Соната на крови

      — Кто умыкнул лимонадник? — раздался возмущённый женский голос, перебивая скрипку, и Сола оглянулась. Высокая брюнетка в полосатых брюках и малиновой рубашке крутилась у стола с напитками. — Он очень нужен нам завтра!       Сола заподозрила, что на самом деле глагол переводится с английского несколько иначе, но не поняла, с чего же подобное негодование. В столовой Академии, похожей на средневековый зал, украшенный неоновыми вывесками, всё было общим — и ничьим.       — Это Диана, — хрустя шоколадной печенькой, пояснила Юта, — она со словесности.       — Ты уже со всей Академией познакомилась? — старательно улыбнулась Сола, разрезая остаток усыпанного ягодами тоста — ножик чуть не выскользнул из пальцев. Она бы позавидовала лёгкости Юты в том, чтобы начинать общение, оставь её скрипка в покое хотя бы на пару минут. — Или решила, что трёх четвертей достаточно?       — Диана тоже любит текилу, а любители текилы должны держаться вместе.       Пелагея рассмеялась так, что у неё пошёл носом чай. Смутившись, она прикрыла рот ладонями, и Сола протянула ей салфетку. Текила… да уж. Чтобы любить это, надо обладать совершенно особыми пристрастиями.       До — ре — ля — си бемоль — соль — ля — фа диез. Соль.       Известная наконец полностью, мелодия и не подумала затихнуть тем воскресным вечером: ни когда Сола спела её от начала до конца, ни когда подобрала аккомпанемент и сыграла. Рядом процокали каблучки — вразрез скрипке, и недовольная Диана прошла мимо, не обратив внимания на помахавшую ей Юту.       — Она решила, — та закатила глаза, — что завтрашнее посвящение обязательно надо организовывать, иначе будет бардак.       — Без организации действительно будет, — Сола поморщилась от очередного крещендо в голове и стукнула ногтём по телефону, проверяя уведомления. Ничего нового, кроме пары ожидаемых сообщений от главного редактора. Со статьями сегодня придётся засидеться в ночь. Глубоко в ночь: прослушивание музыки для работы теперь отнимало гораздо больше времени.       — Сходить на пару часов в лес и спуститься к озеру можно и без лишней возни.       Сола покачала головой, не вполне уверенная в правоте Юты. Завтра, в субботу, состоятся внутрифакультетские отсмотры у словесности и рукотворчества, после которых, как считалось в Академии, и начинается настоящее студенчество, вступление в пору которого следовало отметить. Ритуально. В лесу и у озера. Студентам других факультетов приходить не возбранялось, и Альб и Фоско наперебой обещали, что это будет потрясающий кутёж.       Музыкальному факультету и воплощению прослушивания — и лесное посвящение — предстояли послезавтра. Прослушивание… Сола очень старалась не впадать в панику от его неумолимого приближения. Несколько дней назад она договорилась с Нильсом, что тот будет ей аккомпанировать, и они уже репетировали, и завтра собирались ещё раз. Но как бы замечательно не играл Нильс, петь всё равно предстоит ей, и от мысли об этом под солнечным сплетением разверзалась болезненная тянущая бездна.       Вчерашнее занятие с синьорой Адель не добавило спокойствия. Пугливая привычка не выпускать звук наружу как следует, словно задерживая его в гортани, не придавала пению ни внятности, ни красоты, а избавление было процессом небыстрым. И ещё тот факт, что преподаватели Академии не помогали с подготовкой к прослушиванию… Сола радовалась, что не успела уйти от венецианской преподавательницы: репетировать можно было хотя бы с ней. За пару занятий как следует песню не сделаешь, разве что уберёшь грубые ошибки, но это ведь лучше, чем ничего. Синьора Рената любезно согласилась позаниматься даже утром в воскресенье, и Сола была ей ужасно признательна.       Си бемоль… ля — соль — фа — ми бемоль… ре… до.       Она нажала пальцами на переносицу, как будто там всё-таки была кнопка, способная остановить бесконечный и бессмысленный концерт для одного слушателя.       — Голова болит? — тихо спросила Пелагея. От одногруппниц в конце концов не укрылось, что она становится всё бледнее и рассеяннее, но признаваться, в чём дело, и пугать их Сола не хотела. Надеялась только, что мелодия не сведёт вскоре её с ума.       — Нет, — она наколола вёрткую ягодку на вилку. Аппетита давно толком не было. — Думаю о прослушивании.       — Я боюсь сцены, — выдохнула Пелагея, — очень.       — Не бойся. У тебя ведь шикарный голос. — Это не было ни лукавством, ни ободрением из вежливости: она слышала Пелагею на сольфеджио, и между занятиями та несколько раз пела им с Ютой. Роскошное, глубокое и пробирающее меццо-сопрано, прекрасно поставленное к тому же. — Думаю, когда-нибудь буду писать статьи и о тебе.       Пелагея привычным жестом натянула рукава свитера так, чтобы они почти прикрывали кончики пальцев.       — Там ведь надо как-то специально стоять, — пробормотала она и зажмурилась. — Даже если спою нормально, то остальное…       — Остальное неважно, — Сола едва удержалась, чтобы не тронуть успокоительным жестом смуглую ладошку: Пелагея не любила чужих, особенно неожиданных, прикосновений. — Синьора Эрин говорила: от нас никто ничего не ждёт, никто не будет оценивать. Тем более навыки, которые не относятся к нашей кафедре.       Вот почему так легко говорить убедительно-ободряющее кому-то другому и так бесполезно — себе самой?       — За кулисами страшнее, чем на сцене, — Юта отхлебнула кофе и блаженно улыбнулась. — Там забываешь обо всём и просто ловишь драйв. Вам понравится.       Сола вздохнула: хотелось бы и ей от всего сердца поверить в это. Но ещё больше она надеялась, что, если разделить музыку с двумя сотнями зрителей, та наконец оставит её в покое.       — Доброе утро, — к их столику подошёл Златан и встал позади Пелагеи. Как всегда, до блеска аккуратный — мальчик-отличник, явно стремящийся быть безупречным во всём: в поведении, во внешнем виде, в учёбе. Он задавал заковыристые вопросы на лекциях, ходил на все доступные занятия и явно не любил чего-то не знать. — Скоро композиция, пора идти.       Опаздывать он тоже не любил настолько, что являлся на лекции за несколько минут до начала и устраивался на первой парте, из-за чего у них назревал молчаливый конфликт с Ютой, предпочитавшей задворки аудиторий. Сола давно переросла то время, когда вопрос, кто с кем сидит, казался важным, а вот Пелагея явно разрывалась между новыми подругами и одногруппником, который был ближе всех к ней по возрасту.       И снова кольнуло в груди: какие они оба юные, в самом начале своего пути… и ведь уже нашли его, и уверенно по нему шагают. И умеют определённо больше, чем она.       Сола прикусила щёку изнутри: это глупые и некрасивые мысли. В Академии учится полно и ровесников, и людей ещё постарше. Неприкаянные творцы теперь всё чаще оказывались не бедными скрипачами, голодными художниками и гонимыми властями поэтами, а вполне устроенными в жизни людьми с хорошей работой, в глубине сердец которых дремали детские мечты о мире искусства.       До — фа — ми бемоль — ми бемоль — соль вниз — ре — ми бемоль. До.       Она торопливо проглотила последний кусочек тоста и допила кофе. Пелагея уже поднялась со стула и набросила на плечо лямку рюкзачка.       — Идёмте?       — Декану привет, — хмыкнула Юта. Её не интересовало изучение композиции, зато очень увлёк курс акварели на факультете рукотворчества.       Втроём с Пелагеей и Златаном они отнесли пустую посуду на один из угловых столиков. Сола знала: через некоторое время та беззвучно исчезнет, чтобы затем возникнуть вновь на другом столе; так же исчезал и мусор в ящиках, задвинутых под столешницы. В Академии шутили про домовых эльфов, но на самом деле никаких посторонних существ — кроме, как она теперь знала, призрака — здесь не водилось, как не было и сокрытых залов под столовой: только технические помещения главной сцены. Замок поддерживал порядок сам в себе — за исключением личных комнат, где жителям предполагалось убирать своими силами. Чтобы совсем уж не расхолаживались в этом беззаботном раю для творцов, наверное.       — Ты молодец, что решила заняться композицией, — заявил Златан, пока они шли по галерее перехода на факультет. — Если повезло попасть в Академию, нужно взять от учёбы всё.       Сола вздохнула. Она была бы так рада ходить на все интересующие лекции, и не только на музыкальном факультете: манила история литературы на словесности, и какое-нибудь базовое рисование на рукотворческом, и даже на актёрское заглянуть хотелось… Но надо было успевать работать, и добавление нового предмета в расписание стало не самым простым решением. И всё же тянуло попробовать… в том числе ради встреч с тем, кто ведёт этот предмет.       — Напомни, что вы проходили на первых двух занятиях?       — Введение в сольфеджио. Как будто про это нет отдельных лекций!       Сольфеджио вёл синьор Вальтер, и от него Сола со своим музыковедческим образованием пока не узнала ничего нового, но пропускать занятия не рисковала. К тому же там можно было, устроившись на последней парте, втихомолку писать статьи.       — Не все хотят учить сольфеджио, чтобы сочинять музыку, а кто-то просто не успевает, — тихо напомнила Пелагея и посмотрела на Солу. Обеспокоенно заломила тёмные брови: — Точно не болит голова?       Сола поморщилась — и от скрипки, и от досады.       — Нет, я просто не выспалась. — И это даже было правдой. — Всё в порядке.       Проталкиваясь по лестнице среди других спешащих на занятия, они поднялись на пятый этаж, и Златан уверенно повёл их к нужной двери — такой же, как и все здесь: тёмного дерева и с латунной ручкой. В классе, рассчитанном на три-четыре десятка человек, сидел за преподавательским столом синьор Карстен, и студенты толпились вокруг него. Златан с Пелагеей заняли первую парту, а Сола устроилась позади них, уткнувшись лицом в ладони.       Ля, соль — фа диез — ля — ми бемоль, ми бемоль… ре…       Твёрдая столешница давала опору локтям, гул голосов плыл вокруг и обволакивал, приглушая скрипку. Сола приоткрыла глаза и посмотрела из-под заслона ладоней в сторону синьора Карстена. Его почти загораживали студенты, но был слышен голос — восхитительный голос, о котором она думала, думала, думала все эти дни, звучание которого постоянно вспоминала, сгорая от благодарности и досады — досады на саму себя. Собственная нерешительность горчила в сердце, и так хотелось вернуться в тот воскресный вечер, в розарий оранжереи, и заставить себя вступить, и добраться до дуэтной части — ведь оставалось всего четыре строчки… Ну вот что ей стоило!       Сола вздохнула и слегка царапнула себя по вискам. Нет никакого смысла в этих сожалениях, да и не смогла бы она петь при декане так же свободно, как пела, думая, что одна — а значит, ко всем её вокальным несовершенствам прибавился бы набивший оскомину зажим. И получилось бы плохо, а если бы синьор Карстен вдруг поморщился, слушая её… нет, такого она бы не выдержала.       Мелодия добралась до разрешения и вдруг затихла. Мир качнулся, и показалось, что она оглохла — скрипичный звон стал привычным, как дыхание. Как долгий гипноз… Сола замерла в ожидании, что мелодия вот-вот начнётся снова, изводя по кругу, но та молчала, и остались только чужие голоса.       Отняв ладони от лица, Сола снова посмотрела в сторону синьора Карстена. Он тоже её заметил и приподнял брови, слегка улыбнулся и кивнул. Ни следа неловкости, недоумения, раздражения: преподаватель спокойно приветствует студентку, которую, похоже, не против видеть на своих занятиях. Сола улыбнулась в ответ и потянулась к сумке — достать ноутбук, чтобы печатать лекцию, и нотную тетрадь с ручками.       Студенты наконец разошлись по своим местам, и почти сразу в воздухе прозвучал отрывок из Smoke On The Water. Академия возвещала о начале и конце занятий известными мелодиями, классическими и современными, и как же странно, как приятно было наконец услышать музыку извне без диссонансного аккомпанемента изнутри!       Синьор Карстен поднялся из-за стола, побарабанил по нему пальцами и заговорил:       — Доброе утро, насколько утра бывают добрыми, — по классу прошелестели смешки. — С этого занятия мы начинаем практиковаться. Сегодня я расскажу вам о самом базовом, что нужно знать для сочинения музыки, а затем дам небольшое упражнение. И повторюсь для новоприбывших, — он скользнул по ней взглядом, но не по ней одной, — если кто-то хочет позаниматься индивидуально, подходите, попробуем найти время. Но постоянного репетиторства не обещаю.       Подлая влюблённая изобретательность тут же вскинулась: а если напроситься на эти самые индивидуальные занятия? Сола закатила глаза и пообещала себе подумать об этом позже, а пока открыла новый документ и положила пальцы на клавиатуру, готовая печатать.       — Первый уровень создания музыки — это интонация, — глуховатый голос был достаточно поставленным для того, чтобы заполнить звуком весь класс. — Мелодия опирается на несколько базовых интонаций, и среди них должна быть основная, которую можно различить даже в неявном виде…       Застучали клавиши — её и чужие, зашелестели листья и заскрипели ручки, а синьор Карстен принялся рассказывать о законах, по которым строится музыка. Что-то Сола помнила из консерватории, но там им не давали практической выжимки, да и не было это нужно теоретикам. Минуты текли одна за другой, а она заново привыкала к тому, что между звуками существует тишина, что мир полнится нежными, неочевидными шорохами: слегка скрипит стул, на котором покачивается парень в клетчатой рубашке и с рожками, сидящий через проход; тихо цокает ноготками по экрану соседка сзади; шумит водопад, а ведь о нём она уже позабыла; будоражаще звучит немецкий акцент в речи синьора Карстена. Сознание прояснялось, голова соображала лучше, и вообще казалось, что с мира наконец сдёрнули тонкую, искажавшую всё пелену. Что протёрли запотевшее стекло. Навели резкость.       Как хорошо…       — А теперь практика. — Синьор Карстен отвернулся от стола, подошёл к доске и расчертил её полосками нотного стана. Линейки получились удивительно ровными: не ползли ни вверх, ни вниз, и он соединил их басовым ключом… но почему басовым, а не скрипичным? — Три кита композиции: мелодия, гармония и ритм. Мелодия — главная музыкальная мысль, то, что в песнях поют вокалисты. Гармония — последовательность аккордов, поддерживающих мелодию.       Шорох мела, межтактовые черты, ещё один нотный стан… Шестнадцать тактов — классический «квадрат»… На линейки из-под бледных пальцев сыпались ноты и аккорды, и стало любопытно, заготовил он их или импровизировал. Наверное, импровизировал, раз не переписывал…       А синьор Карстен продолжал объяснять:       — Многие новички думают, что начинать надо с мелодии, но это не так. Разумнее начать с гармоний, а мелодию подобрать уже под них. Именно это вы сейчас и сделаете. Я дам вам гармонии, а вы наложите на них мелодию.       — Вот так сразу? — раздался позади растерянный девичий голос, и Сола оглянулась на цокавшую ногтями соседку. На бледных скулах той мерцали блёстки — как у неё самой.       — Зачем откладывать? — усмехнулся синьор Карстен, не прекращая чертить. — Можно долго погружаться в теорию, но пока не попробуете на практике — не поймёте по-настоящему то, что изучаете. Я не требую совершенства или чего-то изощрённого. Даже наоборот: не стесняйтесь начать с простого.       Сола отодвинула ноутбук и открыла нотную тетрадь, взяла ручку — красную, она всегда любила именно красные ручки, чтобы на белый лист ложилось алое. Название предмета, дата, пузатый завиток скрипичного ключа, одинокий фа диез и загогулина, обозначающая самый просто размер — четыре четверти… Вспомнилось: когда она начинала учиться в музыкальной школе, ей нравилось рисовать скрипичный и басовый ключи рядом и воображать, что они — парочка.       Улыбнувшись детскому воспоминанию, Сола снова посмотрела на доску. Синьор Карстен как раз закончил и повернулся к ним.       — Найдите одну идею, одну мысль, одну эмоцию — и вложите её в мелодию. Не распыляйтесь. У вас сорок минут.       Снова зашуршали листы, и по классу расползлись бормотания и шепотки. Сола быстро переписала ручкой гармонии, поглядывая на синьора Карстена и наслаждаясь блаженной тишиной в голове. А может, скрипка умолкает рядом с ним? Догадка пронеслась по телу током — скорее растерянности, чем облегчения.       Но об этом она подумает позже, ведь сейчас стоило сосредоточиться на задании. С готовым аккомпанементом оно казалось нетрудным: наложить мелодию на имеющиеся гармонии — всё равно что покрасить уже возведённые стены. Чтобы покраска эта получилась изящной, необычной… или нет, не покраска — лучше пусть будут стрелки плюща, изысканные цветы.       Взяв карандаш, Сола вывела первые ноты. Синьор Карстен вернулся за свой стол и тоже стал писать что-то на расчерченной пятёрками линеек бумаге…       Звон в голове зазудел, словно царапнули по едва зажившей ране. Гармонии расплылись перед глазами, и Сола прикусила губу, чтобы не застонать в голос. Да сколько можно! Значит, дело не в синьоре Карстене. Она посмотрела на него, и от холодной высоты переливов пробрала дрожь. А он почувствовал её взгляд: посмотрел в ответ и почему-то нахмурился. Сола поскорее улыбнулась ему и уткнулась в свой лист.       Следующие сорок минут она ощущала себя неумелым пловцом, выгребающим против сильного течения, изо всех сил пытаясь сочинить что-нибудь интересное, но скрипка в голове ужасно мешала. Даже ритм — другой ритм — не желал складываться. В конце концов пришлось набросать что-то банальное, почти математически. И зачем она только пришла на занятие, если всё равно едва соображает?       Когда первый из студентов объявил, что выполнил задание, лекции оставалось с четверть часа. Синьор Карстен гибко поднялся, почти неслышно прошёл на другой конец класса и стал негромко комментировать, и звук его голоса странно переплетался со скрипкой.       Другие студенты тоже заканчивали, дело дошло и до её одногруппников.       — Мне не нравится то, что получается, — пробурчал Златан, побарабанив пальцами по нотному листу. Сола, насколько позволял угол обзора, попробовала высмотреть мелодию. Ноты были такими ровными, словно их напечатали.       — Почему не нравится? — синьор Карстен окинул взглядом исписанные листы, а затем снова посмотрел на Златана.       — Не то, — раздражённо тряхнул головой тот. — Как-то… нескладно.       — Что именно нескладно?       — Всё!       — Так не бывает. Ищи конкретику, если чувствуешь ошибку, — синьор Карстен покрутил в пальцах карандаш и коснулся листа. — Или не ошибку, а то, что можно улучшить. Но обязательно что-то определённое, а не «мне не нравится всё». Возможно, вот здесь стоит сменить мотив…       Пока декан комментировал чужие работы, Сола сидела тихо и по возможности неподвижно, отчасти надеясь, что прозвенит спасительный звонок и до неё очередь дойти не успеет. Ей было неловко, что синьор Карстен увидит, как неудачно она выполнила задание, а ещё странно смущала мысль заговорить с ним при целой толпе чужих людей. Но когда звонок действительно прозвенел — на этот раз «Маленькой ночной серенадой» Моцарта, — Сола не заторопилась, чтобы уйти. Златан с Пелагеей тоже вставать не спешили, с интересом глядя на её листы.       — Идите, — сказала она им, — дальше у меня всё равно перерыв.       Те переглянулись, но кивнули и засобирались, а она опять посмотрела в свои ноты… глупые, нелепые, наивные пятна, совсем не вязь нежных цветов.       Шаги рядом прозвучали вкрадчиво, и скрипка не заглушила их… не заглушила — и оборвалась снова, прямо на середине такта. Сола вскинула взгляд и машинально прикрыла ладонью исписанный серым и красным лист.       — Ты очень бледная, — неожиданно сказал синьор Карстен.       Конечно, она бледная! А кто бы не был, играй у него в голове скрипка — без умолку, две недели!       — Ничего страшного. Просто голова болит.       — У Мейсона есть таблетки. Тебя проводить к нему? Или принести их сюда?       Сола быстро помотала головой. Виски действительно начало ломить, и она поморщилась.       — Не надо, у меня тоже есть таблетки.       Они остались в классе одни: за последними студентами уже закрылась дверь. Следовало показать свою работу, улыбнуться, а может, и вежливо спросить о чём-нибудь, но непринуждённость никогда не была её сильной стороной.       — Покажешь? — синьор Карстен снова смотрел на ноты, и Сола нехотя убрала ладонь.       — Извините, я не очень хорошо соображала.       Их разделяла тёмная столешница парты, и он коснулся кончиком карандаша графитовой вязи её нот, и по позвоночнику словно перо скользнуло — щекоча, вызывая мурашки.       — Неплохо. Узнаю консерваторскую выучку, — негромкий смешок, улыбка в уголках багряных глаз.       — Откуда вы знаете?       — Полистал твои статьи. — Тем воскресным вечером она всё-таки прислала ему ссылки, он поблагодарил, но позже не продолжил диалог, и она не знала, чего испытала больше: разочарования или облегчения. — Было любопытно.       Сола смущённо улыбнулась, не решившись спрашивать, видел ли он статью о его собственной музыке. Синьор Карстен быстро сделал несколько пометок в её нотах.       — Если будет время, попробуй ярче вывести основную интонацию вот тут. А новый мотив можно вплести здесь, получится интереснее. Особенно с синкопой.       — Поправлю до следующего занятия, — тихо пообещала она, надеясь, что действительно успеет сделать это.       Собравшись, они вместе вышли из класса. За дверью Сола покосилась на синьора Карстена, и ей показалось, что он внимательно изучает её.       — С тобой всё в порядке? — он не отвёл взгляда и не смутился, когда она вопросительно приподняла брови.       — Да, — это прозвучало резче, чем ей хотелось бы.       Он слегка нахмурился.       — Тебя точно не проводить к Мейсону? У меня есть десять минут до ученика.       — Не надо, синьор Карстен. Я сейчас к себе пойду. Спасибо за занятие.       После неловкого прощания у лестницы — ему надо было наверх, а ей вниз, — они разошлись. Но спустя несколько ступенек Сола обернулась и увидела, морщась от нарастающего звона скрипки, что её декан всё ещё смотрит на неё, и его взгляд оставался очень задумчивым.       * * *       — Кажется, неплохо, — Нильс за фортепиано закатал рукава синего поло, размял запястья и поправил очки. — Если ты не против, завтра сымпровизирую в аккомпанементе. Тебе это ничем не помешает.       — Импровизируй, конечно, — Сола отвела ладонь от диафрагмы. Когда же она наконец отучится держаться за неё, словно за настоящую опору? — Спасибо тебе большое.       Что-то прожужжало, и Нильс достал телефон из кармана жилета, слегка улыбнувшись засветившемуся экрану. Не Юта ли ему пишет? Та рассказывала, что после вечера в баре они продолжили общение и Нильс оказался «очумительным зайкой».       — Тогда до завтра, — он забрал ноты с пюпитра и разгладил их, а затем аккуратно опустил крышку. — Ты сейчас на праздник?       — Попробую заглянуть, — Сола посмотрела на узкое окно, за которым темнел облачный вечер. — А ты?       — Нет, мне нужно домой, — он снова поправил очки и поднялся с банкетки. — Почти не ночую в Академии, у меня собака.       Вообще-то в Академию можно было взять питомца — Сола видела в общежитии с десяток кошек и одного ручного кролика, — но Нильс, насколько она поняла, большую часть времени проводил у себя в Копенгагене, и здешняя жизнь не особенно поглотила его. Ровно как советовал синьор Джуд, и, кажется, Нильс был одним из немногих — как и Юта, кстати, — кто тому совету следовал и честно предпочитал внешний мир мистическому замку.       Вместе они спустились на первый этаж и дошли до вестибюля. Нильс придержал тяжёлую дверь, и поздний альпийский вечер окутал их нежной прохладой. Сола застегнула курточку и залюбовалась высоким небом: над кромкой гор ещё догорал закат, и багрянец — словно его глаза — перетекал в тёмную морскую волну, которая дальше переплавлялась в чернильную синь. На ночной стороне мерцали звёзды, и редкие облака почти не скрывали ни их, ни тонкого серпа нарождающейся луны.       Ми бемоль… ре — до — си бемоль — ля.       Рядом деликатно кашлянули, и Сола сморгнула, опомнившись.       — Прости, залюбовалась видом.       — Есть чем залюбоваться, — Нильс тоже смотрел на кромку гор, и яркая синева его глаз, очевидный дар Академии, отражала вечерние небеса. — Мне до сих пор кажется, что здесь какая-то галлюцинация в духе классического фэнтези.       Сола улыбнулась.       — И у тебя хватает воли уходить отсюда.       — Сказки не должно быть много, иначе она теряет свою прелесть. Но если в меру… — Он усмехнулся. — Сначала я ждал подвоха, но здесь действительно спокойно. И приходят новые идеи.       «Спокойно». Ох, знал бы он…       — Пойдём. — Нильс кивнул головой в сторону леса. — А то весь праздник пропустишь.       Проводив его до ворот, Сола с интересом понаблюдала, как выглядит при переходе другой человек: истаивая, растворяется за несколько секунд в воздухе.       Фа… ми бемоль — ре — до — си бекар.       Сола вскинула голову к тёмному небу. Музыка всегда дарила ей ощущение неодиночества, но сейчас это было не дружеское плечо, на которое можно опереться, а какое-то насилие. Так хотелось спокойно послушать любимые песни и композиции — или, ещё лучше, побыть наконец в тишине. А если её всю жизнь будет мутить от скрипки, любой? Было бы очень обидно: она ведь так любит слушать Вивальди и Паганини…       Из леса доносились звуки веселья: обрывки песен и громкий смех, а среди деревьев мелькали огоньки. Сола весь день думала, что обязательно заглянет на праздник, но сейчас остро ощутила: она не готова, она не хочет, она так устала. Слишком быстро она теперь уставала, и это очень расстраивало.       Если завтра это не кончится, надо будет всё-таки признаться синьору Карстену. Вот только сможет ли он помочь?       Она ещё раз окинула взглядом опушку леса, а затем развернулась и почти побежала обратно в замок. Яркий свет вестибюля привычно ослепил, и по отполированному до блеска паркету она зашагала медленнее, опасаясь поскользнуться. Здесь всё ещё было пусто, и стук каблучков расходился неуютным эхом, различимым даже сквозь скрипку. Сола обогнула лестницу, чтобы вслед за знакомым неоновым указателем пойти к переходу на факультет, и за поворотом чуть не влетела в какую-то светлую занавеску.       Нет, не в занавеску. Прямо перед ней стояла призрачная девушка. Она оказалась выше почти на голову, и длинные светлые волосы были чуть волнистыми, а широко распахнутые глаза — то ли серыми, то ли бледно-голубыми. Девушка улыбнулась, подалась ближе — и протянула полупрозрачную ладонь, явно пытаясь схватить за руку.       Из горла вырвался полузадушенный вскрик. Сола отпрянула, но тело слушалось плохо, как будто из него вытекли все кости. Полупрозрачные губы шевельнулись беззвучно, и угрожающе блеснули светлые глаза.       Девушка подступила ещё ближе, и Сола зачем-то помотала головой, отходя назад — как будто это могло помочь отвязаться от призрака. Девушка свела брови, снова сказала что-то на своём бессловесном языке, резко развернулась и метнулась прямо в ту стену, за которой скрывалась лестница в подвалы.       Сола смотрела туда, едва дыша, несколько бесконечных секунд — в ожидании, не появится ли призрак снова. Та не появлялась, и Сола обессиленно прислонилась к стене. Оцепенение отпускало медленно, дыхание восстанавливалось с трудом, и хотелось закрыть глаза, сползти на пол, съёжиться, сделаться незаметной — но надо было идти, нет, бежать, пока не поздно, пока не…       Она сорвалась с места и бросилась к галерее перехода. Сквозь факультет, сквозь дворик общежития — и только там Сола, заметив в нескольких окошках свет, решилась оглянуться. Её никто не преследовал, и уже медленнее она поднялась по лестницам, дошла до своей комнаты, закрыла дверь, привалилась к ней и всё-таки осела на пол, прижав колени к груди. Тут же подлетел светлячок, покружил вокруг, приветствуя, и Сола заставила себя протянуть ему ладонь.       Синьор Карстен говорил о призраке так, словно та была совершенно безобидной — но не ошибался ли он? Или наоборот, это она зря испугалась? Девушка ведь не пыталась навредить, просто… звала? Куда?       Подвалы. Сола поёжилась. Уже не раз она думала: надо спуститься туда ещё. Решиться пройти дальше — ведь там, среди сырости и старых камней, скрывались какие-то ответы. И пусть бродить по тому коридору было довольно жутко, это наверняка иррациональный страх — как ребёнок боится темноты, хотя на самом деле в той нет ничего опасного. А она давно уже не ребёнок.       Сола вздохнула и потёрла глаза. Подумала, не пойти ли прямо сейчас, но завтра же прослушивание, и показалось более разумным дождаться его, спеть там до того, как на голову, возможно, свалится ещё какая-нибудь странность.       Значит, завтра вечером, пока все факультеты будут заняты другим и в другом месте. А пока стоило попробовать выспаться, тем более что даже со всем происходящим в Академии ей спалось гораздо лучше, чем в Венеции в пустой квартире. Иногда, мучаясь то от кошмаров, то от бессонницы, Сола думала, не вернуться ли в отчий дом, но всё-таки она не была готова снова жить с родителями и младшими братьями: меньшее из двух зол всё ещё оставалось злом.       Так и не включив свет, она стала готовиться ко сну. Тёплый душ, как всегда, немного усмирил нервозность, и даже скрипка мучила меньше среди нежности стекающих по телу струй. Прохладный белый шёлк ночной рубашки окутал, словно лунный свет, и мягкое одеяло обвило уютным коконом. Сола негромко спела колыбельную светлячку — она старалась петь ему почаще, что напоминало странную кормёжку домашнего любимца, — и вспомнила о своём обещании дать знать синьору Карстену, если с ней опять что-нибудь случится. Кажется, необычное поведение призрака было достойной причиной написать декану. Или благовидным предлогом?       Сола разблокировала телефон и сказала себе, что литература и кинематограф переполнены историями тех самонадеянных, кто гордо думал: не признаюсь никому, и вообще неважно — а потом страдали все. Так что сейчас лучше написать, и она сделала бы это, даже не чувствуй к своему декану всего того, что чувствовала.       Короткое сообщение она формулировала довольно долго.       «Добрый вечер, синьор Карстен, — ногти застучали по светящемуся во мраке экрану. — Полчаса назад я наткнулась в вестибюле на нашего призрака, и она, кажется, позвала меня пойти с ней. Я испугалась и не пошла, и она улетела. Извините, если зря беспокою, но я поняла так, что обычно она ничего подобного не делает, а вы просили написать вам в случае чего».       Нажать «Отправить» Сола решилась не сразу. Но всё-таки отправила — и, повернувшись на другой бок, вместо окна с видом на Альпы теперь смотрела в стену. Светлячок устроился на завитке покрывающего её рисунка, подсвечивая пенный барашек на изгибе волны.       Сола не удержалась и перешла из мессенджера на саму страничку синьора Карстена. Она уже не раз листала её — полупустую, с редкими заметками о концертах групп, для которых он писал музыку, — и каждый раз стыдилась настолько глупого поведения, но поделать с собой ничего не могла.       В синьоре Карстене сплелось примерно всё, что влекло её в мужчинах.       Ей нравились его голос и его мелодии — она пыталась слушать их даже несмотря на скрипку, и так хотелось увидеть, как он исполняет музыку, как бледные пальцы перебирают струны или касаются белых и чёрных клавиш. Нравился и его облик — этот вечный вид «хтонь (не)обыкновенная, вылез из склепа лишь затем, чтобы в ночи постучаться в ваше окно». Нравилось, в конце концов, то, что синьор Карстен — её наставник. И как будоражило, как тянуло и томило в груди воспоминание о почти случившемся дуэте в розарии…       Она всегда была впечатлительной — и при этом совсем не влюбчивой. Но сейчас романтическая тяга разрасталась в сердце, как цепкий плющ, оплетающий замковые стены. Не то чтобы это пугало, ведь влюблённость — всего лишь мираж, надежда, сладкая иллюзия в незнании человека, и от неё несложно отрешиться, если захотеть и немного постараться. Сложно — это когда знаешь человека по-настоящему, когда созрела привязанность, когда проросли друг в друга годами, делами, общей памятью…       Сола поморщилась и зарылась носом в подушку. Что бы там ни было, она не боялась симпатии к своему декану. И могла теперь вдохновляться этими эмоциями, и упускать столь редкое для неё счастье не собиралась.       Ре… соль, до. До… фа, си бемоль. Си бемоль… Ре.       Мерцание светлячка в тихой темноте навевало сон, и Сола заблокировала экран. Сообщение всё ещё висело непрочитанным.       Скрипка вела её за собой во мраке, пронизанном золотом и багрянцем. По тёмным коридорам, под каменными сводами, среди замшелых камней, мимо непроглядных провалов арок. Впереди мерцал свет, он становился всё ярче и ярче, и мелодия пела неумолимо, и не было слышно ни собственных шагов, ни дыхания. Источник сияния приближался, но за три такта до кульминации музыка взвизгнула и оборвалась. Резкий звук полоснул по сердцу опасной остротой смычка, и всё погасло.       Сола дёрнулась и проснулась, тяжело дыша. Обвела взглядом комнату, чтобы успокоиться, но за тонкой, почти призрачной тканью балдахина виднелся силуэт. Прямо у кровати, совсем невысокий, как если бы монстр из детских кошмаров всё-таки вылез из темноты.       Сердце сжалось так, что стало больно. Что это — сон во сне?       Сглотнув, Сола дрожащей рукой отдёрнула занавесь.       Синьор Карстен сидел у её кровати и смотрел в глаза, и лицо у него было… растерянное? напряжённое? виноватое? Он что-то шепнул, но Сола не различила слов, и взгляд соскользнул ниже. Её декан сидел на корточках, и во мраке белели его руки. И блестел нож. А на ноже — капли, тёмные, и они тоже поблескивали. Поперёк левой ладони тянулась неровная полоса.       Сола прикусила язык, чтобы не завопить. Резко села, подтянула одеяло повыше и уставилась на синьора Карстена. Тот рвано выдохнул, прикрыл на пару секунд глаза и произнёс хрипловатым голосом:       — Не пугайся, пожалуйста, — он провёл ладонью по лбу, и на коже осталась тёмная полоса. — Я ничем тебе не наврежу. Не думал, что ты здесь.       Не думал, что она в собственной комнате? Сола свела брови, а затем сообразила: праздник же. Академия сейчас пуста, и он тайком прокрался сюда — но зачем? Ещё и с ножом…       Ужасно не хотелось думать плохое о человеке, которому она была обязана и в которого влюбилась, и уж тем более — открывать рот и задавать неудобные вопросы. Разум твердил, что стоило бы, что это даже необходимо, но чувства сопротивлялись. Раздираемая несогласием с самой собой, Сола молчала, не находя слов — золотой середины между осторожностью и тем безоглядным доверием, что всё-таки к нему испытывала.       — Не бойся, — повторил синьор Карстен. Быстрым движением он согнул нож вдвое и сложил получившийся брусочек в карман. — И прости меня. Если ты готова выслушать, могу объяснить. Хотя бы то, что понимаю сам.       Ночная тьма обволакивала его, в уголках глаз и губ таились напряжение и усталость. Сола сглотнула вставший в горле ком и медленно кивнула.       — Только давайте перевяжу вам руку, — собственный голос прозвучал едва слышно.       — Было бы неплохо, — он тускло улыбнулся и сжал невредимой ладонью порезанную. — Спасибо. У меня с собой платок, но если найдётся чем его закрепить, буду признателен.       Она снова кивнула и потянулась встать, но вспомнила, что её ночнушка не такая уж длинная, а главное — довольно прозрачная, и если бы сейчас стояло солнечное утро, а не почти безлунная ночь, соски наверняка бы просвечивали. Смутившись, Сола тронула край одеяла.       — Можете отвернуться?       Синьор Карстен кивнул, а затем наконец поднялся с колен и посмотрел в сторону окна. Сола осторожно выбралась из-под одеяла, сбегала в ванную и накинула халатик — тоже не бог весть какой длинный, но хотя бы из непрозрачной ткани. Пошарив на столике, она отыскала одну из лент, что иногда вплетала в волосы, смочила водой полотенце и вернулась в комнату, включив по дороге свет. Синьор Карстен всё ещё смотрел в окно, на тёмный бархат неба, и постукивал пальцами по бедру — тем жестом, которым пианисты представляют под рукой инструмент.       — Можно смотреть, — проговорила она и смутилась ещё сильнее: неоднозначно это прозвучало. Или дело не в словах, а в её собственных чувствах, которые окрашивали самое невинное в смущающие оттенки? Синьор Карстен посмотрел на неё, и она подошла ближе, показала ленту, и он протянул ей платок, а затем — раненую ладонь. Кровавая полоса пореза и разводы вокруг и пугали, и завораживали.       Её собственные пальцы слегка подрагивали, когда она потянулась к нему. Когда коснулась — насколько получилось, через влажное полотенце, стирая кровь. Когда ощутила ту прохладу его руки, что помнила по единственному прикосновению в самый первый их разговор. Чёрные манжеты, белый платок на бледной коже — и алое… Ладонь синьора Карстена на весу тоже чуть дрожала, а его дыхание она едва слышала из-за собственного. Дыхание… но не затихшую скрипку.       Отложив полотенце, Сола осторожно перетянула его ладонь платком, а затем и лентой, закрепила узел и наконец убрала руки. Делать этого не хотелось — хотелось коснуться ещё, сжать его холодные пальцы в своих и согреть… Она резко выдохнула. Да хватит же.       — Всё, — тихо сказала она, чтобы разрушить это молчание — слишком интимное, током искрящееся по нервам. И наконец осмелилась поднять взгляд.       — Спасибо, — негромко ответил синьор Карстен.       Сола слабо улыбнулась и набросила на кровать покрывало, быстро и неловко. Села на краешек и кивнула на место по правую руку от себя. Синьор Карстен опустился рядом, прикрыл глаза и с нажимом коснулся переносицы. Перевязанная ладонь белела гипсовым слепком поверх черноты его брюк. Сола с трудом подавила порыв забраться на кровать с ногами, прижав колени к груди, или наоборот — сползти на пол и устроиться там, но всё происходящее было достаточно смущающим и без неоднозначных поз. Поэтому она просто расправила подол халатика и сцепила пальцы на коленях, вглядываясь в чужое бледное лицо.       Синьор Карстен открыл глаза и тяжело вздохнул.       — Вчера мне показалось, что ты не в порядке, — его челюсть чуть дёрнулась. — И что это из-за того, что происходит здесь.       Сола прикусила щёку изнутри, чтобы не позволить вопросу: «Откуда вы знаете?» — сорваться с губ.       — А с тобой уже происходит много странного, — он перевёл на неё взгляд, полный тревоги и какого-то болезненного любопытства. — Сон, чаша, светлячок… Теперь и призрак. Да, я получил твоё сообщение. И ещё ты с каждым разом, когда я тебя вижу, выглядишь всё более измученно. А вчера утром…       — Что вчера утром? — выдохнула Сола. Неужели он заметил… почувствовал? понял?.. про мелодию, что мучает её?       — Мне показалось, что тебя душат золотые нити. — Синьор Карстен скользнул взглядом по её ключицам и горько усмехнулся: — Тебе приснился вещий сон. А я вижу странное наяву.       — И оно тоже сбывается?       — Ещё не совсем разобрался. Но склонен думать, что да.       Сола растерянно заморгала. Его слова ничего не проясняли, а только больше запутывали, и тревога, вечная её спутница, расползлась внутри холодным склизким полозом.       — Синьор Карстен, я не понимаю, — покачала головой она. Тот стиснул челюсти, резко выдохнул, помолчал немного, явно собираясь с мыслями, а затем заговорил:       — В последние пару лет мне кажется, что с Академией происходит что-то не то. И это ощущение нарастает. — Он ненадолго перевёл взгляд на окно, за которым клубилось сумраком ночное небо, и снова посмотрел ей в глаза. — Возможно, мне только кажется. Бланш, например, со мной не согласна, и другие деканы тоже ничего не замечают, даже Мейсон. Могу ошибаться, но у меня есть причины допускать, что не ошибаюсь. И когда появилась ты, когда с тобой начали происходить все эти странности, я насторожился ещё больше. Теперь тем более. И я хочу тебя защитить. Хотя бы попытаться.       — Но как?       Синьор Карстен указал глазами на перевязанную ладонь.       — Однажды я делал подобное, и это сработало. Решил попробовать и сейчас. Не уверен, что поможет. Но по крайней мере не навредит.       — Это… в смысле… кровавое жертвоприношение? — осторожно уточнила Сола.       — Можно и так сказать.       — Тогда в оранжерее, — сообразила она, — вы тоже не просто осколками порезались?       — Да. В Академии считается, что у деканов есть особая ответственность перед своими факультетами. И особая власть над ними. И я попытался срастить чашу своей кровью.       — Получилось?       — Нет.       Вопросы в голове слиплись в неразделимый ком. А взгляд синьора Карстена скользнул к вырезу её халатика, и это было… чёрт, слишком. Дыхание сбилось, и задрожали пальцы, и захотелось стиснуть бёдра… и запахнуть хрупкую ткань, лучше наглухо. Она уже немало всего воображала ночами наедине с собой, но не была готова к тончайшим намёкам на… осуществление. А багряные глаза смотрели как-то слишком задумчиво. И не только на вырез.       — Понимаю, как всё это звучит и выглядит. Будто я сошёл с ума и делаю вещи, которые не могу объяснить чем-то внятным. Целесообразность которых нечем доказать. Даже самому себе, — он снова горько усмехнулся. — Ты можешь счесть меня сумасшедшим, но прошу, не бойся, я ничем тебе не наврежу.       — Но можно же как-то выяснить, что происходит? — Пальцы стиснули кромку халатика. — Академии тысяча лет, разве нет каких-нибудь записей о… подобных случаях? Синьор Карстен глухо рассмеялся.       — Удобно было бы найти древний фолиант, а в нём — разгадки всех тайн. Но в Академии нет древних фолиантов. Или есть, но спрятаны настолько хорошо, что я их пока не откопал.       Сола вздохнула. Всё это действительно звучало безумно, но синьор Карстен казался здравомыслящим и неглупым человеком. Вряд ли он переполошился бы ни с того ни с сего.       — А что вы видите? Ну, кроме тех золотых нитей?       — Что воздух вокруг Академии густеет и трескается. Что осыпаются стены и башни. Иногда — чёрные провалы в коридорах. Это случается нечасто, но случается, и я не могу делать вид, что ничего не происходит.       — Но другие деканы, как вы сказали, этого не видят? А как же та особенная ответственность?       — Не уверен, что дело здесь в том, что я декан, — синьор Карстен одёрнул манжеты и поморщился, неудачно задев раненую ладонь. Сердце стиснуло виной: он ведь из-за неё… ради неё. Захотелось поднести к губам его руки, поцеловать костяшки, обласкать… О Боже.       — Тогда в чём? — голос едва слушался, а разум — тем более. — Почему это происходит именно с вами?       — Очень давно я пролил кровь в… — он запнулся, — там, где, видимо, проливать не следовало. Прости, не уверен, что имею право рассказывать.       — Ладно.       Он уже говорил ей почти то же самое, но Соле не казалось — ни тогда, ни теперь, — что синьор Карстен пытается солгать или скрыть нечто предосудительное. Быть может, ей самой хотелось обмануться, но она чувствовала: да, он не полностью откровенен с ней, но всё-таки честен.       — Твоя мать творческой профессии? — вдруг спросил он. — Или, может, всерьёз чем-то увлекается?       — Нет, родители занимаются баржами… — Сола удивилась неожиданному повороту разговора. — Очень нужная штука в Венеции. Мама вышивает иногда, но я не назвала бы это серьёзным увлечением. А почему вы спрашиваете?       — Если не увлекается, то неважно.       Она не решилась расспрашивать. Только смотрела на него в повисшей тишине, стараясь не опускать взгляд ниже ворота его рубашки. Сола знала, что золотистый свет горит ровно, но казалось, что тот мерцает и подрагивает в такт её дыханию. Синьор Карстен резко вскинул голову и посмотрел в глаза — пронзительно и устало. Несколько сантиметров покрывала, разделявшие их, вдруг напомнили альпийский луг: мягко, зелено и… зовуще. Захотелось дотронуться до тёплого ворса ладонью, но тогда этих сантиметров не осталось бы вовсе.       Синьор Карстен посмотрел не в глаза, а ниже — так естественно, люди ведь редко подолгу выдерживают зрительный контакт, — и воздух словно сгустился, с трудом проталкиваясь в горло. Он не придвинулся ближе, но перевязанная ладонь соскользнула с колена на покрывало, и кончики бледных пальцев чуть дрогнули, и багряный взгляд всё же коснулся губ.       Напряжение, повисшее сейчас между ними, было тем самым, из которого рождаются поцелуи.       Сола знала: если он вдруг действительно её поцелует, ей не хватит воли ни остановить его, ни остановиться самой. Внутри сковало холодом. Она так мало знает его… или нет, она-то знает его уже неплохо — а вот он её? Он ведь понятия не имеет, какова она вне всех этих окруживших её странностей. Он не знает её… и она не хотела, чтобы он целовал и касался — не зная.       Сола резко встала с кровати и почти подбежала к пианино, тронула тёплую гладкую крышку.       — Прости за бесцеремонное вторжение, — повторил синьор Карстен и с явным усилием тоже поднялся с кровати. — Надо было написать или сказать прямо, а я надеялся избежать объяснений. И не хотел пугать. — Он хмыкнул. — Хотя всё равно и не избежал, и напугал.       — Ничего страшного. Синьор Карстен… — она ведь верила ему. Почему-то чувствовала: он не лжёт ей — и не ошибается. Подбирая слова, она облизнула пересохшие губы. — Я не думаю, что вы сумасшедший. Кажется, происходящее со мной это доказывает. Что-то действительно не так. Может, у нас получится разобраться вместе?       Он посмотрел на неё долгим взглядом, и по тонким губам скользнула тень улыбки.       — Рад, что ты мне веришь. Тогда надеюсь, что ты снова напишешь мне, если…       — Если случится что-то ещё. Да.       — Что ж, — он снова поправил манжеты и шагнул к двери, — не буду и дальше мешать тебе спать. Отдохни перед прослушиванием. Ты ведь завтра выступаешь?       — Да, — под сердцем надсадно потянуло, отдаваясь в солнечное сплетение. — Мне ещё Нильс подыграет… мой однокурсник-пианист.       — Помню его. Что ты будешь петь?       О, если бы она сама знала!       — Долго объяснять, — Сола опустила взгляд. — Завтра услышите. Вы ведь придёте?       — Разумеется. — Он подошёл к двери почти вплотную, оглянулся на неё и устало улыбнулся. — Спокойной ночи. И будь осторожна, пожалуйста.       «Побудьте со мной ещё, — слова жгли кончик языка. — Рядом с вами меня не мучает скрипка». Но разве она вправе просить о подобном? И как навязчиво, обязывающе это прозвучало бы… Нет.       — Спокойной ночи, синьор Карстен. — Второй раз за две недели она говорила ему эти слова, когда он вот так стоял на пороге её комнаты, и остро захотелось, чтобы это случилось ещё.       Дверь закрылась, и Сола судорожно выдохнула. Вспомнив вдруг о светлячке, посмотрела в сторону окна — конечно, он был там, прятался между листьев цветка. Снова избегал синьора Карстена? Если да, то почему, и не связано ли это с остальным происходящим?       Нет, сейчас она не в состоянии разгадывать загадки.       Си бемоль… ля — соль — фа — ми бемоль… ре… до.       Устало прикрыв глаза, Сола прислонилась лбом к отполированной крышке пианино.