Сердце скульптора

Ви задремал под утро, устроив голову на ладони Иннидиса и обхватив пальцами его запястье. Иннидис сидел тихо, боясь шелохнуться и разбудить своего упрямого любовника, которому надо было вставать на заре и выдвигаться в долгий и непростой путь, а он всё равно до последнего пытался бодрствовать. Сказал, что не хочет упустить ни единой минуты из этой последней перед разлукой ночи, но за полчаса до рассветных сумерек всё-таки не выдержал и заснул — прямо посреди фразы, которую сам же и произносил. У Иннидиса сна не было ни в одном глазу: гнетущая тоска и смятение сплетались в душе, не давая покоя. Это Ви смотрел в будущее с надеждой, мечтая, как они будут жить вместе в Сайхратхе; возможно, он и прямо сейчас видел сны об этом. Иннидис же заглядывал в завтрашний день со страхом, терзаясь мыслью, что этой ночью, быть может, они в последний раз вместе. Не перед расставанием и последующей встречей, а вообще. И сейчас он смотрел на спящего Ви, пытаясь запечатлеть милые черты и весь его облик, и он вдыхал запах его тела, желая запомнить и это. Насмотреться, надышаться, налюбоваться вдоволь. Если бы только это было возможно — налюбиться впрок… Он водил кончиками пальцев, почти не касаясь, по его губам и скулам, лбу и подбородку, и он вспоминал те полтора с лишним года, которые был с ним знаком. Всего полтора, из которых семь месяцев Иннидис вообще провёл в Эшмире. Но казалось, будто он знал Вильдэрина очень и очень долго, многие годы, настолько близок и дорог он ему стал. Иннидис с щемящей нежностью воссоздавал в памяти все-все дни, с самого начала, когда Ви, израненного и беззащитного, бросили у порога. Если бы только можно было вернуть все назад, Иннидис дал бы ему тогда ещё больше, намного больше заботы и тепла, и Ви быстрее бы отогрелся и почувствовал себя дома. А позже Иннидис не тратил бы столь драгоценное время на сомнения, не пытался бы подавить или скрыть свои чувства и избегать их. И конечно, он сразу бы придумал с его документами что-то более убедительное, пока ещё была возможность, и люди не догадывались, кто такой Ви на самом деле. Но время было упущено, и теперь они находились в той точке, где Вильдэрина ждал опасный путь в Сайхратху, а Иннидиса вероятное наказание за одно или несколько нарушений, а уж насколько суровым или мягким оно будет, оставалось только гадать. В худшем случае он может застрять здесь не на один год, и тогда Ви может его не дождаться. Хотя бы потому, что даже не будет знать, стоит ли продолжать ждать, или Иннидис решил не приезжать вовсе… И тогда сегодняшняя ночь вполне может стать их последней. Вильдэрин пошевелился, припал тёплыми губами к ладони Иннидиса прямо посередине, и горячее влажное дыхание коснулось кожи. — Неужели я всё-таки заснул? — пробормотал Ви. — Почему ты меня не разбудил? — Любовался… какой ты красивый… не хотел будить. — Скоро рассвет… — Любовник приподнялся на локтях, растерянный и несчастный, и посмотрел на сереющее за окном небо. — Как быстро пролетела ночь… Пойду на кухню, приготовлю нам кофе и горячий мёд в последний… — он осёкся, — ещё раз. Голос Ви был подозрительно сдавленным, но и голос Иннидиса прозвучал так же: — Пойдём вместе. Не хочу оставаться без тебя… И они спустились на кухню, оба хмурые, задумчивые, молчаливые. Седовласая Сетия уже хлопотала у очага, готовила завтрак для слуг, но, увидев Иннидиса и Ви, что-то пробормотала о делах в кладовой, быстро поклонилась господину и вышла. Иннидису скоро тоже предстояло явить такое же понимание. Если Реммиена, Хатхиши и Аннаиса простились с Ви ещё вчера, то Мори и другие слуги наверняка захотят увидеться с ним ещё и перед самым его отъездом, и лучше, чтобы их не смущало присутствие рядом хозяина. Пусть простятся свободно, без оглядки на него. Слуги и племянница думали, будто Ви уезжает в столицу: так им не придётся лгать, если их начнут расспрашивать. Правду домочадцы узнают только перед самым отбытием Иннидиса, если оно вообще случится. Но всё это потом, позже. А пока они вдвоём поднялись обратно в покои, и там Ви пил свой кофе, а Иннидис без всякого удовольствия цедил свой горячий напиток. Они смотрели друг на друга, а проклятая утренняя серость вползала в окна и всё больше размывала, поглощая и растворяя в себе, тёплый бархатистый свет ламп. — Я так и не успел переписать рукопись до конца… — слабым голосом сказал Ви. — Я возьму её с собой в Сайхратху. Её и список, и там ты закончишь… — Главное, приезжай сам. Я буду ждать, ты помнишь?.. — Помню, — откликнулся он, порывисто его обнимая. — Я всё сделаю, чтобы приехать. И он даже не соврал. Он и правда постарается, вопрос только: удастся ли? Иннидис проводил возлюбленного до Тиртиса — они поехали туда верхом, чтобы провести ещё немного времени наедине. У Ви с собой был только мешок с одеждой, его лира и деньги, несколько сотен, которые Иннидис дал ему на всякий случай. Ведь теперь, когда Ви перестал быть наёмным артистом и полноценно присоединился к священному путешествию, ему уже нельзя будет, как раньше, брать себе зрительские подношения. И хотя другие лицедеи должны будут позаботиться о его пропитании и ночлеге, как когда-то позаботились об Эмезмизене, но мало ли, что может приключиться в пути. Сайхратцы со своими лошадьми, повозками и охраной поджидали Ви под Тиртисом, на полузаброшенной грунтовой тропе, лежащей поодаль от мощёных дорог и окаймлённой рожковыми и лавровыми деревьями. Так решил Белогривка, чтобы не привлекать к своему новому спутнику чужое и возможно опасное внимание. Здесь, на этой обрамленной деревьями дороге, Ви не дали много времени на прощание с Иннидисом. Должно быть, артисты понимали, что иначе они так и будут стоять здесь, обнявшись. — Текерайнен, — окликнул Эмезмизен Вильдэрина и кивнул на одну из повозок. — Пора. Ви посмотрел на Иннидиса, и его взгляд был потерянным, а на побледневшем лице угадывались страх и непонимание, словно он никак не мог уложить в голове, что они расстаются, и он уезжает куда-то очень далеко. Должно быть, и на лице Иннидиса отражалось что-то похожее, и он не мог скрыть охватившее его мучительное чувство утраты, которое сводило с ума необратимостью. — Я буду ждать тебя, Иннидис, — в который уже раз шепнул любовник, и глаза его предательски увлажнились. — И я знаю, что дождусь… И ты знай. Скоро его укутанная в плащ фигура исчезла в утробе крытой повозки. Ещё через несколько минут из-под копыт и колес полетела грязь, взвилась влажная пыль и снова осела на дорогу. Иннидис стоял, держа за поводья Жемчужинку и Арзура, и невидящим взглядом смотрел вслед повозкам и всадникам, исчезавшим за поворотом, и чувствовал себя таким осиротевшим, одиноким и бессильным, что казалось, будто само небо навалилось на плечи и придавило к земле. Небо, которое сейчас было глумливо ясным, с которого издевательски светило восходящее солнце, и его лучи назойливо лезли в глаза… Именно сегодня дожди, в последние дни льющие почти безостановочно, словно в насмешку сделали перерыв. А Иннидису сейчас так хотелось серой, тоскливой и холодной мороси! Чтобы всё вокруг погрузилось в такое же уныние, как и он сам. Отдавшись безотрадным мыслям, обратного пути Иннидис даже не заметил. А добравшись до дома, оставил Арзура в конюшне, а сам вновь уехал на Жемчужинке — отправился на тот берег разлившейся Тиусы. Но даже любимые места, которые прежде успокаивали, теперь только добавили горечи, ведь в них таились воспоминания. Вот та самая поваленная и подтопленная сосна, возле которой Ви, обезумевший от болезненных открытий, злился и обвинял Иннидиса в том, что он знатный иллиринец — а потом в отчаянном порыве предложил ему себя… А вот и прогалина, где однажды они жгли костер и жарили на нём каштаны, а Вильдэрин, смеясь, пытался учить Иннидиса танцам… И словно бы ему было недостаточно боли, Иннидис решил помучить себя ещё сильнее и от побережья поехал к миртовой роще и к покинутому, обезлюдевшему амфитеатру. Когда он туда добрался, наконец-то пошёл дождь, и в серой влажной мути арена и поросшие травами и можжевельником сиденья амфитеатра казались ещё более сиротливыми, бесприютными, заброшенными. Позже, уже под вечер, Иннидиса занесло к Хатхиши, и это, пожалуй, было лучшим решением за этот день. Женщина оказалась дома, открыла ему дверь и спросила только: — Уехал? — Да. Она впустила его, поворчала, что промок, затем налила душистый травяной отвар и накормила сырными оладьями, вкус которых он толком не почувствовал. Обычно голосистая и говорливая, этим вечером Хатхиши больше слушала, и Иннидис был благодарен, что с её языка ни разу не слетело что-нибудь вроде «не унывай», «не навсегда расстаётесь», «всё будет хорошо» — и прочих фраз, которые люди обычно говорят друг другу, когда не знают что сказать. Домой он вернулся поздним вечером, надеясь, что после бессонной ночи и тягостного дня наконец-то забудется во сне. Не тут-то было. Кровать, лишённая тепла их тел, холодная и словно бы чужая, стала внезапно неудобной, а мягкие хлопковые простыни кололи и натирали кожу, будто их присыпали песком. И никак Иннидис не мог устроиться поудобнее, и всё ворочался, и через какое-то время холодная постель превратилась вдруг в раскалённую печь, и его бросило в пот. Но затем испарина пропитала простыни, и они стали влажными, липкими и снова холодными. Только к середине ночи, когда в довесок ко всему запершило в горле и заложило нос, до Иннидиса дошло, что его лихорадит и что он, должно быть, простыл. Как ни странно, эта мысль помогла уснуть. Вероятно, потому что она была единственной мыслью, в которой присутствовала какая-то определённость, и за неё можно было зацепиться хотя бы краешком сознания. Проснулся Иннидис уже совершенно больным. Тело ломило, голова раскалывалась, резь в глазах еле-еле давала ими двигать и даже моргать, нос не дышал совсем, а горло саднило так, будто изнутри по нему прошлись точильным камнем. Иннидиса знобило не на шутку, а охваченный горячкой ум напрасно пытался уцепиться за обрывок хоть какой-нибудь мысли. И пожалуй, это было к лучшему. Приходила Хатхиши, читала какие-то заклинания, поила обжигающими настоями и заставляла принимать пищу, хотя Иннидис не хотел есть. От еды тошнило. Горячка помогала забыться и не гонять бесконечно мысли о Ви и о том, всё ли с ним в порядке, не думать о себе и о нависшей угрозе. Но как только жар уходил, тревоги возвращались, и он с новой силой скучал по любовнику и волновался о нём. Иннидис проболел около недели, прежде чем ему стало лучше. Пойдя на поправку, он расспросил Ортонара и узнал, что за эту неделю никто из законников или охотников за рабами им не интересовался, а раз так, то была надежда, что всё обошлось. Может быть, Тихлесу Хугону всё-таки не удалось обнаружить в архивных записях то, что он хотел обнаружить. И может быть, он поехал в Аккис именно для того, чтобы сообщить об этом тем вельможам. Тогда Иннидиса не станут здесь задерживать, и он сможет отправиться вслед за Ви, пусть даже этот переезд дастся ему с трудом. Очень жаль покидать свой дом и людей, к которым привык, начинать все сначала в неизведанном, чуждом месте, но он делал это уже дважды, и оба раза на новом месте его никто не ждал. А теперь будет ждать любимый человек… Только бы сам Ви добрался до Сайхратхи целым и невредимым! Только-только оправившись от болезни, Иннидис, несмотря на слабость, уже обсуждал со счетоводом продажу дома, хозяйства и вывод части денег из морской торговли. А вот вложения в ювелирную лавку в Сайхратхе решил там и оставить: они очень пригодятся, когда он туда доберётся. И к тому же там, на чужой земле, он сможет заняться торговлей и сам, а не только вкладывать деньги, ведь там у него уже не будет тех ограничений, вызванных его происхождением. Увы, как это часто случалось, самые светлые его надежды не оправдались. Около полудня, в особенно холодный и дождливый день к нему наведался мелкий вельможа в богатой дорожной одежде из тонко выделанной шерсти, полностью лысый и очень худой. Он представился доверенным лицом господ Геррейта. Не нужно было обладать особой смекалкой, чтобы догадаться, о чем пойдёт речь, а точнее, о ком. Иннидис, впрочем, счёл добрым знаком, что к нему явились не законники и не Тихлес Хугон. Значит, господа из Аккиса поняли, что им не так-то просто будет заполучить бывшего царского раба законным путём, иначе они натравили бы на Иннидиса государственных служащих, а не прислали бы своего человека… угрожать? Торговаться? Уговаривать? Скоро он это узнает. После болезни у него всё ещё был бледный и нездоровый вид, тусклый взгляд и заросшие щетиной щеки. Иннидис не собирался как-то это скрывать, наоборот, постарался подчеркнуть. Ведь так и должен выглядеть опустившийся и впавший в любовную тоску человек, и именно такой облик подходил для того, о чём Иннидис собирался говорить. Он принял вельможу, который назвался Грисселем Лирри, в комнате на первом этаже, где обычно беседовал со счетоводом и где у Аннаисы несколько раз в неделю проходили занятия с учителями. Чисира принесла им кувшин с вином, козий сыр и маслины, разлила вино по чашам, и Иннидис сразу же, с притворной поспешностью, приложился к своей: пусть гость решит, будто он ещё и выпивает больше или чаще, чем стоило бы. Это дополнит картину. Иннидис недооценил Грисселя: тот начал беседу не с чего-то одного, а сразу и с угроз, и с уговоров, и с попыток торговаться одновременно. Он сказал, что в дворцовых архивах была обнаружена копия поступного листа на Вильдэрина и что записи в том документе обрывались на месте, где раб отравил свою госпожу, был продан Линнету Друкконену и не подлежал дальнейшей перепродаже другим господам. Из этого следовало, что пергамент, который Иннидис предъявил Тихлесу Хугону, был частично подделан, и не сам ли Иннидис его подделал? Понимает ли он, чем это ему грозит, если господа Геррейта или охотник за невольниками расскажут об этом законникам? А чем это грозит Вильдэрину? Однако, утверждал Гриссель, его доверители не хотели бы, чтобы Иннидис пострадал, да и рабу Вильдэрину они зла не желают. Они точно не заинтересованы в казни этого прелестного юноши, и если бы только Иннидис подтвердил, что освобождённый Ви — это какой-то совсем другой человек, а Вильдэрина он не освобождал, то они нашли бы способ защитить парня и забрать его себе (и ему было бы у них хорошо, честное слово!). Иннидис же (негласно) получил бы за раба его полную стоимость, а это огромная сумма, тридцать тысяч, ему такие деньги и за несколько лет не выручить, так что стоит соглашаться на столь щедрое предложение, пока есть возможность. К тому же в этом случае Иннидис будет избавлен от неприятностей с законом. Иннидис выслушал все это с видом внимательным, удивлённым и несчастным, потом усталым голосом ответил: — Досточтимый Гриссель, если бы ты пришёл ко мне с этим немного раньше… Может, и получилось бы о чем-то договориться. Тем более после того как он… А! Что теперь об этом говорить! — яростно выдохнул Иннидис. — Увы, я понятия не имею, где он сейчас. Говорил, что отправится в столицу… Я даже проводил его до Тиртиса, всё надеялся отговорить по дороге… — Он помолчал и махнул рукой. — Где уж там! Как только те артисты уехали, у него стало меньше денег — только то, что давал ему я, но ему этого показалось мало. Он хотел носить шелка и золото, а не хлопок и медь, — Иннидис полупрезрительно фыркнул. — Он решил, что на задворках страны ему больше делать нечего и что в столице он со своими… хм… способностями добьётся большего. — Так он сейчас в столице? — Откуда же мне знать? После Тиртиса он действительно поехал в сторону Эртины, но добрался ли, я не знаю. И тот поступной лист он забрал с собой вместе с вольной. Так что доказательство, что Ви и Вильдэрин — это один и тот же человек, у него на руках. Но ты говоришь, что тот поступной лист поддельный… Если это и так, то не я его подделывал, клянусь. Я уже получил его таким и не представляю, кому это могло понадобиться. — Самому рабу, например, — усмехнулся Гриссель. — Вряд ли он тогда был в состоянии даже написать собственное имя, — с сомнением покачал головой Иннидис. — Его доставили ко мне полумертвым. Тем ужаснее, что после того, как я его выходил и дал свободу, он так поступил… — Рабы, чего ещё от них ждать, — сочувственно развёл руками Гриссель. — Неблагодарные и лживые создания. Они уже рождаются такими, этого не изменить, иначе не превратились бы в рабов. Любой истинно свободный человек никогда, даже оказавшись в плену, не согласился бы на рабство. Те же, кто соглашается, есть рабы по сути своей. Слабые и жалкие люди, не способные на искреннюю привязанность и настоящие чувства. Раньше, до Эйнана, Иннидис рассуждал пусть и не точь-в-точь, но подобным же образом. Только позже понял, что это всего-навсего удобное оправдание. Надо же чем-то объяснять, почему одни люди становятся имуществом других людей и почему это правильно. — Наверное, так и есть, досточтимый, — болезненно поморщился Иннидис. — Но я был чрезмерно беспечен и не думал о плохом. Ведь прежние рабы, которых я отпускал на волю, меня не предавали. — Наверное, у них просто не было такой возможности. В этом и суть: если раба лишить любой возможности предать, он будет верен своему хозяину. Но стоит только дать малейшую слабину… Гриссель, похоже, и впрямь верил в то, что говорил, и даже вполне искренне, хоть и несколько свысока, сочувствовал наивному и непрактичному вельможе, имевшему глупость не просто влюбиться в собственного невольника, но ещё и опрометчиво подарить ему свободу. Хотя слушать всю эту чушь Иннидису было в тягость, сам разговор был скорее на руку. Если Гриссель поверит ему, то Ви в первую очередь примутся разыскивать в столице и по дороге к ней. Хоть господа из Аккиса влиятельны, богаты и настырны, но даже у них вряд ли найдётся столько людей и упорства, чтобы охватить поисками сразу всю страну. Нет, им надо будет с чего-то начать… И к тому времени, когда преследователи поймут, что парень в столице не появлялся, и по пути его тоже не видели, сайхратские лицедеи успеют уехать от этих мест ещё дальше. Потом, вероятно, к Иннидису снова явятся с вопросами, и если поймут, что он ввёл всех в заблуждение, тогда ему придётся «сознаться», куда он отправил Ви на самом деле, и этим выиграть для артистов ещё полторы-две недели. Только бы охотникам за рабами не пришло в голову, что парень с ними и уехал! Это выглядело маловероятным, учитывая, что по общим представлениям сайхратским вельможам ни к чему было брать с собой такую обузу, как бедный иноземец-простолюдин, который к тому же бывший раб, однако не невозможным. — А если его найдут там, в столице? — продолжал торговаться Гриссель. — Если заберут у него тот поступной лист, а его самого доставят в Аккис? Тогда ты подтвердишь, если потребуется, что Ви — это другой человек? Тебе всё равно заплатят за него, как и обещали. Как за Вильдэрина, не как за Ви. Иннидис долго молчал, затем посомневался для порядка и, наконец, сдался, сказал обречённо: — У меня не такой уж богатый выбор, верно? Но послушай, если он отравил свою госпожу, если это на самом деле было так… Неужели даже теперь, зная об этом, господа Геррейта всё равно хотят его себе? Не боятся, что он попытается убить и их? Гриссель рассмеялся. — О, досточтимый Иннидис, это же очевидно! Когда этот раб отравил царицу, она уже и так была при смерти. Может, сама Великая и приказала ему это. Только вот свидетелей тому не нашлось. А так все понимают, что это скорее был акт милосердия, чем убийство. Даже законники, которые приговорят его к казни, и палачи, которые казнят, будут понимать это. Но закон есть закон, и согласно ему он — раб, убивший свою госпожу. И закон этот не изменить. А вот обойти можно. К всеобщей пользе. Ты получишь деньги и избежишь неприятностей, мои доверители, как и хотели, получат себе бывшего наложника царицы, а сам этот наложник вернётся в привычное ему рабство, зато останется жив и в безопасности, под защитой своих новых хозяев. Соглашайся. — Хорошо, — покивал Иннидис. — Ладно. Пусть будет так. В следующие дни он жил в непреходящем беспокойстве и душевном напряжении. Даже просыпался нервозным, озабоченным и в ожидании, что, может быть, именно сегодня к нему придут, чтобы уличить во лжи. Только к позднему вечеру, когда никто так и не появлялся, Иннидиса чуть-чуть отпускало, и он мог расслабиться в той мере, чтобы уснуть. В течение дня слегка отвлечься от навязчивых и пугающих мыслей помогала работа: он шлифовал то статую Реммиены, то изваяние Лиирруна. Последнее было довольно мучительно, ведь полубог обладал чертами возлюбленного, но это же было и до безумия приятно — по той же причине. Когда он проводил пальцами по лицу скульптуры, выравнивая и заглаживая, иногда получалось вообразить, будто он касается лица настоящего, живого Ви. Иногда он заходил в его комнату, бывшую гостевую, где всё ещё сохранялись следы его присутствия. Какие-то мелочи из одежды, забытый медный перстень, а у Иннидиса рука не поднималась убрать это подальше или велеть Чисире спрятать всё в сундук. Порой ему даже чудилось, будто эта комната до сих пор хранит его запах, хотя вряд ли это на самом деле было так. Конечно, он тосковал по нему. До того тосковал, что порою перебирал исписанные каллиграфическим почерком любовника листы и вспоминал, как Ви сидел за подставкой для письма, склонив черноволосую голову над рукописью, а Иннидис подходил к нему со спины, приподнимал волосы, целовал в зашеек и просил отвлечься… Доведётся ли Ви когда-нибудь завершить эту работу, переписать трактат до конца? Иннидис не знал. Зато знал, что каждый день, в который к нему домой не пришли с вопросами и подозрениями, является также днём, приближающим побег Ви из Иллирина в страну, откуда его уже не достанут ни эти вельможи из Аккиса, ни законники с палачами. Нервозное и опасливое ожидание закончилось спустя полторы недели, когда на пороге появились Тихлес Хугон и коренастый законник с пегими волосами. То, что это именно законник, было ясно по свисающему с шеи большому круглому медальону с выгравированными на нём весами. Определённо, было дурным знаком, что пришли эти двое, а не лысый вельможа Гриссель. Иннидис приготовился к наихудшему. Точнее, попытался, ведь к подобного рода угрозам невозможно подготовится полностью. Охотник за рабами в этот раз был настроен куда менее дружелюбно, чем в прошлый. Не говоря уже о законнике — эти вообще на каждого, кто попал в поле их зрения, готовы были смотреть как на вероятного преступника. Хотя именно этот законник вообще-то сам был преступником, раз выполнял пожелания господ из Аккиса и вряд ли делал это бескорыстно. Другое дело, что Иннидис никому не мог на него пожаловаться, ведь этим он привлёк бы внимание и прочих законников, началось бы расследование, и на поиски Ви бросилось бы ещё больше людей. Тихлес Хугон наседал, в разных вариациях задавая один и тот же вопрос — куда делся Вильдэрин, раз на подступах к столице и в самой Эртине его не обнаружили. И сомнительно, чтобы Иннидис совсем ничего не знал о его планах. Мужчина настаивал, что если Иннидис хочет выйти сухим из воды, ему лучше признаться, куда он отправил своего любовника. Законник же вкрадчиво интересовался, зачем Иннидису понадобилось вдруг продавать дом, и куда он потом собрался ехать. И оба упоминали поступной лист, подделанный Иннидисом. И пусть видел его только Тихлес Хугон, его показаний, учитывая прочие обстоятельства, для судей будет достаточно. Лучше бы Иннидису не доводить дело до суда, говорили они, а попросту сдать своего любовника. К слову, только так он поможет сохранить ему жизнь. Тем более что всё равно его рано или поздно найдут и задержат, и зря Иннидис пытается отсрочить неизбежное. А если и случится чудо, и Вильдэрину удастся ускользнуть, то вельможи из Аккиса обрушат всё своё разочарование и весь свой гнев на Иннидиса. Они ненавидят, когда кто-то мешает им получить желаемое, тем более если этот кто-то ниже их по статусу. Они всё сделают, чтобы Иннидис получил как можно более суровое наказание. За что получил? За подделку документа, призванную скрыть преступление невольника, за укрытие беглого раба или за его кражу, за попытку выдать его за другого человека или за незаконное освобождение. Прегрешений Иннидиса Киннеи хватит, чтобы подвергнуть его телесному наказанию и навесить чудовищный штраф, вдвое или втрое превышающий стоимость раба (настоящую стоимость), который ему, может быть, и не под силу будет выплатить. Что-что? Его прегрешения ещё нужно доказать? Их докажут, пусть Иннидис не сомневается. Он просто не представляет, каким влиянием пользуются супруги Геррейта и с какими людьми водят знакомство. — Мадриоки, — выдал он упавшим голосом и уронил голову на руки. — Я тайно отослал его в Мадриоки. В родовое имение… Я давно там не был… Надеялся, что там его не станут искать. Я думал продать здесь дом и тоже перебраться туда… чуть позже, когда все поутихнет. — Не поутихнет, — качнул головой Тихлес Хугон. — Я отправлю в Мадриоки людей. Но учти, досточтимый Иннидис: если ты солгал… Он не закончил фразу, но посмотрел исподлобья так красноречиво, что Иннидису сделалось не по себе. — Я не лгу, — заверил он. — Сейчас — нет. — Надеюсь, досточтимый, надеюсь, — протянул Тихлес Хугон, и вместе с законником покинул его дом, напоследок убедительно посоветовав не выезжать из Лиаса. Иннидис не сомневался, что они опять вернутся, но если все пойдёт как надо, то ещё пару недель он для Ви и артистов выиграл. А там уж и месяц будет на исходе, и лицедеи наконец двинутся из Нарриана в Сайхратху. Как Иннидис и предполагал, когда отправленные в Мадриоки люди вернулись ни с чем, Тихлес Хугон и пегий законник снова навестили его и были вне себя от злости. Выслушав их обвинения во лжи, Иннидис схватился за голову и забормотал: — Наверное, с ним что-то случилось… Такой далёкий путь… и в одиночку… Я не должен был… Никогда себе не прощу… — Он вскинул взгляд и с надеждой уставился на Тихлеса Хугона. — Твои люди твёрдо уверены, что его там нет? Может, он просто умело спрятался? В окрестных лесах? У крестьян в деревне?.. Пожалуй, Ви мог бы гордиться его лицедейством. Хотя, справедливости ради, особенно стараться и что-то изображать и не пришлось — его и правда одолевали сомнения, и он действительно чувствовал и ту тревогу, и тот страх за любовника, которые показывал сейчас своим обвинителям. Иннидис не рассчитывал всерьёз, что его слова заставят преследователей снова наведаться в Мадриоки, но постараться потянуть время ещё немного в любом случае стоило. Хотя попытка, как он и думал, не увенчалась успехом. Тихлес Хугон скрипнул зубами и сообщил, что его люди искали Вильдэрина достаточно тщательно и допрашивали тамошних слуг въедливо. А заодно жителей окрестных деревень и даже жителей селений по дороге. Но никто не видел человека со столь приметной внешностью и не слышал о нем. Напоследок Тихлес Хугон предложил Иннидису молиться всем богам, чтобы охотникам удалось найти Вильдэрина до суда. Только в этом случае, утверждал он, есть надежда, что к Иннидису проявят снисхождение. Иначе его будут судить за подделку поступного листа, заведомо незаконное освобождение раба, виновного в убийстве, и последующее сокрытие преступника. После этих слов молчавший до сих пор законник зачитал Иннидису повеление, подписанное главой обвинительной коллегии провинции Якидис, в которую входили южные земли. Указ содержал запрет покидать свой дом вплоть до суда, который состоится на главной площади города Тиртис двенадцатого числа месяца Тааллы, и туда его сопроводит городская тиртисская стража. Также Иннидису запрещалось принимать гостей и посетителей, о чем уже был извещён градоначальник Милладорин, а стражникам Лиаса даны соответствующие указания. Чего-то подобного Иннидис ожидал, поэтому удивлён не был, а вот напуган — да. Как ни подготавливай себя к прискорбной участи, как ни уговаривай, что это не на всю жизнь, и он всё преодолеет, а страх никуда не девается. Иннидис вообще считал себя трусоватым. Вот и сейчас зачитанный законником указ заставил похолодеть и ощутить острое бессилие. Одно дело, если б он был невиновен, тогда оставался бы слабый шанс оправдаться на суде. Но в том-то и дело, что он и правда совершил многое из того, в чём обвинял его Тихлес Хугон. И пусть сам Иннидис считал, что всего лишь пытался восстановить справедливость и всё сделал правильно, его мнение в глазах закона не имело веса. В ситуации, в которой он оказался, только и радовало, что удалось всё-таки потянуть время. Но теперь он уже ничего больше не мог сделать для возлюбленного, только надеяться, что артистам повезёт избежать встречи с охотниками за рабами, а если нет, то они сумеют укрыть и защитить Ви. Самому же Иннидису оставалось только терпеливо ждать суда и его исхода — к сожалению, весьма предсказуемого. Хорошо хоть, что как вельможа он мог дожидаться всего этого в заключении в собственном доме, а не в городской темнице. И хорошо, что господское происхождение защищало его от пыток, пока речь не шла о государственной измене. Хотя, если верить угрозам Тихлеса Хугона, а точнее, угрозам господ Геррейта, озвученных устами мужчины, телесной кары Иннидису всё-таки было не избежать… Как вельможе ему не грозило калечащее наказание вроде отрубания кистей, но высечь его могли. Такому унизительному наказанию вельможи подвергались крайне редко, но ублюдки из Аккиса наверняка расстараются, чтобы Иннидис ему подвергся. Ничего, как-нибудь он это переживёт. В конце концов, в детстве он неоднократно бывал бит хворостиной, и ничего. А несчастные невольники на тяжёлых работах и вовсе чуть ли не каждый день страдали от плетей надзирателей. Подбадривая себя этими соображениями, Иннидис кое-как унял страх перед позорной телесной карой, а вот мысль об огромном штрафе по-прежнему вызывала ужас, потому что если его наложат, то выплата может означать продажу немалой части имущества и почти полное разорение. Это значило бы ввергнуть в бедность Аннаису, о которой он обещал заботиться, на что Иннидис никак не мог пойти. Поэтому оставался только один путь — долговая тюрьма. И если действительно все его опасения подтвердятся, то он ещё долго не сможет уехать вслед за Ви. Возлюбленный будет спасён, но для него, возможно, навсегда потерян… Что ж, Иннидис сам и осознанно пошёл на это. Не смог по собственной беспечности сразу и полностью обезопасить своего спасёныша, так теперь будь добр расплачиваться. Первый месяц зимы в этом году выдался особенно дождливым, а всю неделю до суда ливень и вовсе не прекращался. Иннидис надеялся, что из-за этого разбирательство перенесут на другой день, но его всего лишь перенесли с площади в одну из зал в канцелярии тиртисского градоначальника. Как назло, прямо накануне Иннидис снова умудрился занемочь. Никогда раньше с ним такого не случалось, чтобы он болел дважды за неполные два месяца. Так не вовремя! От жара путалось сознание, а Иннидису надо было стоять за себя в суде. И хотя Хатхиши передала ему через слуг нужное снадобье, оно просто не успевало подействовать. Горло в этот раз не просто саднило — он почти полностью лишился голоса и мог только шептать, но даже это причиняло боль. На суде сложно будет сказать хоть слово в свою защиту, но его болезнь не станет оправданием. Наоборот. Её воспримут как божью кару. А чем ещё объяснить, что обвиняемый потерял голос именно перед судом? Конечно же, это боги наказали преступника за его лживый язык. Когда за ним пришли, Аннаиса рыдала, как маленькая, Ортонар тщетно пытался её успокоить, а слуги провожали Иннидиса и стражников испуганными и обеспокоенными взглядами. Он же не мог сказать домочадцам ни словечка утешения, потому что вообще ничего не мог произнести достаточно громко, чтобы его расслышали за рыданиями Аннаисы. Он ещё успел обнять племянницу, а затем его вывели из дома. На крыльце то ли от резкой смены освещения, то ли от оглушительного шума дождя потемнело в глазах, закружилась голова, и он пошатнулся, едва не свалившись с лестницы. Один из стражников, крепкий пожилой мужчина, подхватил его и после придерживал под локоть всю дорогу до повозки, за что Иннидис был ему благодарен. В пути он промок и продрог, несмотря на хорошо провощенный плотный плащ, и когда они въехали в Тиртис, к больному горлу добавился ещё и сухой удушающий кашель. Хуже было не придумать, и Иннидис даже решил, будто боги и правда за что-то на него разозлились, раз обрушили на его голову напасть за напастью. То ли это расплата за минувшее счастье, былую безмятежную радость? Мимо проносились широкие улицы Тиртиса, по которым он когда-то гулял вместе с Ви, и потому в его сознании они были прочно связаны с любовью, нежностью и весельем. Но сейчас этими же улицами его везли туда, где не ждало ничего хорошего и где судьба его оказывалась в чужих и недобрых руках.