Петрикор

      Ночь за ночью. Всё было неизменным, кроме погоды: то дождь бил по крыше, то жара иссушивала кожу. Микаса снимала обувь, чтоб тихо прокрасться к комнате Энни, а та, пусть и лениво, поправляла простыни. Аккерман садилась на чужую кровать, из раза в раз отслеживала смену фаз месяца за окном, рассматривала звёзды или тучи, уводила мысли далеко от реальности. Сидящая рядом Энни ни о чём не думала: она вслушивалась, когда захрапит Саша, когда утихнут шаги в коридоре. А потом поднималась, вытягивалась и простыми движениями снимала с себя одежду. Леонхарт не смущалась стоять обнажённой перед Микасой — «дьявольским отродьем», пусть уже и человеком в её глазах, таким же, как и тысячи других за морем… Но разве для неё имело значение? Ей было всё равно на эту сложную политику, она ощущала себя выше неё, и выше любых людей, а потому могла себе позволить эту красивую глупость — и даже не покраснеть.       Микаса никогда не спешила. Она не знала, оставлять ли ей шарф. Снимать не хотелось, ведь тем самым будто отрекалась от Эрена, но Микаса ловила себя на мысли, что рано или поздно Энни её этим шарфом задушит. Леонхарт и не стеснялась своих желаний — наматывала ткань на ладонь, как только Аккерман отвлекалась, и жадно тянула на себя. Её забавляло лицо Микасы в этот момент: такое нежное, обреченное, а как её тонкие пальцы хватались за узлы, быстро перебирали их, пытались ослабить. Энни ни разу не перестаралась, она знала меру. И вот так, демонстрируя каждый раз свою власть, она кидалась к её пуговицам, ремням, рукавам, все это расстегнуть, снять… Микаса, отдышавшись, и сама не замечала, как вдруг оказывалась голой, будто бы пораженной. Какой стороной не повернись — совсем нагая, и в виде таком не побежишь. Да и по своей воле она сюда приходила, сама хотела быть такой, сама поднимала ноги и вытягивала руки, чтоб удобнее было стягивать одежду.       Однажды Микаса всё-таки решилась поступить иначе. Зашла в комнату к Энни, намеренно громко ступала — так и ждала, как та обратит на неё внимание без приветствий. А потом сняла шарфик, положила на полку. Саша на соседней кровати удивленно закричала:       — Ничего себе! У тебя есть шея!       — Жарко сегодня.– Невзначай оправдалась Микаса. — Имир с Кристой снова хотят побыть одни. Саша, ты не против, если…       — Конечно, не против! Вы с Энни так сдружились в последнее время. Хоть и не пойму вас: сидите и молчите. Вот я с Конни и минуты помолчать не могу. Но дело ваше. Я тут с ужина картошки стащила, не хотите?       Сдружились… Энни пронзала взглядом шею Микасы. Она всегда раздевала девушку полностью, но шарф казался частью её тела, на нём и оставался. Что значит сегодняшняя сцена — ей только предстоит узнать. Она маленькими ломтиками покусывала предложенную картошку. Микаса задумалась, притворялась ли Саша, что ничего не видела? Конечно, они дожидались, когда та уснет. Но разве не просыпалась среди ночи, не пыталась разглядеть странные движения в тени? Ведь порой храп затихал, Микаса это помнила, но была настолько возбуждена, что всё равно, кто слышит: Саша, Кит Шадис, титаны… Она спешила доесть свою картошку, чтоб быстрее осуществить задуманное.       Микаса не знала этому названия. Она интуитивно понимала, что вот так, когда руки Энни покрасневшие, привязанные к столбику кровати шарфом, а обнаженные ноги елозят, комкая простынь — это правильно. А три, четыре, пять пальцев между бедер — это приятно. Она так сильно выкручивала, сгибала пальцы, глубже, вверх, расставляла, сжимала в кулак… Энни яростно стонала, всем телом тянулась к её руке, пыталась хоть укусить, хоть поцеловать Микасу — но та уклонялась. До чего было странно после внезапных ритмичных судорог внизу: такое расслабление, такая томная слабость, а за ними странное отрезвление, которое с каждым толчком вновь затуплялось, и было всё равно на всё, решительно на всё.       Как же Энни это нравилось. Это тоже была битва, только странная, глупая, и всё решал один помятый шарф, словно красной нитью привязывающий Микасу к Эрену. Энни это чувствовала, и ей было невыносимо осознание, что и здесь всё решает он, даже в самом глубоком и личном. Не будь Эрена, не будь шарфа — вряд ли бы всё началось с удушения и связываний. Это не было ей противно, просто Энни не могла поверить, что ей хотелось всего-лишь поговорить. Особенно, когда Микаса приходила пораньше, когда Саша ещё не спала. Уходить назад было бы подозрительно, но и оставаться — глупо, ведь обе ничего друг другу не говорили, только сидели рядом да смотрели в окно. Губы обеих иногда подрагивали, но слова тут же глотались. Девушки были слишком горды, чтоб разорвать речью ощущение приятного сна.       Кит Шадис замечал, что Микаса порой спит в комнате Энни, пару раз наталкивался на неё в коридоре ночью. Но решил, что не в его моральных принципах мешать природе делать своё, а то, что обе девушки — в его же интересах, не придётся водить на аборты. Эрен и Армин не догадывались, они привыкли видеть Микасу только днём, и ночью не задумывались, чем она может заниматься. Криста и Имир всё понимали: первая всячески прикрывала Микасу перед Шадисом, другая добродушно подшучивала.       Но почему, почему? Сны Микасы были такими же сумбурными, как реальность: их с Леонхарт кто-то замечал, и обычно — её родные родители. Энни в эти моменты куда-то девалась, оставляя её наедине в постыдном положении. Или же сон, где она — тетя Карла, а Энни — дядя Гриша, и Эрен ненавидит их обоих. По утрам невыносимо болела голова. Она обещала, что однажды прекратит, но…       — Надеюсь, ты довольна. Впредь будешь держать этот шарф у себя на шее.       Микаса осмотрела лицо Энни. На нём сохранялось равнодушие, но едва-едва, из глаз да уголков губ, пробивалось что-то, похожее на счастье. Аккерман поднялась на ноги и продолжила смотреть на Энни сверху, словно пыталась раздавить взглядом. И не важно, могло ли получиться — она почти сразу припала к её губам, ведь казалось, что потом уже никак всё не сложится так удачно. Поцелуи Энни — самое нежное, что может сделать её тело. Аккуратные, мягкие, то едва касаясь губами, то неудержимо впиваясь. И всё это — как размеренная песня. Микаса забыла о негласной битве, и упала на колени, смиренно сложила ладони на кровати. Руки Энни затекли, но она молчала, водила ногами туда-назад, надеясь, что Микаса обратит на них внимание и сточит накопившийся накал. Но та очаровалась взглядом Энни, совсем забыла про иное. Как только можно оставаться такой коварной, будучи связанной?       Микаса вспомнит этот взгляд пару лет спустя, когда сморенная испугом и жарой лошадь будет везти её сквозь ветер к стенам. Только не сразу поймёт, почему снова ощутила это необычное предвкушение, смешанное с испугом, как в ту ночь в кадетском корпусе. И как это связано с увиденной Женской особью — она поймёт только обсудив предположение Армина о личности в теле этого удивительного титана. И согласно кивнёт ещё до того, как обдумает услышанное.       Аккерман всегда ощущала в Энни особенность. Никто никогда не шутил над её ростом. Леонхард казалась огромной, едва доставая макушкой головы до груди Микасы. Особенно это чувствовалось во время их драк и общих ночей, когда весь акцент был на руках сокурсницы. Это не были руки обычного человека. Её хватка, сгибы пальцев, удары, царапины — всё ощущалось чужеродным, опасным, с чувством величия. И то, что перед каждым сексом Энни при ней надевала кольцо с лезвием, теперь казалось Микасе особо символичным. Леонхард вряд ли собиралась им воспользоваться, но оно наверняка напоминало ей о безумной, красивой способности, о том, что Аккерман в её руках — неловкое, подбитое насекомое, даже если свяжет её шарфом, даже если будет смотреть сверху.       Однажды Микаса спустилась к заточенной в глыбе Энни. И, наклонив голову, спросила, будто бы заученно:       — Могла ли я надеяться, что ты расскажешь мне, если бы мы всё-таки говорили теми ночами?       Стоящая у стены Хитч едва сдержала смех: она так и думала! Каждая девушка так или иначе хочет любви, и если Энни никогда не говорила про мужчин, наверное, её интересовали женщины… Что же, Хитч решила, что вкус у Энни был неплохой: Аккерман и ей виделась красивой. Грубоватой и без изюминки, но лицо приятное, волосы гладкие на вид. Она с нетерпением ждала продолжения диалога, искренне надеялась, что про её присутствие забыли, и подробностей будет больше. Но Микаса молчала. Наверное, час так простояла, мяла руками шарфик, не дышала. Хитч махнула рукой: скучнее романтики в жизни не видела.       Аккерман проглотила всё случившееся внутрь — невероятно грубый, колючий, огромный комок. Она бы хотела поразмышлять, что происходило и что она чувствует, но кадетское время вдруг резко померкло, и Энни для неё будто и осталась там. Не подруга, не возлюбленная, но понимающая на более глубоких, личных уровнях, которые словами озвучить не выходило. Что мысли, что чувства теперь не помещались в её жизни: нужно было спасать или мир, или Эрена, или всё вместе. Микаса аккуратно прикоснулась к глыбе, и тут же отдёрнула руку под возмущенный крик Хитч. А потом та всё-таки засмеялась… И начала дотошно расспрашивать. Аккерман быстро убежала, и пообещала себе впредь не приходить. Не её дело, что будет с Энни дальше.       А сама Энни отныне путала между собой мысли, сны, разговоры окружающих — всё было для неё единым. Только будто бы опущенным под воду, и как бы низко не ныряла Леонхарт — едва слышала, едва понимала. В тело, подчиненное камню, не помещался такой поток информации. И потому ей оставалось плыть сверху — лежать на спине, с опущенными в воду ушами и конечностями. И только лёгкие плавно приподнимались, поддерживаемые дыханием — Энни не собиралась умирать. Она хотела встретиться с отцом. И всё-таки поговорить с Микасой. Обязательно поговорить. И не только. Они успели далеко не всё.       Кадетский корпус готовился принять новобранцев. Кит Шадис осматривал кровати: порой под матрасами можно было найти деньги или самокрутки — негласные подарки, небольшая радость после стольких напряжённых лет наставничества. Он не подумал лишнего, когда нашёл в кровати Энни бутылек со снотворным. Нетронутый. У кадетов, особенно тех, что пережили встречу с титанами, часто бывали проблемы со сном.