживай! - Ну, раз Сергунька за них ручается, мы не можем их бросить тем более, - отозвался мужчина и бережно поднял с земли лежащую без чувств княгиню Зорину, а Серёжина мама склонилась над хнычущим Кико.