Звезда в ладони. Книга первая

Одесса, 1918 год.

С дерева прямо под ноги упал спелый каштан, чуть треснув своей игольчатой броней. Кеша или Кико, как ласково называли его дома, поглядел на него, а потом поддел его ногой и пнул подальше в кусты, с раздражением сунув руки в штаны, от которых чесалась кожа. Пепельно-серая гимнастерка, подпоясанная широким ремнем, тоже изрядно поднадоела, ибо была непомерной ширины и буквально висела на его субтильной детской фигурке так, что даже ремень не спасал - спадал. Но мама велела носить эту одёжку и отставить капризы. Перепрыгивая широкие ступени из белого известняка, усыпанные листвой и ветками, поскольку подметать их было некому, Кеша спустился к галечному пляжу, за которым раскинулось волнистое синее полотно Черного моря, устланное до самого горизонта, насколько хватало глаз. Мальчик с сожалением вспомнил о своем матросском костюмчике таких же тонов, в котором он фотографировался у мамы на коленях с кислой миной, поскольку его с души воротило от этого одеяния, и даже на карточке было заметно, какой он недовольный. Лидочка, его тетушка, годившаяся ему в сестры, ибо их разделяли только семь лет, постоянно припоминала ему то злосчастное фото, не упуская возможности подразнить его "мальчишкой-ворчюнишкой". Своими эпиграммами она доводила его до исступления, ведь уязвленное самолюбие мужчины, даже маленького, это вам не шутки-с, и Кико пускался за противной Лидой в погоню, намереваясь задать трепку, отчего попадал на гауптвахту в виде переписывания французского словаря под надзором мамы. Почему-то сейчас, бесцельно бродя по берегу моря, Кеша не испытывал ни капли гнева ни к костюму, ни к Лидочке, оставшейся в Москве. Когда они прощались пару месяцев назад, папа утешал плачущих маму и Лиду, обещая, что они вскоре вновь встретятся. В тот миг восьмилетний Кеша даже не осознавал ужаса всего происходящего, ему и в голову не приходило, что он видит свою бабушку и озорницу Лидочку в последний раз. Дальше был долгий утомительный путь на юг, тряска в душном поезде с надсадно кашляющей топкой на верхней полке, какие-то чужие вещи, пахнущие нафталином, в которые отец приказал облачиться, бессонные глаза мамы, опухшие от слез. Кеша с маменькой заняли одно пассажирское место во втором классе, хотя теперь уже о привычном разделении говорить не приходилось – всех сажали вперемешку и без разбору, были б только деньги. Папа ехал в другом вагоне третьего класса, на перроне условились выходить по очереди, сперва он, потом - мама с Кико. Мама тоже надела коричневое платье с пуговицами спереди, которое носят продавщицы и машинистки. И только папа наотрез отказался снимать свой офицерский мундир. Так они оказались здесь, в Одессе. - Слухай, господин хороший, - они с мамой как раз шли навстречу отцу, оставалось каких-то десять шагов, как вдруг из паровозного дыма, словно черти из табакерки, выскочили два молодчика с цыгарками и красными повязками, вооруженные штыками, - а ну-ка погодь! А не беляк ли ты часом? К ним подошли еще двое, окружив папу, случайные прохожие тотчас похватали свои пожитки и поспешили убраться подальше, чтоб ненароком не попасть под горячую руку «рыцарей революции». Отец бросил мимолетный взгляд на Кешу и маму и будто невзначай мотнул головой. Мальчик запомнил этот взгляд на всю жизнь. На одно мгновение мама сделалась белее снега, но после глубже закуталась в шаль, теснее прижала к себе испуганного сына и схватилась за ручку кожаного саквояжа, их единственной поклажи. Быстро повернувшись на сто восемьдесят градусов и развернув за собой Кешу, она решительно зашагала прочь от железнодорожного полотна. - Мама, постой, - мальчик хотел было обернуться, но она одернула его за плечо, - там же папа! - Кико, иди вперед и не останавливайся, - одними губами чуть слышно проговорила маменька. - А как же папа? – Иннокентий запротестовал, упираясь ботинками в деревянные широкие доски, и выпутался из маминых объятий. – Как он нас потом найдет? Я никуда без него не пойду! - Иннокентий, - мама всегда называла его полным именем в минуты его недостойного поведения или собственных расстроенных чувств, а теперь ее голос был непривычно низким и надтреснутым, вся ее высокая стройная фигура была похожа на натянутую струну, которая вот-вот лопнет, - ты помнишь, что сказал тебе папа в Москве перед посадкой на поезд? Помнишь? Повтори, пожалуйста. - Во всем слушаться маму и отставить капризы… - процитировал по памяти отцовские наставления Кеша, бунтарски насупившись так, что фуражка сползла до самого кончика носа. - Так вот, послушай сейчас меня, - она настойчиво взяла сына за руку, увлекая за собой, - не оборачивайся и шагай вперед. Так просил папа… Они прошли пару шагов, но Кеша, не совладав с собой, вопреки материнской просьбе оглянулся. И увидел, как отца куда-то повели те четверо, в противоположную от них сторону. Прямая осанка и гордая офицерская выправка выделялись на фоне шаркающей и развязной походки дядек с красными повязками на рукавах. - Папа… - Кеша почувствовал, как в горле встал ком, глаза защипало, а все тело задрожало, как студень, - папенька! Отцепившись от мамы, мальчик рванулся с места и побежал со всех ног к отцу, протискиваясь сквозь чемоданы и тюки обступивших его людей. - Папа! – Кешины возгласы заглушил гул вокзала и свист паровоза, но князь Сергей Всеволодович Зорин смог услышать родной голосок своего мальчика. - Папа! – Кико запнулся о выпирающий гвоздь и растянулся на грязном перроне, больно стукнувшись лбом и рискуя быть затоптанным в давке. Сергей Всеволодович хотел было броситься к упавшему ребенку, но конвоиры грубо схватили его за локти с обеих сторон, а двое других преградили путь штыками. - Куда, сволочь?! Не рыпайся! Что было дальше, Кеша помнил смутно. В его маленькой голове с темно-русым чубчиком на макушке все смешалось – лязг колес, окрики из толпы, плачь и вскрики мамы… Но в детской памяти навеки вечные отпечатались звуки выстрелов и горьковато-противный запах свежего пороха, засвербевший в горле и в носу. Еще он запомнил, как поднял мокрые от слез глаза и увидел упавшего навзничь отца с распростертыми руками, как у Боженьки на Распятии. По доскам текли струйки крови, а поблескивающие на солнце штыки поочередно вонзались в папину грудь и ладони. Кико потерял сознание и очнулся уже в комнате дома, что они с мамой сняли в Одессе и где прятались все это время. Дом принадлежал Галине Матвеевне, женщине хитроватой и прижимистой, от которой всегда невкусно пахло капустой и прогорклым салом. Она сразу заявила, что кормить постояльцев не собирается и вообще не жалует, когда в хате околачиваются «сумнительные людишки», но увидев серебряные сережки, которые смущенная мама положила на белую скатерть, согласилась потерпеть вынужденное соседство. Княгиня с сыном почти не выходили из комнаты, мама обычно приносила трапезу Кеше туда, чтоб лишний раз не мозолить глаза жильцам, и всякий раз, когда возле дверей раздавались чьи-то шаги, вжималась в висящий на стене ковер и замирала всем существом. Когда она куда-то уходила, то прятала саквояж под единственную кровать, на которой им приходилось спать вдвоем, и строго наказывала мальчику сию же минуту сигать туда же, если вдруг кто-то посторонний зайдет в комнату. Кровать была одна на двоих, но зачастую лежал на ней один Кико, а мама ночи напролет просиживала перед окном, гладя опухшими от слез глазами на южное небо с мириадами звезд и судорожно поглаживая серебряную подвеску на шее. Она изо всех сил старалась, чтоб он ничего не видел и не слышал, но Кеша знал, что она плачет, он и сам тихонько хлюпал носом, забившись к самой стенке и накрывшись простыней с головой. Дни тягостно тянулись, превратившись в нескончаемое мытарство, животный страх и скорбь в детской душе Кеши сменились тоской от безделья и усталостью от необходимости прятаться в душной комнате, как в кротовой норе. Мама не разрешала ни выходить во двор, где был разбит небольшой цветник, ни даже выглядывать из окон, задернутых полотняными занавесками, на холстах которых рисовались картины из теней. Для скучающего Кико эти занавески были нечто вроде экрана синематографа, на сеансах которого он с родителями и Лидочкой бывал не раз. Сидя на полу и наблюдая за плывущими по занавескам тенями, Кеша представлял, чьи это очертания. Сегодня мама вновь ушла, чтоб разузнать что-то очень важное. Каждый день она ждала каких-то вестей и ходила что-то узнать, но ей никак это не удавалось. Кико уже был сыт по горло томительным ожиданием и бдением в этих одесских застенках, а поэтому незаметно выскользнул из дома. Это было несложно, ибо хозяйке и какому-то усатому дядьке с щетиной, распевающему «Варшавянку» на кухне, было глубоко наплевать на передвижения своих квартирантов. Мальчик шел куда глаза глядят, пока не добрался до морского побережья. Здесь дышалось совсем иначе, свободно и легко после заточения в четырех стенах и ходьбы по шумным улицам Одессы. Явственно чувствовался резкий контраст с патриархальной степенностью порфироносной Москвой. Кеша не без страха пробирался по запруженным разномастным народом улицам. Из скупых рассказов мамы и подслушанных тайком разговоров хозяйки он знал, что грабежи и налеты в городе стали обычным явлением. По дороге на набережную его чуть не сбила тяжелая подвода, доверху нагруженная всякой всячиной – зеркалом, кузнецовским фарфором, грамофоном, котиковыми манто, туфлями и штиблетами. Наверху всей этой «Медной горы» восседала «хозяйка», девица с коротко остриженными волосами, грызшая яблоко. - С ночной охоты возвращаются, зимогоры, - сказала проходящая мимо сухонькая старушка и перекрестилась, - ничего не боятся. - А на Куликово поле после захода солнца и носа совать нечего, - вторила ей ее спутница, дама помоложе в шляпке, - догола разденут и пристрелят, как собаку. Как жандармов упразднили да перерезали, так не знаешь, как на улицу вечером выйти. Приходится старье да лохмотья на себя вешать, иначе из-за пальтишка зарежут или в контры запишут. Поддевая носками ботинок камни, Кеша слонялся по берегу, сунув руки в карманы, и безучастно глядел на убегающие вдаль волны, на которых рассыпанными монетами блистали лучи солнца. День стоял жаркий, идеальный для купания, но при нем не было купального костюма, да и окунаться в воду не хотелось. К тому же, он не умел плавать. Когда он был совсем маленьким, они ездили в Ниццу. Кико хорошо помнил благоухание цветов, белые платья и кружевные парасоли, лимонад в высоких запотевших графинах и воздушные птифуры. Сильные папины руки, которые уверенно держат его над морской водой, а он смешно барахтается, как лягушонок. И страшно, и волнительно, и приятно! А вода чистая-чистая, будто плаваешь внутри голубого сапфира или берилла. Кеша сел на гальку, вытянув уставшие от непривычно долгой ходьбы ноги, и прикрыл глаза, воскрешая в памяти Балеарское море цвета бирюзово-зеленой лазури. Лидочка бегала босиком по пляжу в поисках раковин и красивых полупрозрачных камушков, а еще они с папой вместе высматривали подходящие плоские голыши и соревновались в пускании «блинчиков» по воде. Маленький Кеша всегда хотел, чтоб выиграл отец, но Лида была невероятно искусна на этом поприще и обещалась научить его так же бросать камень, чтоб он бойко скакал по морской глади. Его воспоминания о Лидочке и погибшем отце прервал громкий «бултых», раздавшийся совсем рядом. Кеша вслепую ощутил, что к нему кто-то подошел. Открыв глаза, он обнаружил, что рядом с ним переминается с ноги на ногу парнишка немногим старше его, лет десяти-одиннадцати, с бронзовой кожей от загара, чуть облезшей на носу, жесткими короткими волосами. Его карие глаза были живыми и пытливыми, исследовательски оглядывая Кешину фигурку. На поджарых ногах мальчишки висели полосатые брюки с истертыми коленками, явно прошедшие те еще жизненные перипетии вместе с их юным владельцем, а плечи с выпирающими ключицами прикрывала расстегнутая белая рубашка, рукава которой раздувал парусами южный ветер. Пару секунд маленький незнакомец пристально изучал Кешу, а потом изо всех сил размахнулся и запустил камень в море, подняв фонтан брызг. - Видал, как красиво летел, - вместо приветствия проговорил мальчик, обращаясь к Кико, - айда за ним наперегонки вплавь? Иннокентий съежился под его взглядом и хмыкнул, не удостоив того ответом и опустив голову. Всем своим видом сигнализируя, что не настроен на беседу и какие-либо занятия, он ожидал, что местный охотник до подводных поисков гальки уберется восвояси, но мальчишка оказался настырным. - Что, думаешь, не найдем? – Вопрос был риторическим, ибо парнишка, не дожидаясь ответа, уселся рядом на нагретые солнцем камни и преспокойно продолжил, - да я сотню раз на дню за ними ныряю! «Белый камень» знаешь? Кеша издал недовольное сопение и наклонил голову еще ниже. - Не знаешь, что ли? Игра такая. Кидаешь камень, потом ныряешь и ищешь на дне, кто первым найдет, должен выскочить и сказать: «Белый камень у меня, у меня! Говорите про меня, про меня!». Давай, я первым сплаваю, а ты дальше смекнешь все? Эмпирически выведав, что игра мало интересует молчаливого собеседника, мальчик н минуту утих, глядя на волны и чаек. - А ты знаешь, - предпринял он новую попытку разговорить Кико, взяв в загорелую ладонь еще один плоский камень, - если как следует швырнуть гальку, то она не плюхнется в воду, а прям полетит, как муха или пичуга! Только надо швырять с высоченной такой горы, как колокольня, и со всей дури, лучше из пушки. - Да знаю я, - недовольно буркнул Кеша. – Только это господин Исаак Ньютон придумал, ученый из Англии, а никак не ты! - Зато я видел, как Уточкин летал на аэроплане! – Мальчик оживился и был неподдельно рад, что ему удалось выжать из заносчивого молчуна целую фразу. – Мы тогда в Нежине жили, а он там летал, я у деда на плечах сидел и все видел. Он прям над моей головой просвистел и мне рукой помахал. А ты хоть аэроплан-то видал? - Я? – Кеша от возмущения гордо вскинул кудрявую голову. – Да мой папа на аэроплане сам летал! - Правда? – Мальчишеское лицо вытянулось от изумления и восторга, а глаза сверкнули агатами. – Не врешь? А ну докажи! Где твой папа? Он может мне аэроплан показать? - Нет… - Кико ощутил, как к горлу подкатывает мерзкий комок, а в животе словно все скручивается узлом, - мой папа умер. И на самолете больше не полетает! И дома у нас больше нет! Кеша одним прыжком поднялся на ноги и почти бегом зашагал прочь с берега, запинаясь о крупные камни и стыдливо накрывая лицо фуражкой, чтоб тот мальчишка не увидел его слез. Он был в том возрасте, когда маленький человек не сразу понимает значение слова «смерть», умом он еще не может осознать всю тягость и безысходность происходящего, но сердечком все чувствует, ибо оно разрывается от боли. - Подожди, - паренек нагнал его у самых ступенек, - я не знал… Слушай, у меня есть деревянный самолетик, он совсем как настоящий, я сам смастерил! Пошли, покажу! - Обойдусь, - процедил сквозь зубы Кеша, не оборачиваясь и яростно растирая мокрые глаза, - отвяжись от меня. - Да будет тебе хныкать, я вон тоже без папы живу, с отчимом, и ничего, не ною! - Я не ною! – Кеша почти взвизгнул, круто развернувшись и грозно сжав кулачки. – И самолет у меня в Москве тоже был, между прочим, с раздвижными шасси! - Убиться мокрым веником, - присвистнул мальчик, почесав выбритый затылок, - а можешь его завтра сюда снести? - Самолет дома в Москве остался, - обреченно ответил Кеша, опустив кулаки, - когда мы уезжали, мама велела взять только самое нужное, чтоб все уместилось в один чемодан. Все мои игрушки там остались, даже гренадеры и уланы. И самолет тоже пришлось оставить. - А ты еще поедешь в Москву? – С надеждой в карих глазах спросил юный любитель авиации. - Мама говорит, мы уже никогда туда не вернемся… А я очень скучаю по бабушке и Лидочке… Они постояли в неловком молчании глядя себе под ноги и ковыряя носками ботинок гравий у ступеней. Наконец мальчик запустил руку в карман рубахи и с деловым видом выудил оттуда сливу. - На вот, держи, пожуй, - сказал он, протягивая ее Кеше, - а самолет я тебе сделаю, за мной не заржавеет, будем вместе играть. Ты приходи завтра сюда же, я тебе свой тайник покажу и самолет принесу, идет? Меня, кстати, Серёжкой звать. А тебя? - Иннокентий! – Прозвучал сверху высокий встревоженный женский голос, а через мгновение по широким ступеням, подметая длинной юбкой жухлые шуршащие листья, к ним вниз сбежала молодая женщина. – Я тебя обыскалась, ты сведешь меня с ума! Темно-серое простецкое платье подчеркивало болезненную бледность ее красивого лица, обрамленного волнистыми льняными прядями. Серёжа сразу догадался, что перед ним мать и сын – у обоих были прямые тонкие носы с горбинкой и серо-голубые глаза, в которых таились страх и отчаяние. - Ты зачем ушел из дома? – Мама склонилась над Кешей и слегка встряхнула его за плечи. – Я же просила – ни шагу без меня из комнаты, а ты вон куда на променад вышел! Я весь город оббегала, не знала, что и думать. На улицах полно всяких бандитов и проходимцев, а если бы что случилось. - Да не боитесь, ничего бы не случилось, - деликатно встрял в разговор Серёжа, - пусть только попробовал кто к нам сунуться, такого тумака бы получил. - Здравствуйте, молодой человек, - несколько растеряно проговорила женщина, обозревая приветливо улыбающееся существо в полосатых брюках и белой рубашке, - кажется, мы не представлены. С кем имею честь говорить? - Мама, познакомься, это Серёжка, - тихо произнес Кеша, краснея от того, что его новый знакомец стал свидетелем этой сцены, - он меня сливой угостил и самолёт обещал подарить. - Очень приятно, - официальным тоном отозвался Серёжа, вытянувшись стрункой перед ней, словно рядовой перед генералом, - а Кеша завтра еще придет сюда? - Евгения Ивановна, взаимно. Серёжа, боюсь, что нет, Кеша не сможет с тобой поиграть. Иннокентий, поблагодари своего друга и попрощайся. Когда они поднимались на набережную, Серёжа долго смотрел им вслед, а когда Кеша оглянулся, то помахал ему рукой. Он все думал, кто же такой его отец, что у того есть аэроплан. Наверно, знаменитый летчик, как пить дать! И почему они уехали из Москвы? Наверно, Кеше очень скучно без книжек и игрушек, совсем одному. В провинциальном Нежине, в доме бабушки и деда, утопающем в малахитовой листве сада, ему, Серёжке, было тоже порой тоскливо в ожидании возвращения мамы-учительницы, без сверстников и товарищей по играм. Но у него были книги, бабушкины сказки и истории, а еще целый сад с тополями, ивами и яблонями, где можно было вдоволь лазать и прятаться в густой сени деревьев. У Серёжи вдобавок был замечательный друг и помощник – его воображение. После того, как он, сидя у дедушки на широких мускулистых плечах, лицезрел воздушные кульбиты летчика Уточкина на показательном выступлении, то мог часами детально продумывать под раскидистой яблонькой свой собственный летательный аппарат и сможет взмыть в небо, высоко-высоко, к самым звездам. Эх, жаль, не додумался узнать у Кеши одесский адрес, сбегал бы завтра поутру и отнес самолёт. - Мама… - Кеша не сразу отважился поднять глаза на княгиню, стремительно идущую вперед и не разжимающую пальцев, крепко державших его ладонь, - мама, прости меня. Я вел себя дурно. Я больше никогда не буду от тебя убегать. Просто я устал сидеть в этой душной комнате. - Кико, мой мальчик, - Евгения Ивановна смягчила суровое выражение лица, заглянув в большие, не по годам серьезные глаза сына, - ты вообразить себе не можешь, как я испугалась за тебя, когда не нашла в доме. Ты теперь у меня один на всем белом свете, вся моя жизнь лишь в тебе. Неужели твой папенька ради нас зря… Последнее она произнесла свистящим шепотом и до крови закусила губу. Бывшую княгиню Зорину, ныне вдову застреленного и заколотого штыками Сергея Всеволодовича удерживала от умопомешательства только мысль о том, что кроме нее, маленькому Кеше не у кого будет искать помощи и защиты. Во что бы то ни стало она должна спасти своего единственного сына, свою кровиночку, чтоб жертва, которую ради них принес Сергей, не оказалась напрасной… Если бы не ребенок, Евгения Ивановна бы прямо на вокзале умерла бы от горя и ужаса или бросилась под пули, загораживая мужа. За такой короткий срок на их семейство обрушились такие жуткие перемены и удары судьбы, что впору было лишиться рассудка. Она воочию видела это в Москве, как банкиры и владельцы лавок сходили с ума, когда осознавали, что дикий необузданный зверь, имя которому «революция», пожирал и рвал на куски все, что они с таким трудом создавали. Сходили с ума несчастные родители, чьи дети надевали красные банты и повязки, ударяясь в борьбу с «проклятым царизмом» и «контрреволюцией», клеймили своих домочадцев «чуждыми элементами», уходили на братоубийственную войну, где не были ни победителей, ни побежденных. Сходили с ума и родители офицеров, не нарушивших присягу отрекшемуся императору, чьи дети были либо растерзаны собственными солдатами, оглушенными от лавины свободы, либо вынуждены идти с оружием против рабоче-крестьянской армии, тех, кого были призваны защищать. Не вынес горькой полыни разочарования и бедный старый князь, Всеволод Игнатьевич. Он не был в восторге от войны с Германией, с тяжелым сердцем провожая сына, штабс-капитана Сергея на фронт. Первое разочарование постигло его, когда Зорин, возлагая большие надежды на союзников, осознал, что Антанте больше по вкусу разобраться со своими оппонентами чужими руками России. Февраль семнадцатого года князь встретил со сдержанным оптимизмом, но все теми же высокими чаяниями перемен к лучшему, окончания этой долгой войны, в которой империя увязла как в трясине. Но дальше все становилось только хуже. Усмирить выпущенного на волю зверя Временное правительство было не в состоянии, как и одним махом, играючи решить вал проблем, расплодив, разве что, «птенцов Керенского, выпущенных из тюрем и пустившихся в разбой. Когда до Зориных дошла весть об отречении Государя, у Всеволода Игнатьевича случился сердечный удар. Выкарабкаться он так и не смог, скончавшись минувшей зимой, буквально растаяв на глазах, повторяя «все потеряно, потеряно». После смерти отца Лидочка, шаловливая выдумщица, изменилась до неузнаваемости, ей пришлось повзрослеть. Бесконечная пестрая лента демонстраций и выступлений, узаконенный разбой, красные, белые, зеленые… Все это марево походило на всеобщее сумасшествие, когда никто не понимал, что к чему, и просто выплескивал накопившуюся ненависть на любого попавшегося под руку, будь то фабрикант, дворянин или просто прохожий в чистых ботинках, из-за которых могли в эти дни запросто зарезать. Временами Евгения Ивановна вспоминала свой давний сон в летнюю ночь, теперь приснившийся волк казался ей живым воплощением революции и ее рыцарей. Ей иногда думалось, что сами большевики, не так давно отобравшие у «временников» бразды правления, не до конца могут этого зверя контролировать. Или этот зверь прячется среди них, подстегая каждого к грызне, и ни Маркс, ни Ленин, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Реввоенсовет ему не указ. Слушая рассказы о бесчинствах матросов в Петербурге и глядя на вольности московских комиссаров, Женни понимала, что этот зверь в человечьих обличиях будет и дальше требовать крови, не важно, под каким знаменем, под белым орлом или под красной звездой. И прикормить его невозможно – ему будет все время мало. В конце концов, властям придется посадить этого волка на цепь да покрепче, схватить за загривок и научить бросаться только по команде, кидая в награду свежее мясо. Да и то не без страха, что однажды зверь захочет сожрать и их самих. Должно быть, именно таков человек, в борьбе за что-то забывший Бога, который дорвался до власти вершить чужие судьбы, немногих минует соблазн почувствовать себя великим инквизитором. Они с Кешей зашли в кафе «Фанкони» на углу, сделавшееся с недавних пор кипучим и оживленным, похлеще Государственной Думы. Изнутри это заведение походило на жужжащий человеческий улей. Народ, сгрудившись за столиками, яростно что-то обсуждал, спорил, менял вещи на деньги и обратно. Звучали вперемешку украинская речь и бойкий одесский говор. Толковали на разные лады о недавних «заграничных гостях» французах и австрияках, чехарду сил и властей, приближение Петлюры, который буквально дышал в спину Скоропадскому, а бывший царский генерал, провозглашенный гетман выходил трусом. Никак не могли порешить, что есть меньшая из зол – интервенты, левые эсеры, анархисты или большевики, - но сходились в одном: все вышеперечисленные не откажут себе в удовольствиях «пощипать» и урвать свое. На потертые столешницы фантиками и веерами разбрасывались разномастные деньги – «керенки», бывшие уже не в ходу, золотые червонцы, даже немецкие марки. Но в большем фаворе были «карбованцы». Средь всего этого базарного шума челноком проворно сновала пышногрудая румяная официантка, разнося на блестящем подносе закуску и напитки. С огромным трудом выловив ее, мама попросила горячий чай им обоим и расстегай для Кеши, а потом долго сидела молча, помешивая ложечкой нетронутую заварку без рафинада. - Кико, мы завтра уедем, - наконец произнесла она, не поднимая глаз, - мы отбываем рано утром на пароходе в Константинополь. Корабль отходит ровно в пять, опоздаем хоть на пять минут – нас ждать никто не станет. На пристани будем говорить только по-французски. Запомни сейчас, пожалуйста, все, что я тебе скажу. Ты – сын судового медика, Жан-Поль Матье. Если вдруг я не смогу с тобой попасть на судно, скажешься именно так, ты понял меня? - Мама… - Кеша выронил кусок мягкого белого теста из дрогнувшей руки. – Я не хочу без тебя! Почему ты не сможешь поехать со мной? - Доедай, сынок, грешно бросать хлеб, - ушла от ответа Евгения Ивановна, погладив мальчика по щеке, а затем сняла с шеи серебряную подвеску в виде восьмиконечной звезды, - отдашь это капитану корабля. Кеша посмотрел на украшение, ставшее для его матери подлинной драгоценностью. Когда они прощались с Лидочкой, та со слезами отдала Женни свой кулон. - Пусть эта звезда приведет вас когда-нибудь домой… - сказала Лида напоследок, крепко обнимая молодую княгиню и маленького князя, с такой обреченностью в голосе, словно знала, что они видятся в последний раз и не встретятся уже никогда. Чтоб не разреветься у всех на глазах, Иннокентий запихал остаток расстегая себе в рот, усиленно жуя и жмурясь, будто кто-то отбирал у него пищу. Мама отошла к соседнему столику, за котором сидел тощий носатый старик в круглых очках, что-то шепнула ему на ухо и передала маленький бархатный мешочек. Одним глазком заглянув туда, он сунул добычу в кожаный портфель и протянул взамен маме туго перевязанную пачку банкнот. Когда они в гробовом молчании возвращались в дом, гдн снимали комнату, Кико заметил, что у мамы нет больше колечка с красивым камушком на безымянном пальце. Доковыляв до кровати, мальчик мертвым грузом упал на продавленную перину. Спать не хотелось, но мама просила лечь пораньше, ибо вставать им придется ночью и тихо покинуть этот дом, благо, хозяйка с вечера не запирала, поскольку усатый противный дядька часто заявлялся поздно и навеселе. Повернувшись на бок, Кеша видел, как мама достал из саквояжа баночку с чернилами. Он уже знал, что там на самом деле тайник. Откупорив толстый слой сургуча, княгиня нырнула тонкими пальцами пианистки внутрь стеклянного сосуда и выудила крошечные марлевые свертки, ставшие уже иссиня-черного цвета. Но стоило ей их развернуть, как что-то сверкнуло тысячами свечей на гранях. В чернильнице были спрятаны драгоценные камни, которые бабушка дала им в Москве со своей тиары. - Это на черный день, - с горькой иронией произнесла тогда Елизавета Меркурьевна, ибо способ их утаивания был созвучен предназначению. Вдруг рядом с их дверью раздались тяжелые шаги. Молниеносно спрятав камни обратно в чернильный сосуд, Евгения Ивановна подбежала к сыну. - Кико, быстро под кровать, - а сама села на простыни, закрывая черной юбкой затаившегося ребенка, но Кеша все же смог наблюдать, что происходит в комнате. На пороге возникло покачивающееся двухметровое тело того усатого мужика с бритой и выпущенной прядью на манер Тараса Бульбы, не утруждающее себя стуком возвестить о своем прибытии и не дожидающееся приглашения войти. В нос Кеше ударил неприятный запах пота и чего-то горького, что аж перехватил горло. - Ночевали здорово, - поприветствовал Евгению Ивановну визитёр, почесав пальцем с обкусанным ногтем мясистый красный нос, - надобно за хату расплату. - Я оплатила комнату на несколько недель вперед, - ответила княгиня спокойно, но внутри у нее все задрожало, - вы можете справиться у Галины Матвеевны. - С Халкой у тебя свои дела, а у нас – свои, - заплетающимся языком изрек он, вальяжно пройдясь по комнате, - ну, шо ты ерепенишься, барынька, разве с добрым хозяином так балакают? - Прошу прощения, если у вас какое-то ко мне дело, извольте, - Женни опустила голову под его тяжелым взглядом масляных глаз, сжав руки так, что побелели костяшки пальцев, - а если нет, то не смею вас задерживать. - Дело-то есть… - Какое? - А ужо догадайся, барынька! В следующий миг мужчина бесцеремонно повалил Евгению Ивановну поперек кровати, прижав всем своим телом и лишив возможности сопротивляться. Она пыталась его оттолкнуть от себя, но тот буквально приковал ее слабые руки своими медвежьими лапищами. - Помогите! – Женни вскрикнула, задыхаясь от едкого запаха самогона вперемешку с дешевыми папиросами. - Ишь ты, крикливая… - он сардонически ухмыльнулся, грубо целуя ее побледневшие бескровные щеки. – Шо за вопли, ягодиночка…