Не возвращай меня

      Домой он решил идти пешком. Нужно было время, чтобы переварить увиденное, остыть немного и погасить чудовищный поток ярости, который взорвался внутри подобно вулкану. В голове кишели мысли, обрывки фраз, разговоров, сцен… И ведь у этой гниды ещё повернулся язык сказать тогда про «больного и довольно несчастного человека»! Тут же желудок сжался тошнотворным спазмом, когда Игорь вспомнил, как сам напал на него… Парень ведь даже не пытался защищаться, только просил остановиться… Тошнота усилилась. Перед глазами всплывали отрывки. К счастью он и сам тогда многое не запомнил, просто действовал в состоянии аффекта. Но от этого было ничуть не менее мерзко. Вспомнились все его промахи, когда Сергей переехал к нему. Если бы он только знал… Конечно Разумовский рассказывал ему какие-то жуткие вещи, из чего можно было понять, что с ним плохо и жестоко обращались, но… он же буквально пережил пытки… изощренные, страшные… Игорь сглотнул вязкую слюну и сделал глубокий вдох. Конечно, как опытный следователь, он заметил ещё одну важную деталь: Рубинштейн никогда не причинял боль сам. Почти никогда не присутствовал при проведении жутких процедур. Всегда приходил, в основном, позже и играл роль утешителя. Он притворно сочувствовал, касался уверенно, но с намёком на заботу, постоянно упоминал, что пытается помочь. И это работало. Изможденная психика искала защиты и тепла, поэтому иногда Серёжа шёл на контакт, открывался и неосознанно тянулся к нему. Это была настолько отвратительная манипуляция, что зубы скрипели от злости. Рубинштейн буквально пропустил его психику через мясорубку.

***

      Уже переступив порог родной квартиры Гром почувствовал невероятную усталость, будто к мозгу прицепили неподъёмную гирю. Первым подошел Дима, похлопал его по плечу, немного нервно улыбнулся и довольно быстро распрощался, махнув на прощание Разумовскому. Очевидно, Дубин подумал, что им есть о чем поговорить без его присутствия. Удивительно, но оказалось, что сам Игорь был вовсе не готов сейчас встретиться лицом к лицу с Сергеем. Тот поднялся с дивана и неловко застыл между прихожей и гостиной, как обычно зябко кутаясь в толстовку. Было сложно соотнести человека с видео и того, кто сейчас стоит перед ним. Внезапно Игорь осознал прогресс: парень явно перестал быть болезненно тощим, он не был покрыт синяками и грязью, на нём была комфортная, нормальная одежда, а самое главное губы совсем слегка растянулись в улыбке. Если вспомнить те записи, то казалось, что ничто не способно заставить его когда-нибудь ещё улыбнуться. Но именно сейчас он показался каким-то совсем хрупким, уязвимым и требующим защиты, жаль, что так поздно… — Игорь? — Сергей выглядел немного растерянным, когда Гром продолжил странно на него смотреть. Он даже затруднялся описать эту эмоцию… будто Серёжа смертельно болен, и Гром лично в этом виноват. Улыбка увяла. — Ч-что-то случилось? Мужчина молча подошёл к нему, заставив Сергея сделать полшага назад, и одной рукой притянул в крепкие объятия. Голубые глаза шокировано распахнулись, он никак не ожидал ничего такого. Игорь вообще-то был не особо тактильным человеком, по крайней мере с ним, а здесь он прижал так крепко, так сильно… последний раз так же его обнял Олег перед тем как уйти в армию. — Иг-горь… ты чего? — губы сами разъехались в улыбке, руки неловко обняли в ответ. Он не был уверен, может ли тоже так же обнять его, поэтому просто невесомо положил ладони на чужую спину, неловко поглаживая, будто чтобы утешить, хотя от чего — было неясно. — Я… видел записи… — глухо раздался голос Грома. Сергей замер, пытаясь покопаться в памяти и отыскать, про какие записи мог говорить Игорь. — Те видео из клиники… Мужчина немного отстранился, надавил пальцами на уставшие глаза и потёр их. — Какие… видео… — севшим голосом спросил парень. — Кхм… Рубинштейн снимал свои эксперименты, — ненавидя каждое произнесенное слово начал Гром. — Во время обыска всё это было обнаружено. — Ты видел… — то ли спросив, то ли утверждая этот факт, блёкло произнёс Сергей. Его взгляд уперся куда-то в угол, где стена соединялась с полом окрашенным, старым плинтусом. — Да… да, я видел и… — Игорь тоже никак не решался посмотреть ему в лицо. Он с трудом сглотнул, не понимая какие слова будут уместны. — Мне очень… Он осёкся, когда всё-таки поднял взгляд и увидел, как несмотря на растерянную улыбку по щекам скользят слёзы, при том что взгляд у парня был совершенно стеклянным. — Эй, Серёг… — отчего-то его голос звучал виновато, брови тоже сошлись домиком над переносицей. Он сделал один, едва заметный, шаг навстречу, но Серёжа сморгнул, глаза будто обрели, наконец, фокус, он, казалось, внезапно вернулся в реальность, и поспешно отвернулся. Гром окинул взглядом то, как ткань футболки дрожала на спине. Он не придумал ничего лучше, как осторожно взять парня за плечо и развернуть к себе, снова настойчиво притягивая в объятия. Серёжа ощущался в руках деревянным, разве что дрожал. Тяжелая ладонь легла на рыжий затылок; не гладила, не трепала, просто осталась там, мягко утешая. Игорь собирался что-то сказать, но услышал совсем тихое, на дрожащем выдохе: — Мне так стыдно… — …Что? — он ожидал услышать что угодно, только не это. Сергей не знал, как это объяснить… Многое он и сам не помнил. Остались скорее ощущения, воспоминания об эмоциях: страх, бесконечный и всепоглощающий, безнадежность и унижение. То чувство, когда с твоим телом что-то делают, не спрашивая согласия, когда низводят даже не до животного, а до вещи. Никогда в жизни, даже в детдоме, он не чувствовал себя настолько уязвимым и беззащитным, когда и сам не можешь противостоять, и люди вокруг глухи к просьбам и даже мольбам. Сергей помнил, как сначала пытался с ними разговаривать, взывать к разуму и человечности, ведь они же все современные люди, разве может быть просто жестокость ради жестокости, особенно от медперсонала к пациенту? Тем более и он, и они — взрослые люди, способные, казалось бы, к продуктивной коммуникации. Первый раз он сумел подавить панику и попытался договориться спокойно, но над ним посмеивались и даже не думали отвечать на его вопросы, на предложения обсудить… и вот тогда впервые пришел всепоглощающий ужас. Разумовский никогда не был бойцом, не умел эффективно драться, чтобы постоять за себя. Так что приходилось развивать в себе деловые качества, умение договориться, действовать дипломатически и искать пути решения конфликтов. И во взрослом возрасте это вполне удавалось. С однокурсниками было проще решить проблемы таким образом, хотя чаще он просто старался сторониться компаний, которые могли представлять потенциальные неприятности, а потом, с деловыми партнерами, речь и вовсе не шла о самообороне или скандалах, всё решалось в правовом поле. И вот, спустя столько лет, он снова оказался в ситуации, где слова не решают ничего. Самое страшное, что и физическая сила ничего не решила бы: там где не справляется медсестра, придёт санитар, там где не справится один санитар, придут двое, трое, да хоть десять, и в любом случае сломают любое сопротивление, если не руками, то препаратами. Слова игнорировались, крики заглушались, руки и ноги туго стягивались. Так ему быстро объяснили, что сопротивляться бесполезно. А потом на смену этому пришел другой, более сильный страх: неизвестность. Он никогда не мог сказать, что именно с ним сделают, каким образом и как долго придется терпеть. Иногда ему казалось, что он вовсе утратил человеческую суть, захлёбываясь унизительными слезами, умоляя не трогать, не делать, прекратить… Когда было плохо до текущей изо рта пены и рвоты. И Игорь всё это видел?… Видел его унизительное, обезличенное существование? Видел его во всех этих ужасных состояниях, когда с его телом вытворяли всякое? Когда он выл и стенал, как зверь? Этого никто не должен был видеть. Особенно Игорь. — Стыдно?… Тебе?… — глухо повторит Гром, будто пытаясь осознать смысл этих слов, на усталом лице застыло хмурое выражение. — Что за бред? Тебе-то за что может быть стыдно? Это… кхм… это мне стыдно… и… я не должен был… я не знал, правда! Но… но всё равно нельзя было… я… прости… — Нет, Игорь… мы… мы это обсуждали… — Я всё понимаю… сделанного не воротишь, — он глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. — Но… я обещаю, что больше никому не дам тебя в обиду. Я… я сделаю всё возможное… Серёжа ничего не смог ответить, он просто весь будто сжался, вцепился в Игоря, стискивая пальцами тугую, скрипучую кожу куртки, уткнулся лицом в плечо, вибрируя точно задетая, натянутая струна. Гром опешил. Парень в принципе не так часто его касался, а тут сжал руками так, что рёбра захрустели. Оставалось неловко гладить его по спине, позволив дать выход этой тихой истерике. — Серёг… — в какой-то момент тихий голос мужчины прозвучал над ухом. — Я это… Сникерсы всякие купил… зелёных не было, я белых взял и обычных… Ты… ты смеешься, что ли?… Разумовский и правда подозрительно затрясся и чуть отстранился. Оказалось, что он тихо смеётся, утирая рукавом всё ещё блестящие в глазах слёзы. Всхлип и смех причудливо сталкивались в горле. Игорь тоже неуверенно заулыбался, пытаясь понять, что такого смешного сказал. — Да что? Что не так-то? — неловко переспросил он. — Меня… меня даже в детстве шоколадками не утешали, — кое-как ответил парень, шмыгнув носом. Внутри стало чуть легче, будто стянутый тугой узел ослаб. Заметив, как смутился Гром, он чуть улыбнулся: — Спасибо, Игорь…

***

      После того случая между ними возникла какая-то странная неловкость. При этом взаимоотношения стали заметно лучше, теплее, но… Игорь стал относиться к нему будто бы осторожнее, до непривычного мягко, и это смущало Разумовского до пылающих скул. Ему куда привычнее было видеть майора прямолинейным и грубоватым, простым и слегка скупым на проявления каких-то мягких эмоций. Они оба, будто бы, пытались осторожничать, чтобы сохранить мир, ведь совсем недавно обоим было крайне тяжело существовать в одной квартире.       Игорю пришлось бороться, чтобы при каждом взгляде на Рыжего не видеть те жуткие кадры. Он всё пытался понять на следующий день: Разумовский в самом деле выглядит бледнее и болезненнее, или же это воображение разыгралось. Но потом парень начал покашливать, прижимая кулак ко рту, шмыгать носом и в целом выглядел ещё менее здорово, чем обычно. В детстве тётя Лена говорила в таких случаях, что Игорь «какой-то квёлый». Слово звучало странно, он никогда особо не задумывался, как это, а вот теперь вдруг вспомнил ту фразу. Разумовский в самом деле выглядел квёлым. — Серёга, — прищурившись позвал его Гром. — А ты, случайно, не заболел? — А? — парень встрепенулся, отрываясь от своего скетчбука. — Я? Нет, я нормально… — правда тут же потёр красноватый кончик носа, противореча своим словам. — Ну чё ты мне по ушам ездишь, — махнул рукой Гром. — Сидел тогда весь день с открытой форточкой… Правда тут же прикусил язык, те моменты вспоминать не хотелось. Он, можно сказать, по его вине в таком состоянии был. — Да не парься, Игорь, всё нормально, правда, — он одарил его благодарной улыбкой и спокойным взглядом голубых глаз. — Горло болит? Давай честно, чтобы я в аптеке нужное купил, всё равно сейчас за твоими таблетками пойду, — мужчина демонстративно пошел к двери, подхватывая с покосившейся вешалки куртку. — Совсем чуть-чуть, — нехотя признался он.       К вечеру «совсем чуть-чуть» семимильными шагами переросло в полноценную простуду. Игорь, конечно, сразу дал ему таблетку для горла, какую-то пшикалку в нос, и по-старинке сварил морс, заставил есть малиновое варенье и парить ноги. Причем таза не нашлось, поэтому горячую воду он налил в эмалированное ведро. Серёжа хрипло расхохотался, глядя на свои бледные худые ступни в ведре. Как же странно он должен был смотреться сейчас… — Смешно ему, — в шутку возмутился Гром. — Пей морс давай, а то сейчас заставлю над картошкой дышать!       Ночью, правда, стало не до смеха. Серёжа начал дремать прямо на диване, поэтому Игорь подошел, чтобы разбудить и отправить спать на кровать. Когда он наклонился чуть ближе, почувствовал... нет, ему точно не показалось... пышущий жар, исходящий от чужой, такой бледной, что почти прозрачной кожи. Он на пробу коснулся лба, Серёжа вздрогнул и застонал, будто это лёгкое касание способно было причинить боль. Такая же реакция была на любое касание к пылающей коже. Он проснулся и, ощущая подступающую лихорадку, сделался беспокойным. — Серёга, да всё нормально будет, сейчас жаропонижающее бахнешь и полегчает, — бодро заявил Игорь. — Б-будет… больно… — заплетающимся языком ответил он, едва сдерживал слёзы, с застывшей паникой в глазах глядя на Игоря. — Я не смогу… я не… Сначала Гром не понял, о чём он, потом на ум пришло одно из самых жутких видео. Сульфозин. Жар ассоциируется у него с тем адским препаратом. — Тихо-тихо, — он осторожно погладил его по плечу. — Больно не будет, обещаю. Игорю стоило больших усилий отвлекать его разговорами, телевизором и всем, что придёт на ум. А потом температура резко повысилась, и Серёжа перестал участвовать в этих разговорах. Стоны звучали по нарастающей, планомерно вкручиваясь в сердце мужчины. Пришлось высвободить его из футболки и штанов, чтобы обкладывать мокрыми полотенцами и постоянно обтирать раскалённую кожу. За него было действительно боязно. Температура поднялась до критической отметки 40,9. Бедняга постоянно просил пить, лихорадка выжигала его изнутри, и даже проступавшие слёзы почти мгновенно поглощал жар кожи. Иногда он погружался в беспамятство, стеная всё громче, пока сковывающий приступ озноба не вырывал его из забытья. Игорь смачивал повязки и, нашёптывая какие-то успокаивающие глупости, раскладывал их по телу: лоб, подмышки, запястья, пах, под коленями, лодыжки. По крайней мере, так было написано в интернете. Очень хотелось вызвать скорую, но… это на совсем крайний случай, иначе не было никакой уверенности, что при виде медиков Разумовский не скончается от сердечного приступа.       Ткань высыхала через считанные минуты, приходилось повторять процедуру. Несколько раз он протирал обнажённое тело, укрывая потом тонкой простынёй. Измученный лихорадкой, Серёжа хныкал от прикосновения мокрой тряпки к телу.  Приходилось сражаться за каждую десятую градуса. Сначала удалось остановить рост жара, но вот снизить его никак не выходило. Пришлось рискнуть и дать жаропонижающее снова, когда далеко за полночь начался самый пик приступа. Только через час температура начала снижаться и опустилась до 40 градусов. Его бросило в пот и начало нещадно знобить, покрывая тело мурашками. Мышцы становились каменными от напряжения, и Серёжа иногда открывал глаза, кожа век сделалась нездорового вишнёвого цвета, под глазами очертились коричневатые тени. Он искал взгляд Игоря и, словно цепляясь за него, пытался удержаться сам не зная от чего. Гром почти невесомо гладил его по спутанными рыжим волосам, озабоченно всматриваясь в изможденное лицо. Серёжа, похоже, снова скользнул в бредовое беспамятство, потому что в ответ на шёпот и прикосновения, послышался его монотонный голос: — В-вен-ниамин Сам…ич? — голубые глаза посмотрели ему в лицо, явно не узнавая. — Не надо… не надо… н… — он жалобно захныкал. — Шшш, Серёж, тише, — Гром проглотил ком в горле. — Это я — Игорь, ты дома. С тобой всё хорошо… — Игорь?… — силясь разглядеть расплывающееся перед собой лицо переспросил он, а потом по щекам снова покатились слёзы. — Игорь… — Игорь, — подтвердил мужчина и положил ладонь ему на грудь, поверх тонкой простыни. — Ты дома, не бойся ничего. Скоро станет легче.       Глубокой ночью температура начала немного снижаться, и Серёжу пробил озноб. Его нещадно трясло, поэтому Игорь взял шерстяной плед и укрыл его до самого подбородка. Нужно было, чтобы мышцы хоть немного расслабились, потому что любое напряжение вызывало спазмы, заставляя его издавать протяжные, хриплые стоны. За эту ночь Сергей окончательно вымотался, ему было очень страшно, и он больше не справлялся, стеная и мечась в забытье.       На часах отметилось семь утра, когда мужчина, весь помятый, с облегчением отметил, что Разумовский спит. Постанывает тихо и изредка, температура понизилась до 38,5. Лицо беспокойно кривилось, стоило только Игорю убрать руку от его волос на макушке. Поэтому Грому пришлось просидеть в такой полусогнутой позе большую часть ночи. Да он бы хоть на голове стоял, лишь бы парень хоть немного оклемался.       Утро ощущалось, будто после кровопролитного сражения. Только многолетняя привычка вставать рано по будням заставила Игоря разлепить тяжёлые веки и заторможено уставиться в окно. Всё тело ломило, будто по нему проехался танк. Как чувствовал себя Серёжа после такой лихорадки, он даже думать не хотел, от этого начинало ломить виски. Кстати о Серёже. Его макушка со спутанными волосами уткнулась под подбородок. Усталость вырубила обоих прямо в этой позе; со стороны, наверно, выглядело, будто Игорь защищал собой парня от боли, если бы это было возможно. Он всё ещё ощущался очень горячим под боком, но и вполовину не таким пылающим, как этой ночью. Судя по дыханию, ему тоже удалось, наконец-то, уснуть. Игорь очень осторожно приподнял голову и разжал пальцы, на что Разумовский лишь слегка повёл головой. оставалось надеяться, что сегодня ему будет намного легче. Он никогда не видел, чтобы люди так сильно болели.