fightsexual

Кэйа из-за специфики своей работы привык иметь дело с самыми разными людьми (а иногда даже не совсем людьми), а потому всегда хотя бы приблизительно знает, чего стоит ждать от человека. Он научился понимать по жестам, по взглядам, по словам, даже по невысказанным мыслям любые намерения собеседника, будь то его враг, союзник или кто еще. Кэйа привык читать все между строк: намеками, метафорами, завуалированными смыслами, и его сложно удивить хоть чем-нибудь. Но, как бы это ни было странно или почти иронично, внезапно находится человек, который ломает его представление о собственных способностях. Потому что это второй человек в его жизни, которого он не может прочитать, не может интерпретировать, не может перевести с первого незнакомого для него языка. Кэйа находит это занимательным, чем-то подобным глупой детской игре в угадайку. Кэйа встречает его одним из необычно промозглых летних вечеров у самого Шепчущего леса. Сначала он лишь тихо, по-шпионски засматривается из-за деревьев на то, как незнакомец вымещает всю свою злость на давно оставленные хиличурлами тренировочные манекены, избивая те кулаками с какой-то почти демонической яростью, от которой у него самого по спине бегут мурашки. По чужим же рукам стекают струйки алой крови, и она – точно человеческая, она пачкает бинты на предплечьях в алый, а когда кулаки вновь с немилосердной мощью врезаются в деревянную грудь чучел и проламывают ее, то маленькие алые капли летят незнакомцу прямо на плечи, обнаженную грудь, лицо и влажные волосы. Кэйа затаивает дыхание, чтобы не спугнуть, потому что отчего-то чувствует, что, если он издаст хоть какой-то шум, в следующий же миг вся эта неистовая злоба выльется на него самого, а сегодняшним вечером Кэйа не намерен ни драться, ни пачкать руки в кровь, ни тем более кого-то убивать – только если дойдет до крайних мер, конечно. Но в этом звере – иначе он незнакомца назвать никак не может – он находит что-то притягательное. Кэйа не уверен, что же именно в нем очаровывает, но он не может оторвать взгляда до тех пор, пока безымянный парень не прекращает избивать сломанное пополам чучело в щепки. Он тяжело выдыхает, глядя на результат своего гнева, старается выровнять сбитое дыхание, вытирает тыльной стороной ладони лоб от пота, не обращая внимания на то, что оставляет на лице кровавые разводы, и так еще больше становится похож то ли на зверя, то ли на самого настоящего демона. У Кэйи внутри что-то иронично холодеет при виде его лица – почти детского, словно бы ему от силы лет шестнадцать, не больше, но при этом на нем отпечаталось пугающе зрелое выражение, полное гнева, разочарования и отвращения. Кэйе кажется, что это отвращение у него вовсе не по отношению к тренировочному чучелу, или монстру, или другому человеку, а, скорее, к самому себе. Незнакомец устало валится на траву, подкладывая руки под голову, и мирно дышит, даже на миг прикрывает глаза и больше не кажется столь ужасным: теперь он словно беззащитный зверек, ведь из напоминаний о зверстве настоящем остались лишь постепенно подсыхающие маленькие кровавые следы на груди, плечах и лбу, словно бы это родинки или отметины, отливающие в тусклом лунном свете багровым сиянием. Кэйе неподдельно интересно узнать об этом (не)человеке чуточку больше, но он не рискует сейчас его тревожить, поэтому обещает сам себе чуть позже обязательно его найти, встретиться, будто бы ненароком, и узнать о причине столь праведной ненависти, направленной в никуда. / Встречает он его раньше задуманного. Встречает случайно, совсем не запланировано, не выведав о нем совершенно никаких подробностей, деталей, не раскрыв заранее всю его подноготную, как Кэйа делает это обычно. В этот раз все получается естественно, по-человечески, словно бы он и не видел его той ночью, испачканного собственной кровью и изуродованного гневом. Именно изуродованного, и Кэйа вряд ли смог бы подобрать термин лучше, – впервые за свою недолгую, но насыщенную знакомствами жизнь он встречает человека (воина?), которому гнев совершенно не к лицу. Он выпивает в таверне, удивительно – в гордом одиночестве, за пустующей барной стойкой, его зовут Тарталья (или Чайльд, но это для друзей) и его традиционное гостеприимство города обошло стороной по вполне обоснованным причинам, – Кэйа понимает это, почти сразу же замечая снятую с головы алую маску Фатуи, теперь уже бесхозно лежащую рядом с открытой бутылкой вина. Кэйа в отсутствие Дилюка наливает себе самостоятельно, отметив, что Чарльз играет с рыцарями в карты за одним из дальних столиков и за стойкой отнюдь не следит. Хорошо, когда кому-то в итоге перепадает часть дилюкова гнева, и этот кто-то – не Кэйа. Они знакомятся с Тартальей быстро, скромно, дежурно, случайно задев друг друга плечами. Чайльд смотрит сначала исподлобья, затем медленно выравнивается на стуле и распрямляет плечи, обводя Кэйю взглядом уже откровенно заинтересованным. Наверняка он наслышан о том, кто он такой, и наверняка – Кэйа бы этому ни капли не удивился – как и многие другие горит неприкрытым желанием однажды сразиться с ним один на один, но, похоже, всю свою боевую энергию Чайльд истратил на ни в чем не повинные тренировочные чучела. Это даже немного обидно. Когда они оба уже прилично хмельные, Кэйа невпопад (или как раз таки очень вовремя), вспоминает, что Розария сегодня в таверну не придет, у нее какие-то неотложные дела в Соборе, а Венти, по всей видимости, до сих пор не отоспался под забором после вчерашней ночи. Все эти обстоятельства оставляют Кэйю наедине с его новым знакомым, который выглядит (во всех смыслах) крайне вымотанным, и вряд ли даже предполагаемое сражение сейчас способно поднять ему настроение. Но, тем не менее, в какой-то момент ночи у Кэйи внутри внезапно просыпается азарт, и он, с таинственным видом заглянув Тарталье в глаза, тихо, но уверенно предлагает: – Идем подеремся? / Честно говоря, Чайльд не знал, о чем думал, когда согласился на предложение Кэйи – наверное, алкоголь ударил ему в голову сильнее обычного из-за дикой усталости и истощающих навязчивых мыслей, которые поселились у него в голове после той ночи. Все тело ломит; руки саднят так, словно на них не осталось ни одного живого места – наверное, так и есть на самом деле, просто Тарталья даже не обращает на это внимания; а голова раскалывается напополам из-за всех испробованных напитков. Он пьянеет всегда быстро, и последствия любого выпитого Тартальей алкоголя чаще всего весьма печальны – как правило, для его соперников. Но у любого правила есть свои исключения, просто некоторые из них ждут нужного времени. Движения Кэйи плавны, похожи на изящный танец, легкий и непринужденный, даже несмотря на его хмельной взгляд, нахмуренные брови и легкую, почти незаметную азартную ухмылку. Каждый шаг, каждый выпад и удар – маленькое произведение искусства, будто бы вырезанное изо льда, столь эфемерное, что заметное лишь в первые секунды своего существования. Чайльд старается замечать, потому что знает, что если не будет – тут же пожалеет, получит очередной глубокий шрам, а у него зачастую нет в планах проигрывать – особенно сегодня. Тарталья с трудом уворачивается от каждого резкого, точного удара, и чувствует, как его тело постепенно наливается тяжестью, подобной расплавленному свинцу. Первый выпад – Чайльд успевает парировать в последнюю секунду, замечая чужую усмешку. Второй – он уже отступает назад, уклоняясь от удара, покрытого тонким слоем острого, словно лезвие его собственного кинжала, льда. Третий – по щеке Тартальи стекает струйка горячей, обжигающей кожу крови. Удивительно заводящий контраст. Кэйа довольно улыбается, а Чайльд изо всех оставшихся сил пытается прийти в себя. Но выходит довольно посредственно – он ведь тоже человек, тоже порой устает, тоже иногда хочет просто подставить грудь ровно тем местом, где расположено сердце, под ледяное лезвие, даже если никогда это не признает. Особенно сейчас – в этот момент, когда на губах все еще горят следы их с Дилюком поцелуев (не стоит об этом вспоминать) , а легкие будто сжимаются, не давая дышать полной грудью. Чайльд срывается с места – резко, мгновенно, без предупреждений и намеков – и кинжалом почти задевает Кэйю, надсекая лезвием лишь пряди его длинных волос: в тот же миг они разлетаются по ветру, словно бы перья или колоски. Теперь улыбается Тарталья, и улыбка его почти маниакальная: на грани с сумасшествием последнего храбреца и отчаянием забитого в угол дикого зверя. Он облизывает пересохшие губы, на которых оказались капли его собственной крови, стекающие по скуле, и становится похожим на того самого Чайльда, которого Кэйа увидел тогда в первый раз – такой же лунной ночью в Шепчущем лесу. – Не расслабляйся, – хрипло произносит Тарталья, готовясь к очередному удару, и не имеет значения, будет он Кэйи или же его собственным, – я только разогреваюсь. Он не скажет, что прямо сейчас чувствует, как у него от усталости почти подкашиваются ноги, а руки предательски дрожат, ведь так не положено, ведь в их страшном и жестоком мире не выжить, если ты будешь показывать свои слабости. Поэтому Чайльд скорее предпочтет бесславно умереть, чем сдаться, признать слабость, отступить или позорно сбежать. В этот самый момент он держится лишь на адреналине, от которого у него закипает кровь, заставляя его сердце биться в чертовски скором темпе, отчего кажется, словно весь мир кругом чуточку замедляется. – Смотри не сгори, – произносит Кэйа, и почему-то его слова почти сбивают Чайльда с ног. Позже он неоднократно вспоминает их, уже в трезвом уме и твердой памяти, потому что предупреждение Кэйи, произнесенное небрежно и скорее с окрасом флирта, чем серьезности, оказалось, на самом деле, тем, что он всегда подсознательно мечтал хоть от кого-нибудь в своей жизни услышать. Смотри не сгори, Чайльд. Смотри себе под ноги, смотри, чем пылают твои ладони и кинжалы, – иронично, ведь в Тарталье никогда не существовало огня как такового. Гореть он однако умудрялся куда ярче и больнее, чем все те, кто особенно кичился этим. Драки с Кэйей становятся новой постоянной формой тренировки – все лучше, чем избивать чучела хиличурлов посреди леса. Иногда Тарталья задается риторическим вопросом о том, откуда у Кэйи так много свободного времени – он ведь, как-никак, капитан кавалерии, должно быть, у него есть куда более важные дела и обязанности, а он тратит практически каждый день на драки с неместным (и нежелательным), тем самым зарабатывая косые взгляды от других рыцарей и даже своих собственных подчиненных. – Ты бунтарь, – однажды, задыхаясь, шепчет Чайльд, вдавленный в землю сильными (и удивительно горячими) руками. – Далеко не такой как ты, – хмыкает Кэйа в ответ. В день (или, сказать точнее, ночь), когда их сражения из непроглядного леса перемещаются в убранную и уютную спальню Кэйи, Тарталья отчего-то чувствует себя неправильно. Он подавляет это странное, зудящее ощущение, долго принимает душ в чужом доме, натирая кожу до красноты, переодевается в одежду Кэйи (будто они уже связаны более прочными узами, чем просто соперническими) и с удовольствием соглашается в ответ на предложение выпить вина. Чайльд не может сказать, что ему не нравится, к чему это ведет – напротив, во время каждой их драки в определенный момент он ловил себя на мысли, что рано или поздно они переспят. Сейчас она отчего-то чувствуется как никогда явно. Еще бы – рука Кэйи у него на бедре, мягко поглаживает сквозь ткань брюк, пока сам Кэйа увлеченно рассказывает о каком-то особенно забавном случае во время одной из первых тренировок отряда. Тарталья не запоминает, в какой момент он прекращает слушать, но прекращает, потому что ладонь Кэйи слишком настойчива, она подбирается ближе к паху и сильнее сжимает внутреннюю сторону бедра. Чайльд ерзает и напрягается, особенно когда Кэйа наклоняется ближе, чтобы прошептать окончание какой-то мысли прямо ему на ухо, будто бы они показательно флиртуют друг с другом для зрителя, которого не существует. Хотя происходящее давно пересекло отметку флирта, – Кэйа по-прежнему продолжает свою очередную историю, но его губы на этот раз оказываются у плеча Тартальи, и он немного медлит, будто сомневаясь, прежде чем начать оставлять поцелуи поверх тонкой ткани рубашки. Чайльда словно обдает ледяным воздухом, – он, на самом деле, никудышный любовник, а вот о личных похождениях Кэйи уж точно гудит добрая половина города. В любом случае, безошибочно ощутив чужую нервозность, Кэйа смолкает и срывается на усмешку, прежде чем прошептать: – Не бойся. – Я не боюсь, – срывается в ответ с губ Тартальи. Он не лжет – после бездны ему уже ничего не страшно. – Тогда поцелуй меня, – предлагает (или бросает вызов?) Кэйа. – С каких пор наши драки превратились в это? – только и успевает спросить Чайльд, но его вопрос остается неотвеченным, когда он ощущает уверенное прикосновение чужих мягких губ. Это – иначе, чем целоваться с Дилюком, хоть он и поклялся себе никогда и ни с кем его не сравнивать. Однако Кэйа куда более настойчив, в постели и во всем, что с ней связано, он кажется просто подростком с бушующим в голове вихрем гормонов. У Чайльда была физическая близость с людьми несколько раз, но это было так безвкусно и стыдно, что вспомнить ему нечего. С Кэйей все по-другому – он азартен, но терпелив, он целует Тарталью до той степени, пока от собственного возбуждения тому не становится больно. Каким-то удивительным образом Кэйа слишком легко читает людей и прямо сейчас он безошибочно знает, что у Чайльда уже очень давно не было никого. Чтобы не думать об этом, Тарталья то и дело сам находит его губы, сжимает пальцами его шею, не вздрагивает, когда чувствует его между своих бедер. Кэйа отстраняется, чтобы наклониться и поцеловать его в низ живота и подвздошные косточки, раззадорить, поиздеваться, – а сразу после сделать первый в жизни Чайльда (и потрясающий) минет. Кэйа позволяет ему расслабиться, хоть и у самого, похоже, терпение на исходе, и в каком-то смысле Тарталья благодарен ему за это. Пускай и его телу уже никакая боль не страшна, что-то, что так вдумчиво и правильно случается впервые, не может не будоражить. Кэйа сухой и горячей (все еще парадокс) ладонью гладит его вдоль позвоночника, пока другой рукой медленно растягивает, и да, это больно, чертовски больно, почти невыносимо, но Чайльд давно привык извлекать даже из самой дотошной боли наслаждение и надежду. Нужно просто перетерпеть – и станет лучше. Поэтому Тарталья терпит, и лучше действительно становится, когда Кэйа входит в него обильно смазанным членом, и все так влажно, липко, почти отвратительно, но в то же время – возбуждающе до какого-то глупого мороза по коже. В крови еще плещется вино, оно согревает, точно так же, как от смазки и трения у Чайльда горит кожа меж ягодицами, но это приятная боль, она вязкая, как мед, доводящая до исступления, особенно когда Кэйа тянет его за волосы и следом опускается на затылок, скользит дальше, царапая лопатки. Тарталья делает мысленную пометку: секс может отвлечь и заставить тебя почувствовать себя живым не менее эффективно, нежели драка, но с меньшим количеством телесных увечий, а потому он позволяет Кэйе брать себя, как ему вздумается, в определенный момент срываясь на шумные выдохи и даже стоны, предательски выдающие его невероятную уязвимость в этот самый момент. Когда Кэйа кончает ему на поясницу, Тарталья ощущает это как импровизированную точку в их сегодняшней встрече. Он сам успел испачкать спермой постель еще несколько минут назад и теперь чувствует себя уже по-настоящему вымотанным. Их с Кэйей разговор не продолжится, нежных поцелуев в губы и виски и “Доброй ночи” шепотом тоже не будет, они ведь не постоянные любовники, они друг другу вообще никто, кроме, разве что, партнеров для тренировочных драк, но, уже проваливаясь в сон, Чайльд думает, что сегодняшнюю ночь он точно однажды бы повторил. / На следующее утро эта мысль сменяется другой – отрезвляющей и до чертиков болючей – он без раздумий подставил спину врагу. И ради чего? Ради короткого мгновения забвения? Эти мысли больно бьют по вискам осознанием собственной беспомощности и уязвимости, даже когда Кэйа, на самом деле, точно такой же – беззащитный. Он мирно спит рядом. Его лица нежно касаются лучи утреннего солнца, целуют его веки, острые скулы, пухлые губы, которые Тарталья сам бесстыдно долго целовал. Но что-то в этих поцелуях было не то, будто бы недо- или полу-, или совсем неверно. Да, эти поцелуи все еще обжигают его губы приятным холодом, но в то же время заставляют легко встрепенуться, будто бы от промозглого зимнего ветра в Снежной. Таких ветров в Мондштадте уж точно не бывает. Тарталье отчего-то хочется осторожно коснуться расслабленного лица Кэйи, убрать длинные растрепанные волосы, заметить ту самую прядь, которую он сам отрезал еще в их самую первую схватку, но не осмеливается – наверное, просто знает, что так будет хуже. И на этот раз – только ему самому. Странно, потому что с Кэйей все как-то иначе, чем с ним, все проще, все понятнее: желание быть любимым, желание почувствовать хоть что-нибудь, кроме кромсающей в клочья непонятной доселе боли где-то в районе сердца, желание избавиться от огня, который сжигает Тарталью изнутри. Совсем как говорил Кэйа. Он отводит ладонь, застывшую над идеальным лицом Кэйи, отводит следом и взгляд, смотрит в вычурный фигурный потолок идеально обставленной спальной комнаты и понимает – отсюда нужно бежать. И бежать нужно не от Кэйи, не просто из его дома, даже не просто из Мондштадта, а куда-то намного дальше, чтобы скрыться, чтобы найти что-то другое. Какую-то новую боль. Поэтому он наспех собирает разбросанные по комнате вещи, быстро одевается и не оглядывается, бежит, спасается, забывая и о своем чертовом задании, и о удручающем долге, и о собственных обязанностях. Потому что все это для него сейчас – какой-то совсем другой мир, от которого он каким-то образом отвык за те несколько месяцев, что он провел здесь, в Монде – городе, который столь разительно отличается от его родной Снежной, что все контрасты раньше его пугали, а теперь отчего-то совсем не хотят отпускать. И он отнюдь не понимает причины, поэтому уходит без оглядки, чтобы точно, чтобы наверняка, чтобы без остатка и предательских сожалений. Сбежать удается лишь временно.