Невский Дозор

Когда его инициировали, в Дозор он вступил не задумываясь совершенно. Дело было даже не в идеях Света, хотя они и показались ему довольно близкими. Просто его ничего не держало. Вообще, многие удивлялись тому, что он вообще в подобном состоянии стал светлым — чудо, не иначе. Впрочем, для всех поначалу многое, если не все, воспринималось как чудо, но вскоре входило в привычку. Ничего из того, что они делали, «чудесами» не называлось. Воздействие, влияние, ритуал, — но не чудо. Все происходящее в мире иных для Петра довольно быстро стало привычным — это да. Но и налет волшебства не потеряло — того, древнего волшебства, из сказок, которые рассказывала мама маленькому Пете длинными вечерами, когда заснуть у обоих совсем не получалось. В крошечной комнатке коммунальной квартиры послевоенного Ленинграда, куда они приехали после эвакуационных скитаний, в конце сорок пятого, еще очень долгое время после войны было холодно, очень темно и почти нечего есть. Спать хотелось, но не моглось. — Ничего, войну пережили, а дальше все будет хорошо, — женщина трепала сына по светлым, отросшим почти до середины шеи волосам. Она правда верила в то, что они справятся, и они справлялись. Все хорошо не было, но были друг у друга мать и сын, и это было уже прекрасно. Была мама. У Елфимова в памяти навсегда отпечатались глаза девочки-ровесницы — соседки по вагону в эвакуации — у которой мама пошла в другой вагон за кипятком. Пошла и не вернулась — на тот вагон сбросили бомбу. Что стало с той девочкой дальше, он не знал или не помнил — слишком много было в тот день, да и вообще, суматохи и потрясений, слишком маленьким был он сам, — но глаза, темные-темные и будто стеклянные от переполняющих их слез, подернувшиеся пеплом скорби, — запомнил очень ярко. Его инициируют вообще ни разу не рано — идет шестьдесят седьмой год, ему тридцать. Отец после войны так и не вернулся, матери не стало буквально недавно, друзей тоже как-то не особо много и вообще не особо есть. Его, конечно, предупреждают обо всех рисках, дают, в общем-то, выбор. Можно остаться обычным человеком. Можно даже не вечноживущим, если страшно потерять в какой-то момент близких. Да только терять нечего. Совсем нечего. Дозор входит в жизнь почти сразу и сразу же до конца, заполняя собой пустоту, которая образовывалась постепенно на протяжении всей этой самой жизни. Он становится почти единственным ее смыслом и им остается. Многих, особенно новичков, это пугает и удивляет. Петра все устраивает. Как минимум, он сам так считает. Служение Свету — но не тупое рабское служение, граничащее с поклонением, а, в первую очередь, реализация собственной морали. Помощь людям, защита тех, кто не имеет права знать всего, но еще как имеет право на безопасность. Да, он немного идеалист. Да, он прекрасно это осознает. Осознает, но старается стремиться к этому идеалу и ему соответствовать. Он оперативник с самого начала, на работе у него не гаснет похожий на лед, но очень теплый огонь в глазах. Он, получается, тоже немного Двуединый. Для всех сейчас, в начале двадцать первого века, он — идеальный оперативник. Сказываются изначально хорошие физические данные и многолетний опыт. Он быстрый и выносливый — как выяснилось однажды, может на протяжении нескольких часов бегать в Сумраке по пересеченной местности и после этого твердо стоять на ногах и вообще нормально функционировать. У него острый и быстро работающий ум — если он идет на какую-то самодеятельность в ходе той или иной операции, это всегда заканчивается успешно; за такие вещи ему если и предъявляли претензии, то только в самом начале, сейчас Гордеев в нем уверен чуть ли не больше, чем в себе. Не зря же Елфимов является его заместителем. Он ловок — для его организма не составляет труда бесшумно и очень быстро перемещаться по ужасно ржавым крышам, например. На работе, особенно на оперативной, он действительно становится собой, — вернее, той частью своей личности, которой он сам мог бы гордиться. Он возвращается в квартиру. Домом ее назвать не поворачивается язык — скорее просто место для проживания. Двушка в сером панельном доме, выстроенном на месте двухэтажного дома с флигелем, где вплоть до самого сноса была та самая коммунальная квартира. Домом Петр мог бы назвать ту маленькую комнатку с обклеенными газетами и страницами из старых книг стенами, с окном, из которого вечно поддувало, с двумя кроватями — обе с продавленными металлическими сетками; с появившейся уже потом тахтой, на которую очень уютно было упасть летним днем с дефицитной библиотечной книгой, чтобы прочитать ее взахлеб, отнести обратно и обсуждать с мамой до позднего вечера. Дом был там, но не здесь. Здесь был диван-книжка и письменный стол, табурет, лампочка в простеньком абажуре под потолком и там же под потолком, но в углу — маленькая паутина. Сам паук показывался на глаза крайне редко, но Лена, зашедшая однажды по какому-то срочному поручению, успела окрестить его Иннокентием. В другой комнате — сушилка для белья, гладильная доска с утюгом, шкаф, древний как мир, разросшееся до состояния маленького куста алоэ на подоконнике, тумба с редко пригождающимися вещицами для ритуалов и амулетами. И в обеих комнатах полное ощущение пустоты и необжитости. Обе комнаты очень маленькие. На кухне — круглый трехногий стол, два стула, кухонный гарнитур, газовая плита, тюль на окне и самый минимум еды в холодильнике. У Петра вечная кружка растворимого кофе с утра, прямоугольный металлический кулон-амулет на груди и зачарованные серьги в ушах, заплетенные в косу длинные пепельные волосы, красивый голос. И если он не на работе, то — пустота в душе. Скребущее где-то на задворках мозга, вдолбленное еще в юности ощущение неправильности и сильная, почти ощутимая в воздухе симпатия к Егорову. Женя старше лет на сорок — плюс-минус, особо точно Петр не узнавал, но это совершенно незаметно — наоборот, он сразу казался и до сих пор кажется младше лет на десять, если не больше, отражая тот возраст, в котором его инициировали. Его никто, вообще никто не называет Евгением Игоревичем или хотя бы Евгением, а сумеречного имени у него пока нет, как и прозвища. Просто Женя, для некоторых — Женька, а для еще более некоторых — Женечка. У Жени, кажется, похожие проблемы (а может, их — проблем — даже больше), но не с принятием своих симпатий (если они есть), а с принятием собственной и очень похожей пустоты. У Жени русые и очень кудрявые волосы, тоже длинные, но по обыкновению собранные в узел на затылке или распущенные (это их состояние когда-то окрестили «вжухом», с тех пор только так и называли), огромный архив рукописей своих стихов и прозы, в основном нигде и никогда не изданных произведений. Работа — тоже в архиве, но Дозора, прошлое оперативника и любовь к крепкому — с приятной горечью — черному чаю. Периодическое осознание собственной красоты и привлекательности и при этом крайне небольшой и не особенно удачный опыт отношений и страх перед новыми. Они очень разные и очень похожие. Они сидят в кафе на Четвертой Советской, укрытые сферой Невнимания и вдобавок за маленьким дальним столиком. Им просто надо все обсудить. За окном несется, кружась в очень быстром белом танце, мокрый снег. Женя отпивает свой чай — его надо растянуть, чашка непозволительно маленькая. Петр делает вдох, как к прыжку с вышки или крыши готовится. Выдыхает и, наконец, признается: — Я думаю, ты и так об этом знаешь, но ты мне нравишься. И достаточно давно. Что ты об этом думаешь? Я понимаю, что это не очень правильно, вернее, вообще, совсем неправильно, ты вправе послать меня подальше и никогда со мной больше не разговаривать, но скрывать это от тебя считаю бесчестным. — Да? — Женя неподдельно удивляется, — Я думал об этом, но не знал, просто не мог знать наверняка. Я не считаю это чем-то неправильным, и ты мне тоже очень нравишься, но мне очень страшно. Я встречался с кем-то всего несколько раз и, как видишь, из этого ничего не вышло. Но мы могли бы попробовать, если ты не против, конечно! — Я тоже хотел тебе это предложить, но не совсем смог сформулировать. И я очень рад, что ты согласен. Пустота в душе обоих потихоньку начинает затягиваться, но это лишь первые шаги, лишь самое-самое начало. Женины раны тоже давно затянулись, оставив на память о той ночи лишь выпуклые шрамы по всему телу, но снова работать в оперативном отделе он так и не смог. Остается только надеяться, что здесь травмы не оставят следов, или что хотя бы шрамы не будут болеть.