Благоверная

И стоит осиротелая немая вышина, очерченная частоколом от стоячих вод. Длинная тень башни накрывает раскинутое сплетение мёртвых можжевельников. Конь, некрепко привязанный к поваленному дубу, выщипывает сухие травинки. Шелестит ветер, по затянутому небу быстро перебегают облака. Люсьен ступил, где помельче, приподняв подол. Мутная вода обступила, стала по щиколотки. Пара крупных шагов — бесполезно, до голени — и он добрался до правого берега. Отряхиваясь, вышел на брусчатую площадку перед башней. Сапоги выплёвывали воду на гнилые, расползающиеся брусья — как только эта чёртова дровяная ещё не сгорела? Он обогнул строение, приметил обломанную лестницу и чёрный голый вход. Свисти ветер. Разбежавшись, легко подтянул себя и ввалился на полуторный этаж. Доски заныли и заходили. Внутри ещё крепче несло плесенью и распадом гниения. Стены светились щелями, по полу лениво мельтешили труха и листья. Шаг мешался со скрипом. Чёрный угол чертыхнулся. — Мог бы и понежнее, это почти что реликвия: я был ребёнком, а она ещё тогда, вероятно, трещала и сыпалась, — спокойный перелив шутливости. — А, просвещаешь? — Люсьен стряхнул с рук перчатки, цепляя их за пояс. Два глаза, зачёркнутые полосой света, моргнули красным. — Всегда полезно узнавать новое. — Ну хорошо, пошутили, посмеялись… Я ожидал увидеть контракт. — А я тебя разочаровал? — слабый смешок. — Ничего, получишь устно. Как в старые добрые, — ему показалось, что Винсент улыбнулся. — Чем обязан такой чести? — В Чейдинхолл тебе нескоро: нечего коней загонять по гололёду, до схода снегов побудешь на юге, — уклонялся. Плохо. — Как насчёт Лейавина? Или тебе предпочтительнее сейчас погнать в Бруму и осесть там? Он незаметно закусил язык. Лейавин, Лейавин…там в обход Зелёной, вверх по Нибинею… Винсент ждал. Люсьен стоял спиной, смотря через проём на небо. А дальше? А если распутица? Уже подступала, а до последних чисел далеко. Да и гнал, чтобы оторваться, а значит — Что там в Бруме? Винсент подошёл, протягивая конверт. Тончайший пергамен, тёмно-алая печатка уведомителя. Не прогадал. Какая к скампу Брума? Сейчас? На сколько? «Люсьен? Красивое» Он спрятал конверт в нагрудный под плащ. Громко гаркнула птица, шумно слетев с крыши. Винсент странно смотрел на Люсьена, не пытаясь выловить его взгляда. Под рёбрами затянуло. Люсьену вдруг подумалось, что он смотрит туда же, прямо в него. Но вампир отмер — сбежала лишь пара секунд. — Удачной дороги. Да хранит тебя Мать, — улыбнулся, шагая назад, в тень. Люсьен кивнул, набрасывая капюшон. Всё тело отдалось странной дрожью.

***

Утро, полное нежностью; дым, туманный перезвон. Комнатушка пуста, по полу пущена розовая гладь ситца, Цивья упирается ступнями в изножье. Бурая в щербь стена и вытянутые бледные ноги. Из окна терпко тянет костром, унося далеко, затягивая, закручивая минувшим. Жгли поля и дым прятал за пазуху весь бассейн. Лето: душная темень, пар Нибинея, лягушачьи песни и конь, отлитый самой тьмой, отчеканенный в её предместьях. Лето — одна долгая ночь, сваха её с Бравилом. Его рука в чёрной перчатке на подбородке, бездонная тишина, болезненная слабость тела и одолевающая немота. Цивья перевернулась на живот. Он никогда не смотрел в глаза, она давно догадалась кто он. Между ними было, в общей сложности, не более десяти слов и холодные полгода. Лицо обжигала прогретая солнцем подушка. Он пугал, она не боялась. Пугал, что эта — последняя для них, иначе — для неё. Крайняя минула, и он снова вернулся, снова к ней. Цивья зарылась замёрзшим носом в одеяло. К ней — сладко засаднило в горле. Нагую спину исполосовали горячие лучи. Всё он, всё был он. Он возвращался, а значит, кто-то другой уходил заместо него. Чем он приглянулся земле, что та его ещё держала? Она хотела однажды не дождаться, но только он, внизу, мельком — и укол в груди, и она себя одёргивает, чтобы не броситься навстречу, на шею. Прижаться носом к чужой коже, горячить дыханием, целовать, зализывать, просить. Чтобы он ещё раз соврал и вернулся, только раз, ещё один, и она точно отпустит. Курчавого Дина, мальчика-пастуха, нашли в ночь с перерезанным горлом в лесу. Коровы его больной мамаши отойдут соседям, она — в монастырь, дотягивать свой век. Даже лярва Сивилла пустила слезу: «Ой и за чой-то, кровушка молодая!..» (а им теперь покупать молоко с рыночной наценкой). Обдало прохладным ветром. Цивья поёжилась, солнце натянуло голубые облака. Она вспомнила короткие, выжженные волосы, стоящие пеньками; маленькие мозолистые пальцы и серьёзный говор, с которым в белёсых кудрях мерещилась седина. Настойчивый стук в дверь. С потолка засыпалась пыль. — Цивья, вставай! Опоздаем! Туманный перезвон. Она поднялась с кровати. Обнажённое тело вздрогнуло от холода. За окном, высясь над чёрными крышами, устремясь стрельчатыми витражами в небо, бледная холодная башня отбивала панихиду.

***

Не укрыл. Не выжег. Не перевёл ещё раньше и даже спрятать не смог. Он заметил и знает, и видит теперь всё насквозь. Само его дно укрывает лишь кристальная вода. Он ощутил прострельность своего положения и не мог теперь свернуть с дороги на Бруму. Но только встали перед глазами долгие снега, сходящиеся с белым, натянутым небо — и у самого потемнело в миру. Он вёл поводья неумышленно, поля и леса проносились без смысла. А что, если?.. Глупость какая, несуразица. Он не её и она ни чья. Нет их, нет её — не было бы и её имени. Она — бесчисленное множество, уравненное к нулю. Она — горстка септимов. Она — глухой звон, росчерк пера. Четвёртый час после заката. Сток Бравила, его длинные тени. Горчащие губы Распутье. Конь встал. одуряющая тишина Что под рёбрами? Бьёт под дых. Тебя убьют, если возникнут сомнения. во мне. Он никогда не договаривал. Она никогда не была его. Мелко заморосило. В сером воздухе завязло дыхание. Будут ли между нетленные снега или это из сна, выцарапанного у ночи? У кого же он мог просить эту отлучку, чтобы получить её сразу, нахрапом, на блюде? И не просил, и получил. кость, отброшенная в сторону? за что, за кого эта трусость? Перекрестие дорог выплыло над ложбиной, затянутой в туман. Усмирилась морось. Изнутри объяло жаром. Я убью тебя, если возникнут сомнения.

***

О том, сколько безымянных протоптало тропу в пустоте. Стены молчали. В носках туфель красные носы, ряды одутловатых лиц. Мальчики тянули дребезжащие ноты. Тактом — всхлипы, шёпот наружи, барабанящий дождь. В стоячем воздухе терялось сознание. Цивья была не здесь: была в отражении своих носков, была на стеклах заплаканных глаз, была в маленькой сухой руке мамаши. Встать. Шаг, шаг, взрыв рыдания… положите меня с ним! Оттянули. Шаг следом. Синие губы, закрытые глаза. Серый саван. Белые кудри темнее лица. Её замутило. Обдало холодом как в анвильский прибой. Трясясь, наклонилась, придерживая падающие пряди. Позволил бы только провести!.. ей не морозен туман, не страшна темнота, и холодные руки, руки-деревья и одичалая, промёрзшая земля не то, как ему, одному!.. А он вернулся. Не любя её, вернулся! За что? — морозящий взгляд под веками. Затрясло. Губами к холодному лбу, целуя смерть. снова.