Невский Дозор

В гостиной дома Дарьи Геннадьевны Бурлюкало, молодой, весьма красивой женщины и талантливой поэтессы было, как и всегда в те дни, когда она устраивала литературные собрания, полутемно. На улице еще догорал закат, но большие окна в пол были завешаны тяжелыми портьерами из темно-бежевой ткани, смахивающей то ли на бархат, то ли на вельвет. Если бы вы могли отогнуть портьеры, то увидели бы под ними тончайшие тюли, скрытые сейчас под плотными полотнами. Горели свечи, но не все из тех, что были заготовлены для сегодняшнего вечера, их пламя покачивалось, отбрасывая на стены помещения причудливые тени и их хитросплетения. Гости еще не соизволили явиться, до назначенного времени оставалось немногим больше часа. В комнате находилась только сама царица салона, то есть Дарья, и Евгений, ее любовник. Они не были женаты, об их связи невзначай и, быть может, по какой-то совершенной случайности, знал некоторый круг лиц, но всех, кажется, все устраивало и вопросов никаких ни у кого не вызывало. Дарья, изящно закинув ногу на ногу и с идеальной осанкой, но ненапряженной спиной, откинувшись на спинку, восседала в кресле у зашторенного окна. Евгений непринужденно устроился на широком подлокотнике ее кресла. Они оба знали, разумеется, что обычно бывает наоборот, но — тоже разумеется — им было все равно, что и как бывает у других. — Скажите, Евгений, Вы написали к сегодняшнему собранию что-нибудь новое? Стихотворение или, быть может, рассказ? — девушка обращается к нему нарочито официально. Это игра, понятная только им двоим — обоим. — Да, сударыня! Я написал очерк о недавнем моем путешествии в Сибирь, но это все, что я могу Вам сказать, сам очерк Вы услышите позже. А Вы представите сегодня что-нибудь? — у Евгения распущены его длинные, вьющиеся мелко волосы и выглядит он как само воплощение невинности, словно ангел во плоти, сошедший с небес; у него удивительно ясные глаза, очень похожие на глаза госпожи Бурлюкало. Только лишь сама Дарья знает, что скрывается за этим образом, несмотря на то что Женя, вообще-то, светлый, в отличие от нее самой. Он не инициирован, но она достаточно благородна, поэтому сама этого делать не станет ни в коем случае. Ломать ему жизнь совершенно не хочется, она видит, что среди темных магов, вампиров и ведьм ему не ужиться, а светлые его все равно рано или поздно найдут, так что за его судьбу можно не особенно беспокоиться. Главное, чтобы об этом всем не узнала Марго. — Непременно представлю, — она улыбается уголком рта, намеренно растягивает речь и выглядит как совершенный антипод образу Евгения. Их отношения — оксюморон, как сказал однажды ее друг, господин Пармонов. Впрочем, он тоже в подобных отношениях состоит, хотя и знает об этом куда меньшее количество людей и иных. — Интригуете, госпожа. И что же это будет? — юноша с радостью двигает игру дальше, безмолвно понимая и принимая ее правила. — Так все сразу и скажи, как же, — она дергает легонько бровями и улыбается еще загадочнее, — ну ладно, лично Вам я приоткрою завесу тайны. Стихотворение, которое может стать началом поэмы, вот что, — она протягивает к нему руку, облаченную в тончайшую перчатку, гладит легонько по щеке тыльной стороной ладони, проводит там, где шея переходит в голову. Голова ожидаемо приподнимается выше, запрокидывается немного, открывая пространство для ласки. Но это же игра, поэтому рука с шеи тут же пропадает, заставляя вздохнуть. — Про что же будет это стихотворение? — Евгений соприкасается своим взглядом с глазами Дарьи, устанавливая зрительный контакт совершенно непринужденно и легко. Это, в некотором роде, большой и важный талант. — Про любовь, сударь, разумеется, про любовь. Про что же мне еще писать, как не о любви? — это игра, шахматная партия, в которой Женя, конечно же, уже проиграл. Тонкая девичья рука уверенно, одним движением, ложится к нему на талию — шах, и он с готовностью съезжает к женщине в кресло — шах и мат. Проигрыш. Проигрыш, который заведомо слаще победы. Победы, которая все равно невозможна. — Про любовь, Женечка, вот про что. В кресле они с легкостью помещаются вдвоем. Целоваться тоже очень удобно, Дарья жалеет лишь о том, что нельзя сейчас прокусить ему губу или оставить следы на шее — у них слишком мало времени, а заживлять что угодно в спешном порядке — это всегда весьма непрактично. Неудобна, конечно, еще и длина платья — до пола, — каким бы ни было оно красивым; зато его кружевной подол крайне симпатично смотрится, если его задрать — на то, чтобы еще и возиться с расстегиванием и застегиванием, сейчас, опять же, нет времени. К тому времени, как гости начинают приходить, все выглядит так, будто ничего такого здесь и не происходило.

***

Дарья, на правах царицы салона, выступает первой. Она могла бы задавать и тон, настроение вечера, но не делает этого — ей слишком нравится разнообразие и новизна. Она читает невероятно красиво и немного томно, играет интонациями. Стихотворение тоже чудесно, видно присущую ей аккуратность стихосложения, льется горной рекой звонкий ямб и не менее звонкий голос, но чувствуется в этом стихотворении и какая-то незаконченность, — наверное, потому что оно, возможно, продолжится и станет поэмой. Звук ее голоса затихает и сменяется звуками аплодисментов, сухим горохом отскакивающих от стен и потолка гостиной. Госпожа Бурлюкало приседает в легком реверансе, подхватив рукой край своего платья и чуть наклонив вперед голову. Темные локоны на миг закрывают ее лицо, но тут же снова рассыпаются по плечам, когда она выпрямляется и ступает к своему креслу под все тот же звук аплодисментов. Аплодисменты стихают, когда на импровизированную сцену — перед расставленными полукругом креслами — выходит следующий поэт. Марина. Марина Цветаева. Молодая, но уже довольно известная поэтесса. В Петрограде она, кажется, проездом. Легкомыслие! — Милый грех, Милый спутник и враг мой милый! Ты в глаза мои вбрызнул смех, Ты мазурку мне вбрызнул в жилы! Научил не хранить кольца, — С кем бы жизнь меня не венчала! Начинать наугад с конца И кончать еще до начала. Она читает — да и в жизни говорит — выразительно, но весьма сдержано, и между тем производит на всех неизгладимое впечатление. Она очень и очень харизматична. Хлопают ей даже, кажется, дольше, чем Дарье. Пока Марина говорит, Бурлюкало слушает, пьет свой чай и наблюдает за окружающими. За окном совсем стемнело, горят свечи — канделябры на три и пять свечей, а также подсвечники на одну расставлены по комнате, но приятная полутьма сохранена. В этом полумраке люди как будто становятся живее — даже если они не люди и даже если они неживые не-люди (или нелюди), более открытыми, более честными с собой и другими. Хорошо видно, как смотрит Софья Парнок на выступающую и Марина — невзначай — на Софью, как глядит мельком Роман на Александра, как они вдвоем выскальзывают на балкон, думая, что этого никто не замечает. Никто кроме Дарьи, собственно, и не замечает. Она замечает все, но никогда и никому ничего не говорит просто так. Некоторые вещи важнее, если их не произносить — особенно в делах, касающихся любви. Любовь загадочна, но не каждая загадка требует, чтобы ее разгадали, это вовсе необязательно. «Через год-два будет революция» — почти отстраненно думает она. Она слышит музыку революции. «Женя уйдет на войну, а когда вернется… Скорее всего, он и сам не захочет меня видеть. Его инициируют, он будет за Свет, будет — по юности, а не по глупости, — считать меня абсолютным злом. Будет думать, что Тьма равна злу. Да и я не смогу быть с ним дальше. Все как у всех…» — она права, права от начала и до конца — несмотря на то что она вампир, она и в будущее неплохо смотрит и выводы делает правильные и логичные. Она не плачет. Она вообще давно не плачет — ей для этого слишком много лет.

***

Балкон — длинный, с балясинами, поддерживающими парапет, — встречает ночной прохладой и тонким, пронзительным запахом цветущей в саду белой сирени. На балконе справа стояли друг напротив друга два кресла. Между ними ничего не было, кроме прислоненной к стене дома гитары, накрытой легкой тканью, — вероятно, хозяйка дома играла здесь днем, но убрать инструмент позабыла. — Сядем? — Роман выразительно смотрит на кресла. Александр кивает, они проходят и садятся. Пармонов — закинув ногу на ногу, Рычков — сложив руки на коленях. — Знаете, Александр, я не планировал этого, но все же гитара здесь очень к месту, поэтому… Не возражаете ли Вы против того, чтобы послушать романс, написанный одной моей знакомой и, в своем роде, родственной душой? — Нет, что Вы. Не возражаю. Он берет гитару — Дарья не была бы против, он не единожды был у нее в гостях и играл на ее инструментах. Романс красив, повествует, вроде бы, — забавно, о двух мужчинах (или Александру все-таки кажется?) и заканчивается такими словами: «Вы ненавидите меня так страстно В пол-шаге стоя от любви». Рычков не говорит ничего, только забирает гитару из Роминых рук, отставляет ее обратно к стене, встает и тянет за собой самого Романа. Когда оба они оказываются стоящими на ногах, он обнимает его за плечи и целует, закрыв глаза и чувствуя руки на своей талии. Ощущается это все как падение в воду — резкий нырок с причала вниз головой. Между ними гораздо меньше, чем половина шага. Воздух тонко пахнет сиренью.