Невский Дозор

— Здравствуй, враг мой, — оборвавшийся поцелуем выдох в губы. Рука на затылке, перебирающая выгоревшие почти до золотистого волосы. Темные глаза, в которых плещется что-то: то ли ненависть, то ли нежность. Вздымающаяся от вздохов (зачем? Он же высший вампир. Неужели настолько привык к своей почти человеческой почти жизни?) грудь, между стеной и которой оказывается зажат Саша. Это… приятно и до невероятности волнующе, каждый раз как в первый. Прекрасное, ни с чем не сравнимое и, как казалось, давно позабытое чувство. Раздается треск ниток, и пуговицы Сашиной рубашки разлетаются куда-то в стороны. Их стук о пол слышен на периферии органов чувств. Рома, распахнув полы вышеупомянутой рубашки, пробирается под нее руками, прижимая Рычкова к себе. Еще ближе друг к другу, еще теснее. Саша в ответ целует — напористо, где-то на грани жестокости и страсти (но с перевесом ко второму варианту), задирает футболку Пармонова, а потом и вовсе ее стягивает, заставляя того на секунду оторваться и поднять руки, чтобы после снова броситься в объятия. Они будто топят друг друга и друг в друге же с радостью утопают, задыхаются и друг другом дышат. Это становится почти невозможно терпеть, Саша стонет и сильнее откидывает на стену голову, когда Рома, не выпуская, конечно, клыков, прикусывает тонкую кожу на шее, ведет языком по ключицам. Сашу тоже ведет, он тает под уверенными прикосновениями сильных рук и касается-касается-касается, почти вплавливаясь в чужое (почти родное) тело, согревая его собой. Проводит на грани прикосновения по шрамам — старым, уже почти сошедшим с течением времени, и сравнительно новым. Думает о том, что «Свет, какие же мы оба древние», хотя и понимает, что по меркам иных это еще не долгая жизнь (или не-жизнь — у кого как). Оставляет бледно-розовые следы на Роминой шее, так похожие на укусы. Только это не укусы, и вампир здесь — не Саша. Звенит пряжка сначала одного ремня, затем другого. Рычков подается навстречу ласкающей руке, выдыхая сквозь зубы. Рома обхватывает их обоих, между влажными от пота телами почти не остается места, но это ощущается до странного правильно и хорошо. Темп рваный, неритмичный, но так сейчас и нужно. Саша выгибается, очень звонкий и похожий на струну, устраивая свою руку поверх Роминой и проваливаясь вслед за ним в Сумрак. Сумрак встречает теплой серостью цветов и привычной прохладой, обострившимися ощущениями. Сумеречные облики на первом слое себя почти не проявляют — только сереет немного кожа вампира да становятся совсем золотыми с каким-то легким сиянием волосы светлого мага. Оргазм у обоих наступает неожиданно, до звездочек под веками сильный. Ноги почти сводит, они подкашиваются, но это на удивление приятно. — Артано… — выдыхает Саша, называя случайно старое Ромино сумеречное имя. Тот непроизвольно дергается, как от внезапной острой боли. — Нет Артано. Больше нет, — и прижимается к Саше, словно ища защиты. — Прости меня, прошу. Я знаю, и я не хотел причинять тебе боль, — отвечает на объятие, ведет по чужой обнаженной спине руками. Внезапное осознание словно током пронзает, сжимает сердце, и он спрашивает дрогнувшим голосом: — где твои крылья, Рома? Рома поворачивается спиной, вывернувшись из кольца рук, демонстрируя шрамы в районе лопаток. Быстро смаргивает застилающие обзор слезы — он плачет не по утраченным крыльям, но по ушедшему прошлому, он боится, что они ничего не смогут вернуть, изменить, исправить. Чувствует, как почти невесомо прикасается к шрамам губами Аурум. Аурум… Он не утратил сумеречное имя, имя, которое дал ему когда-то Рома. Когда-то очень давно, так давно, что оба они, кажется, уже не помнят, насколько. — Кто это с тобой сделал? — Рычков разворачивает его обратно к себе лицом. Они снова на слое реальности и даже одеты. — Карамон. Я не виню его, так было до́лжно. Он должен был, — голос выходит каким-то севшим от подкативших к горлу слез, будто неродным. — Сумеречным мечом? — вопрос довольно очевидный, как и ответ на него, поскольку так просто деформировать сумеречный облик весьма проблематично. — Да. В тысяча восемьсот двенадцатом, но к той человеческой войне это никакого отношения не имело. — Мне они нравились, — невпопад замечает Аурум. — Знаю. И это главная причина, по которой мне их жалко.