Соната на крови

      Сола лежала на кровати, смотрела в полускрытый балдахином потолок и думала, что не заслуживает тех хороших вещей, которые с ней происходят. Кажется, она просто не могла с ними справиться.       Позади была первая полноценная учебная неделя в Академии. Жизнь музыкального факультета поглотила с головой: проснувшись рано утром, Сола дописывала начатые вечером статьи, а затем бежала на занятия — лекции в просторных аудиториях или в небольших уютных кабинетах; проводила перерывы с Ютой и Пелагеей или с Фоско, Кэлин и Альбом — да ещё и Дебра снова звала на чай, — или с теми же статьями; гуляла по Академии и её окрестностям, дыша свежим до остроты горным воздухом, любуясь лесом, который осень потихоньку покрывала золотистой патиной, и слушая нежные песни водопада. В Венецию она возвращалась всего пару раз — ради вокала с синьорой Ренатой, преподавательницей, у которой занималась последние пару месяцев, а заодно полить цветы и захватить свежие платья. Она перестала тратить деньги на еду и гораздо лучше осознала, чем же это волшебное место помогало неприкаянным творцам прошлого: буквально — хлебом и кровом.       Вечера в Академии были наполнены свободным творчеством: вокруг замка проводили плэнеры художники, внутри — устраивали импровизированные выступления музыканты и студенты воплощения. За десять дней, прожитых здесь, Сола успела побывать на «Бесплодных усилиях любви» и парочке стендапов. Ей хотелось увидеть и больше — в Академии от подобных возможностей просто глаза разбегались, — но маховики времени, к сожалению, в этом родственном Хогвартсу месте не изобрели.       Всё было просто прекрасно — гораздо лучше, чем она только могла мечтать. Но, Боже, как она устала.       Си бемоль… ля — соль — фа — ми бемоль… ре… до.       Сола вздохнула и прикрыла глаза.       Тихий скрипичный звон теперь преследовал её постоянно, как будто прямиком в мозг засунули наушники и не показали, где нажать кнопку «Стоп». Сола пыталась уловить, кое-как достроить и развить мотивы, и в целом даже получилось — пусть музыкальная форма никогда не была её сильной стороной, но консерваторское образование всё-таки не прошло даром, и частичная завершённость вернула немного покоя… Вот только кульминация, чёртова кульминация! Не знать её было мучительно.       Несколько дней терзал соблазн: пойти к синьору Карстену и попросить о помощи. Возможно, тем вечером, когда они говорили в последний раз, ей следовало броситься за ним сразу же, как только мелодия обрушилась на неё, но она не смогла. Просто не сумела себя заставить — утомлять его собой, опять, потому что ну сколько можно. Вместо этого она написала Фоско: спросила наудачу, бывает ли так, что не отпускает собственный Зов, и он ответил, что да, с музыкантами случается, и это просто как настойчивая подсказка для претворения в жизнь, ничего страшного.       Она, конечно, порадовалась, что ничего страшного. Но всё ещё не могла понять, зачем Академия подталкивает её к сочинению музыки, если сама же отправила на вокальную кафедру. Если композицией она и не увлекалась никогда.       Перед соблазном Сола всё-таки устояла: не стала надоедать декану, у которого и без неё забот хватает. Пару дней назад придумалось кое-что получше: пойти на занятия по основам композиции, которые синьор Карстен вёл для всех желающих. Конечно, это не поможет подобрать кульминацию до прослушивания, но сделать хотя бы что-то разумнее, чем вообще ничего.       Ля, соль — фа диез — ля — ми бемоль, ми бемоль… ре…       Сола застонала, открыла глаза и снова уставилась в потолок.       Кружево теней стелилось вокруг люстры, и кристаллики на её рожках висели неподвижно, хотя легко было представить, что они покачиваются на тихом ветру. Но нет, окно было закрыто: к началу октября альпийский ночной воздух стал уже слишком холодным. Темень за окном казалась тоскливо-непроглядной, и Сола изо всех сил старалась не позволить своему настроению превратиться в подобие этой темени. Его резкие перепады — от радости к тоске — изводили её всю жизнь, а теперь, из-за скрипки, обострились.       Светлячок, дремавший — или что он там делал, неподвижно устроившись между клавиш — на пианино, встрепенулся, пролетел по комнате и пристроился на груди, словно в глубине своей золотистой сущности был котёнком. Сола и погладила его, как котёнка, осторожно — пальцы, как обычно, не ощутили ничего, кроме ненавязчивого тепла. Звон в голове разлился в крещендо.       Услышать бы его как полагается… С одной руки на фортепиано мелодия звучала совсем не так, как пела скрипка — пронзительно, томительно, с какой-то горьковатой страстью. Будь она знакома с кем-то из скрипачей… В который раз пришла мысль: она и знакома. Синьор Карстен точно умеет играть на скрипке. И на фортепиано с гитарой. А может, и на чём-нибудь ещё?       Звякнуло уведомление, и Сола потянулась за телефоном, зачем-то попытавшись придержать светлячка, чтобы тот не скатился с груди.       «Погнали в бар?» — спрашивала Юта. Так мило, и задорно-студенчески, и крайне подходяще субботнему вечеру… и так досадно на себя из-за ответа, зазудевшего на подушечках пальцев.       «Сегодня не могу, — напечатала Сола. — Позови лучше Нильса».       Дело, конечно, было не в возможности, а в нежелании. Очень остром. Как и встречаться с Амедеей завтра днём, пусть это Сола уже пообещала. Хотелось одного: лежать, смотреть в потолок и делать ничего.       Си бемоль… фа диез, соль, ля, соль, фа октавой выше. Ми бекар, ми бемоль.       Она устала из-за мелодии. Не будь её, звучащей в голове, всё было бы куда проще. Скрипка терзала лаской — и ужасно мешала. Воспринимать слова преподавателей на лекциях и новых знакомых вне учёбы. Писать статьи и конспекты, читать книги. А главное — заниматься музыкой: на фортепиано, на вокале и самостоятельно. Собственное пение кое-как приглушало — вернее, перекрикивало — неумолчный концерт в голове, но всё равно это было утомительно, и во взятых нотах вечно чудилась фальшь.       Она быстро поняла, что для прослушивания не сможет подготовить ничего другого.       Два вечера она потратила на то, чтобы найти текст, подходящий мелодии. Хотелось чего-то необычного, мистического, с тёмной романтикой, и Сола отыскала старинную песню о дочери венецианского дожа, которую ночами зовут каналы голосом погибшего возлюбленного. Пришлось сократить и кое-где подправить ритм, но Соле даже понравилось, а главное — она была рада петь на итальянском: это давалось ей гораздо проще, чем на английском, из-за его заковыристого звукоизвлечения. И теперь она отрабатывала вокал, пыталась набросать какой-никакой аккомпанемент и всё раздумывала, искать ли пианиста, который подыгрыл бы ей, или рискнуть с исполнением а капелла.       И кульминация, кульминация… Расслышать, или подобрать, или — пусть без него, оставив в покое те кусочки, которые всё же разобрала. Но этот вариант отчего-то казался предательством.       А если мелодия будет мучить её, пока она не подберёт её до конца?..       Нет, сейчас — неважно, сейчас главное — прослушивание. На подготовку к нему у неё оставалась неделя, а то и две — если идти не в основной день, а в дополнительный. Что лучше — она тоже пока раздумывала.       Си бекар — до — ре — ми бемоль. Ми бемоль… ре…. ре.       Как же красиво. Как… зовуще. Сола поймала себя на том, что тихонько подпевает мелодии, и сумрак осенней ночи за окном показался вдруг не гнетущим, а завораживающим — как неведомые дали, таящие в себе чудеса.       У резких перепадов настроения бывает и хорошая сторона.       — Глупо не наслаждаться сиянием сокровищ, когда они обложили тебя со всех сторон, правда? — обратилась Сола к светлячку, и тот словно вскинулся. С подобным компаньоном так удобно думать вслух и при этом не ощущать себя сумасшедшей.       Придержав его у груди, она поднялась с кровати — слишком резко, уронив на пол телефон. Экран, по счастью, уцелел, и на нём виднелась реакция Юты на последнее сообщение: чёртик и показанный язык. Сола улыбнулась и подошла к раскрытому       пианино, тронула клавиши, и те отозвались нежным переливом, согревшим ночь.       Ре… соль, до. До… фа, си бемоль. Си бемоль… Ре.       Светлячок устроился на пюпитре, как будто наблюдая за ней, и засиял чуть ярче, когда она запела.       * * *       — Ну вот, — Амедея отбросила назад чёрные кудри и подцепила кусочек маринары, сверкнув алым, как её футболка, маникюром, — так меня и соблазнили бросить тебя одну на целый месяц.       Сола слабо улыбнулась. Ещё три недели назад новость о том, что подруга улетит по работе так надолго, расстроила бы её, но сейчас она постаралась не выдать своего облегчения. Отъезд Амедеи означал, что целый месяц можно будет не изобретать отговорок от еженедельных — а нередко у них случалось и чаще — встреч… За это облегчение сразу же стало стыдно: Амедея ведь была ей самым близким человеком, они дружили почти четверть века — ещё со школьной скамьи, — и кто бы ещё мог столько выдерживать все её странности и сложности.       — Раз ты улетаешь в конце ноября… Вернёшься же к Рождеству?       — Как раз к Рождеству и вернусь! Обязательно отметим, как обычно.       Сола старательно задушила мысль, что если в Академии будет праздник, то как соблазнительно бы побывать именно на нём.       — Значит, будешь мне писать из путешествия, — она стукнула ногтём по телефону.       Амедея заулыбалась и кивнула. Сола восхищалась тем, насколько подруга была поглощена своей работой — или, вернее сказать, своим призванием. Экологией. В детстве они мечтали, что станут делить одну парту и в студенческие годы, но вышло иначе: пока Сола постигала теорию музыки в консерватории, Амедея пропадала в аудиториях университета Ка Фоскари. А после — кажется, не было ни дня, когда та усомнилась бы в своём выборе, в отличие от Солы, которая нередко ощущала: ей чего-то не хватает. Она всегда хотела заниматься именно музыкой, и в итоге занималась, но достаточно ли?       Это ощущение оставалось с ней даже теперь, когда в жизни появилась Академия. Уже приходили мысли: а что потом? Что ей в конечном счёте даст вокальная кафедра, к чему приведёт эта учёба, после которой не останется даже диплома?       И всё-таки жизнь явно ощущалась куда более наполненной смыслом, чем раньше.       Ре — ми бемоль — до — ре.       Над головой шелестели желтеющие листья, и тёмные гроздья позднего винограда проглядывали среди них, как маслины из-под перьев салата. Сегодня так тепло пригревало солнце, и можно было устроиться во внутреннем дворике пиццерии, а не прятаться в помещении. Сола скинула балетки, и нежная прохлада бело-терракотовой плитки пощекотала пальцы ног. Из-за приоткрытой двери доносилось попурри народных песен — оно почти заглушало скрипку в голове, слегка изводя диссонансом.       До — фа — ми бемоль — ми бемоль — соль вниз — ре — ми бемоль. До.       Запахи разнообразной пиццы дразнили, но Сола охотнее слушала Амедею и задавала ей вопросы, чем расправлялась с маринарой. Пусть больше, дольше говорит подруга, пусть рассказывает о планах на очередную экологическую конференцию, или о том, как проспала недавнюю высокую воду, или о бывшем однокурснике, который вдруг позвал на свидание. Лучше она, потому что…       — Ты совсем задумчивая, — Амедея прервала ворчание по поводу очередной заковыристой документации и прищурилась. — Я тебя заболтала? Или что-то случилось?       Сола улыбнулась, покачала головой и всё-таки отщипнула кусочек маринары. Пряность мидий чудесно оттеняла нежность тающего на языке теста.       Она не могла говорить об Академии. Не могла чисто физически: как объяснила Дебра, при попытке что-то сказать или даже написать кому-то вне её нападёт нечто вроде ступора, который этого не позволит. Сола на всякий случай даже не пробовала. И, честно говоря, даже если она могла бы рассказать — то, вероятно, не стала. Это была… заветная тайна, волшебное сокровище, которое хотелось спрятать в глубине сердца. Сказочный замок со стрельчатыми окнами, шелест конспектов в светлых аудиториях, ночные выступления в баре Зелёного змия и багряные глаза синьора Карстена… Нет, это всё слишком личное, чтобы делиться даже с самой близкой подругой.       Хорошо, что выбора и нет.       — Что ты, ничего. Просто подумала, что, может, тоже куда-нибудь полететь, — ответила она и тут же осеклась. Амедея ведь сейчас предложит! А Соле совсем не хотелось, чтобы совместная поездка помешала бывать в Академии. — Но, наверное, не в этом году. И так ничего не успеваю…       — Иногда мне кажется, что ты слишком много работаешь, — Амедея укоризненно прищурилась. Знала бы она…       — Кто бы говорил!       По дереву столика прожужжало. Сола перевела взгляд на засветившийся экран и тут же схватила телефон.       «Мы с Пелагеей записались на основной день прослушиваний. В дополнительный не могу, нужна дяде на концерте. Ты с нами?» — всплыло на экране сообщение от Юты. Сола тихо вздохнула и сказала себе, что это судьба. Посмотреть на однокурсниц хотелось, но смотреть и не участвовать самой было бы глупо.       Значит, у неё не оставалось дополнительной недели. Съеденная маринара вдруг показалась камнем, засевшим под солнечным сплетением.       — Чего ты там прячешь? — в голосе Амедеи зазвучали те многозначительные интонации, за которые иногда хотелось покусать. — На свидание зовут?       За годы дружбы Сола давно исчерпала остроумные ответы на подобные вопросы и поэтому, положив телефон экраном внизу, просто укоризненно посмотрела на Амедею.       — Ладно, извини. Как твои занятия?       Сола вздрогнула, но быстро сообразила, что спрашивала подруга о вокале с преподавательницей здесь, в Венеции. Эти уроки она пока не решалась прекращать, хотя уже и сомневалась, стоит ли сочетать обучение у двух разных педагогов.       — Как всегда: приятно и немножко мучительно. Каждый раз столько нового…       — Но получается?       — Пока не знаю.       Сола действительно не знала. С синьорой Ренатой они всё ещё воевали с устойчивостью опоры и разучивали вокализы, а синьорой Адель было странно: легко и вдохновенно на самих занятиях, но желанного ощущения контроля над звукоизвлечением не прибавлялось. Иногда у неё получалось брать ноты как полагается, но это было как-то… будто она своим голосом управляет, а он ведёт себя как генератор случайных звуков. Сола надеялась, что преподаватели в Академии знают, что делают, и надо просто выполнять то, чему её учат, а постоянная практика сама по себе достаточно полезна и рано или поздно её озарит окончательным пониманием, как сладить с собственным голосом.       — По-моему, у тебя всё-таки что-то случилось, — Амедея смотрела на неё внимательно, и в тёмных глазах мешались тревога, любопытство и упрёк. — И ты такая занятая стала… Работа? Или что?       Сола тронула холодный бокал с домашним лимонадом, успокаивая неврозность. В голове забились слова — спутанные, смятенные.       «В моей жизни сейчас столько хорошего, но я устала. Меня как будто не хватает на всё, чего хочу».       «Да и чего хочу в конечном счёте — не понимаю».       «Есть вещи, которые я не могу тебе рассказать, но всё-таки знай: со мной происходят странные вещи. Только ты не волнуйся, они не опасные… наверное».       «Кажется, я влюбилась».       До — ре — ля — си бемоль — соль — ля — фа диез. Соль.       В горле что-то сжалось. Слова съёжились, как цветок, не сумевший пробиться к солнцу, и это не было ступором от магии Академии.       — Работа, да. Осенью всегда так, все будто просыпаются после лета. Сама знаешь. Ничего особенного, в общем. Лучше расскажи ещё про зимнюю конференцию.       Амедея с подозрением прищурилась и фыркнула, но всё-таки принялась рассказывать.       * * *       «Сегодня в оранжерее должно быть тихо и бесстудентно, — написал Фоско, пока Сола шла под сиреневым вечереющим небом, подёрнутым сияющими золотистыми облаками, к дверям главной башни. — Очень советую там прогуляться».       «Почему?»       «Во-первых, просто красиво. В твоём вкусе. Во-вторых, вдохновляет. Проверено и доказано. Даже Альб после таких прогулок что-нибудь дописывает, если не растрачивает всё вдохновение на Кэлин».       На выходных в Академии становилось не то чтобы безлюдно, но действительно куда более тихо, чем в будние дни. Пустой двор перед башней, и вестибюль тоже… Даже показалось ненадолго, будто замок вымер, застыл во времени под бездонным сиреневым небом — как в жутковатых сказках.       Соль, ля. Си бемоль. Фа вверх. Ми бекар, ми бемоль, соль вниз. Фа диез, ля, соль октавой выше.       И не отрешиться от скрипки, которая так подходила сейчас Академии с её тишиной и предвечерними тенями.       Сола передёрнула плечами, отвела взгляд от витражных окон, сквозь которые сочился закатный свет, и торопливо зашагала, почти побежала, к галерее перехода на музыкальный факультет. Там, сидя вразвалку с гитарой, вразнобой дёргал струны незнакомый парень в рваных джинсах, и тревожное наваждение схлынуло.       Она быстро переоделась в своей комнате — альпийские вечера неизменно были прохладнее венецианских, — спела песенку светлячку, чему тот явно порадовался, как сытному ужину, и вернулась на факультет, чтобы подняться в оранжерею. Фоско ведь ерунды не посоветует… Сола улыбнулась, представив, что на это утверждение ответил бы Альб.       Оранжерея Академии занимала весь пятый этаж — и в главной башне, и на всех факультетах. Даже вокруг стрельчатых окон связывающих их галерей вились зелёные побеги. Сола об этой красоте пока что только слышала, сама немного удивляясь, что за полторы недели так и не добралась полюбоваться. Но у неё часто получалось так, что до самых желанных вещей руки доходили в последнюю очередь.       Факультетская лестница свивалась кольцами внутри витражного эркера, и Сола поднялась по ней, щурясь от закатного солнца. Она знала, что ещё выше, на шестом этаже, комнаты тех преподавателей, которые хотя бы иногда ночуют в Академии, а на седьмом, последнем, — деканские апартаменты. Синьор Мейсон почему-то выбрал подвалы, но остальные трое действительно жили на вершинах факультетских башен, и Соле, хотя она и не любила высоту, нравилось представлять, что за виды открываются из тамошних окон.       Но ей самой сейчас достался не хуже. Наверное, однажды она, выросшая в скупой на растительность Венеции, привыкнет к изобилию цветов и зелени — но определённо не сегодня.       Вокруг благоухал настоящий сказочный сад. Цветы всевозможных оттенков в мраморных вазонах, деревья в кадках, сплетающиеся ветвями под высоким потолком, изящные кованые лавочки под сенью раскидистых листьев, и догорающий закат, льющийся из готических окон, и запах — одновременно сладковатый и свежий… Задышав чаще и глубже, Сола подбежала к ближайшему кусту малиновой бугенвиллии. От пышных соцветий слегка тянуло ягодами.       Фоско советовал гулять здесь, как по настоящему саду: просто идти вперёд, погрузившись в свои мысли, и тогда на тропах настигнет Вдохновение. Сола осторожно тронула малиновые лепестки, прощаясь, и вернулась на каменную дорожку.       Закат погас, и розово-лиловые сумерки окутали растения, сделав их почти чёрными, и только статуи белели во мраке, словно привидения. Сола поёжилась, вспомнив незнакомку из подвалов, и оглянулась — может, вернуться? — но спустя несколько секунд сад озарился золотистым светом фонариков, сокрытых посреди листвы. За их мерцанием, уютным и чуть загадочным, хотелось идти вперёд, как под дудочку гамельнского крысолова.       Соль, соль. Фа. Фа — си бемоль вниз — ми бемоль вверх — ре. Фа. Фа, ми бемоль. Ми бемоль, ми бемоль. Ре. Ре — соль вниз — до — си бемоль. Ля, соль, фа диез.       Между двумя безрукими статуями неподалёку обнаружилась ещё одна лавочка, и на ней шептались две темноволосые девушки. Сола ускорила шаг, чтобы не помешать своим присутствием, но всё-таки успела услышать обрывок разговора.       — …Лучше всего вдохновляет душ, — заявила одна из них. — Только там записывать неудобно, а пока вылезешь — можно забыть что-то классное.       — Включай диктофон, — засмеялась вторая. От её яркого «р» повеяло сухим вином, багетами и лавандой. — А лучше всего помогает не душ, а мытьё посуды.       — Ненавижу!       Теперь засмеялись они обе, и Сола улыбнулась тоже. Рецепт «Если не можешь сообразить, как поинтереснее начать статью, постой несколько минут среди струящейся воды: хоть под душем, хоть над раковиной» ей тоже был прекрасно известен.       Миновав гигантский фикус, она свернула направо и позволила оранжерее вести её своими таинственными тропами.       Шаг за шагом среди огоньков и цветочно-травянистых ароматов — и мысли потекли легко, в кои-то веки не тревожа. Мягкая тишина обволакивала, и только журчала где-то вдалеке вода, и даже скрипка в голове почти затихла, словно утомившись. Сола размышляла — о работе и учёбе, о занятиях вокалом и особенно о грядущем прослушивании, представляя, как оно случится: она поднимется на сцену, и споёт на заветно-проклятую мелодию о своей бедной землячке, и это будет смотреть — и слушать! — почти что целый факультет. Мысль и пугала, и будоражила, но воображение упрямо рисовало не неудачу, вполне вероятную, а как она разделит то, что на сердце, с двумя сотнями других людей. Её голос сольётся с мелодией — чьей же всё-таки, чужой или собственной? — и тлеющее внутри разгорится вовне.       Ре — ми бемоль. Си бекар — до. Соль диез — ля. Ре октавой ниже — ми бемоль.       За высокими, в пол, окнами сгущались сумерки, и пахло пудровой свежестью роз. Она забрела куда-то, где розы были повсюду, сколько хватало взгляда: белые, розовые, чайные, алые. Собираясь с дорожки, как ручейки в реку, они сплетались в тенистый грот, и сердце забилось быстрее, и ему вторила скрипка в голове. Сола вздохнула судорожно, вглядываясь в переплетение колючих ветвей, подсвеченное фонариками, и вдруг остро захотелось совсем другой мелодии. Той, что она уже пыталась спеть в тёмной глубине подвалов — про музыку и единение в ней.       Быстро оглянувшись — в розовом гроте и на пронзающей его дорожке никого не было ни видно, ни слышно, — она запела, заглушая назойливую скрипку, про голос, что приходит в грёзах.       Её собственный голос чуть срывался на первых двух строчках, но затем сам собой окреп, обрёл уверенность — здесь некого было стесняться: её слышали только розы, и статуи, и подступающая ночь. Песня затопила всё её существо так естественно, так… приятно.       На пятой строчке вверх — как будто за спиной распахнулись крылья, чтобы унести ещё выше на седьмой, и звук — лёгкий, свободный, она ведь слышала и чувствовала — оседал на ветвях и бутонах.       Спускаясь вниз на восьмой строчке, Сола прикрыла глаза: дальше она петь не будет, превращать дуэты в арии ей не очень нравилось. Но как жаль умолкать…       В наступившей тишине — теперь молчала даже скрипка — она явственно услышала, почти ощутила кожей четыре такта проигрыша. Тихо выдохнув, она коснулась роз…       И звук чужого голоса — глуховатого баритона — вступил ровно после мысленного проигрыша, как будто предлагая дуэт.       Сола дёрнулась. Она не верила собственным ушам, она боялась оглянуться… но, конечно же, оглянулась — чтобы увидеть своего декана, чёрным силуэтом замершего среди роз метрах в пяти от неё.       Значит, синьор Карстен всё-таки умеет петь. О, и ещё как умеет!       Его голос в вокальном смысле не удивил её: низкий, тёмный и мелодичный, вызвавший в памяти воспоминание о бездонном звёздном небе. Или… нет, не так: сень неба успокаивает, а не будоражит — дыхание от неё не учащается, как сейчас, и не покалывают мурашки, и не подступает дрожь, которую так тяжело сдержать. На краю сознания мелькнула досада: он ведь её слышал, и наверняка это было… плохо, но неважно сейчас, неважно… в скоротечные, волшебные секунды, когда он пел ей… пел ей в ответ! Ласка его голоса пронизывала, и Сола едва различала знакомые слова — скорее разбирала их про движениям его губ.       Она обхватила себя руками, царапнула ногтями у локтей, и кожа отозвалась лёгким саднением. Едва ли отрезвившим.       Ей мучительно не хотелось, чтобы заканчивались его восемь строк. Но всё-таки они закончились, и синьор Карстен умолк. В голове снова зазвенели такты проигрыша. Мысль продолжить казалась слишком дикой, и Сола, судорожно дыша, пропустила момент, когда могла бы вступить, чтобы петь дальше. Довершить начатое ею же — до дуэта, до слияния голосов.       Нет, не могла бы — не выйдет сейчас выдавить ни нот, ни даже обычных звуков.       Синьор Карстен смотрел на неё, приподняв брови, и было настолько неловко, что хотелось убежать.       — Ты не продолжишь? — подождав немного, спросил он. Сола помотала головой, облизнула губы и сглотнула. И наконец обратила внимание, что декан держит в руках серебристые обломки… знакомые обломки!       — Извините, — всё-таки выдохнула она, — я думала, тут никого нет.       — Я тоже, — ответил он негромко. — Это ты извини. Не хотел тебя сбивать.       Сола помотала головой и рискнула сделать несколько шагов ему навстречу. Она не знала, что сказать, но была так рада его видеть… и слышать. Чёрт возьми, как теперь забыть колдовское звучание его голоса?       И картинку эту не забыть тоже: как он стоит, весь в своём обычном чёрном и, как всегда, такой бледный — среди тёмной зелени, среди переплетающихся роз, багряных, как кровь… или его глаза.       — Вы не сбили, — наконец ответила Сола. — Просто это было… неожиданно.       Синьор Карстен прищурился и чуть склонил голову к плечу:       — Вы с Адель ещё не разобрались с твоим зажимом?       — Уже гораздо легче, — быстро проговорила она. Противные коготки лжи зацарапали в горле, но Сола напомнила себе, что в присутствии обеих синьор-преподавательниц легче действительно стало, а насчёт других людей… Нет, она не будет жаловаться, особенно не зная, насколько виновата их с синьорой Адель неподходящесть друг другу, а насколько — её личная нерадивость.       Он кивнул.       — Уже выбрала, что будешь петь на прослушивании?       Она чуть вздрогнула, но в голове пока было тихо. Удивительно.       — Да.       Сола невольно посмотрела на его ладони, сжимавшие обломки поющей чаши. Надо было попрощаться и уйти, и точно не стоило таращиться на расколотое серебро в этих музыкальных пальцах, и она почти заставила себя отвести взгляд, как вдруг заметила на этом серебре багровые капли. А затем — красноватые разводы на бледной коже.       — Вы в порядке? — испуганно выдохнула она и сразу же прикусила язык.       — Да, — он перехватил обломки так, что капли крови перестали быть заметны. — Не обращай внимания.       Но всё-таки немое, невысказанное «Я могу вам помочь?» повисло, задрожало в воздухе между ними, хотя синьор Карстен, конечно же, не мог услышать её мыслей. Пора, пора было уйти и не мешать ему, только это почему-то казалось таким неправильным. Или правильным — просто ей хотелось остаться рядом? Хотелось узнать…       Она смутилась окончательно, заметив, что синьор Карстен легонько постукивает по обломкам чаши пальцами, словно в нетерпении.       — Ты так и не прислала ссылки на свои статьи, — вдруг сказал он. Уводил её внимание с того, чего ей замечать не следовало?       — Извините, я… я не хотела вас отвлекать от ваших дел. — «Ещё больше, чем уже отвлекала, хотя чёрт, я ведь даже сейчас продолжаю этим заниматься». — Синьор Карстен, я пойду, наверное?       Он помолчал несколько долгих секунд, а затем, кое-как одёрнув манжеты, кивнул.       — Иди. И… я буду признателен, если ты не станешь рассказывать, — он слегка запнулся, — об этой встрече.       — Да, конечно.       На тонких губах мелькнула слабая тень улыбки.       — И не забудь сообщить мне, если опять случится что-то необычное.       — Обязательно.       Сола тронула ближайшую розу, выдавила прощальную улыбку и наконец заставила себя уйти. Спустя несколько шагов не удержалась — оглянулась, но синьора Карстена уже не увидела: он бесшумно скрылся среди роз.       Некоторое время ей пришлось поплутать по оранжерее, но наконец она нашла лестницу — как выяснилось после спуска, факультета словесности, соседствовавшего с музыкальным. В замке, уже не настолько безлюдном — студенты возвращались сюда ночевать перед учебным днём, — уже вовсю горели лампы, было светло и уютно, но любоваться красотами статуй и витражей не тянуло. Сола почти бегом добралась до своей комнаты, захлопнула дверь, обняла ладонями скользнувшего к ней светлячка и только сейчас сообразила, что скрипка в голове молчит до сих пор.       Но стоило осознать это, как проклятая мелодия нахлынула — отчаянно, как будто зло, и звон в голове почти оглушил. Сола срывающимся голосом подпела ей, и нехватка кульминации показалась вдруг особенно мучительной.       — Академия, миленькая, — зашептала она, щурясь от сияния раздувшегося до приличной виноградины светлячка, — пожалуйста, помоги, подскажи, ну пожалуйста…       В голове мешались образы: расколотая чаша, багряные глаза синьора Карстена над амфорой рукотворчества, кусачий ворон из сна, сонмище роз, бледные окровавленные ладони… Что всё-таки случилось с деканом, и зачем, и не следовало ли ей плюнуть на тактичность и расспросить?       Ми бемоль… ре — до — си бемоль — ля.       Фа… ми бемоль — ре — до — си бекар.       Ля бемоль октавой выше… соль — фа — ми бемоль — ре.       Ми бемоль третьей… ре — до — си бемоль — ля. Соль.       Фа диез.       Соль.       Сола выдохнула так, что в лёгких ничего не осталось, и бессильно опустилась на колени.