Композиция VI

На тридцать восьмой странице книжки для курсовой было написано: говоря более радикально, каждый зритель смотрит свой собственный (мета)фильм. Марк в общем-то понимал, что имелось в виду, но перечитывал абзац снова и снова. Зритель воспринимает посыл фильма благодаря сумме факторов, как относящихся к самому фильму, так и действующих за его пределами. Ещё: кинематографическое высказывание <…> возникает в восприятии публики и, таким образом, лишь отчасти сводится к самому фильму. Получалось, что Марк смотрел одну версию «Ромео + Джульетты», Женя — другую, Петя — какую-то третью. И аниме в понедельник — тоже. Тридцать восьмая страница — тридцать восьмой год. Тысяча девятьсот. Международная сюрреалистическая выставка в Париже. Интересно, учитывал ли Кандинский, что картины тоже всеми по-разному воспринимаются? Ну, когда говорил, что цвет — это клавиши, глаз — молоточек, душа — многострунный рояль, а художник — это рука, которая целесообразно приводит в вибрацию человеческую душу. Где она вообще, эта душа? Где может располагаться этот многострунный рояль? Марк сразу вспоминал актовый зал в школе, а ещё — рояль на концерте, на который его весной водил Петя. Но это были какие-то гигантские громоздкие инструменты. Сопоставить с ними свою душу было сложновато. Гораздо понятнее сравнение с музыкальной шкатулкой, вот только был и минус: они же обычно разработаны так, что играют одно и то же. Да ещё и не без чужой помощи. Нет, рояль, музыкальная шкатулка, ещё какая-нибудь скрипка — это не то. Жизнь же — весёлый кинофильм, который просто великолепно снят. Пятна на белой стене — бело-розовое пятно. Видеоклип. Первый подпункт в главе, посвящённой «Ромео + Джульетте», в этой книге как раз назывался «Шекспир как видеоклип?» Марк об этом подумал, когда первый раз смотрел, но так, мимолётно. А всё оказалось сложнее и не просто так. Смесь разных жанров и стилей. Контрасты за счёт смены трагического и комического. Смешно. Марк закрыл ноутбук, отодвинул его от себя. Сил как-то особо не было. Тёмный вечер. Шторы не задёрнуты, свет выключен. Одногруппницы курсачи откладывали до следующего семестра. Мол, пишется он всё равно быстро, можно в марте начать. Марка же уже немного нагрузили: попросили написать хотя бы какой-нибудь обзорный доклад на тему для спецсеминара, чтобы было, от чего отталкиваться. А по-хорошему уже и теоретическую часть бы наскрести, хотя бы контур очертить. Интересно, прикольно. Книжек вот наскачивал. Работа кипит, ничего не скажешь. И голова. И рояль — наверное, не его. Марк сполз — да, именно сполз — с кровати на пол. Сила тяжести, сила притяжения. На полу неудобно, даже больно конечностям. Марк свернулся в позу эмбриона — почти что в клубок. Потяни за нить, за ней потянется. Картина мира — сетка, люто хочется весны без злых туманов. Зажмурился. Из автобуса Марк в понедельник выскочил на следующей же остановке. Метро Ломоносовский проспект. На улице темно, прохладно и шумно. Карты сказали, что до общежития — пятнадцать минут пешком. Марк подумал: Петя уже ушёл обратно, да? Подумал: может, и с Женей помирился? И не разъедутся, и будет всё, как раньше, спокойно и хорошо. Вспомнил: у Сектора Газа не только про ад на земле, ветер и ураган. Там и про другое. И это могло всё поменять. Могло. Только не теперь. Трубку Петя тогда взял почти сразу. — Ты что-то забыл? — первым выпалил он — Марк даже не успел ничего сказать для начала разговора. Засмотрелся на проезжающий автомобиль — попытался понять, какого он цвета при дневном свете. Интересный оттенок. — Ты уже в общаге? — спросил в итоге Марк, когда понял, что молчание затянулось. — Нет, я… прогуливаюсь, — ответил Петя, чуть подвиснув. — Написал Жене, что посадил тебя в автобус. Ха. Ха-ха. — Я вышел через две остановки, — не стал скрывать Марк, оглядываясь по сторонам. — Пешком вернуться могу. — Зачем? Затем, что уже почти ночь, ветер местами рвёт одежду, тёмный лес, наверное, тоже где-то есть, и… — Надо договорить, — обошёлся двумя словами Марк. Может, ему и показалось, но Петя на той стороне провода как будто вздохнул. Как когда Марк ему сказал, что он простудится. То есть он действительно решил ещё погулять, будучи так легко одетым? — Я у Шуваловского примерно. Это ближе. Марк попросил оставаться там. Ещё раз сверился с картой. Время засекать не стал, но до территории корпуса дошёл, кажется, быстрее, чем сулили карты. Там безлюдно, тихо и просторно. И скамейки есть. На одной из них Петя — к счастью, хотя бы в застёгнутой до конца куртке — как раз и сидел. Дождался, не побежал навстречу. Марк тоже не бежал так-то. Шёл, шёл, вот и пришёл. И сейчас, лёжа на полу и вспоминая, понимал, что не лукавство это. Да он до библиотеки бежал, скорее, хотя тогда это так не определял. Не до Шуваловского, а до памятника Шувалову. И не только он. А когда-то он бегал по кругу, упирался всё время в углы, и чего он добился тогда… Не дождался. — Ты почему тогда про «Твой звонок» сказал? — в лоб спросил Марк, подойдя к Пете. Вопрос прозвучал как будто слишком громко. А может, это всё из-за простора, да. Виндовская заставка с зелёной долиной. Но перед глазами был учебный корпус, и даже горели какие-то окна. Только Марка они не волновали. Бурные волны остались где-то позади. Разгул стихии. Марк — на полу, в своей комнате — всё же открыл глаза, присел на корточки. Поднялся. Подошёл к проигрывателю — серый чемоданчик, самое то, чтобы брать с собой. Мог бы взять с собой в общежитие в по-не-дель-ник? Нет, надо же было бы и пластинку выбрать, чтобы подошла всем. Сейчас он особо не выбирал — наугад, наощупь из ящика вытащил первую попавшуюся. Оказалось — альбом Stromae, прошлогодний. Самое то. Включил её с самого начала и под первые же запевы лёг обратно на пол, только теперь на спину. Прямо над ним висела люстра с пятью лампами. Когда лампочки в них не горели, казалось, что эта лампа — существо, слепое на все пять глаз. Марк лежал и смотрел на них без линз. Было не очень комфортно, но нормально. Самое то — чтобы всякое вспоминать. Вспоминать, как Петя замялся от вопроса. Как не встал, как это Марк всё-таки присел рядом, сняв рюкзак. Отставил его, прислонил к ножке скамейки. Спасибо, что не такой, как в «Смешариках». А потом Марк вдруг выпалил: — Можешь меня поцеловать. Без дрожи в голосе, без волнения. Прямо. Петя нахмурился, сощурился, всё сразу. — Что? — переспросил он. — Ты же хочешь, — сказал, как есть, Марк. — Я же вижу. Вот и всё. Это всё объясняло, это было просто, как дважды два, а Аня была права — тогда, в баре. И когда говорила, что Петя его на поэтическом вечере слушал. Внимательно. Но была проблема. Марк из весны и Марк из ноября — это были разные люди, у которых близко к сердцу оказались разные люди. Так, что рука к руке. Марк лежал на полу и смотрел в потолок, а потом закрывал глаза и вспоминал свои сны: они нечётко прорисовывались в темноте перед глазами под веками и накрывали кутерьмой ощущений. Марк вспоминал, как целовал Петю во сне и наяву, а потом вспоминал, как соприкасался с Женей, обнимал Женю, держал за руку Женю, и почему-то — здесь и сейчас — оно ощущалось так, как когда понимаешь, что вот-вот закончишь картину. Видишь, в какую точку движешься. Слегка размытый центр со слабыми, неопределёнными линиями. Аня была права. Потому что Петя об этом сам заговорил. — Марк, я хочу извиниться за то, что я испугался, — проговорил Петя почти по слогам. — В мае. Петя заговорил — и Марк — и тот, который там, напротив Шуваловского, и тот, который лежал на спине — вдруг подумал, что, может, это один из тех моментов, когда вселенная расщепляется на множество вариантов дальнейшего развития событий. И где-то в другой, параллельной реальности, а может быть, и не в одной, всё пошло дальше по-другому. — И я очень жалею, что мы почти перестали общаться, — продолжил Петя. — И ещё… Он отвернулся на несколько секунд. Потом обратно к Марку повернулся. В параллельной реальности Марк замер, забыл, как дышать, а потом уточнил, не снится ли Петя ему. В той же реальности, из которой Марк сбежать не мог, всё произошло иначе. — Ещё я жалею о том, что позвал Женю на чтения, — признался уже тише Петя, тут же отворачиваясь — снова. — Но я не должен так говорить, поэтому хочу извиниться и за это тоже. Но ведь Женя мог и отказаться. А ещё — ещё Петя точно не был в ответе за его чувства. И за чувства Марка. Марк — там, на скамейке — уже не хотел целоваться с Петей. Марк — в квартире, на полу — всё-таки думал о том, что в какой-то из параллельных реальностей они это, конечно же, сделали. Не сразу, нет. Петя сначала бы объяснил, вместо извинения, — наверное, примерно так: — Потому что мне стоило прийти одному и всё починить. Марк бы подумал, что это забавно. Ну, такой выбор слова. Петя же не Пин, а Кар-Карыч. Марк бы решился спросить: — Что именно? И Петя бы, переплетя пальцы в замок, на одном дыхании выдал: — Наверное, мне нужно было тогда сказать, что я тебя… Он договорил. Бы. Он обязательно произнёс бы это коварное слово, этот глагол, который не пятиглазое существо над головой, да. Произнёс бы в настоящем времени. И произнёс — в какой-то из параллельных реальностей. Без всяких «бы». Марк читал про это когда-то: любой возможный мир реализуется, поскольку возможность и действительность — два дополнительных свойства одного и того же мира. Петя договорил, Марк спросил, зачем Петя ему такое наговорил, Петя ответил, что хотел, чтобы Марк знал — и это, и то, что ничего не изменилось. Где-то там. В параллельном мире. И вот после этого они и поцеловались. Так, что потом Марк разглядывал в зеркале обветренные губы и думал о том, что вообще-то неплохо бы обзавестись гигиеничкой. И Пете подарить. Но Марк в этой реальности сказал: — Мы сейчас как в сложном двухголосии. Когда каждый в разное время вступает. Самостоятельное движение голосов. Струи дождя с исходной картины превратились в параллельные линии. Марк не разбирался в музыкальных терминах. Но что-то ему подсказывало, что эти самостоятельные движения в какой-то момент всё-таки пересекаются. Совпадают на новой странице нотной тетради. Совпадут. Просто не здесь и сейчас. Петя не спорил. Но смотреть на него было даже как-то страшно. Он не плакал, нет — при Марке. Потом-то, когда Марк ушёл ловить следующий автобус, чтобы уже доехать даже не до ближайшего метро, а как можно ближе к дому, наверняка дал слезам волю. Просто Марку об этом не дано было узнать. Он мог только дорисовывать в своей голове бесконечные варианты вариантов, лелея себя надеждами на то, что где-то они обязательно сбываются. Но прежде чем уйти, Марк сделал неожиданное. Чуть расстегнул воротник своей куртки и стянул со своей шеи шарф — невзрачный, тёмно-синий, не то чтобы прямо тёплый, но всё же. Петя напрягся, когда Марк, уже застегнувшись, к нему потянулся. Был против, очевидно. — Тебе до дома дольше ехать, — сказал он дрогнувшим голосом. Но Марк не отстал. — У меня куртка тёплая. А ты ещё неизвестно на сколько тут загуляешь. В то, что сразу после этого разговора Петя побежит в общежитие, Марк не верил. Как и в то, что его там спросят, чей это шарф и вообще. Обратят внимание. А у Марка ещё несколько шарфов дома было. Теплее. Петя сдался. Разрешил Марку расстегнуть ворот куртки и повязать шарф. Марк старался не обращать внимание на то, как Петя дышал в этот момент. И вообще на то, какое между ними было маленькое расстояние. Ещё чуть-чуть — и… Действовал быстро, чтобы не дать совсем замёрзнуть. А потом и капюшон ему на голову нахлобучил. — Как мне его потом тебе вернуть? — спросил Петя. Марк задумался. Не мог ничего обещать. — Мы обязательно встретимся, слышишь меня… — протянул он спустя несколько секунд. Трек у Дельфина такой, на радио крутили часто. Прости. Наверное, это тоже был неплохой момент для поцелуя. Марк — на полу, под Stromae, которого совсем не понимал — повернулся на бок, снова сворачиваясь в клубок. Он мог рисовать в голове что угодно — всё равно туда никто не залезет. Вспомнил про нарисованных рыб. Марк потом читал немного про эту картину — ну, что смог найти. В Пушкинском она хранилась с 1948 года. А ещё Матисс в один из периодов своего творчества рыбами был просто одержим. Они встречались на его картинах в 1912 году, в 1914 и даже в 1921-1922 годах. Всего картин с рыбами у него насчитывали не меньше десяти. Если так посчитать — то это как минимум тридцать желаний. А если ещё домножить на количество рыбок в каждом аквариуме… Наверное, Матиссу бы понравилась сцена в «Ромео + Джульетте». Ну, та, где Ромео и Джульетта друг на друга сквозь аквариум смотрят, находясь по разные стороны. И рыбы плавают. Только они там зелёные и темно-синие. Страница триста двадцать два: благодаря движениям рыб и движениям каме­ры кажется, что образы расплываются и растекаются. Идея загадать что-нибудь рыбкам Матисса пришла Марку в голову непосредственно перед картиной. Знать не знал даже, что такая будет в экспозиции, так что нет, специально для того, чтобы желания загадывать, он туда не шёл. Но загадал. Загадал, чтобы у него наконец появился кто-то, с кем не будет больно. Страница двести девяносто девять: Лурман стремился создать эффект близости к зрителям при помощи кружащих движений камеры, наездов и экстремального монтажа. Бег по кругу в экстремальных условиях. Погоня за чем-то иллюзорным. Предварение физического контакта. Жене же понравилось это стихотворение, да? Про загадывание желаний нарисованным рыбкам. Что-то своё в связи с ним наверняка обдумал. Ведь — каждый зритель смотрит свой собственный (мета)фильм. Каждый слушатель воспринимает свой собственный (мета)текст. Каждый художник создаёт свою собственную (мета)реальность. Марк мог себе создать таких сотни. Тысячи. И никто никогда бы не догадался, какая из них правдивая.

21:21 Мне кажется Мне кажется, что я что ты мне

Во всех вариантах реальности Марк дописал последнее слово. Отправил. А потом быстро заблокировал адресата во всех соцсетях, потому что не был уверен, что ему будет не больно.