fightsexual

Чайльд прячется достаточно далеко, чтобы забыть то, что мучило его последние несколько месяцев, – собственное надрывно бьющееся сердце. В Ли Юэ он находит какой-то неописуемый покой, словно бы тут все мирские заботы резко испаряются и становятся чем-то незначительным по сравнению с кипящим жизнью великолепным городом, сияющим в лучах полуденного солнца. Дышать с каждым днем становится легче, потому что чувства приглушаются, а задания становятся все сложнее и вычурнее, заставляя забывать о том, что внутри что-то продолжает гореть почти что праведным пламенем – Чайльд привык его игнорировать. Больно. Тяжело. Дрожат руки. Ломаются ребра. Но так надо, это просто необходимо, чтобы ему самому не стало хуже, ведь тогда он точно сломается, как один из его кинжалов в очередной ожесточенной схватке. И Тарталья знает, что после уже никогда целым не станет вновь – так странно это понимать. Все привыкли видеть в Чайльде лишь что-то жестокое, сильное, быть может, даже бесчувственное; этот образ теперь не позволяет ему давать слабину ни при каких обстоятельствах, ведь он делает все это ради семьи, ради собственного достоинства, ради высшей цели, в конце концов. Да и сам Тарталья, на самом деле, видит себя только таким: угловатым, импульсивным, решительным во всех возможных смыслах, даже не в самых хороших. В конце концов, это привело к тому, что он отныне не терпит никаких поблажек – в первую очередь, от самого себя. Жалость к себе – удел по-настоящему слабых, а Чайльду, так уж вышло, пришлось учиться быть сильным с истинно юного возраста. Однако каким бы Тарталья ни был невосприимчивым к новым ранениям, он все еще остается обычным человеком – мальчишкой с заоблачными мечтами, невыполненными целями и не по возрасту глубокими шрамами. Но мало кто способен разглядеть в нем человека, да и сам Чайльд порой с трудом находит в себе что-то присущее людскому роду, однако в последнее время отчего-то все его уязвимое нутро, которое он всегда так тщательно скрывает, понемногу обнажается. И Тарталья абсолютно не знает, что с этим делать. Может, стоит себя самого избить до полусмерти, а может, лучше спрыгнуть с обрыва, нырнуть в огромный океан с головой и постараться забыться, а там все как-то само собой наладится. Или разрушится уже вконец. Чайльд прекрасно осознает, что все это – глупости, потому что чувства не смываются водой и не перекрываются телесными ранами. Может, каждый человек, которого встречает Чайльд на своем жизненном пути (слишком громкие слова, это, скорее, жизненная тернистая тропинка) впитывает в себя какую-то часть его боли (и снова пафосное слово, это, скорее, зудящая несуразица), и именно поэтому расставаться всегда приходится быстро, резко, без сожалений. Не рубить по кусочкам. Ведь едва Тарталья чувствует, что кто-то к нему привязывается (или он привязывается сам), – становится ясно, что пора двигаться дальше. Это как дорожная разметка. Знаки. Элементальные следы на сухом песке, идеально выстроенном замке, который в следующий же миг смоет безжалостная морская волна. Смотреть на закатное небо на набережной Ли Юэ становится для Чайльда маленькой традицией, потому что отсюда открывается невероятный вид на бескрайний океан, сияющий золотом в последних лучах солнца, скрывающегося где-то вдалеке за горами, где прячется его родная и очень холодная Снежная. Но здешние закаты никогда не сравнятся с теми, которые он видел дома, потому что в летнюю пору они могли длиться всю ночь, и это все еще – даже в его возрасте – ему кажется настоящим волшебством, потому что весь мир словно замирает, время прекращает неустанно бежать куда-то вперед, и ты можешь почувствовать, как становишься частью чего-то значительно большего. Сейчас же Чайльд чувствует себя совсем маленьким и беспомощным и это, наверное, иронично – по крайней мере, для такой свободы. Ему хочется вернуться в Снежную и вновь стать тем беззаботным и жизнерадостным Аяксом до того, как все случилось, до того, как что-то навсегда поменяло его, показав, как жесток может быть этот мир даже к детям. Бездна поменяла Аякса – так говорили даже его собственные родители, не понимая, что на деле она лишь открыла ему глаза на всю порочность этого мира. Мира, оболочка которого порой кажется довольно безобидной и прекрасной. И лишь потому Чайльду так чертовски сильно не хочется, чтобы обо всех истинах знали его родные, а особенно Тевкр. – И снова ты здесь совсем один, – негромко звучит знакомый низкий голос из-за спины, чем слегка пугает Чайльда, отвлекая его от разглядывания вечернего пейзажа. Он оборачивается, чтобы почти сразу встретиться взглядом с глазами, отливающими янтарем, и на секунду замереть от того, насколько они до сих пор его завораживают, будто в первый раз. От всего образа Чжун Ли веет одновременно и каким-то трепетным теплом, и холодным величием, из-за чего у Чайльда внутри все вновь вздрагивает, словно в груди у него вместо сердца – заведенные часы. – Я тоже люблю смотреть отсюда на океан, – продолжает Чжун Ли так же негромко и размеренно и подходит ближе, становясь почти плечом к плечу с Тартальей, после чего оборачивается на него и мимолетно, почти незаметно улыбается вместо приветствия. – Вечером он похож на золотой ковер, усыпанный крохотными драгоценными кристаллами. В его голосе Чайльд всегда слышит какую-то скорбь по прошлому, хотя с трудом понимает, в чем же именно различает ее: в еле слышимой хрипотце, в медленном темпе речи или же в словах, которые на конце предложений звучат почти беззвучно, словно их уносит вдаль ветер времен. Даже слова, который он произносит, когда они повседневные и простые, – ковры, кристаллы, господи, да кто не видел этого всего в Ли Юэ? – будто видны сквозь тонкую прослойку тоски, мутную эмаль, которой Чжун Ли тщательно и скрупулезно покрывает все, что собирается произнести. Тарталья не особо расположен к разговорам – он отвечает скорее из вежливости, как и делает все в последнее время. Порой ему просто хочется тотального уединения, но он осознает, что это несколько эгоистично, а потому переступает через себя в пользу того, что действительно имеет значение. От Чжун Ли всегда очень приятно пахнет, у него невыразимо мудрый, но мягкий и добрый взгляд, и все в его образе приносит странное спокойствие, почти какое-то наркотическое, делающее Чайльда невероятно зависимым. Кажется, единственные моменты в жизни, когда он не чувствует себя этим безумным вихрем импульсивности, порой чрезмерной жестокости, бесстрастного холода, – это моменты, когда он о чем-то говорит или о чем-то молчит вместе с Чжун Ли. Чаще всего, конечно, второе, поскольку Тарталье отчего-то невероятно трудно поддерживать разговоры с людьми иного социального статуса. Кто такой Чжун Ли? И кто такой сам Чайльд? Неотвеченных вопросов много, и искать ответы совершенно не находится сил. Они смотрят в одном направлении – на закат – но не друг на друга, потому что сейчас это кажется чем-то неловким. Чайльд сказал бы, интимным, но он слишком боится этого слова. Особенно сейчас, после того, что произошло с ним несколько месяцев назад и что он до сих пор не может забыть. Ему не хотелось бы, чтобы с Чжун Ли все происходило по похожему сценарию – быстро, больно, как электрический ток, очень желанно, но так же опасно. Чжун Ли вполне оправданно кажется человеком старых устоев и взглядов – он не из тех, кто будет сходу заигрывать и прыгать в постель. Он по вполне очевидным причинам выглядит как тот, у кого много времени за плечами и много времени – впереди. У Тартальи столько нет и никогда не будет. Это почти заставляет его смеяться. – Что забавного? – беззлобно замечает его секундное веселье Чжун Ли. – Расскажи и мне. – Это просто, – шумно вздыхает Чайльд, невольно расправляя плечи и глядя куда-то выше линии горизонта над оранжевым морем, – каждый раз, когда ты просто стоишь рядом со мной, у меня такое чувство, что ты в чем-то меня обвиняешь. Чжун Ли в ответ нечитаемо хмыкает. – Тебе некомфортно? – Не то чтобы, – тут же отбрасывает Тарталья, – я привык к осуждению. Просто от тебя оно несколько… особенное. Чжун Ли хмыкает снова – кажется, это некая особая привычка поведения в разговоре, ставшая столь обыденной, что уже даже незаметной и неконтролируемой для него самого. – И что же в нем особенного? Чайльд отвечает, не раздумывая: – Перед ним не хочется оправдываться. Ненадолго повисает нечитаемая тишина, которую и не хочется ничем заполнять, – слишком уж рациональной она кажется, нужной для того, чтобы прямо сейчас остановится и обдумать собственные слова – как иронично – уже после того, как они были произнесены. Тарталья прячет руки в карманы и делает глубокий вдох – и правда, он чувствует осуждение, возможно, несколько непривычное со стороны человека, с которым они знакомы достаточное количество времени, чтобы неплохо выучить характеры друг друга. Поэтому это осуждение становится какой-то очень постоянной кондицией – по крайней мере, всегда, когда они находятся в компании друг друга. Чайльд знает, что собеседник из него весьма скверный, но и Чжун Ли предпочитает больше молчать и наблюдать, нежели озвучивать собственные мысли и идеи. Даже сейчас пройтись вдоль пристани он предлагает одним простым жестом, взмахом ладони, и Тарталья понимает без слов, которые они почему-то обоюдно экономят. – И все же, – тем не менее подает голос Чжун Ли спустя несколько минут, когда они неспешно прогуливаются практически возле самого берега, то и дело попадая в тень кораблей на причале и вновь выныривая из нее под лучи вечернего солнца, – я не обвиняю тебя ни в чем. Просто за долгие годы у меня выработался собственный метод чтения других людей. Это получается само собой. Не хочу, чтобы ты думал, будто я скверного мнения о тебе. Чайльд прячет руки за спину. – И что, меня интересно читать? – спрашивает он, но, наверное, проявляет излишний энтузиазм, ведь Чжун Ли только нечитаемо отводит взгляд и ничего не говорит в ответ. Это немного приструнивает Тарталью и до конца их небольшой прогулки он осознанно молчит. Они расходятся, когда на город медленно опускаются сумерки и начинает ощутимо холодать: Чжун Ли направляется в бюро, а Чайльду еще предстоит выяснить, где он сам сегодня будет ночевать. Жизнь его стала вереницей случайных событий и необъяснимых совпадений еще с зеленых четырнадцати, так что он давно привык совершать все спонтанно и не планировать ничего наперед. Кто-то вроде Чжун Ли с укором назвал бы подобный образ жизни невероятно беспечным, но дело в том, что Тарталье и не подходит никакой другой. Просто так сложились обстоятельства (и можно неплохо зажить, если этим все оправдывать). \ И как бы сильно Тарталья не пытался этими самыми обстоятельствами оправдать все свои поступки, их последствия все равно его рано или поздно настигают. В последнее время это случается по ночам, когда даже шумный в обеденный час Ли Юэ замолкает ближе к полуночи, и Чайльду становится невыносимо холодно: так холодно, как никогда не было на родине. К сожалению, от этого мороза не скрыться ни под одеялом, ни в горячей ванной, ни под лучами жаркого-жаркого августовского солнца. Чайльду хочется в чью-то теплую постель, словно именно там он найдет искупление всем своим грехам. Но вместо этого он совершает еще один. Комнату, которую Тарталья снял в одном из постоялых дворов, заливает холодный, почти что призрачный лунный свет, касается его собственного полуобнаженного после горячей ванны тела и заставляет вздрагивать, словно бы это – леденящий морозный ветер, пускай даже Чайльд и закален снегами и вечной мерзлотой. Он прикрывает глаза и не сдерживает себя, потому что не может больше терпеть, не может выносить этот образ, который возникает у него под веками каждый божий раз. Тарталья готов поклясться, что он почти осязаем, ведь вместо своих горячих ладоней на теле очень легко представляются чужие – обжигающие то ли праведным огнем, то ли адским морозом. И от этого у него по телу пробегают мурашки, заставляющие его слегка прогнуться в пояснице, издать еле слышимый вздох и на секунду замереть, когда он собственными руками накрывает свой пах и чувствует, как наполняется непреодолимым желанием. Все происходит быстро, несдержанно, надрывно, словно в последний раз, словно после этого Тарталья все забудет и больше никогда – ну что за глупые мысли – к себе не прикоснется, словно после этого он сможет жить спокойно и мирно. Закушенные губы. Приглушенные стоны. Мелкая дрожь по телу. Чайльду просто отчаянно сильно хочется забыться в этом моменте, а следом – испариться, исчезнуть вместе со всеми своими порочными поступками, мыслями и их последствиями. Но он вовсе не сливается с пустотой, а лишь чувствует, как его тело наливается знакомой истомой, а по животу и ладони стекает тягучее, липкое семя. Грязный. Отвратительный. Невыносимый. Хочется спрятаться, стать незначительным и незаметным. Чайльд утыкается лицом в подушку, чувствует, что не может дышать, но тогда еще сильнее сжимает ее ладонями, чтобы наверняка, чтобы точно. Сердце в груди колотится так быстро, что отбивает собственный ритм в висках, запястьях, не говоря уже даже о груди, которая в любой момент готова взорваться, выплеснув наружу вместо крови и плоти бесконечное количество сожалений. Не дышать выходит не дольше двух минут, когда голова начинает кружиться, а руки и ноги постепенно немеют и становятся слабыми, будто бы не его собственными. Он делает резкий вдох, и мир вокруг плывет, или это просто от недостатка кислорода; а может, все это – просто сон, и Чайльд в следующую секунду проснется от этого ужасного кошмара дома в свои счастливые четырнадцать, пока под боком мирно спит Тоня, а еще неподалеку все остальные, и мир такой прекрасный и не приносящий ни капли боли, и дни кажутся столь красочными и чарующими, да и жизнь в целом – просто сказка. Но нет. Не просыпается, а лишь чувствует, как комом к горлу подступают все те сожаления, которые не смогли вырваться из груди одним сплошным потоком токсичной грязи. После он ощущает, как по его раскрасневшимся, горящим щекам бегут слезы – впервые с тех самых чертовых четырнадцати лет, когда он побывал в настоящем аду совсем один. Вот только кто бы мог сказать Аяксу, что ад может быть и на Земле. \ Рядом с Чжун Ли Тарталья отчего-то чувствует себя спокойнее, словно находится под защитой вековых ветвистых дубов во время проливных дождей. Может быть, все дело в том, как Чжун Ли ведет себя с Тартальей: чуть менее сдержанно, чем с другими, позволяя себе редкие улыбки, иногда неуместные глупые шутки, а еще слишком долгие зрительные контакты. Но они нисколько не смущают, потому что Чайльд слишком легко тонет в чужих янтарных глазах и ощущает на душе умиротворение, поддаваясь этому течению. Иногда ему кажется, что Чжун Ли с ним ведет себя совершенно не так, как с остальными, и совсем не понимает почему. – Ты бы меня убил, если бы у тебя появился подходящий момент? – Безусловно, – отвечает моментально Тарталья и самодовольно улыбается; пожалуй, в этот самый момент у него впервые нет никаких сомнений. Изредка в Чайльде какой-то пронзающей болью отзываются слова Чжун Ли, хотя что такого может связывать обычного мальчишку и древнего архонта, повидавшего долгую историю не только Ли Юэ, но и всего Тейвата? Странно также оказывается находить с Чжун Ли что-то общее: такие же глубокие раны, такие же заоблачные мечты, такие же сожаления, которые читаются и во взгляде, и в тоне голоса, и даже в самых обыденных движениях. Кажется, время отпечаталось даже на изнанке его кожи, оставив неизгладимый след, который почти осязаем, если подойти достаточно близко, если вслушаться и вглядеться. Ведь тогда можно увидеть и маленькие шрамы, словно трещины на вековых скалах, и услышать мысли, которые были почерпнуты от давно забытых миром друзей, и почувствовать солоноватый запах морского бриза, напоминающий обо всех утратах. Чжун Ли лишь снова тепло улыбается и допивает остатки своего вина. В этой улыбке Чайльд находит что-то родное. – Почему спрашиваешь? – невзначай уточняет он, глядя на дно своего уже давно опустошенного бокала. – Просто захотелось выяснить, – отвечает негромко тот и следом предлагает, как и обычно, пройтись вдоль вечерних улиц Ли Юэ. Ноги Чайльда слегка подкашиваются от выпитого алкоголя, и он совершенно случайно пару раз касается Чжун Ли, но лишь затем, чтобы не потерять равновесие, ведь на него можно положиться – он похож на нерушимую скалу, самую неприступную крепость, крепчайшую опору. И Тарталье так странно ощущать хотя бы чью-то поддержку, даже если она немая и вынужденная. Чжун Ли вызывает у него доверие, несмотря на то, что до этого так бесстыдно его обманывал. Хотя как же сам бог контрактов мог нарушить договор? Интересно, а смог бы он нарушить его ради дорогого ему человека? Или же в его жизни такого никогда не было? А если был, то кто? Целая куча вопросов наполняет голову Тартальи, но вместо них ему удается лишь произнести: – Спасибо, – выходит искренне, хотя он сам не понимает, за что благодарит, да и вообще благодарить людей он не привык. Странно. Чжун Ли снова невзначай улыбается – Тарталья это замечает самым краем глаза, когда тот идет чуточку впереди и смотрит на закатное небо, на котором постепенно зажигаются звезды. Кажется, Чжун Ли гораздо лучше понимает, за что благодарит Чайльд, чем он сам. – Тебе стоит идти домой, – произносит Чжун Ли, когда солнце окончательно прячется за горизонтом, а на улицах Ли Юэ постепенно загораются вечерние фонари. – Мой дом слишком далеко, – отвечает Тарталья так, хотя и понимает, что Чжун Ли вовсе не имеет в виду Снежную. – И я не хочу быть снова один, так что побудь со мной хотя бы немного дольше. Эти фразы выходят чуточку грубыми и несуразными, но Чайльда и не учили общаться иначе. Его учили говорить искренне и честно, без двойных смыслов и чтения между строк: всегда произноси то, что у тебя на душе. – Ты ведь тоже не хочешь быть один, – произносит чуть тише Чайльд и ловит на себе удивленный взгляд Чжун Ли. В итоге ведь не только он один умеет читать людей. – Тарталья- Чжун Ли не успевает продолжить, потому что тот его бестактно перебивает, чтобы надрывно произнести: – Пожалуйста, называй меня Аяксом, – и смотрит куда-то в сторону, потому что звук своего собственного настоящего имени его почти пугает, – он уже слишком давно не слышал его живьем. Чжун Ли замирает, и Чайльд впервые видит его таким – сбитым с толку. И становится немного смешно от того, как этот выразительный удивленный взгляд заметно контрастирует с привычным для него – величественным и теплым. – Останься со мной, – звучит надрывно, хотя одновременно с этим очень тихо, сливаясь со звуком вдалеке разбивающихся о берег волн. – Хотя бы сейчас. Чайльд ощущает, как одинок Чжун Ли, и оттого почему-то не может сдержать желания его обнять. Он очень теплый и спокойный, сердце в его груди бьется размеренно и тихо, а его дыхание подобно летнему теплому ветру, который щекочет Тарталье щеку. Чжун Ли не отталкивает, не сбегает, не исчезает, будто мираж. Он действительно остается рядом. Это непривычно: зачастую они всегда сходятся и расходятся, словно не более, чем деловые партнеры или случайные прохожие. Они привыкли расходиться, это стало их константой, и когда они задерживаются рядом друг с другом немного дольше, чем им двоим, наверное, положено, Чайльд думает, что Чжун Ли воплощает в себе все его прошлые ошибки. Те, которые он совершил, и те, которые не успел. – Аякс, сегодня очень красивая луна, правда ведь? – произносит Чжун Ли и тем самым вырывает Тарталью из раздумий. Он вздрагивает, когда слышит собственное имя из чужих уст, влитое, будто бабочка в янтарь. – Здесь она всегда такая, – хоть чужой вопрос и кажется риторическим, Чайльд отчего-то чувствует себя обязанным ответить. – Это единственное место на Земле, где луна не кажется мне холодной. «И твои руки такие же теплые», едва ли не вырывается у него, но он вовремя сдерживает себя и смотрит по направлению взгляда Чжун Ли – в сторону горизонта. За ним отчего-то очень легко следовать, подчиняться ему, делать все по его правилам, даже если он сам этого отнюдь не требует. Тарталья с трудом способен признать это, но он всегда чувствовал, будто Чжун Ли был несколько выше (в каком-то неземном смысле), сильнее, важнее, даже сейчас, когда его сущность архонта уже давно заключена в уязвимое смертное тело. \ У Чжун Ли всегда много дел, а Чайльд появляется невпопад, и их расписания никогда не сходятся, даже если по факту их не существует. Все происходит очень хаотично, Чжун Ли больше делает, чем говорит, а именно летом в ритуальном бюро отчего-то ужасный завал. Тарталья, однажды вечером дожидаясь Чжун Ли после работы, невольно ловит себя на мысли, что умереть летом – это, должно быть, кошмарное разочарование. Чжун Ли встречает его всегда уставший, но умело маскирует это под приветственной улыбкой. Короткое рукопожатие – и они идут в никуда, как странники, как подростки, у которых нет денег, чтобы провести вечер в каком-нибудь заведении, а потому они проводят его на улице, что всегда бесплатно. Становится холодно, и Чайльд учтиво приглашает Чжун Ли к себе – согреться и чего-нибудь выпить. Он знает, как это все звучит, он и не хочет, чтобы это звучало как-то иначе, каким бы грязным он себя ни чувствовал после всего, что успел натворить до этого. Ему невольно вспоминаются и Дилюк, и Кэйа, и даже его первая любовь (имя – и правда самый настоящий шрам), а все, через что он прошел, становится не более, чем пеплом на его ладонях, который он тщательно смывает, возвращаясь в свое временное пристанище в одном из постоялых дворов Ли Юэ. Только в тихих бежевых стенах Чжун Ли, наконец, позволяет себе показать, как он устал, – вымыв руки, он расстегивает несколько пуговиц на своем пиджаке и, безмолвно спросив разрешения, присаживается на кровать, которую Тарталья еще с утра – в спешке – слишком неаккуратно застелил. Сам же Чайльд отнюдь не знает, куда ему деть свои руки, всего себя, когда они с Чжун Ли просто встречаются взглядами в этой оранжевой полутьме и молчат, одинаково тяжело дыша. И, возможно, никто не ожидал этого, но в этот вечер между ними ничего не происходит – они просто спокойно засыпают рядом, на соседних половинах кровати, но достаточно далеко, чтобы не соприкасаться даже плечами. Чжун Ли проваливается в сон первым, а Тарталья еще несколько минут, позволив себе такую вольность, просто рассматривает его умиротворенное лицо. В очередной раз перед его глазами проносится весь ад, через который он прошел, все битвы, все потери, все кровоточащие раны, – но на этот раз они не приносят ни капли боли, а только бесконечное блаженство из-за того, что это все, наконец, закончилось. После этой ночи Чжун Ли периодически ночует у Тартальи, что достаточно комично, ведь последний не рассчитывал снимать комнатку на постоялом дворе так долго. Однако он абсолютно не против, да и средств хватает, – просто непривычно настолько задерживаться в одном месте, статично, ничего не меняя, ни от кого не пребывая в бегах. Правда, очень может быть, что бежит Чайльд от самого себя, особенно когда он вздрагивает и делает шаг назад, стоит подошедшему Чжун Ли невзначай коснуться его плеча. Тише. Спокойно. Это просто прикосновение.Тарталья давно должен был привыкнуть к подобным жестам, но отчего-то именно рядом с Чжун Ли происходящее (или то, что лишь должно произойти) кажется особенно волнующим. Будто бы он сдает какой-то экзамен. Проходит тест, от которого зависит его будущее и вся его жизнь. Но Чжун Ли ничего от него не требует и ничего не ждет – он касается лишь из вежливости или с целью на что-то обратить внимание. В последний раз это случается, когда они стоят у окна и наблюдают за бумажными фонарями в небе, которые успели улететь достаточно далеко, чтобы вторить звездам и будто становиться их золотыми отблесками. В какой-то момент Чайльд больше концентрируется на дыхании Чжун Ли прямо рядом с собой, нежели на чем-либо еще, и уже точно знает, что в этот самый момент начинает сдаваться. Когда Чжун Ли уходит в душ, Тарталья бесконечно меряет шагами комнату, не зная, что точно произойдет, когда они вновь столкнутся лицом к лицу. Что он хочет, чтобы произошло. Не то чтобы он как-то готовился к подобному моменту – просто знал, что это произойдет, потому что это кажется чем-то правильным, самым верным решением в его жизни, даже если оно глупое и совсем необдуманное, почти детское. Впервые в жизни ему хочется так обнажиться перед другим человеком, сделать это не только телом, но и всей своей душой. Так, чтобы накрепко связать себя с Чжун Ли. И не имеет значения, разойдутся ли их пути в дальнейшем, потому что эта незримая связь все еще будет рядом с Чайльдом. Чжун Ли, похоже, уже привык называть его Аяксом, и из его уст это звучит так непередаваемо нежно и бескорыстно, что у Тартальи захватывает дух, будто бы вместо простого имени он вновь слышит бесконечно долгие и увлекательные истории о Ли Юэ, войне архонтов или о чем-то еще не менее интригующем. Чжун Ли отличный рассказчик, а из Тартальи никудышный слушатель, но он старается изо всех сил и сам не может понять, ради чего. Может, в один прекрасный день он сможет пересказать все эти удивительные истории Тевкру, а после всем остальным ребятам у горящего камина дома. Дома, который он не видел уже слишком давно. Но сейчас чудесным образом он находит что-то столь родное в Чжун Ли, и оно отзывается у него в груди самыми трепетными, искренними чувствами. Чжун Ли выходит из ванной комнаты в своих привычных брюках, аккуратно очерчивающих его – Тарталья не побоится этого сказать – идеальные бедра, и в полотенце, небрежно свисающем с широких плеч. Чайльд видел его таким не раз и не два, но все равно на миг застывает, взглядом скользя вдоль всех изгибов тела Чжун Ли, которое, как ему иногда кажется, было сделано из камня Мораксом собственноручно просто потому, что таких совершенных созданий в мире смертных попросту не может существовать. Чжун Ли, в свою очередь, лишь обыденно идет к кровати, не делая ничего такого, чтобы смутить или спугнуть Тарталью. В приглушенном свете он похож на самое настоящее божество, сиюящее золотом – Чайльду хочется коснуться его, но слишком боится, что и сам следом превратится в настоящий камень и не сможет ничего с собой поделать. Такое с ним случается впервые. С Чжун Ли у него все выходит так, будто бы в первый раз. Даже поцеловались они впервые смазано и неловко, а после долго прятали друг от друга улыбки, словно все те же подростки. И все же Чайльд осмеливается сделать первый шаг, старается перебороть себя и больше не сбегать, потому что отчего-то догадывается (точнее, почти уверен), что Чжун Ли в жизни не коснется его сам, даже если будет очень хотеть. Возможно, все дело в осторожности, с которой он обращается с Тартальей, словно тот вылит из хрупкого хрусталя; волей-неволей это заставляет Чайльда чувствовать себя человеком. Чжун Ли теплый – даже горячий. По его плечам и спине все еще сбегают редкие капли воды. Длинные волосы тоже еще влажные и пахнут травами – Тарталье хочется уткнуться в них носом, обняв Чжун Ли за талию, и наслаждаться этим моментом, будто солнцем в бесконечном поле диких цветов. Но прямо сейчас – не время для промедлений, ведь еще никогда прежде Чайльд не ощущал себя столь уязвимым. И с Дилюком, и с Кэйей это было иначе – не так рискованно, почти лениво, словно не сам Тарталья, а какая-то неизведанная сущность внутри него направляла и руководила его движениями. Сейчас это Тарталья сам – обнимая Чжун Ли со спины, как он и хотел, он ладонями скользит ниже по его животу, ощущая чужое размеренное дыхание, а после – еще ниже, касаясь пальцами пояса брюк. Его руки в тот же миг сковывают чужие крепкие ладони. Контраст с мягкой тканью, с теплым воздухом комнаты, со временем, которое будто остановилось, – и со всем, что Чайльд когда-либо чувствовал. – Ты уверен? – негромко произносит Чжун Ли, его бархатистый голос щекочет щеку и висок. Чайльд не думает, что имеет право говорить это, но. – В этот раз как никогда прежде, – и губами касается чужой шеи, оставляя прозрачный влажный след. Он ощущает, как чужая хватка на его запястьях постепенно слабеет, и его ладони могут вновь свободно двигаться, медленно очерчивая каждый изгиб торса Чжун Ли, каждый напряженный мускул, каждую выпирающую венку и каждый шрам, пока тот лишь жарко выдыхает, поддаваясь Тарталье во всех возможных смыслах. Поддается так, как не смог бы поддаться ему в поединке, как не смог бы поддаться при заключении очередного контракта, как не смог бы поддаться, если бы в этот самый момент Чайльд не был столь беззащитен в своей искренности. Он бесстыдно запускает ладони в брюки Чжун Ли, ощущая, как тот постепенно заводится от прикосновений, и это почти что сносит крышу – осознание того, что Тарталья кому-то нужен и нужен не просто для очередной потасовки. Особенно сильно это осознание бьет потому, что все это – с Чжун Ли, а не кем-то другим, ведь тот, как правило, неприступен, холоден и опытен во всех вопросах, которые только могут возникнуть у человека. Сам же Чайльд, несмотря на все свои предыдущие разы, все так же неловок как прежде, потому что поддается скорее инстинктам, чем собственным откровенным желаниям. Трудно привыкнуть к тому, что тебя касаются, не чтобы ударить. Трудно привыкнуть к тому, что ты и сам касаешься кого-то не с целью причинить боль. Чжун Ли оборачивается и смотрит на него слегка затуманенным взглядом, и Чайльд вновь ощущает себя лишь беззащитным жуком, так беспечно попавшим в янтарь чужих глаз. У него не получается сдерживать себя дольше, и он подается вперед, чтобы наконец поцеловать Чжун Ли, с осторожностью кусая его губы. То, что осталось в Чжун Ли божественного, будто взывает к Тарталье во время их поцелуя, когда они вдвоем ложатся на кровать, и Чайльд – как странно – чувствует себя самым смертным на свете. Чжун Ли опускается к нему, чтобы теперь самому оставить поцелуи на чужой бледной коже, которая не видела солнца долгие годы под одеждой: вдоль шеи и ключиц, вдоль груди, иссеченной мелкими и крупными шрамами, вдоль живота, а после – и ниже, постепенно стягивая с Тартальи брюки и на каждом новом обнаженном участке кожи оставляя очередной поцелуй. Чайльд нетерпеливо хватается за влажные пряди волос Чжун Ли, когда тот губами накрывает его член – горячо, влажно и до невозможного приятно. Тарталье даже кажется, что он может кончить вот так глупо от самых первых прикосновений и поцелуев. Чжун Ли будто это чувствует, предугадывает, потому что в следующий же миг уже соскальзывает губами на его бедра, заставляя Тарталью чувствовать себя вновь девственником, вздрагивая от каждого касания, словно от удара тока. С Чжун Ли у него иначе не получается. Все, что они делают вдвоем, – для Тартальи ново, даже если до этого он уже успел испытать нечто подобное. Чужой жадный взгляд на его теле вязкий, тягучий, янтарь превращается в съедобную горячую карамель, и, чтобы не застрять в этой сладости окончательно, Тарталья запрокидывает голову и просит невесть о чем: – Пожалуйста, – выходит хрипло и тише, чем он предполагал. Чжун Ли все понимает без слов и потому через несколько томительных секунд уже вновь нависает над лицом Чайльда, смотрит на него так, словно пытается спросить разрешения, которое уже получил. Он наверняка чувствует и по поцелуям, и по несдержанным стонам, как давно никого не было у Чайльда, но это его нисколько не смущает. Скорее, только добавляет происходящему искренности, ведь Тарталья, как оказывается, совершенно не умеет врать о том, что на самом деле чувствует. А он-то всегда считал иначе. Чжун Ли внутри чувствуется иначе, чем все любовники, которые были у Чайльда прежде (как бы высокопарно это ни звучало). Он твердый, горячий, крепко вжимает Тарталью в постель, пока тот кое-как обвивает ногами его талию, чувствуя скользкую, но отчего-то приятную липкость смазки в собственном паху и между бедрами. От Чжун Ли невыразимо вкусно пахнет, и, если бы Чайльд мог, он бы непременно подался вперед и оставил поцелуй где-то на его ключице, но поцелуев с них на сегодня достаточно, – они не постоянные любовники, чтобы разбрасываться подобным, и Тарталья прекрасно об этом осведомлен. Чжун Ли двигается не спеша, позволяя привыкнуть, прочувствовать, и Чайльд ему чертовски за это благодарен. Это так странно. Немного больно, но больше приятно. Жарко. Не хватает кислорода, особенно когда Чжун Ли постепенно ускоряет темп, и спальная комната в очередной раз наполняется несдержанными стонами. Что происходит между моментом, когда Чжун Ли входит в него впервые, и непосредственно оргазмом, Тарталья запоминает из рук вон плохо: возможно, срабатывает особенность его памяти забывать некие дискомфортные ощущения, но на этот раз вместе с болью он упускает и часть удовольствия, которое получает. Однако точно знает, что оно было, – чувствует и видит после, что оно отпечаталось на нем жжением свежих царапин, оставленных на его бледных веснушчатых плечах чужими сильными руками. Последней точкой в происходящем становится хриплый стон Чжун Ли ему прямо на ухо, и в следующее мгновение Чайльд ощущает, как все его тело немеет, а мир перед глазами плывет: только где-то на периферии четким остается лицо Чжун Ли – одновременно нынешнее и то, что было в день их первой встречи. Приветливое и наполненное нежностью. Долгий стон в поцелуй – и Чайльд кончает, крепко сжимая в ладонях настрадавшуюся простынь. Практически сразу после этого Чжун Ли изливается следом за ним, пачкая спермой его живот, и Тарталья вовсе не против, он чувствует себя огромным облаком или бесконечно длинным комком сладкой ваты, и в этом есть что-то невыразимо приятное, сахарное, что-то из детства, о котором он уже успел позабыть. Чжун Ли еще встает и отходит куда-то, но Чайльд замечает это уже сквозь дымку сна, в который проваливается, будучи абсолютно обессиленным. / Только следующим утром, просыпаясь на постоялом дворе, Чайльд четко и безошибочно ловит себя на мысли, что Чжун Ли – единственный, с кем он не дрался, прежде чем поцеловаться (и переспать). Возможно, он хотел бы однажды исправить это в каком-нибудь поединке, если бы у него вообще была подобная возможность. Впервые этим утром его не тревожат мысли ни о том, что позади, ни о том, что ждёт его, когда он примет душ, оденется и выйдет из своего укрытия на улицу. Конечно, Тарталье нужно идти. Они оба знают это. Снаружи тепло и безветренно, когда они выходят на террасу, чтобы разойтись каждый в своем направлении. Они не много разговаривают с утра и лишь меняются дежурными вопросами и ответами в духе как спалось, ничего ли не болит, какие планы на день… Единственный план Тартальи на день – спонтанность, так что он вообще не понимает, с чего бы Чжун Ли его о таком спрашивать. Разве что из элементарной вежливости. Однако и сам Чжун Ли перенимает какую-то частичку его спонтанности в момент, когда уже на самом пороге их комнаты останавливает Чайльда, перехватив его рукой за талию, и разворачивает к себе, оставляя на его губах долгий, абсолютно однозначный поцелуй. Это реванш в битве, которой не произошло. Это – то, чего Тарталья заслужил. Удовольствие без боли. В дальнейшем, когда Чжун Ли привычно уходит на работу, а он остается в гордом одиночестве скитаться по солнечным улицам Ли Юэ и размышлять, куда ему стоит направиться дальше, Тарталья уделяет некоторое время мыслям о том, кто он сам такой и зачем ему вообще это все. Он делает определенные выводы касательно событий, произошедших с ним за последние несколько месяцев, понимая, что Дилюк – его переходной этап, еще одно разбитое сердце, которое было нужно ему, чтобы подняться на ноги, отряхнуть пыль с колен и направиться дальше; Кэйа – предлог, маневр, умелая бесчувственная игра, но достаточно азартная, чтобы Тарталья, будучи абсолютным приверженцем тяни-толкай состязания, уверенно принял в ней участие. И, наконец, Чжун Ли – солнце, дом, тепло. Чайльду не хочется выбираться из этого янтаря, однако ему стоит двигаться дальше, ведь никто из его любовников уже не научит его тому, что он безошибочно знает о самом себе. Он не способен оставаться на месте. Сколько бы раз он ни влюблялся, сколько бы раз ни думал, что вот-вот осядет, полюбит, станет семейным парнем и все в таком духе, ужасно слащавое, – в конце концов он приходит лишь к выводу, что это все – не для него. Секс – временное удовольствие. Куда приятнее всегда жить испытанием, немым вызовом, брошенным самому себе. Такой вывод делает Чайльд, покидая прочные городские стены гавани Ли Юэ, однако вскоре, на полпути куда-то к востоку от Монда, он все же ловит себя на мысли, что по дороге ему стоило бы заскочить на винокурню к Дилюку. Попросить у него прощения.