Благоверная

Она семенила, путаясь ногами в серой юбке, кольцевавшей под её ногами узким каркасом. Ветер с дождём мелкой дробью тормошил взмокшие волосы, сбивал с них платок. Гнилые деревяшки под ногами, напоенные влагой, проминались, как чернозём, и расползались в стороны. Цивья про себя считала: раз, два, три… Десять. Пролетел мимо с шумом мальчик. Он прижимал к грудной клетке под хиленькой курточкой свои газетёнки. Ком скатился с груди в желудок. Пробило холодным потом. Считай… Главное считай. И она считала. Ещё шажок — тринадцать — чуть не соскользнула в лужу. Пустяки, только носок промок. Пятнадцать. Зашумело в небе и сорвалось ведро воды с туч. Грохотало вдали. Цивья юркнула под чью-то крышу, в бессмыслии кутаясь в платок — к её непокрытым лопаткам прилипла тонкая ткань. Кто-то сзади присвистнул, она оглянулась: поворот, угол дома, подъедаемый плесенью; повалившиеся перила, забор. Пусто. Семнадцать. Двадцать. Густой воздух слеплял лёгкие, но она дышала. Из-под крыши коллегии магов выскользнуло две ученицы: они держали над своими головами чёрную тряпку, со смехом и визгом понеслись наутёк. Двадцать пять. Тридцать. Цифры закончились. У Цивьи самое тёплое — этот платок. Подарок на все её дни рождения. Смех девушек запетлял где-то в районе, куда Цивья никогда не заходила, но слышала доносящиеся оттуда ароматы. Травы. Мясо. Масла. В их гнилом городе кому-то пахнет пушицей и лавандой, а не мочой и пьяной рвотой. В этом дне кто-то способен смеяться. В этой жизни кто-то может считать, писать, носить учёные мантии. Цивья сгорбилась у столба. О доски разбивались крупные капли, долетали их осколки до её обнажённых щиколоток. А она, может, встретит рассвет. Цивья протянула из-под юбки белую ногу. В мелких синячках и венках она увидела всю свою жизнь: короткую и блеклую. Вжимаясь костлявым хребтом в мокрое дерево, она смахнула с плеч невидимую пыль, как будто смахивая мысль — они могли быть моложе неё. она могла быть ими. Ничего… Этот дождь скоро кончится, и она увидит солнце. А он нет. А ему ничего от этого мира больше не досталось. Только мама, что сошла с ума от боли. И Цивья — по Морндасам приходящая за молоком. И эти голубые, выцветающие глаза на детском личике. Тревожный беспробудный сон под чёрной землёй. Одинокий сон, холодный сон; тяжёлое одеяло — могильная плита; не вытащит из-под неё тёплая любящая рука, не оботрёт взмокший лоб, не скажет: «Всё хорошо, ты проснулся», и солнце не встанет. Не будет утра. У неё будет, у него — нет. Цивья выдохнула. Смешок. На небе и правда стали светлеть цвета. Звон спустился с неба и забрался ей в уши. Цивья рухнула на колени, цепляясь за столб, и, прижавшись всем телом к полу, разрыдалась.

***

Убийца! Будь внимателен при прочтении и на подступах к Бруме сожги это письмо. Твоя цель — Аллевар О’Гольд, альтмер, дипломат под прикрытием. Вторая личина неизвестна. Приметы: немолод, не обладает способностями к магии, сведущ в поэзии. Контракт бессрочен, главное — не упустить его из Брумы. Он здесь остановлен проездом на зимовку — известно, что должен был быть уже в Скайриме, но что-то его задержало. Встречу со связными из Скайрима нельзя допустить. При нём обязательно будут письма — следует убить его незаметно, так, чтобы те остались нетронутыми. Дать знать о себе за пределами графства. Передать его письма тому, кому будет указано в следующем сообщении. После выполнения контракта не останавливаться подолгу в одном месте. О встрече предупреждены. От ув.: Не опозорь нашу Мать. Только преданный Её слуга достоин ранга моего Душителя. Где-то под горизонтом, в ложбинах Нибенея, переползали на холмы синие тучи. По тёмному небу растекалась Секунда. С костра подлетал горящий сор и таял где-то в вышине, в её голубых разливах. Люсьен снова опустился глазами в письмо, растирая виски. Альтмер, поэт… Может, предпочтёт ошиваться в тавернах, ближних замку. Строчки плыли. От жара пламени плавились чернила, но Люсьен закрыл глаза (раз, два, три… тряхнуло) — сняло, он снова мог читать. Политическое убийство, почти семьдесят лет молчания Островов, чтобы сейчас, на границе со Скайримом… Не опозорь нашу Мать. И Душитель. Он отложил письмо и припал губами к фляге. Несколько глотков студёной воды расслабили плечи и разогнали туман перед глазами в нём блуждали знакомые силуэты Холод. Не опозорь нашу Мать. Ближе к замку. Хочешь спрятать отравленное яблоко — прячь в корзинке фруктов. О том, всё о том. Хороший воздух, крепкий, заворачивает в холодный ворот по голову. По правую руку зафырчал Тенегрив, почуяв запах хозяйской руки. Та потрепала его по пушку гривы и скользнула к сумкам. Достав карту, Люсьен наклонился к свету, углём помечая где остановился. Несколько часов до перекрестия с Золотой дорогой. Там будет прорезать заварной туман Начала Морозов каменносложенная башня Белого Золота. Там станет эта чёрная промёрзлая земля белой, а он — первыми следами на её перинах. Золото и снег. Сколько в дорогах ещё перепутий, а он не замечал. Он мало что, оказывается, в этой жизни замечал. Всё — одно — тянет его на дно В золотом свечении жёлтых огней, жёлтых завес, разлетались по атласу белые кудри.

серого нибинея

***

Цивью обливали чуть тёплой водой и тёрли, тёрли, тёрли. На белой нежной коже оставались красные рубцы. Женщина, похожая на круглую сдобу, причитала себе под нос на странном языке. У неё, как оказалось, не было нескольких (сколько ж их?) зубов. Немного Цивья разбирала: что она та ещё сволочь, проблемная, страшная и на ужин будет селёдка. Расцарапанные щёки щипало от слёз, но Цивья научилась не хлюпать и женщина ничего не замечала. Пока не повернула девочку к себе. Сердце пропустило удар. Цивья вжала голову в плечи и крепко зажмурилась. Секунда. Ещё. Женщина исчезла, растворилась в воздухе? По её лицу грубо прошлись полотенцем. Женщина только охнула (Цивья осторожно открыла глаза) и вынула её из таза, не переставая обтирать. По босым ногам проскользнул ветер. — Ну, не реви, — на их языке, нечётко и грубо бросила она. Цивья бы отпрянула тут же, механически, не скажи она это так… недовольно. Не зло. Женщина поднялась с колен, протяжно ахая и держась за поясницу, сняла с себя шерстяной платок и набросила на плечики Цивьи. Она с ужасом отскочила, но та настойчиво притянула её к себе и стала тереть волосы. — Что ты там с ней возишься? — скрипучий голос настиг также внезапно, как и эта шерстяная, огромная для неё, вещь. — Это что, мой платок? Сивилла остановилась в дверях. Цивья не видела её, но готова была рассыпаться в прах под её взглядом. Женщина замотала на её голове полотенце тугим узлом. — Девчонке досталось, — она щёлкнула Цивью по носу и слёзы тут же перестали течь. И перейдя на едва слышимый шёпот, быстро проговорила — Цивья додумывала большую часть слов. — Всё равно до Бравила ты посеешь где-то. Или отожмут, как узнают… Сивилла только хмыкнула. Всё равно было очень страшно. Обойдя девочку, она обвела её оценивающим взглядом. — Считай, что родилась сегодня. Останеся ты здесь — и сгнила бы через месяц. И молодость тебя б не спасла. А будешь с нами. Женщина цыкнула на неё и притянула за замотанную макушку к себе. Щекой она упёрлась в её горячий бок. У Цивьи горели щёки и болело всё тело, а пальцы, скрюченные, всё пытались в стыдливом жесте натянуть что-то на бёдра. Сивилла долго её рассматривала, сощурив льдистые глаза, пустив от них по лицу сетку морщин. С минуту так простояв, глупо хлопая глазами под шёпот женщин, Цивья услышала, обращённое к ней — к ней! — горячее: — Пойдём чай пить. Под платком, по плечам и к груди сползлось незнакомое приятное тепло. Не ожог от пощёчины, не взрыв боли, а медленное и греющее, как будто миска молока в руках. Она вжалась спиной в мягкое тело, всё ещё дрожа, но не встретила отпора. Она больше никогда не заплачет. Потому что — наконец, наконец перестало быть больно! — А эта женщина повесилась через неделю, — и имя её Цивья так и не узнала. — Не помню я такого уже… — Сивилла затянулась своей трубкой и горький дым перебил во рту весь вкус чая. — Помню, что из-за той стервозы мы там засели до моих седых волос! Это я хорошо помню… Цивья сделала мелкий глоток, смачивая засаднившее горло. В окне её застигла Секунда — её морозное свечение ступало по раме, и вся темнота, окружающая их стол под горящей свечкой, заблистала матовой голубизной. Цивье стало не по себе и она притянула к плечам платок, неосознанно улыбнувшись. — Я так тебя боялась! Как чёртик огня, — она хихикнула в кулак, закашлявшись. — И… Я просто хотела ещё добавить… — начала было она, но Сивилла зло отмахнулась. — Всё! Ты разболталась сегодня, — она поднялась с табурета, растирая свои старушечьи кости. — Иди спи, девка. — Спасибо, что тогда не забыли про меня. И за платок спасибо, до сих пор служит, — на выдохе протараторила Цивья. Сивилла сама замерла, будто услышав за окном, в вое ветра, вой волков. Не веря слуху, обернулась на неё. Цивья спрятала нос в кружку, запивая всё шумными глотками. — Кхе! Трещотка! — Сивилла сплюнула на пол. — Умирать поди собралась? Доброго слова от тебя ж вовек не дождёшься… Проковыляв, она с силой захлопнула дверь. С потолка паутинкой слетела пыль. Оставшись в кухне одна, Цивья ещё долго крутила в руках кружку, наблюдая как в мутной воде плавают песчинки чая, бьются о стенки, о дно, о ложку. Секунда в небе — напрасно. Цивья всё ещё в сегодня и это сегодня не кончится никогда. Она сгорбилась над кружкой и горячий пар обжёг по глазам. Пальцы сдавили глиняное дно. Треск. Цивья расплакалась, и девочка, сидящая внутри, умерла. И он больше не один. в землеземлеземлеземле. И она не одна. Жизнь хороша.