Благоверная

Воздух прозрачен. Цивья щурит глаза на солнце: тонкие нити, белые крапинки, завитки. Шепчет жухлая листва по земле, кто-то вышагивает по двору, хрустит опавшими соцветиями. Сухо. Светает. Сдувает с крыши маленьких птичек. А его уже нет. Цивья привстала на локтях. Кости приятно ломило. Она потянулась, подтягивая спавшую лямку с голого плечика. Он всю ночь ей шептал какие-то глупости, от которых сейчас пьяно кружилась голова. Цивья опустила босые ноги, и пол ей показался чем-то очень далёким. На столе жёлтый платок, оловянная вазочка со свежими ромашками, её чулки. Цивья улыбнулась — ремень его сиротился под стулом. Не забыл. Он никогда ничего не забывает. В груди резануло. Сердце, разбегаясь, громко зашлось. Цивья натянула одеяло до шеи, прикусывая губы. Захотелось свернуться клубком, спрятаться под ворохом одеял, но — худое покрывало изъела моль, телом Цивья вышла из десятилетней девочки, и прятаться уже было не от кого. Дверь, скрипнув, распахнулась. Пустилась по полу тонкая ленточка света. В комнату ступил Люсьен. Серая рубаха, какие носят легионеры под доспехом, вчерашние штаны, сухой плащ. Люсьен даже не взглянул на Цивью, подходя к стулу. Рукава до локтей закатаны. В рассветной дымке он весь был не свой. Не мой. Она обиженно дёрнула плечом и показательно потянулась за кульком табачных самокруток, припрятанных за подушками. Застыла, услышав холодное: — Одевайся. Он на неё не смотрел (стало очень-очень больно), бросил из-за спины, и не чтоб уколоть, а именно что не смотреть. Противная резь в груди. Из раны посочилась желчь. Обуявшей тревогой ударило в горячие руки. Он ничего не забывает. Цивья постаралась как можно тише выдохнуть, вытаскивая одну самокрутку. Удалось. Отпустило. Спрыгнув с кровати, она прошла к окну, аккурат между ним и стулом. Замедлившись на мгновение, качнула костлявым бедром и, сжав самокрутку губами, запрыгнула на подоконник. Люсьен поднял взгляд и, будто ошпарившись, опустил его. Цивья криво усмехнулась. Она, нагая, нагло рассматривала его, попутно открывая форточку. Закурила. Тёмные пряди выпадали из его хвоста, прилипнув к мокрым вискам. Только умылся. Он человек. Совсем-совсем не страшный. «И красивый» И должен был сказать потушить самокрутку. Цивья выдохнула дым, а Люсьен, затянувшись всеми ремнями, отошёл. Профиль его не выражал ничего. Он бросил лишь косой взгляд, которого Цивья не смогла разобрать. — Чего ты ждёшь? — спросил, будто вынужденно. — Когда скажешь куда и зачем мы уходим. — Я люблю тебя. Потому мы уходим. Цивья подтянула колени к себе, поставив на них подбородок. Она внимательно смотрела в его глаза. — И куда? — склонилась набок головой. Люсьен надолго замолчал. И, сделав шаг к ней, сжал руками её голени. Подбородок положил на её макушку, и Цивья оказалась прижата лицом к его груди, от которой тянуло чем-то невообразимо горьким — травами ли, лугом — и ей очень захотелось вжаться в его грудь. Заскрежетал в голове старушечий голос: «Будешь вешаться — надоешь!» — и желание застыло, увязло в мыслях. Сивилла… Замельтешило: Нинка, Барна, Сара… Образы их перемежались, слышался звонкий смех, гребень золотой, гадания, сон в объятиях… Неужели, всё? И она их никогда больше не увидит? никогда — это сколько? гребень выскользнул из белой копны. глупенькая это ни сколько. это пустота. Загорчило на губах. доченька Люсьен поднял её лицо, целуя в солёную щёку. Стеклянный взгляд глупо упёрся в потолок. Трещинки, паутинки. только не он. Мушки дрожат на ресницах. Сморгнула — скатились. Обожгло солью щёки. — Люсьен… — Цивья обвила его шею, а он её, утешая, как маленькую, прижал лишь сильнее к себе. Всё пройдёт, Цивья. Я с тобой. Ты моя. Из-под его руки по спине пустилась сеть мурашек. Желчь подобралась к пищеводу. Рана заныла, сжигая изнутри. Слюна больно скатилась по зобу. Он сжал её, как куклу, которую не жалко никому, и ей стало очень сложно дышать. И шевелиться. И думать. И жить. но только не пустота

только не пустота

только не пустота

В синих рукавах леса попрятались все цвета. Голубые от инея ветви, похожие на застывший хрусталь. Коснись — треснет, но Цивья не успевала даже перевести дыхание. Худые туфли не спасали от обжигающей морозом земли. Они шли так быстро, что кустарники — красивые, маленькие, схороненные первыми числами Заката солнца — обламывались и падали под ноги. Он держал её руку крепко, так сильно давя на запястье, что у Цивьи невольно собирались слёзы и тут же слетали со щёк. «Куда, куда он меня ведёт?» Высокие станы деревьев были недвижимы и молчаливы. Ни они, ни он и никто не ответил бы Цивье. От собственного бессилия захотелось завыть, разнести этот угрюмый лес, вырваться из этой железной, звериной хватки. Чёрный капюшон его плаща колышется от быстрого шага. Складки ткани растягиваются и стягиваются, одёргиваются рукой в перчатке и опадают вновь. Цивья послушно смотрит вперёд. Все деревья и кустарники, которые они обломали, растворялись в черноте за спиной. Обернись — останешься там. Там, где Нинку никто не забрал; там, где помнится слово «мама»; там, где раз в квартал — голод, раз в пять лет — чума; где жёлтые простыни, шторы; они — выдирающие волосы, терзающие плоть, царапающие кожу и снова Сандас, снова зима, снова эти ночи. Очень болело запястье. Ноги устали и замёрзли. По голым лодыжкам били холодные ветра, саднили кожу сучки и веточки. Если бы он сейчас остановился и отпустил бы её, она бы всё равно пошла за ним. Цивья зажмурилась и капюшон пропал. Только не снова. Только бы что-то. Хрустнула ветка. Цивья споткнулась и налетела на спину. Он остановился. Она испуганно обернулась: нет, лес за ними, синий, в серых разводах. Белое небо монотонно стелется над высокими иглами-ветками, уходящими ввысь. Тишина. За ними никого — да и кто бы мог быть? На затылок опустилась ладонь. Цивья встрепенулась: он смотрел на неё. — Люсьен? Потяжелело в шее. Он на секунду застыл, прежде чем прижать её к дереву. Кора упёрлась в спину, раздирая платье. Шаль соскользнула с плеч. Всё внутри полыхнуло. Она вцепилась в пальцы, сжимающие её шею, и те переместились на её челюсть. Вдох. Короткий, ещё один. Люсьен не сводит с неё глаз. Из-за пазухи мелькает свёрток веревки — Цивья пытается извернуться и ненадолго удаётся. Ещё вздох. Он неловко свободной рукой бросает клубок на землю и в эту же секунду Цивья изворачивается, лягает ногой наотмашь. Туфля слетает, Цивья отпрыгивает и отползает. Секунда. Она ползёт, всё внутри бьётся и горит. Он не ударит… Ступню обжигает иней. Цивья вскакивает на колени, оборачиваясь как кошка. Люсьен не шелохнулся: он забросил длинный конец верёвки на сук. Дерево. Сук. Небо. Цивья глупо хлопает глазами. Сук!.. зачем? зачем как собаку?.. — Нет, Девять, Люсьен… — Цивья, хватаясь за обломки веток, отползает назад. Он оборачивается, смотря всё также. Всё в этом мире также. И лес. И зима. И без неё. Цивья затряслась, вжимаясь в землю. Бежать. Встать. Бежать. Бежать! — Из тебя бы вышла убийца. Но в этой жизни… Подойди ко мне, Цивья. Он сам подходит, опускаясь на колени. Не смотреть. Не думать. Бежать. Куда? к кому? старуха! проснётся, а её нет! не попрощалась! Зачем? Он касается её пылающей щеки. Щурятся красные глаза. Смешливый взгляд, знающий. Её пугливые карие глаза зажимаются. Влажные, жаркие щёки. Синяя жилка на голой шее. Платье всё взбито, коленки торчат — красные, битые. Он слышит его смех, и в полумраке отсвечиваются клыки бледно-жёлтым. Раскалённое солнце прожигает небо. В лесах Нибенея зима больше никогда не растает — ни в полдень, ни в лето. Он касается её кожи, как самого прекрасного, что видел в мире. Он почти слышит. И да хранит тебя Мать.

Тебя и твою благоверную.