Годовщина

Сфинкс — Слепой (перевод Макса)

Мягко оплывая кустарники и деревья, проходя сквозь сверкающие на солнце осенние паутины, Слепой стелился над могилами, как туманное облако. Макс едва поспевал за ним, то и дело уворачиваясь от хлещущих по лицу веток, ругаясь на неухоженное кладбище и его самовольных обитателей, с которыми он поневоле оказался связан. Он не призрак и не умеет проходить сквозь стволы и колючие заросли! Стараясь не наступать на заросшие травой холмики с точащими кривыми крестами, Макс то и дело оглядывался на Сфинкса, послушно следовавшего за ним. Но тот шел спокойно, на удивление ловко лавируя между деревьями, время от времени отводя в сторону назойливые ветки своими «граблями». Судя по стершимся витиеватым надписям на мшистых плитах, заросших лопухами и крапивой, они забрели в самую старую часть кладбища. Давно смолкли голоса «домовцев», даже звуки гитары не доносило ветром. — Все, харэ, Слепой, я дальше не пойду! От неожиданности Макс чуть не споткнулся об торчащий из земли погнувшийся ржавый прут. Резкий окрик Сфинкса заставил его остановиться. Под ногами затрещали сухие ветки. Он оглянулся. Сфинкс прислонился к ржавой ограде возле одной из могил и, прищурившись, смотрел в его сторону. Слепой тоже обернулся. За последние три дня Макс наблюдал разного Слепого, волей-неволей ставшего его «крестным» в мире мертвых. Видел, с какой самоуверенной бесшабашностью тот общался с отцом, видел боль на его прозрачном лице во время разговора с Крысой, видел завораживающие звериные танцы в клубе и заботу о бывших состайниках, но так и не смог понять, что же это был за человек, ради которого сегодня собрались все эти разные люди. И, конечно же, Макс совсем не ожидал увидеть на дымном лице Слепого улыбку. Не тот отмороженный ужас, который он уже наблюдал, а почти нежность. Не опасаясь испортить светлые джинсы ржавчиной, Сфинкс присел на покосившуюся ажурную решетку возле серой выщербленной чаши с отбитым краем. Пыль, дожди и десятилетия сделали некогда гладкую, светлую поверхность благородного мрамора шершавой и грязно-серой, отчего она выглядела, как ординарный гранит. Слепой сел почти вплотную к Сфинксу и, прищурившись, принялся рассматривать серые ватные облака, медленно затягивающие небо. Над головами тяжело качались макушки смурных растрепанных елок и высоких берез с полупрозрачными кронами, теряющих листочки на разгулявшемся осеннем ветру. Небо заволакивало серым, но солнце все еще пробивалось сквозь облака, подсвечивая их края тревожным желтым светом. Воодушевившись разговором с Тенью, Макс настроился на длинную задушевную беседу старых приятелей, но ошибся. Разговор вышел коротким и бестолковым. Они больше молчали, как бы нехотя обмениваясь малопонятными репликами, снова надолго замолкая. — Совсем не похоже на мышиные спинки, — насмотревшись на облака, заговорил, наконец, Слепой. — Ни капельки не похоже. Больше похоже на вату из Могильника. Макс пересказал эту бессмыслицу Сфинксу. — Я говорил тогда не про облака, а про тучи. Дождевые тучи, Бледный! Спинки! — фыркнул Сфинкс. — Ты умудрился их перетащить даже сюда? — Здесь я могу видеть. У меня было время подумать на тем, что ты мне рассказывал. Сфинкс хмыкнул: — Что ж… рад за тебя. В отличие от Стервятника Сфинкс не поинтересовался, где стоит Слепой, как выглядит. То ли он и так это знал, то ли для него облик призрака не представлял интереса. Он выслушивал Макса, уставившись в пустоту перед собой так, словно он видел там что-то невидимое даже для призраков. Тяжелый взгляд, странный. Максу почему-то стало ужасно неуютно, ему захотелось немедленно отсюда уйти, чтобы не мешать этим двоим общаться. Беда в том, что без него они общаться не смогут. С Ральфом и Тенью, и даже со Стервятником он ничего подобного не чувствовал. — Какая ирония, Бледный… — снова заговорил Сфинкс, глядя сквозь кладбищенские заросли в исчезающую сентябрьскую синеву. — Теперь ты меня можешь видеть, а я тебя нет. А руки мои никогда для этого не годились. — Зато ты можешь осязать то, что мне не доступно, — отозвался призрак и снова смолк. В их молчании не ощущалось ни напряжения, ни неловкости. Молчание очень близких людей, долго живущих бок о бок. У Макса так получалось молчать с братом или матерью. И, кажется, так же молчалось с Евой. Но это еще стоит проверить. С отцом так молчать не получалось, потому что Рыжий предпочитал каждую свободную минуту занимать болтовней и суетой. Некоторое время Макс наблюдал, как приятели синхронно созерцали паутину, протянувшуюся между ветвями березы. Слепой даже подошел к ней совсем близко, проверяя, дома ли обитатели или ушли по делам. Налюбовавшись сверкающими на солнце ниточками, Слепой сказал: — Валяй, задавай свой вопрос. Ты же попросил Рыжего о встрече. А я, как обычно, ничего тебе не отвечу. Ты через костры меня уже лет десять пытаешь. Сфинкс рассмеялся. Легко так. Невесело. — Почему же не ответишь? Сейчас ты можешь сказать, — Сфинкс взглянул на Макса. — А мне нечего тебе ответить, Сфинкс. Я действительно не знаю. У меня была богатая клиентура. Среди тех, кто приходил к слепому массажисту, было много одиноких женщин. — И Крыса об этом знала? Слепой промолчал. Не дождавшись ответа, после очередной порции вдумчивой тишины, Сфинкс сказал: — Я уверен — он твой. Таких совпадений не бывает. — Если ты так уверен, зачем спрашиваешь? Ты о нем точно знаешь больше меня. Ты его забрал — не я. Я бы никогда не решился на такое. Мне ни к чему. Мне все равно. Слепой пожал плечами. Макс, начинавший догадываться, о чем, вернее, о ком толковали приятели, вспомнил недавний разговор с Крысой, тот злосчастный разговор, с которого началось его знакомство с миром призраков. «Ой ли, — с сомнением подумал он. — Так ли и все равно?» Макс внезапно понял, что знает о Сфинксе ничтожно мало. Впрочем, не удивительно — они с братом и друзьями всегда жили своей, важной детской жизнью, им и дела не было до вечно занятых скучных взрослых. Но обрывки разговоров и историй, конечно же, до них долетали. Макс слыхал, что у Сфинкса когда-то была жена (Русалка, так что ли ее звали?), но никто никогда ее не видел — он ни разу не привозил ее в общину. В квартире, где он жил с приемным сыном, ничего не напоминало о существовании этой женщины — Сфинкс не хранил ее фотографий и никогда не упоминал ее имени при посторонних. Куда она делась, никто не знал. «Была-была да вышла вся. За другого», — как-то пошутил Рыжий, но тут же закрыл тему. Потом припомнились другие отцовские фразы: проблема в том, что Сфинкс всемогущий не делится на троих. Даже на двоих не делится. В этом его беда и в этом его сила. Для Макса, как и для остальных детей общины, Сфинкс был прежде всего близким другом Рыжего и опекуном слепого приемыша, поначалу вызывавшего у взрослых общинников странный суеверный ужас, а у ребятни нездоровое жестокое любопытство. Сам того не подозревая, маленький Слепой стал инструментом действенной воспитательской манипуляции, за что его многие реально ненавидели, пока до взрослых не дошло, что они сами настраивают детей против него. Сколько раз Макс слышал: «У тебя руки-ноги есть, глаза есть — и ты еще ноешь?! Вон Слепой со Сфинксом… И далее по тексту — уроки, поле, помоги матери». Однажды на подобную отповедь его брат Рекс не выдержал и огрызнулся: «Предлагаете руки отрезать и глаза выколоть? Дайте поныть!» Так или иначе, вокруг Сфинкса витал героический ореол отца-одиночки, инвалида, не побоявшегося усыновить еще более беспомощное существо, чем он, доказавшего миру, себе, всем сомневающимся, что в мире возможно все, что любовь, терпение, дисциплина и прочие штуки способны на многое. Макс родился с внутренним камертоном на людей, интуитивно зная, с кем стоит иметь дело, а от кого лучше держаться подальше. В детстве это проявлялось очень просто — к кому-то он тянулся, а иных избегал. Повзрослев, он пробовал найти для каждого человека слово-ключ (или несколько слов), определявшее его отношение к человеку. Например, со Стервятником было остро, но неопасно. В глубине души Макс знал, что Старая Птица всегда будет на его стороне, но так же знал, что злоупотреблять его доверием не стоит. К Сфинксу же ключа у него не было. Макс не знал, насколько добр или опасен был этот человек. Сфинкс был первым «наружным», приехавшим к ним в общину. И единственным из «наружных», кого по-настоящему считали своим и — более того — к чьему мнению прислушивались, что в свое время страшно бесило Черного, когда он еще жил в общине. Макс и другие дети привыкли к Сфинксу с младенчества. Ни у кого из них лысый человек с протезами рук не вызывал недоумения или страха. Все зрослые относились к нему с уважением и, сейчас Макс мог сформулировать честно — с некоторой опаской. — Как тебе там дышится? — спросил после долгой паузы Сфинкс. На лице Слепого проступило подобие усмешки. — Ты всегда задаешь одни и те же вопросы. Не надоело? Почему тебя это так беспокоит? — Хотелось бы знать, на что ты променял нас. — Нас? Приятели почему-то захихикали и снова замолчали. — Я достаточно прожил в Наружности, чтобы понять, что это не мое место. — Так ты что, специально… Ты хочешь сказать, что ты сам? Сам это сделал? — Нет, конечно. Я же болел. Болезнь сделала свое дело. Но, признаюсь, десять лет в Наружности не произвели на меня особого впечатления. Будь моя воля, я бы ушел раньше. Или навсегда остался в Доме. — Если бы ты не избегал меня, я бы… Мы бы смогли… Я бы показал тебе этот мир. А ты ушел с ней. — Ты тоже не один ушел. Сфинкс сощурился, как будто от яркого света, хотя солнце давно провалилось за облака. Он всем корпусом развернулся к безымянной могиле, внезапно заинтересовавшись тем, кто здесь покоится. Макс не мог видеть его лица. — Ты всегда рвался в Наружность, пожалуй, посильнее Черного, — Слепой задрал голову вверх, сощурившись, словно и впрямь яркий свет мог раздражать его неживые дымные глаза. — Но я не предполагал, что столько добра можно сделать из ревности. Наружные. Макс знал это слово. Наружными в общине называли чужаков, пришлых, залетных людей. — Ты сейчас говоришь, как Лось. Он тоже любил брать на себя слишком много… — Неужели это говоришь ты? О нем? — У меня была возможность с ним поговорить, — коротко ответил Слепой. Помолчав, он добавил: — В Доме у меня не было необходимости в проводниках и поводырях. К восемнадцати я знал наизусть это место. Но у меня на это ушло немало времени. Да и Дом был не таким большим, как я сейчас понимаю. Дом для меня был безопасен. Наружность слишком велика для слепца. А ты всегда был благородным упрямцем. И хотя в нынешнем… качестве есть свои неудобства, хотя бы раз в году, а если повезет, то и чаще, сейчас я могу видеть тебя и остальных. Оказалось, достаточно было просто умереть, чтобы собрать вас снова вместе. Чтобы оживить Дом. — Ты серьезно? — Будь моя воля, я бы там остался. Навсегда. Если бы Дом не сломали… — И что бы ты там делал? — в голосе Сфинкса послышалась досада. — Прятался по пыльным подвалам и ночью воровал еду из столовой? — Я бы его берег. А Дом меня. Как видишь, без Дома я недолго продержался. Сфинкс покачал головой. — Знаешь, однажды я потерял три месяца жизни. Провалялся в беспамятстве в Могильнике. И мне это не понравилось. ТАМ, в пустоте, мне совсем не понравилось. Я наслышан о всяких туннелях, параллельных мирах и райских зеленых кущах, скрывающих всякую боль и увечья. Но только здесь и сейчас мы — настоящие. Только оставаясь живыми, мы можем что-то поменять, исправить в этом мире. — Везет, — спокойно, даже равнодушно ответил Слепой. — Ты, по-видимому, мало что знаешь о боли. О настоящей боли. В этом смысле меня всегда занимал Стервятник — он всю жизнь мучается со своей ногой, но его попытки примириться с болью вызывают даже уважение. Прости, я кое-что знаю об этом. И при этом, несмотря на весь свой траур, сюда он не торопится. У него крепкие корни. Как у Рыжего. Как у тебя. Но не у всех получается справиться. И не у всех под боком есть такой Ральф. — Ты сам отказался! — вспылил Сфинкс, и от его тона Макс даже слегка отшатнулся. — Я предлагал тебе. Сотни тысяч таких, как ты, живут в Наружности. И вполне счастливо и благополучно. И он живет. — Значит, ты для этого его взял? Хочешь что-то доказать? — Ты ни разу не спрашивал про него. — Зачем? Я уже никак не могу участвовать в его жизни. — Тебе всегда было наплевать, куда засунуть свой… — выпалил Сфинкс и тут же осекся. — Почему же ты не привел его сюда? Представил бы, — Максу послышалась в голосе Слепого издевка. Ему не хотелось копировать ни интонацию, ни, упаси боже, выражение помертвевшего лица. — Слушай, ты до сих пор вспоминаешь Дом, которого сто лет не существует. А на живое существо, которое, возможно, с тобой связано, тебе плевать? — Если бы я не вспоминал Дом, вас бы всех тут не было. Ты задаешь слишком много вопросов, Сфинкс. И слишком многого от меня требуешь. Если ты забыл, я давно умер. — Ты правда не хочешь его увидеть, Бледный? Но Слепой молча слез с оградки и, ничего не говоря, зашагал обратно, в сторону своей могилы. — Что он ответил, Макс? Что он говорит? — Ничего. Он уходит. К удивлению Макса на лице Сфинкса появилась не досада, не грусть, а спокойное удовлетворение. — Как всегда.