Невский Дозор

На этот раз они в квартире у Ярика. Тоже сидят на кровати, как и тогда, четырнадцать дней назад. — Ты уверен? Тебе не будет некомфортно из-за того, что я буду тебе жаловаться? — Саша сидит напротив, даже не старается казаться уверенным в себе (и хорошо. Честность — это прекрасно, особенно сегодня) и, кажется, сейчас выломает себе все пальцы. — Нет, все правда в порядке. Мне важно знать, что ты чувствуешь, — Ярослав мягко берет его за руки, расцепляя их и мимоходом удивляясь их температуре, — Кстати, ты не против того, что я держу тебя за руки? — Не против, мне приятно. У тебя теплые ладони, — Казьмин улыбается. У него самого очень холодные руки, поэтому тепло кожи Ярика ощущается очень хорошо. В животе неприятно щекочет от волнения и нервного напряжения, как в школе перед выходом на сцену, на обозрение всему актовому залу. Так, ладно, здесь нет никакого актового зала, здесь не собралась вся школа и даже петь сейчас не надо. Есть только Яр, с которым Саша знаком уже около трех месяцев, даже больше — казалось бы, это немного, но за это время он стал очень-очень важным. Он стал важнее, чем большинство ранее знакомых людей, если уж честно. Поэтому и страшно, поэтому и волнительно. Поэтому остается только вздохнуть и начать рассказывать о том, о чем стоит рассказать, раз уж они пришли к этому разговору. — В общем… Я до сих пор не в полной мере осознаю, что я не совсем обычный человек. Или что я совсем не обычный человек. Или что я не человек. Тьфу, что я Иной, короче, — поначалу он очень сбивается и нервно смеется, борясь с искушением согнуться пополам и спрятать лицо в коленях или лежащих на них ладонях, — Просто я всегда считал себя обычным. Вот прям совсем-совсем, так, что обычнее некуда. Да, я с детства хорошо учился, музыкой занимался и все такое прочее, что подобает примерному ребенку. Но по-настоящему особенным, не таким как все я не был. Вернее, был, но скорее в плохом смысле, а не так, как хотел бы, — Саша постепенно начинает говорить увереннее. Ярик не перебивает, только слушает, смотря прямо на него. В комнате полумрак, вечер, шторы не задернуты и на небосводе, если присмотреться, видно медленно встающую из-за крыш тонкую-тонкую новую Луну. — В таких, как я, не влюбляются, понимаешь? С такими дружат, таких считают симпатичными, милыми, но не более. Могут переспать один-два раза. Но не влюбляются и не любят. Я обычный, понимаешь? — и в этих словах неподдельная тоска, но вместе с тем и горькая злость. Хочется что-то сделать, как-то утешить. Обнять, в конце концов. Но нельзя — гнойник еще даже не вскрыт, накладывать повязку рано. Нужно вскрыть, почистить, обработать и только потом бинтовать. Жаль только, что все это приходится делать прямо так сразу, без малейшей анестезии. Хотя нет, чуть-чуть обезбола все же имеется — три с лишним месяца до и руки в руках. — И что самое противное — я понимаю, что это все звучит, как будто я все еще подросток, которого обидели в школе и он пришел плакаться другу или родителям. Проблемы-то как таковой нет, это просто у меня не все в порядке с головой. Это вообще мои проблемы, а не твои. Я вообще не понимаю, как ты меня терпишь и зачем я тебе это все рассказываю. Я всегда хотел как-то выделяться, чтобы меня замечали, чтобы мною гордились. Я даже в театральный пойти хотел, но не успел, не получилось. Я просто хотел, чтобы меня любили, — он заканчивает говорить и все-таки прячет лицо в ладонях. Баярунас отнимает его руки от его лица. У Казьмина в глазах стоят слезы, но он не плачет, держится. — Плачь. Нужно просто это все выплакать, — а вот и удаление лишнего из раны. Тоже почти без анестезии. Сейчас он почти совсем открытый, с мокрым от слез лицом, не сопротивляющийся рукам, удерживающим его ладони, чтобы он не закрывался обратно. Он и сам рад вылечиться. Это психология то ли на уровне народной медицины, то ли не совсем правильного (совсем неправильного) БДСМа, но Саше вдруг правда становится гораздо легче — будто оболочку, многолетнюю жемчужину, которую он наслаивал вокруг себя, вдруг расколупали, а занозу, от которой он этим слоем защищался, убрали, выдернули с помощью пинцета и иголки. Слезы постепенно останавливаются, дыхание делается ровнее. — Я рад, что ты попросил и дал выговориться. Спасибо, — Саша тянет его с кровати, они встают и обнимаются. За окном уже совсем встала новая Луна. Они, расцепившись, садятся обратно на кровать, потому что разговор еще не окончен. Потому что дорога не кончена. — Ты ведь помнишь про пророчество? Новая Луна уже взошла, поэтому, мне кажется, я должен тебе кое-что сказать. Ты считаешь, что в таких, как ты не влюбляются, но это не так. Вернее, я не знаю, что там с такими, как ты, но в тебя я влюбился и даже могу сказать, что не просто влюбился, а именно люблю тебя. Вот, — Ярослав замолкает и выжидающе смотрит на Казьмина. Тот глядит в ответ смущенно, но очень довольно. Обработанная рана начинает схватываться по краям. — Я тоже люблю тебя. У меня было достаточно времени на осознание, и я признаю это и признаюсь в этом тебе. Я люблю тебя и думаю, что, если верить пророчеству, у нас все будет хорошо. Может быть, не сразу, но будет. — Саш… Можно, я тебя поцелую? — он спрашивает это почти шепотом, не веря в свалившееся на него счастье. — Можно, конечно, — и сам обнимает Ярика за плечи, падая на спину и заваливая его на себя. В итоге они переворачиваются на бок, лежа лицом друг к другу, прижимаясь как можно теснее, сплетаясь всеми имеющимися конечностями и наконец-то сливаясь в поцелуе, немного соленом от пролитых слез. Стерильная салфетка и плотный, но не слишком давящий бинт. За незашторенным окном мягко светит, мешая свое сияние с фонарями и блестя в редких снежинках, новая Луна. Если верить пророчеству, они будут счастливы.