Я с тобой

      — Пойдём домой.       — М-м?       — Я говорю, домой пора. Нас всё равно не пропустят.       Мирон кивнул и шатко поднялся на ноги. После ухода врача он ещё долго просидел на холодных ступенях больницы под вздохи и всхлипы нового знакомого. В голове стоял гул от налетевших безрадостных мыслей, и все они вращались вокруг Фила. Как он сейчас? Какую боль испытывает? Как он справится со своей болезнью? Как отнесётся к своему положению потом? Как воспримет инвалидность? Где та тварь, что сделала парня колясочником? Мирон хотел лично придушить его, этого отморозка, но понимал, что не сможет опуститься до его уровня. Для него человеческая жизнь была в цене. Он по себе знал, как это прекрасно — быть в состоянии ходить на своих ногах, смотреть своими глазами и слышать своими ушами. Жить, работать, танцевать, готовить, ходить в магазин, легко взбегать по лестнице и так же легко спускаться вниз, запрыгивать в автобус, нырять в речку летом или в бассейн с разбега — обычные действия обычных людей, которые те совершают ежедневно и не задумываются, что кто-то этого лишён. Кто-то, но не они. Какой-нибудь Фил, который лежит сейчас в реанимации из-за чьей-то злобы.       Главное сейчас — Фил. Но что теперь делать? Господи, что делать?       — Пошли, — глухо отозвался в итоге Мирон.       Ваня шмыгнул носом и засеменил на автобусную остановку. Мирон плёлся следом. Он даже не знал, куда идёт. Куда-нибудь…       — А… у Фила в квартире сказали не трогать ничего, — напомнил Мирону Иван.       — Я и не собирался. Поеду к себе.       — Угу, — снова шмыгнул носом паренёк.       Помолчали. Мирон бездумно взглянул на часы и повёл озябшими плечами. Усталость после рабочей смены сменилась опустошённостью. В теле ощущалась ненормальная излишняя бодрость, которая не позволит просто заснуть.       — Хочешь, выпьем? — как-то жалобно спросил вдруг Ваня.       Он выглядел в это время таким беззащитным и грустным со своими кудряшками, что такое предложение показалось вполне невинным.       — Хочу. Поехали ко мне.       И это тоже было сказано без задней мысли.

***

      — Фил часто о тебе говорил.       — Мы знакомы от силы неделю, — возразил Мирон, покачивая в воздухе жестянку слабоалкогольного.       Ваня скромненько попивал фруктовое пиво, которое обычно выбирали девушки. На взгляд Мирона именно этот парень больше всего из них двоих был похож на гея, но на пальце правой руки у него поблёскивало обручальное кольцо, что наталкивало на логичные выводы.       — О! Нет, он очень давно о тебе говорит. Года три как. Всё боялся подойти. Да и не удивительно. После этого козла, Левана… он вообще боялся всех подряд. Не доверял никому. Сбегал, как только к нему кто-то подходил. Всех кандидатов изучал вдоль и поперёк, боялся снова обжечься. Ему и хотелось, наверное, любви. Да не наверное, а точно хотелось. Чтобы большая, настоящая, светлая, как в сказках, но… Как-то так. Та история его очень ранила.       — Понимаю, — вздохнул Мирон.       — А о тебе он начал рассказывать давно. Я запомнил как раз, потому что женился в том же году. Он увидел тебя на открытии какого-то клуба. Был так… воодушевлён. Наверное, он влюбился там же, как по щелчку. Потом, видимо, нашёл тебя на фотографиях, вызнал название команды и стал следить, где вы танцуете и когда. И мне каждый раз звонил, рассказывал, что и как. Я говорил ему — «подойди, познакомься», а он как будто пугался и тут же переводил тему.       Мирон залпом сделал несколько глотков и уронил лицо на ладони. Знал бы он раньше, почему тот загадочный молчун так смущался в первую их встречу. Знал бы, как долго он набирался храбрости и сколько рисков просчитал в уме, прежде чем подойти.       — Он боялся и меня тоже?       — Ну… сначала да. Вернее, не совсем тебя. Он боялся, что ты вдруг окажешься таким же. Боялся привязаться, влюбиться… раствориться. Как было с Леваном. А на этой неделе он позвонил такой счастливый. Он сказал, что вы наконец познакомились и были вместе. Ну… ночью. Что имя у тебя очень красивое, и сам ты тоже красивый. И что ты был очень нежным с ним. И что ты добрый, хороший, заботливый, спокойный и умный. И что ты блинами его накормил. Говорил и удивлялся, и сам не верил, что всё так. А потом спросил меня, как я думаю, в чём подвох.       — Да нет подвоха… Он просто нравится мне, вот и всё.       — Я так и сказал, — вздохнул Ваня. — Так и сказал… А теперь вон как вышло. Что теперь будет?       Мирон с усилием протёр глаза, поморгал и устало взглянул на Ивана.       — А что будет?       — Ну… у Фили только бабушка и дедушка из родственников. Они уже в возрасте, так что…       — Я буду с ним. Посмотрим, что скажут врачи, и дальше по ситуации. Я его не брошу.       Ваня деловито закивал и сказал с уважением:       — Повезло ему с тобой.       «А может всё-таки мне с ним?»       — Мне пора домой. А то домашние обидятся…       — И много у тебя их?       — О! Жена Лилечка и три доченьки, — просиял Иван. — Первой пять лет, а младшенькие у меня погодки, два годика и год. Я ещё мальчика хочу, но тут как получится. Жена не против, только мы решили через год-другой. Старшенькую в школу, а жена как раз в декрете будет. Очень удобно.       Мирон не сдержал улыбки. Как обманчива бывает внешность… Кудрявый смазливый паренёк арабской наружности, который гармонично бы смотрелся в компании солидного мужчины в гей-баре, оказался любящим мужем и многодетным отцом с самым что ни на есть русским именем.       — Интересный ты парень… Так на вид и не скажешь, что женатый человек.       — Мне все так говорят. Ну… пока? Утром будем ждать новостей про Филюшу. А! Вот мой номер. Позвони, если что. Приятно было познакомиться. Жалко, что вот так… с Филюшей.       Мирон скорбно покивал, проводил Ивана за дверь и вернулся в тихую пустую кухню один, чтобы в это же мгновение на него, как падальщики, накинулись тревожные мысли и воспоминания. Даже старенький холодильник подребезжал и затих. Мирон залпом допил пиво и сел за стол, бессмысленно уставившись в окно.       — Мама…       Сидящая у окна женщина не обернулась. Руки плетьми опущены на колени, спина сгорблена как под тяжкой ношей, старый бабушкин пуховый платок на шее, волосы собраны в неряшливый пучок на затылке, который уже почти распался и съехал к шее — так в памяти Мирона выглядела скорбь и безысходность.       Он понимал, почему так. Папы больше нет. Бабушки тоже. Мама потеряла мужа и собственную мать, и скорбь её была вполне обоснована. Но Мирон… Мирон тоже страдал. Он тоже потерял двух родных людей, а ещё здоровье. И это в самые лучшие годы, когда хочется всего и сразу, когда вся жизнь впереди. В тот момент он очень нуждался в том, чтобы утешали его самого, но, видимо, мама нуждалась в том же, а третьего, кто мог бы утешить их обоих, теперь не было. В итоге по квартире передвигались два призрака. Один — шаркая тапками по линолеуму, второй — шаркая колёсами инвалидной коляски.       Мирон толкнул вперёд колёса и въехал в тесную кухню. Застрял между холодильником и маминой табуреткой, ударившись в добавок ещё и мизинцем на левой руке.       — Мам! — снова позвал он.       — Что, Мироша? — будто очнулась женщина. Торопливо смазала глаза и вскочила. — Покушать? Покушать хочешь?       Мирон помотал головой, но мама будто и не видела этого. Она шумно отодвинула табуретку и распахнула холодильник, в котором — оба знали — ничего нет, кроме летних заготовок, пачки кетчупа да сырой картошки. Мама снова поникла и так стояла около минуты, опустив голову.       Мирон сглотнул ком в горле и сам закрыл дверцу холодильника.       — Давай вместе, мам. Пропусти, пожалуйста. Дай проехать.       — Проехать, — прошептала женщина и снова горько расплакалась. — Проехать! Мироша…       — Мам! Мама! Я в порядке.       Это неправда, но лучше уж в таком порядке быть, чем как папа…       — Мам, — снова позвал мальчишка, схватив женщину за руку. — Посмотри на меня.       Мать послушалась. Посмотрела на него, но не сразу, исподволь, словно пристыжённая. Пожалуй, к новому увечному положению Мирона мама привыкала даже тяжелее его самого. Юноша принял свою инвалидность, но не собирался сдаваться. Мама — наоборот. Она не могла принять это, но сдалась в тот день, когда Мирона выписали из больницы. Тогда же он понял, что если и есть шансы вернуть ногам движение, то мама ему не помощник.       — Мам, отдохни, ладно? Полежи. А я сварю макароны. Ты будешь макароны? С кетчупом.       — Буду, Мироша.       — Хорошо. Иди полежи. Я позову. Тут тесно вдвоём.       Женщина кивнула и ушла, а Мирон засунул поглубже под стол табуретки, чтобы расчистить себе проезд к плите и толкнул колёса вперёд. В конце концов, хотя бы на кухне для него изменилось лишь то, что ящики с крупами теперь на уровне рук, а плита — на уровне глаз. Раковиной теперь, конечно, неудобно пользоваться — вода по локтям течёт, но зато в морозилке можно копаться, не садясь на корточки. Остальное не изменилось. Хотелось бы верить в это, но, к сожалению, для четырнадцатилетнего подростка изменилось слишком много.       Он не знал ещё тогда, что пройдёт несколько лет, и он встанет. Он тогда знал лишь то, что его мать вот уже месяц не вылезает из чёрной тоски, а сам он — из дома. Потому что маме было его не поднять, а коляску вниз спускать очень сложно, да и вообще мама как будто бы делала вид, что всего этого нет. Надежда наладить жизнь по-старому таяла. Душевные силы матери тоже. Мирон видел, что она пропадает, и лишь тётя оставалась светлым пятном в их с мамой жизни.       Поэтому, когда взгляд Мирона снова упал на уже почти смытое к этому моменту нарисованное на предплечье перо Финиста, он лишь поспешил скорее прикрыть его одеждой. Глупо надеяться…       «А вдруг правда?»       Мирон засучил рукав обратно и обвёл пальцем контур пера. Пока в кастрюле кипели макароны, он с трудом развернулся в тесноте кухни, съездил в свою комнату и старательно обвёл размытые линии свежим слоем маркерных чернил.       «Наши предки верили в это, так почему бы и нам не верить?»       «И правда, почему?»       — Филата Соколова не перевели ещё в обычную палату?       — Вы ему кто?       — Друг.       Медсестра в регистратуре была сегодня другая — в возрасте, хмурая и строгая. Она зыркнула на Мирона поверх очков и с явным недовольством взялась за телефонную трубку.       Мирон тактично сделал вид, что изучает собственные пальцы, чтобы его одним только взглядом не стыдили за физическое присутствие перед грозным взглядом медсестры.       — В реанимации пока ваш Филат. Ну и имя, поназовут же… Филаты, Платоны, Электроны…       «Мироны…»       — К нему нельзя?       — Молодой человек…! Вы даже не родственник!       — Ясно, — вздохнул Мирон.       Скинул смс-ку Ване, что к Филе не пускают, и ушёл ни с чем.       Впереди были целых два дня выходных, а радости от них Мирон в душе не обнаружил. Какая уж тут радость? Если Фил ещё в реанимации, значит врачи пока не ручаются за его здоровье. Вот переведут, тогда и видно будет. Только легче от этой мысли не становилось.       Мирон не знал, куда девать себя до вечерней тренировки, так что вернулся домой и занялся домашними делами. Стирка, уборка, что-нибудь поесть…       Уже в процессе, когда в ванной шумела стиральная машина, а в кухне томилась в духовке картофельная запеканка, Мирон вдруг остановился с пылесосом в руках и уставился в угол комнаты. Туда, где прикрытая старым покрывалом и заваленная бесхозными вещами, вот уже несколько лет пылилась за ненадобностью инвалидная коляска.       Мирон выключил пылесос и принялся разгребать этот угол от хлама сначала спокойно, а потом с каким-то остервенением. Вещи летели в разные стороны: пакеты с одеждой, которая уже давно мала, а выкинуть жалко; лишняя подушка, ещё одно старомодное покрывало, пакет с ёлочной мишурой. Всё прочь.       Внизу, между колёс, оказались ещё и всунуты коробки с мамиными туфлями и сапогами. Их Мирон тоже собрал в охапку и отодвинул в сторону, после чего вытащил с грохотом эту ненавистную коляску. Спинка у неё запылилась, но в целом — вполне неплохо на вид. Помыть, освежить и пойдёт. Пусть Фил будет последним, кому она пригодится. А ещё лучше — если пригодится лишь на время. Мирон встал с неё, вдруг и Филат тоже встанет? С чем чёрт не шутит?       — Угораздило же тебя, Филя… — вздохнул Мирон. — Связаться с таким дерьмом.       «Почему от плохих людей всегда страдают хорошие?»

***

      — Мирон!       — Соколов? Проснулся?       В глазах плыло, но силуэт кого-то в белом Филат различить смог, как и определить, что рядом с ним звучит женский голос. Он поднял руку и потянулся к этому силуэту, но его тут же осторожно перехватили и вернули руку обратно на постель.       — Тихо-тихо-тихо, не шевелитесь. Нельзя пока резкие движения делать. Как самочувствие?       Из сгиба локтя торчал какой-то проводок, от которого было щекотно. Под остаточным воздействием наркоза Фил возмущённо промычал и попытался выцарапать этот шнурок или проводок другой рукой. Спину закололо иголками. Какая отвратительно неудобная кровать!       И опять его движения кто-то остановил.       — Не надо трогать это. Тихо, не нервничайте. Как самочувствие?       — Что?       — Как себя чувствуете?       Фил напряг зрение и мозги, но простейший вопрос вогнал его в ступор, как будто в голове никак не могли состыковаться какие-то две детали. От этого почему-то стало так грустно и обидно, что глаза сами собой наполнились слезами.       — Ясно, — пробубнил тем временем незнакомый женский голос. — Не отошёл ещё…       — Где Мирон? Позовите Мирона.       — Вам нужно попытаться заснуть.       — Я хочу Мирона. Где мой Мирон?       Силуэт в белой шапочке покачал головой и исчез из поля зрения.