Благоверная

— Больше шлюх из Бравила я ненавижу шлюх из Даггерфола. Столица Дении, мать её!.. — Не столица, — выдохнул дым. Он хмыкнул, замолк, слизывая с губ масло. — А ещё что скажешь? — два маленьких серых глаза уставились на него, хитро сощурившись и почти пропав с лица. — Я ненавижу жён из Имперского города. — Сравнил! — разошёлся хохотом. Мешки расправились и глаза появились. Стукнула по столу стопка. — Эти бабы думают, что облившись экстрактом розы и задницы тролля они становятся неотразимыми. Впрочем, — со звоном придвинул тарелку, — в Бравиле, признаю, сносные цены. Но, чёрт побери, живут на воде и почему б не помыться лишний раз?.. — Ты сам моешься, когда по бабам ходишь? — Я им плачу! Хах! Мне, может, ещё в ноги им рухнуть? В пальцах хрустнул орех. Вытащив его из скорлупы, Люсьен поднял глаза на брата. По рыжим волоскам на подбородке бежала тонкая струйка браги. Махнув рукой (глупости городишь, Люсьен!), он склонился над тарелкой и его круглые губы растянулись на красном одутловатом лице. Круги, шары, обтянутые толстой, как у свиньи, кожей. Один Отец. Одна Мать. Брат. Причмокивая губами, он с трудом собирал из букв слова. Нанизывал их на ниточку речи, а они неуклюже скатывались звуками, рыками, смешками. Люсьен улыбнулся его ужину. Он уплетал, отплёвывая в пустую миску хрящи, и ничего в его маленьких зенках не было — ни упрёка, ни интереса, ни человека. Люсьен поднялся и вышел, а захлопнув дверь понял, что его здесь даже и не было. А было солнце, взобравшееся на небосвод. Запрягло в колесницу облака, погоняя их быстрыми-быстрыми тройками по небу, белоснежными, белокрылыми. И птицы взмывают к ним, и Цивья, высунувшись из окна, переваливается наполовину, готовая взлететь. Небо ухает за спиной, рассыпаются налево-направо облака. Горячий ветер треплет волосы, ласкает по щеке. Она смеётся, запрокидывая голову. Нина крепко держит её за ноги, кричит, что та вот-вот свалится. И Цивья просыпается. Мелко дробится дождь о стекло. Она поднимает голову со стола, разминая онемевшую шею. На коленях жёлтый платок и кривая веточка стежков. Исколотый палец ноет и пульсирует. Цивья пригладила краешек шитья, в котором ей мерцал мятным блеском корень Нирна. пахло от него землёй и железом. По пустому столу скользнула рука. Слетела в воздух россыпь серых песчинок. Это было так давно, как будто в прошлой жизни, где не сплетаются таким узлом дороги, и где земля не так черна, и где не бывает дождя. А он льёт, льёт, и ему спокойно — он не дышит. Он если задышит — умрёт. Цивья поднялась и схватилась за сердце. Остро пронзило по всему телу. Он если задышит — она проснётся. Её узкая сухая ладонь лежит на его груди и всё-ё-ё чувствует, даже то, что Ему и Ей в самых ясных днях не осветится. Они не знают, что забирают (молодую, салатовую траву, поднявшуюся до последних морозов; пышную девицу, сгоревшую в лихорадке; мальчишку с кудрями). В той жизни, где у неё была мама и много сестёр, Цивья знала только одно — если любовь, то везде, в каждой трещинке, в каждой клеточке. Радеть — вместе. Плакать над свалившейся в колодец куклой. И кашу есть одной ложкой, по очереди, толкаясь локтями. И болеть вместе. И вместе умирать. От сердца медленно отступало, она снова опустилась на стул. (почему тогда мама не умерла в тот же день, как папа её увёл?). Влажный воздух стягивал лёгкие. По ногам скользнул ветер. Она не шелохнулась, спокойно расправив плечи. Всё в мире встало на свои места. Всё замерло, даже дождь. Приоткрылась дверь и в комнату зашла тишина. И он. Прикрыл дверь, и в отражении, за своим острым ушком, Цивья увидела его чёрный, плывущий по стеклу, силуэт. Он вернулся. Он делает несколько шагов, и в вязкой тишине растягивается тягучий скрип. Он ступал всегда едва слышимо… Цивья не смогла, обернулась, вцепившись пальцами в спинку стула. По плащу стекала вода, он сбросил капюшон, выправляя короткий хвост. Лицо его цело, и сам он, Девять, цел, здоров, не хромает… Какие глупости, Девять, какие глупости! Он сделал ещё один шаг, и Цивья дёрнулась, опомнившись, и отвернулась. Платок соскользнул с колен, но поднимать его уже не было сил. Она почувствовала, как с щиколоток вверх поднимаются мурашки, но голова держится так, точно вместо позвоночника у ней — стальной штык. Пусть она почти не дышит. Пусть язык её онемел. Он обходит её, подцепляет платок и кладёт его на стол. Всё, что секунду назад казалось таким правильным и единственно верным, прошибает её тараном и заставляет жаться назад. Цивья терпит. Цивья смотрит вперёд, как всегда, всему. Он берёт её ладони с колен, зажимает в своих (морозных, обжигающих), и невесомо касается губами. Цивья поднимает подбородок, сжимает зубы до скрипа, и ей становится больно. Люсьен? Любовь моя? Он пал к её ногам, к её рукам — фарфоровым, в синих венках. Щёки обожгли валуны её платья. Тёплая, невесомая ладонь скользнула на его затылок. И боль прошла, и усталость, и страх. Люсьен поднял свою руку с её бедра, а она поймала её, сплетая их пальцы (горячие, холодные), и снова опустила. — Я всегда буду… — сорвался в тишине её шёпот. Ждать? Любить? Люсьен приподнялся, а она обхватила его лицо и просто улыбнулась. Белые волосы в косе, с белым пухом над лбом. На щеках её блестела влага, а она улыбалась. Ему. Его. Девять!.. ситис! — Нет, — он тронул её запястье, боясь разбить. Поцеловал в косточку над мизинцем. — Больше не будешь. Мы уйдём. Острый подбородок дёрнулся, улыбка треснула, став кривой. Пальцы дрогнули, сжали его, но он не отпустил. Щёлкнула по окну ветка. Хлестал дождь. Мелькнул перед глазами золотой гребень в русых волосах. Цивья выдохнула, а он поднялся, притягивая её к себе и жадно целуя. Цивья чувствовала как дрожит и как… Хочет. Она прижалась всем телом, платье намокло, волосы его спутались в её пальцах, а она целовала, обнимала, сдавливала в своих руках — пусть, пусть поверит, пусть будет это «мы»!.. Пусть они будут «мы»!.. — Далеко, Цивья, очень… Он толкнул её на кровать, а она извернулась, отползая, стягивая с себя чулок. Хохотнув, откинулась на спину. В потолке ей всю жизнь было небо, а сейчас она закрыла глаза. Пусть не будет неба. Пусть будет он. Люсьен захватил её запястья над головой. Смотря в тёмные глаза, Цивья увидела воздух, без которого неясно как раньше дышала. Она неотрывно смотрела в них — врал? точно врал! не мог не врать! Ей и Боги всю жизнь врали, не будет суда ей небесного, наработала, настрадала лишь на суд земной!.. Она мотнула головой, и коса её рассекла подушки. И в глазах его было: ничего не должен людям. ничего земле не должен. Он стянул с себя жилет, рубашку, отвязал ремни, а она лежала и смотрела куда-то в прорези стен. Стягивалось в животе что-то гадкое, гладкое, будто она проглотила медным шар. Что же с ним?.. Кровать промялась под его телом. Он расправил руки, притягивая её к себе. Коснулся губами плеча, стянул ленту с волос. — Я тебя научу всему. Будешь при мне всегда. Цивья вжалась щекой в простыни. — Я буду убивать? Спиной ощутила как он застыл. Ладонь его осталась на её боку, ни спускаясь, ни уносясь. Цивья извернулась, обхватила его лицо руками и села сверху. Боль. Дурманящая, затягивающая — медный шар покатился вверх. — Не будешь, — он снял её руки, целуя в костяшки. — Потому в твоих глазах так много горя? Белые кольца кудрей. Блеклые радужки, широкий зрачок. Люсьен заправил пряди за её уши, думая, что зима никогда не наступит. А её снежный блеск уже плясал по краю зрачков. Невыносимо. Он замер, зная, что услышит. — Я твоя, Люсьен. На земле и на небе. На небе, на котором их никогда не будет, собрались новые тучи.