R.E.M.A.P. Четыре принца Меридиана

      Едва ли учебный год мог начаться хуже. Астрид угодила на математику к мисс Медузе. Второй год подряд. Уже не слишком-то весело, когда ты перешел в старшие классы, а училка досталась та же, что и в средних, но тут уж ничего не поделать: если приходится делить одно здание с учениками средней школы, учителя тоже общие. И все равно, не круто. Особенно если учесть, что это мисс — нет, мадам, она предпочитала «мадам» — Медуза, не кто-нибудь.       У мадам Медузы помимо склочного характера, была отвратительная привычка: на первом занятии методом тыка выбрать жертву для выхода к доске, и дальше весь семестр методично идти по списку дальше. В этот раз когтистый наманикюренный палец математички приземлился на фамилию «Хэддок».       Едва ли могло быть хуже.       За Хэддоком шел Хамада, а за ними двумя она, Астрид. Потому что Хофферсон. Катастрофа!       Во-первых, ее за сегодня точно спросят. Во-вторых, отвечать у доски после Хэддока или Хамады — форменное самоубийство. Страшно представить, какого это: отвечать сразу после обоих. Вот уж, ей-богу, лучше бы вообще первой пошла…       Хиро Хамада, мало того, что был вундеркиндом, так еще и математику любил. Если б не ряд юридических и бюрократических тонкостей, он б давно не то, что школу — Гарвард бы закончил, предварительно накатав с десяток дипломов и диссертаций где-нибудь еще для разгона. Но тонкости имели место быть, и Хиро кис в плебейской общеобразовалке, рвал всех как Тузик грелку на олимпиадах и научных конкурсах, которые, если по совести, с боку никому не упали, мастерил каких-то роботов и вроде как как-то на них зарабатывал — Астрид не вникала. Хамада никогда не входил в ее близкий круг общения, да и в одном классе они оказывались всего пару раз — этого хватало, чтобы знать, что Хиро со скуки освоил вышмат, но не было достаточно, чтобы знать всю его подноготную.       Иккинга Хэддока мало интересовали коды и роботы — этот больше специализировался на механике и конструировании. И хотя, в отличие от Хиро, Иккинг был ни разу не вундеркинд, его увлечения требовали понимания математики и за пределами школьного курса — приходилось соответствовать, чтобы двигаться вперед и чего-то достигать.       В общем, эти двое доводили до ручки половину учителей в школе. Выход любого из них к доске неизменно превращался в цирк с конями: этому способствовали и эпизодические, пусть и не слищком частые, попытки решить «как правильно», а не как учили, и упертость обоих мальчишек, и их же непримиримость с жестокой действительностью сначала средней, а после и старшей школы, не говоря уже о той тоске, которую вызывала у пытливых умов замкнутость и ограниченность школьной программы.       А математичка слыла изрядной стервой. И славу свою оправдывала. Она не любила детей, в особенности, мозговитых, ненавидела преподавать, и кажется, свой предмет тоже недолюбливала, а может даже и знала кое-как. Что ей понадобилось в школе — загадка, но заменить ее было некем: в бедных школах такое не редкость; и каждый год несколько десятков школьников были вынуждены отбывать повинность на математике и терпеть общество мадам Медузы — а ей их.       Астрид бухнулась лицом в сложенные на парте руки: стервоза-математичка прицепилась к — Господи, помилуй! — курицелапому почерку Иккинга, который не то отправдывался, не то отбивался от ее придирок: с Хэддоком не разберешь, никогда. За перепалкой решение куда-то потерялось, да и исходная задача ушла на задний план: если ты не успел списать пример с доски с самого начала (вот вам еще проблема бедных школ — учебников на всех катастрофически не хватает, в половине случаев приходится полагаться только на доску) вникнуть сейчас можешь даже не надеяться.       Математичка вышла на новый виток недовольства — Астрид уже не разобрала, что ж ей в этот раз не понравилось. Неизбежное приближалось.       Бли-и-ин.       Некруто будет схлопотать пару в первый же учебный день. Но у мадам Медузы мало было просто знать или быть умным, или хотя бы старательным. За-ради хорошей успеваемости было нужно играть по ее правилам, нравиться ей. Мадам Медузе никто не нравился. Раздраконенной, в особенности.       Астрид Хофферсон всегда заботила ее успеваемость. И спортивные успехи. Со стороны она казалось одной из тех бесячих идеальных девочек с безупречными оценками, примерным поведением, играющей в футбольной команде ради возможности сэкономить на колледже. Те, кто был с ней плохо знаком, за глаза жалели ее, уверенные, что и примерной учебы, и футбольных побед требовали ее строгие родители.       Ха-ха.       Родители Астрид — мировые ребята — наоборот опасались, а не многовато ли на себя взвалила их шилопопая дочь. Мама ходила на все ее игры, пыталась разводить на «разговоры о мальчиках» и, кажется, всякий раз немного разочаровывалась, что дочке так никто и не приглянулся, но очень старалась виду не подавать. Папа порой делился пивом и учил водить машину, выезжая на пустырь за городом, хотя Астрид еще два года не сможет сдавать на права.       Футбол Астрид боготворила. Выходя на поле, она на всю катушку жила, и такое чувство больше не посещало ее нигде и никогда. Смутная перспектива попасть в поле зрения старых скаутов, приглашающих играть профессионально, или заработать спортивную стипендию не была целью, скорее приятным бонусом, если все сложится.       Оценки Астрид волновали постольку-поскольку. Собственная кипучая натура, преисполненная заоблачными амбициями, будучи ограниченной школьными стенами, требовала первенства хотя бы там. Окей, ладно, едва ли в школе среди нескольких сотен человек можно вообще выбрать кого-то одного первого. Но попасть в число первых и не свалиться с этого пьедестала Астрид была обязана.       Про примерное поведение и вовсе смешно: Астрид порой сбегала в курилку, была излишне остра на язык, одевалась, не слишком заботясь о чужом чувстве прекрасного, и девочковой девочкой не стремилась быть не только внешне, но и манерами. Иногда она дралась: никогда не начинала драк сама, но могла дать хорошую затрещину тому, кто в ее присутствии распускал руки. Однако хорошие отметки и футбольные успехи имели место быть, и учителя предпочитали не замечать, что от Атсрид Хофферсон пахнет гремучей смесью паршивых сигарет и ментоловой жвачки, пропускали мимо ушей грубоватые высказывания, не вмешивались и вообще старались слинять, если понимали, что кому-то сейчас прилетит ее тяжелой рукой. Благо до травм не доходило, друзьям-приятелям на нее бы жаловаться и в голову не пришло, а остальных Астрид без острой необходимости не трогала.       В общем, девчонка, как девчонка — не эталон и не идеал, обычная. Пусть и с футболом. Пусть и с приличными отметками.       Отметки бы, к слову, хотелось приличными и сохранить. Но Иккинг уже сел на место, злобная математичка выдернула к доске Хиро, и вероятность того, что он будет возиться или ругаться аж до самого звонка, была ничтожная.       Почувствовав себя обреченной, Астрид попыталась переключить внимание на что-то другое. Хезер, ее хорошая подруга, сидевшая прямо перед Астрид, общаться не возжелала, не рискуя навлечь на себя праведный математичкин гнев, и Хофферсон, блуждая глазами по классу, вперилась взглядом в девочку, сидящую справа от нее. Девочка, вероятно, была новенькая: Астрид никогда раньше не попадала с ней в один класс, и скорее всего не пересекалась в коридоре. У девочки было прехорошенькое личико, румяные щечки, большущие зеленые глаза и роскошные, фантастически-длинные золотые волосы. Собранные в косу, они почти касались пола.       Глядючи на эти длинные, такие роскошные, такие волшебные, будто спряденные из солнечных лучей, волосы, Астрид невольно испытала приступ зависти. Ее редко занимали вопросы измерения собственной привлекательности — но иногда накатывало.       Поймав себя на том, что она пялится, и, решив, что это некруто, Астрид перестала залипать на волосы новенькой и бросила взгляд в ее тетрадку: с самого начала урока девочка что-то сосредоточенно рисовала. Рисунком оказался кулон: крупный прозрачный сияющий камень в оправе из темного металла, похожей на подставку для глобуса без ножки. В другой раз Астрид бы этому значения не придала: ну мало ли, кто какие рисует побрякушки в тетради! Вот только точно такой же кулон являлся ей во сне в последние дни…       Астрид накарябала на листе, выдранном из тетрали, записку, бросила взгляд на мадам Медузу: математичка с таким наслаждением лаялась с Хамадой, что не заметила бы наступление конца света, не то, что передачу несчастного сообщения, и, скомкав бумажку, бросила ее соседке справа, угодив прямо в середину рисунка.       Новенькая заозиралась. Поймав взгляд Астрид, глазами указала на записку, словно спрашивая, ей ли это. Увидев полузаметный кивок, мол, читай давай, девочка развернула бумажку и, наскоро написав ответ, бросила записку обратно.       «Ты сама придумала рисунок?» — спросила Астрид.       «Мне это приснилось, ” — ответила новенькая.       Астрид смяла бумажку в очередной раз и спрятала в рюкзак, проигнорировав вопросительный и, кажется, полный какой-то странной надежды взгляд одноклассницы.       Новенькая не растерялась. Последовала примеру своей соседки слева и вырвала с какими-то странными, нескрываемыми наслаждением и воодушевлением лист из тетради.       «Почему ты спросила?» — гласила записка.       Астрид задумалась. С одной стороны, ну сон и сон, мало ли кому что снится. С другой стороны, настораживало, что такой сон видела не она одна. Но почему-то хотелось открыться. И почему-то это желание казалось опасным.       Зазвенел звонок. Хиро, лапушка, заичка, солнышко, смог таки доругаться с математичкой до самого конца урока.       Не решив, отвечать ли новенькой, Астрид закинула тетради и прочее барахло в рюкзак и поспешила к выходу: сбегала от ответа и от математички со всеми ее тараканами.       Новенькая, очухавшись, потрусила за ней. Астрид понадеялась оторваться, пользуясь лучшим знанием коридоров и умением развить более чем приличную скорость, но настырная одноклассница, запыхавшись, настигла ее у шкафчиков, клещом впившись в рукав футболки.        — Так почему ты спросила меня про рисунок? — потребовала ответа новенькая.        — Просто спросила, — отмахнулась Астрид, отвоевывая рукав.        — И потом убегала через полшколы?        — Я торопилась.        — Не правда! Ты не захотела отвечать и убежала. Почему?        — Я и сейчас тороплюсь, — с нажимом сказала Астрид.        — Просто скажи уже, чем тебя так заинтересовал этот рисунок! — воскликнула новенькая, расмахивая разрисованной тетрадью.        — Быть этого не может, — сказал кто-то задумчиво и удивленно.       Астрид обернулась, новенькая торопливо закрыла тетрадку и спрятала ее за спину.       Говорила, по всей видимости, Эльза Эренделл. Астрид была с ней плохо знакома: несколько раз оказывалась в одном с ней классе, но близко не общалась никогда. Как-то не сложилось. У Астрид была своя компания, а Эльза, ходили слухи, вообще никогда ни с кем не хотела дружить. Астрид считала ее высокомерной зазнобой. Когда была помладше, думала, что эта Эльза просто считает себя первой красавицей с этими ее длинными ресницами, голубыми глазищами и платиновыми волосами, вот и зазнается. Став постарше, Астрид перестала считать, что Эльза Эренделл кичится своей внешностью, какое-то время гадала, а чего это вдруг она такая высокомерная, но потом и это надоело и стало просто плевать.        — Знаешь, что это такое? — смяв рукав блузы, спросила Эльза. — То, что ты нарисовала.        — Нет, — легкомысленно пожала плечами новенькая, — просто приснилось.        — Мне тоже снится такой амулет. А еще я видела его настоящий, — призналась Эльза.        — Где?       «Болтун — находка для шпиона, ” — мрачно подумала несдержавшаяся Астрид, поймав на себе два взгляда: удивленный Эльзы и негодующий одноклассницы. Пришлось признаться, что и Астрид видела сны со странным кулоном.        — Приходите к шкафчикам после занятий, — попросила Эльза, откланиваясь, — я вас отведу.        — А чего сразу про сон не сказала? — спросила новенькая, проводив Эльзу взглядом.        — Показалось, не стоит, — пожала плечами Астрид. — И вообще, я тебя знать не знаю!        — Рапунцель, — широко улыбнулась девочка. — Будем знакомы.        — Астрид, — ответила Хофферсон, протягивая руку.