Сердце скульптора

Иннидис всю ночь тщетно пытался заснуть. Ворочался, сминая простынь, вставал и подходил к окну подышать (благо, по ночам воздух уже перестал быть душным), снова ложился и снова вертелся так, словно вся кровать была усеяна хлебными крошками. Иногда он вроде бы даже ненадолго задрёмывал, но в этой мутной, вязкой, липкой дремоте Веннес и Тиллана увозили Ви в свой дворец, а Ровван и Реммиена разводили руками и говорили, что ничего не поделать, они заплатили большие деньги. Лицо Ви время от времени превращалось в лицо Эйнана, а потом опять становилось лицом Ви, а Иннидис бежал за повозкой, но никак не мог догнать. Он то спотыкался обо что-то – о какие-то ящики, прилавки, мраморную глыбу, непонятно как оказавшуюся на улице, и даже о незаконченную статую Лиирруна, – то терял повозку из виду и тогда носился по переулкам Лиаса, расспрашивая прохожих, но никто ему не отвечал. Местами город подозрительно напоминал горные деревни Мадриоки, а горожане – крестьян, но те тоже скрывали, где повозка, на которой увезли его любимого Ви. Выныривая из дремоты, Иннидис опять не мог уснуть и опять метался на кровати, переворачиваясь с боку на бок и думая, как уберечь Ви от аккисских вельмож, если те вдруг решат проверить, точно ли он вольноотпущенный, и от законников, которым донесут, что с документами не всё ладно. Зря он понадеялся, что истинная личность Ви и непорядок с его документами так и не всплывут или никому не будет до этого дела. С его стороны было очень наивно и очень глупо так полагать. Похоже, всё-таки придётся рискнуть и проделать с поступным листом то, что он собирался. Иннидис был далёк от мысли, что сведения о ценных рабах содержатся только в одном месте: наверняка что-то осталось и в дворцовых архивах или где-то ещё. Но если повезёт, господа Геррейта и законники не станут копать глубже, что-то сверять и рыться в хранилищах, до которых ещё поди доберись, а даже если получишь разрешение, попробуй найди нужные сведения – иголку в стоге сена. С другой стороны, вельможи ведь не станут сами этим заниматься: поручат кому-нибудь из своих людей и будут спокойно дожидаться результата. Иннидис понятия не имел, что станет делать, если сбудутся его худшие опасения, но одно знал точно: он ни за что не позволит ни снова обратить Вильдэрина в рабство, ни казнить, ни отправить его в заключение. Он никому его не отдаст. Когда-то из собственного малодушия он невольно предал Эйнана, но ни за что на свете не предаст ещё и Ви. Утром ему наконец удалось уснуть, но сон был неглубокий, поверхностный, и пробудился Иннидис уже около полудня, совершенно разбитый. Кое-как умывшись и одевшись, он вышел в сад в надежде, что яркий дневной свет, и приятный в тени деревьев воздух, и голоса людей и птиц помогут взбодриться. С заднего двора доносилось пение Орена, и ему вторил собачий лай – овчарки любили подпевать работнику. У главного входа по подъездной дорожке, делящей сад на две части, бродила туда-сюда Аннаиса. Вся в своих мыслях, она как будто бесцельно шаркала по гравию, зацепляя носками сандалий и подбрасывая вверх каменное крошево. Иннидису что-то подсказывало, что племянница неспроста здесь разгуливает. – Аннаиса? – окликнул он девочку. – Почему ты здесь? Разве у тебя сейчас не должно быть занятий по изящной словесности или манерам? – Что это с тобой сегодня, дядя? – вместо ответа спросила она. – Выглядишь ужасно. – Не выспался. Так что насчёт твоих занятий? – не дал он увести разговор в сторону. Девочка страдальчески закатила глаза. – Они возобновятся только после обеда. А до обеда ещё уйма времени. И вообще, если уж говорить об изящных манерах, то где твоя обходительность? Кто же начинает беседу сразу с «почему ты здесь»? Будто совсем не рад мне! Даже не поприветствовал, не спросил, как мне спалось, что я думаю о вчерашнем представлении, не предложил обсудить последние… новости. Она прищурилась и выжидающе, с хитрецой, на него посмотрела. – Аннаиса, ты только не вздумай донимать своими расспросами Ви, очень тебя прошу, – устало проговорил Иннидис, отлично понимая, к чему она ведёт. – Ты хотел сказать: не донимать Виль-дэ-ри-на? – медленно, смакуя, по слогам произнесла она это имя. – Аннаиса! – Ну что? Хватит так его защищать! Виль-дэ-рин же теперь свободный человек, ты сам его таким сделал. Не захочет отвечать на мои вопросы, сам мне об этом скажет. Но спросить я просто обязана! Это ведь подумать только! – Она воздела руки и глаза к небу и лихорадочно навернула несколько небольших кругов. – Просто не верится! Неужели это правда? Ты только представь! Царский наложник! Здесь! У нас! Учит меня танцам! Кто бы мне сказал тогда, что тот угодивший к нам жалкий уродец – это Вильдэрин?! О котором я столько слышала! Иннидис даже не стал задаваться вопросом, откуда слышала. Аннаиса настолько рано и рьяно начала интересоваться дворцовой жизнью, ещё когда жила с бабкой, что разбиралась кто кому и кем там приходится лучше многих взрослых вельмож. И уж точно лучше Иннидиса, которому имя «Вильдэрин», когда он впервые его услышал, не сказало ровным счётом ничего. – Невероятно! – продолжала девочка. – Он ведь всех-всех там видел, со всеми знаком, со всеми говорил! И с бывшей царицей, и с царевнами, и с разными придворными вельможами и чиновниками, и, главное, с самим царём! Хотя, – она нахмурилась, – царя он наверняка не выносит, могу понять… Но рассказать-то мне о нём всё равно просто обязан! Если до сих пор у Иннидиса и оставались какие-то сомнения, зачем Аннаиса крутится на гравийной дорожке возле ворот, то теперь они исчезли. Она поджидала Ви, конечно же. Знала, что от артистов он обычно возвращается чуть позже полудня и, наверное, думала застать его врасплох своими неожиданными вопросами. – Милая, если бы он хотел что-то тебе рассказать, уже рассказал бы. А приставать к человеку с неприятными ему расспросами не следует. – А тебе? Тебе он рассказал? Ты давно знал, кто он? – Племянница по своему обыкновению «не услышала» неудобную для неё часть фразы. – Если он даже тебе не рассказал, я бы на твоём месте обиделась. – Аннаиса, послушай… Вероятно, после долгих препирательств Иннидис все же вынудил бы её зайти в дом, не маячить у ворот и не приставать к Ви, но не успел. Как раз в это время Ви, а вместе с ним и Мори, сами показались им на глаза: вышли через дверцу в ограждении, отделявшем задний двор от сада. Видимо, парень вернулся уже некоторое время назад, зашёл через задний вход, поэтому Аннаиса его и упустила. Он же либо не захотел будить Иннидиса, либо решил сначала перекинуться парой слов с приятелем. Они и сейчас о чем-то оживлённо беседовали, но, заметив в отдалении Иннидиса, умолкли и на удивление синхронно поклонились. В этом парень был неисправим, и не только в городе, но и в доме, при домашних слугах, продолжал вести себя, как положено простолюдину со знатным человеком. Может быть там, снаружи, это и было правильно: о них двоих и так уже ходило немало разговоров, и слишком вольное поведение Ви, которого прежде знали как прислужника, вызвало бы дополнительные пересуды и совершенно не нужное любопытство. Но зачем вести себя так, находясь дома, среди хорошо знакомых и доброжелательно настроенных людей, Иннидис не понимал. Переубедить Ви он, впрочем, уже отчаялся. Парень пожимал плечами и говорил: «Я ведь по-прежнему общаюсь с Мори и остальными, бываю с ними рядом. И представь, как странно будет выглядеть, если все они, приветствуя тебя, будут кланяться, а я стоять как истукан. Ну правда, это так глупо!» И в конце ещё добавлял с ласковой усмешкой: «Да и почему бы мне не поклониться моему любимому Иннидису?» Мори, вернувшись из поклона, что-то сказал Ви напоследок и отправился в дальнюю часть сада – работать. Парень же двинулся к Иннидису, но дойти не успел. Аннаиса выскочила вперёд, подбежала, резко ухватила его за руку, чего Ви явно не ожидал, и затараторила, понизив голос: – Это правда?! Ты вовсе никакой не Ви, а Вильдэрин? Тот самый? Наложник царицы? Это просто восхитительно! Ты – это он! Почему ты мне об этом не рассказал? Иннидис хотел осадить племянницу, но Ви уже и сам справился. Тут Аннаиса оказалась права: в этом смысле любовник и впрямь в его защите не нуждался. Вильдэрин медленно и осторожно высвободил руку и сделал шаг назад. Если он и был удивлён или раздосадован, то на его лице и в голосе это никак не отразилось. – Потому и не рассказал, – спокойно ответил он, – чтобы избежать такой вот реакции. – Да что плохого в моей реакции? Я очень даже рада, что ты – это он, хотя и потрясена до глубины души! Расскажи мне всё! Ты должен рассказать мне всё, что знаешь о бывшей царице, да будет благословенна память о ней, и о нынешней, и о разных приближенных господах, и, конечно же, о царе! Какие у тебя со всеми ними были отношения, кто тебе нравился, а кто не очень, а ещё … – Извини, госпожа. Все мои отношения с теми людьми уже в прошлом, и я бы не хотел говорить об этом, – довольно мягко произнёс он. – Я не готов обсуждать их сам и тем более не намерен пересказывать сплетни. – Так если это всё в прошлом, то тем более нечего скрывать! Ты просто обязан со мной поделиться! – Ну нет, сдаётся мне, что всё-таки не обязан, – проронил он теперь уже с холодной усмешкой, смерив девочку не менее холодным взглядом. – Хорошо, ладно, не обязан. Но прислушаться к просьбе ты можешь! – Но не стану. Ещё раз извини. – О, ненавижу, когда ты так себя ведёшь! – выпалила Аннаиса и, оставляя за собой последнее слово, упрямо добавила: – Всё равно я у тебя всё выпытаю. Не сейчас, так позже. Задрав подбородок, она горделиво удалилась, а Ви приблизился к Иннидису с лёгкой улыбкой и тревогой во взгляде. – Я ничего ей не говорил, клянусь, – вскинул руки Иннидис, опережая, как он думал, его вопрос. – Это те вельможи из Аккиса узнали тебя на вчерашнем представлении, а мы с Аннаисой находились рядом и… – Знаю. Наемийнен рассказал мне. Манадир, переводчик, тоже всё слышал, вот и… Я и правда несколько лет назад побывал в Аккисе вместе с царицей, но, честно говоря, совершенно не помню этих людей. Увидел бы – не узнал. Странно, что они меня – да. Столько лет прошло! На взгляд Иннидиса, ничего странного в этом как раз таки не было. Ещё бы они не запомнили любимца правительницы! Всем известно, что наложники властителей зачастую имеют на них влияние не только в постели, а потому вельможи довольно внимательно к ним присматриваются. На всякий случай. Другое дело, что, насколько Иннидис знал Ви, парень вряд ли пытался всерьёз воспользоваться своим положением и влиянием на царицу. – Но что с тобой? – склонив голову набок, участливо спросил Вильдэрин. – Ты выглядишь угнетённым и встревоженным. Случилось что-то плохое? – Как знать… Пока ещё нет, но может. Я как раз хотел поговорить с тобой об этом… Идём в дом. Когда они оказались в его покоях, Иннидис поцеловал любовника, но так рассеянно, что Ви это заметил и забеспокоился сильнее. – Иннидис, что всё-таки случилось? – спросил он, беря его за руку и увлекая во внутреннюю комнату покоев. – Это как-то связано с этими… из Аккиса? – Боюсь, что да, – кивнул Иннидис, усаживаясь на кровать. Вильдэрин пристроился с ним рядом. – Хотя пока не знаю, грозит ли нам это чем-нибудь или всё закончится моими опасениями. А что сказал тебе Гухаргу Думеш? – Белогривка? Он больше спрашивал, чем сам что-то говорил. Интересовался, правда ли я раньше был рабом, и когда и где меня освободили. И знаю ли я, откуда я родом. Или мои родители. – Зачем это ему? – Не знаю, – пожал плечами Ви. – Но расспрашивал он с таким видом, будто это важно. – И как он к твоему рассказу отнёсся? Надеюсь, он не запретит тебе лицедействовать с ними только оттого, что когда-то ты был рабом? – Мне так не показалось, – задумчиво протянул Ви. – Напротив. Кажется, моя история вызвала у него любопытство и… какую-то мысль. Он несколько раз переспрашивал, как именно я стал свободным. А об этих господах из Аккиса сказал только, что это они меня узнали. – Боюсь, что из-за них у нас с тобой могут возникнуть большие неприятности. Они, видишь ли, выказали желание… купить тебя. А потом узнали, что ты получил свободу. И теперь я опасаюсь, как бы они не решили это проверить, чтобы убедиться, и тогда, если они проверят… А они могут, это влиятельные и богатые вельможи. – Иннидис сокрушенно покачал головой. – Так вот, если они проверят, и если законники вынудят нас показать документы об освобождении, то нам будет сложно доказать, что Ви с шахты – это ты. Тем более если господа Геррейта станут утверждать обратное. И тогда получится, что освобождён был кто-то другой, какой-то неведомый раб с медного рудника, а ты, которого опознали те вельможи, по-прежнему раб для утех. Беглый. Мне в этом случае назначат штраф в размере двойной твоей стоимости, а если я не смогу его оплатить, то заменят заключением – если докажут, конечно, что я знал о твоём побеге и не сообщил. Или украденный. Тогда штраф и срок будут больше, как за кражу. Тебя же в обоих случаях продадут на торгах в пользу казны, и уж там эти господа тебя получат… или даже до торгов. Единственное, что может точно доказать, что ты это ты – тот поступной лист, где указаны оба твоих имени и то, что ты был отправлен на рудник. Но там… – Там есть строчка о яде… – севшим голосом закончил Ви вместо него. – А это уже грозит мне казнью, а тебе… – По-прежнему штрафом и заключением… Или ничем, если я скажу, что ничего о твоём прошлом не знал, листа этого прежде не видел и думал, что тебя просто по ошибке отправили на шахту. Только вот от этого ничуть не легче. Во-первых, я никогда так не скажу и не поступлю, а во-вторых, если тебя не станет, то и я не смогу больше жить. И это не какие-то высокие слова, Ви… Мне просто не пережить во второй раз гибели любимого человека и собственного предательства. – Предательства? Но кого ты предал? Эйнана? Ты же пытался его спасти, ты не должен винить себя за то, что у тебя не вышло, – убеждённо, даже с некоторым возмущением произнёс парень. – Ты был совсем юным и не мог предусмотреть всё! – Мой милый Ви, – Иннидис мягко привлёк его к себе, зарылся носом в его волосы, – мне приятно, что ты так хорошо обо мне думаешь и заранее готов оправдать. Но ты просто не знаешь, о чём говоришь… – Так расскажи, – тихо попросил любовник. И Иннидис рассказал. О том, как признался родителям в своей любви к Эйнану, тем самым подставив его под удар, и как потом ничего не сделал, чтобы его уберечь, и слишком мало сделал, чтобы спасти его после того, как не уберёг. Он должен был рискнуть, выпрыгнуть из того окна и догнать ту проклятую повозку. А если не это, то хотя бы потом любыми путями – да хоть даже угрозами! – настоять, чтобы родители открыли, куда увезли Эйнана, а он вместо этого пытался их уговаривать, будто не знал, что эти холодные люди останутся глухи. Выслушав всё это, Ви сочувственно прильнул к его плечу. – Ты ведь не мог тогда знать, что он погибнет и что времени осталось мало, – успокаивающе сказал он. – Наверняка тебе казалось, что ты успеешь найти его и спасти. А если бы ты выпрыгнул из того окна неудачно и свернул себе шею, тогда Эйнану точно никто бы не помог. А если бы ты принялся на чем-то настаивать и угрожать родителям, это вовсе не означало бы, что они непременно сдадутся. Исходя из твоих слов, я понял, что они оба были непреклонные, жёсткие люди. Вместо того чтобы вернуть тебе Эйнана, они могли пригрозить, что убьют его. Или могли тебя самого запереть в каких-нибудь покоях или приставить охранников, чтобы те всюду тебя сопровождали. И тогда ты даже не смог бы заниматься поисками. А так у тебя оставалась хотя бы эта возможность. Уверен, что ты делал именно то, что тогда казалось тебе наиболее правильным и надёжным для его спасения. – Отчего-то я и не сомневался, – с нежностью произнёс Иннидис, – что ты постараешься найти мне извинение. Спасибо за это, дорогой мой, но правда в том, что в действительности я сделал далеко не всё, что мог бы сделать. И когда я не выпрыгнул из того окна, я думал вовсе не о том, что если сверну шею, то Эйнану уже никто не поможет. Нет, я просто-напросто посмотрел вниз, в эту тёмную пустоту, и испугался. Струсил, если уж называть вещи своими именами. А потом, когда вроде бы решился – слишком, непозволительно поздно! – дверь в мои покои открылась, а повозка уже выехала за ворота, и даже стук колес утих. Я всё равно выскочил из комнаты, и никто меня не удерживал. Зато у конюшни стояла охрана, и коня мне взять не позволили. Таков был приказ родителей, которых, к слову, я тоже привык побаиваться… Это уже потом, после смерти Эйнана, мной овладело такое отчаяние, что породило отчаянную же смелость. Я всё им высказал и навсегда покинул дом, покинул Мадриоки… Они грозили лишать меня денежного довольствия и наследства, но мне было плевать. Я уехал на старой кляче, взял только своё оружие, те немногие деньги, которые у меня оставались – не больше полсотни аисов, – краски и один трактат об искусстве. Какое-то время скитался, целыми днями рисовал на улицах городов быстрые портреты на дощечках и этим зарабатывал мелочь, которой едва хватало на ночлег и выпивку. А напивался я тогда часто и до беспамятства. Даже не знаю, как так вышло, что я никому не навредил в таком состоянии и мне тоже никто не причинил зла. Родители, полагаю, думали, что я вернусь, не смогу долго жить бродягой. Я не вернулся. Но знаешь, подобную решимость и непреклонность я должен был найти в себе до смерти Эйнана, а не после… – Иннидис, милый мой, – выдохнул Ви, прижав к его щеке прохладный нос, – ну чем бы ты помог Эйнану, будучи бродягой? – Но ведь тому рабу – первому, которому я вообще помог, – я помог именно будучи таким вот бродягой. Он был старый больной человек, и лечить его уже никто не собирался, а работать заставляли, как молодого и здорового. Я выкупил его тем, что изваял глиняный бюст его хозяйки – жены мелкого ремесленника. Поселил его в комнатёнке в полуподвале, которую снимал, соорудил ему ложе на полу, и он проспал там почти двое суток, настолько был измотан. Потом, через пару месяцев, он всё равно умер – и от старости, и от болезни, но хотя бы напоследок пожил в спокойном месте, где на него никто не кричал, никто не бил и не принуждал к тяжкой работе. Я тогда помог ему, просто потому что мне стало его жаль, но скоро обнаружил, что сам в эти два месяца прекратил напиваться, а на душе стало как будто немного легче, хотя деньги на пропитание и хоть какую-то одежду для двоих зарабатывать было тяжелее, чем только для себя… – Но выходит, ты потом снова каким-то образом сумел вести жизнь вельможи?.. Неужели рисуя на улицах можно на это заработать? – Нет, конечно, – криво усмехнулся Иннидис. – Просто до родителей однажды дошли слухи, чем именно я занят. Для них это было всё равно, как если бы я был уличным музыкантом или лоточником. И как бы они ни хотели меня проучить, но подобные занятия их отпрыска бросали тень на всю семью, тем более что сестре к тому времени уже начали подыскивать мужа… И тогда от них пришёл человек и передал, что родители вернут мне денежное довольствие, если я брошу свой уличный промысел. Сначала я хотел отказаться, а потом подумал… будь у меня деньги на лекаря, может быть, тот старик прожил бы дольше. И я согласился. Смог снять себе небольшой дом, в одной из комнат устроил мастерскую и начал делать статуи на заказ, сначала простые, для обычных горожан, а потом, постепенно, среди заказчиков начали появляться и знатные люди, с более интересными во всех отношениях заказами. Свободные деньги, которых тогда было немного, я вкладывал в торговлю. Отец и мать, как только поняли, что на улицу я больше не вернусь, опять лишили меня довольствия, но мне это было уже не так важно. Чтобы содержать пару слуг и маленький домишко в пригороде столицы, который я в итоге выкупил, мне уже и своих денег хватало… Но я часто думал: если бы я только решился на всё это раньше, если бы мы с Эйнаном сбежали вместе ещё тогда, а потом дождались моего совершеннолетия, до которого оставался всего год… Он был бы тогда жив и свободен. – Я всё равно не считаю тебя виновным в смерти Эйнана, – отрезал Ви и настойчиво посмотрел ему в глаза. – И я благодарен тебе за это. Однако я сам считаю. Тем более что это ещё не все. Не вся история. Я по собственному недомыслию подставил Эйнана ещё раз, когда уже нашёл, куда его отправили, и собирался его выкупить… В тот пасмурный зимний день он приехал на виноградник, где, как удалось выяснить спустя почти год поисков, и работал Эйнан. За небольшую взятку Иннидис уговорил одного из надсмотрщиков привести и показать его. Он хотел убедиться перед покупкой, что это точно его любимый, а не кто-то другой с таким же именем и похожей историей. И надсмотрщик привёл. Исхудалый, с загрубелыми руками, связанными впереди, с обветренным и потемневшим от солнца лицом, это и правда оказался Эйнан, которого он так долго искал. У Иннидиса сердце сжалось в груди, когда он увидел друга таким измученным и представил, что ему довелось пережить. Теперь Эйнан стоял перед ним и полуплакал, полусмеялся. И сам Иннидис, кажется, тоже. И вне себя от счастья он вроде бы даже выкрикнул его имя и бросился к нему, чтобы обнять. Эйнан тоже устремился ему навстречу, но надзиратель ударил его рукоятью кнута под колени и подсёк ноги. Друг упал на четвереньки, однако быстро поднялся, воздевая вверх связанные руки и глядя перед собой упрямым взглядом… Именно этот миг Иннидис потом и воплотил в своей статуе. А тогда он попытался оттолкнуть надсмотрщика, преградившего путь к возлюбленному. – Угомонись, досточтимый, иначе, клянусь, я велю увести его и высечь, – прошипел мужчина. Иннидис тотчас угомонился. – Я хочу выкупить его, – сказал он. – Я уж понял, – скривился надзиратель. – Нужно говорить с управителем, он будет тут завтра утром. Я его спрошу, а ты приезжай к полудню, тогда и будет ясно, продадут ли его тебе и за какую цену. А пока ступай. С этими словами мужчина сам отошёл к Эйнану и, развернув его, грубовато подтолкнул в спину. Иннидис смотрел ему вслед, и Эйнан тоже то и дело оборачивался, пока не скрылся вдали, за рядами виноградных кустов. Иннидис явился на следующий день, и его пропустили к управителю. Тучный пожилой мужчина сидел в небольшом деревянном строении, больше похожем на сарай, и пухлыми пальцами что-то записывал в учётную книгу. Увидев Иннидиса, указал ему на скамью и без долгих предисловий, скучающим голосом сообщил: – Две тысячи аисов, господин. Столько стоит этот раб. – Что?! Это безумие! Он не может столько стоить! Управитель все с тем же скучающим видом развёл руками. – Либо столько, либо прощайте, господин, приятно было познакомиться. У Иннидиса не было таких денег. У него было только шестьсот аисов, и даже их пришлось копить, когда родители урезали его содержание. Однако он думал, что их хватит с лихвой, ведь тогда, в детстве, Эйнана купили вообще за сотню с небольшим. И даже с учётом того, что дети всегда торговались дешевле, взрослый Эйнан, считаясь обычным рабочим невольником, а не лекарем или учителем, не ремесленником, музыкантом или танцовщиком, всё равно не мог стоить дороже пятисот. И то это самое большее. Но надзиратель, а через него и управитель поняли, что Иннидис согласится на любую цену и постарается раздобыть деньги. По дурости он сам показал, насколько Эйнан дорог ему, важен и нужен. Теперь оставалось только обещать, что он вернётся с деньгами, как только их добудет, и смиренно просить, чтобы до этого времени Эйнана не продали кому-то другому… Деньги надо было достать быстро, и он сделал это уже к началу следующей недели. Кажется, все дни только тем и занимался, что искал их. Втихаря от родителей удалось продать часть своих украшений, что-то занял у приятелей, что-то сам заработал, нарисовав пару портретов, и даже у отца под надуманным предлогом удалось выпросить сразу две сотни. С собранными деньгами он летел к виноградникам как ветер, то и дело пуская коня вскачь. Перед внутренним взором стоял любимый образ, и в голове уже мелькали, сменяя друг друга, мечты и планы. Он видел, как Эйнан выходит к нему – выкупленный, свободный, и вместе они отправляются в столицу, чтобы работать, жить и любить друг друга. И он был уверен, что вместе они не пропадут. А потом, меньше чем через три месяца, Иннидис достигнет совершеннолетия, и тогда сможет освободить своего друга не только по сути, но и по закону. И он представлял, как счастливый Эйнан смотрит на него и улыбается, а он целует его и ласкает, стремясь изгнать из памяти друга все горести, которые тому пришлось испытать. И он не мог дождаться той минуты, когда наконец дотронется до него, и ощутит тепло его тела, и вдохнёт его запах, пусть даже сейчас это будет запах грязи и пота… К управителю виноградников он почти ворвался. Тот оказался на месте и, как и в прошлый раз, что-то записывал. – Я принёс деньги! – с порога выпалил Иннидис. – За того раба, за Эйнана. Управитель медленно поднял от записей мутные, будто пыльные глаза и с прежним безразличием прошуршал: – Надо же, какая досада… Никак ты чем-то прогневил богов, господин… Я очень сожалею, но вчера под вечер с тем рабом случилась ужасная неприятность, и он, к несчастью, погиб. Не заметил гюрзу, та бросилась на него и ужалила. Прискорбно, очень прискорбно. Но посмотри и других невольников, может быть, тебе кто-то ещё подойдёт, у нас здесь… Голос управителя всё отдалялся, заглушаемый громким гулом в ушах и пульсирующей в висках кровью, а круглое лицо расплывалось в тёмном мареве. Иннидис оцепенел, голова поплыла и закружилась, и он как будто перестал ощущать собственное тело, будто вышел из него. А потом, словно со стороны, услышал свой яростный вопль: – Нет! Ты лжёшь! – Он схватил тучного управителя за грудки и вздёрнул на ноги, но и это словно бы сделал не сам, а кто-то другой в нём. – Тебя подкупили родители, чтобы ты сказал мне это! Сколько они заплатили?! Я дам больше! Только верни мне Эйнана! Сейчас же! Куда вы его спрятали? Ворвался кто-то из охранников, и Иннидис схватился за меч. Он уже мало что соображал и почти не помнил, что было дальше. Кажется, кого-то ранил... Он пришёл в себя в ближайшем селении, заключенный под стражу в местной темнице, напоминавшей скорее хлев. Знатного юношу не стали держать там долго и отпустили восвояси меньше чем через сутки, заставив только уплатить штраф в почти тысячу аисов за нанесённую одному из охранников рану, ущерб имуществу и нарушение границ чужих владений. Выйдя на свободу, Иннидис по-прежнему отказывался верить, что Эйнана больше нет, и убеждал себя, что всё это козни родителей: будто бы они прознали, что он наконец нашёл своего друга, и сумели его опередить, а историю со змеёй попросту выдумали. В тот день, сразу после освобождения, он снова проник на виноградник, рискуя опять оказаться под стражей. Потратил ещё больше сотни аисов на взятки, только бы надзиратели его не прогнали, не доложили о нём управителю и, главное, ответили на его вопросы. Но ответы всех троих свелись к одному: Эйнана укусила змея, и через два с лишним часа он скончался. Наверное, в те минуты Иннидис уже начинал понимать, что ему не лгут, но до последнего не желал признавать реальность. Даже спросил с вызывающей интонацией, где же в таком случае захоронено тело. Не сомневался, что никто не сможет показать ему это место. Однако за дополнительную плату один из надзирателей провёл его к грубо сколоченному бараку без окон, торчавшему на заросшем пустыре в стороне от виноградника. Здесь, сказал он, складывают тела умерших невольников, прежде чем за ними приезжает могильщик и увозит к общему захоронению. Ноги Иннидиса ослабели. Едва ощущая их, он подошёл к входу и трясущимися от страха пальцами отодвинул влажный от дождей занозистый засов. Холодея, открыл хлипкую разбухшую дверь. Коленки дрожали, а сердце колотилось так часто и сильно, что казалось, будто вот-вот не выдержит и разорвётся. В уши вонзилось жирное жужжание, а следом хмурый дневной свет вполз в барак и высветлил два тела, над которыми стоял омерзительный гул, и кружилось чёрное облако. Иннидис нетвёрдо шагнул внутрь – и увидел. Он увидел Эйнана, его лицо, обсиженное мухами, и тёмно-русые волосы, спутанные и слипшиеся. И тогда он задрожал весь и ударился затылком о стену, а потом ещё раз и, разевая рот в беззвучном крике, сполз по этой стене на земляной пол, впился пальцами в утрамбованную почву и так замер. Кажется, он даже не плакал и не бранился. Он отупел. Плечи и руки стали неподъемными, и он больше не мог ими пошевелить. Он не верил. Он хотел проснуться. Потому что Эйнан не мог быть мёртв, в этом была какая-то чудовищная, вопиющая, противоречащая самой природе ошибка. Только не Эйнан… Отупение было настолько всеобъемлющим, а бессилие таким всепоглощающим, что Иннидис как будто умер. Наверное, в тот день тот Иннидис и правда умер, и из барака, ставшего временной могилой для двух рабов, уходил уже какой-то совсем другой человек. Он ушёл, выложив за право забрать тело возлюбленного половину оставшихся у него денег. Иннидис увёз его на разбитой телеге, которую раздобыл в ближайшей деревне в десяток домов. Он накрыл его своим широким шерстяным плащом, но то и дело оборачивался, словно надеясь, что Эйнан вот-вот очнётся, откинет этот плащ с лица и улыбнётся, и скажет, что это всё розыгрыш. Тогда Иннидис рассердится на него и закричит, но потом они, конечно, помирятся, как и всегда… Но каждый раз, при каждом взгляде на скрытое и неподвижное тело, в душе что-то обрывалось и умирало. Будто там ещё было чему обрываться и умирать. Иннидис так и похоронил возлюбленного в своём плаще, выкопав неглубокую могилу и завалив её камнями. Он сделал это неподалёку от особняка наставника Амелота, уже тоже покойного, в утопавших в хвое взгорьях Мадриоки, где они были так счастливы вместе. А через две недели, ненадолго вернувшись в имение, которое прежде звал домом, он кое-как раздал долги и навсегда покинул родные края… – И знаешь, Ви, мне ведь тогда и правда казалось, будто Эйнан умер прямо у меня на глазах, – закончил Иннидис. – Потому что пока я не увидел его мёртвым, для меня он оставался жив... Ви ничего не сказал, только снова крепко обнял, уткнулся лицом в его шею, и эти объятия согрели Иннидиса. И большего и не требовалось… И правда, что тут скажешь? Они молчали довольно долго, прежде чем он всё-таки решил прервать молчание, вернувшись из прошлого в настоящее. – Нельзя, чтобы ты пострадал, Ви, – произнёс он. – Если мы привлечём к себе внимание законников, но так и не придумаем, что делать с документами, то надо хотя бы заранее решить, где и как тебя прятать. – А ты как же? – Я всё-таки рискую куда меньше. По крайней мере казнь или рабство мне точно не грозят. – Может быть, мы с тобой зря так себя запугали? – с надеждой спросил Ви. – Возможно, для них это было просто мимолётное желание, сиюминутный порыв – купить меня? Увидели, пожелали – и тут же забыли? Зачем им тратить своё время и силы и что-то там выяснять обо мне, когда существует куча других рабов для утех, которые к тому же не обезображены шрамами. А я и раньше-то не был среди них каким-то особенным или особенно ценным, а теперь и подавно. – Неужели? Уловив его недоверчивое удивление, Ви тут же заверил: – Правда. Там, во дворце, я никогда не считался ни самым умелым, ни самым красивым или умным. Сложно было представить хоть кого-то, кто был бы красивее или искуснее Ви, но взгляд Иннидиса был взглядом влюблённого, и он сам понимал это. А вот Вильдэрин в себе кое-чего не видел и не осознавал: далеко не только внешность или искусность привлекали к нему людей. Он был отзывчивым, искренним, непосредственным, и он готов был и умел любить, что считывалось довольно быстро, стоило только понаблюдать за ним и узнать чуть лучше. Последняя черта не ускользнула даже от Тилланы Геррейта, хоть она насмешливо и охарактеризовала её как «щенячий взгляд». Иннидис, впрочем, не был хоть сколько-нибудь хорошо знаком с другими рабами для развлечений, чтобы однозначно утверждать, будто Вильдэрин в этих своих проявлениях особенный, но вот в Реммиене, к примеру, он подобных черт не замечал совсем. – Поверь, – продолжил Ви в ответ на всё ещё неверящую улыбку на губах Иннидиса, – у вельмож я вызывал не больше интереса, чем другие подобные мне. По крайней мере до тех пор, пока на меня не обратила внимания повелительница. Вот и этим господам из Аккиса, чем прилагать какие-то усилия ради невольника с увечьями, куда легче заполучить себе кого-нибудь без внешних изъянов. Зачем им я? – Ты же сам ответил на свой вопрос. Другие рабы не были наложниками царицы, а ты был, – вздохнул Иннидис. – И в любом случае нельзя полагаться только на наши чаяния. На самом деле нам – главным образом мне – следовало разобраться с этим намного раньше, но любовь… Есть у любви такое свойство – внушать ложное чувство безопасности. И как бы оно нас не подвело… Вильдэрин тоже вздохнул и, вытянувшись на кровати, положил голову ему на колени. Он любил так делать, ему нравилось, что Иннидис в таком положении сразу начинает гладить и перебирать его волосы. И сейчас Иннидис тоже не стал отказывать ему и себе в этом удовольствии. – Может быть, – неуверенно заговорил он, не прекращая поглаживать Ви по голове, – тебе и правда написать царю? Сейчас этот риск куда более оправдан, чем когда речь шла только о статуе Эйнана… Да, ты говорил, что не хочешь обращаться к нему ради себя… Но ведь твоя судьба теперь касается и меня тоже. И ещё ты говорил, что если речь пойдёт о чем-то по-настоящему значимом… Мне кажется, сейчас как раз тот случай. – Когда я это говорил, – откликнулся Ви, – я кое о чем не подумал и кое-чего не учёл. А сейчас думаю, что такое послание может сделать нам только хуже. Ведь маловероятно, что письмо, отправленное от твоего имени, имени обычного вельможи, и уж тем более от моего имени – простолюдина Ви, сразу же попадёт ему в руки. Неизвестно, кто прочтёт его прежде, до него… Что если это сделают те же люди, по желанию которых меня и отправили на шахту? Это ведь кто-то из его ближнего окружения… – Откуда ты знаешь? – Я не знаю точно, только подозреваю. Но мои подозрения близки к уверенности. Думаю, это те же люди, которые направляли его и помогали взойти на престол. В те дни по их приказу многих рабов, кто знал его невольником, продали в другие места. Не как меня на рудники, конечно, а в дома вельмож из отдалённых провинций, насколько мне известно. Но другие рабы и не были к нему так близки, как я. – Это похоже на правду, – удручённо согласился Иннидис, но затем с надеждой добавил: – Сегодня к нам обещала зайти твоя Рэме… Вдруг у неё появятся или уже появились какие-то мысли? Словно в ответ на эти слова, через несколько минут в двери покоев постучал Ортонар и, получив разрешение войти, сообщил, что явилась госпожа Реммиена и что она ждёт внизу. – Будь добр, проводи её в мастерскую, – попросил Иннидис, после чего обратился к Ви: – Собирайся тоже. Думаю, твоё присутствие там будет не лишним.

***

У Иннидиса голова шла кругом от их перебранки, но только в эти минуты он и осознал по-настоящему, что Ви и Реммиена и впрямь были хорошими друзьями. До сих пор он хоть и знал об этом со слов любовника, но прежде и со стороны эти двое таковыми не выглядели. Однако так яростно спорить, желая при этом добра, и в самом деле могли только друзья, чьи взгляды на жизнь сильно отличались. Они не кричали, но иногда повышали голос, и хорошо, что на третьем этаже сейчас не было никого, кто мог бы их услышать через стену. Хотя окна Иннидис на всякий случай всё-таки закрыл. – Ну как можно даже теперь, после всего, быть таким упёртым напыщенным дурнем? – зло шипела Реммиена, подавшись вперёд. Ви смотрел на неё упрямым взглядом, прищурившись и выдвинув подбородок. – Лучше быть напыщенным дурнем, чем предателем, – возразил он. – Лучше быть предателем, чем трупом. – Вообще-то пока ещё меня никто убивать и казнить не собирается. – Пока ещё, – передразнила Реммиена и ядовито пропела: – Ты хочешь дождаться, когда соберётся? Да и что такого сложного? Всего-то добавить несколько строк, что готов простить ему царицу и всё остальное. – Но я вовсе не готов простить! Сказать так – значит предать и её память, и себя самого. А я всё-таки ещё не потерял совесть. – О, Суурриз солнцеликий, дай мне терпения! – взмолилась Реммиена, воздев руки к небу. – А ты, – она ткнула Вильдэрина пальцем в грудь, – избавь нас всех от этих твоих глупых возвышенных речей. Рисковать жизнью ради той, которая давно мертва! Да тебе место на страницах какой-нибудь слезливой поэмы, а не в настоящем мире! И между прочим, – её голос сделался вкрадчивым, – когда ты рискуешь собой ради своих нелепых представлений о совести, разве ты не предаёшь вот его? – Она качнула головой в сторону Иннидиса, однако даже не посмотрела на него, по-прежнему не отрывая взгляда от Ви. – Он же будет страдать, если с тобой что-то случится, ещё и винить себя, чего доброго, начнёт. На лице Вильдэрина отразилась растерянность, переходящая в смятение, и от Реммиены это не ускользнуло. Она решила закрепить успех, пока парень не пришёл в себя. – Или живой Иннидис тебе не так важен, как мёртвая царица и память о ней? Смятение на лице любовника усилилось, и Иннидис счёл за лучшее вмешаться, раз уж Реммиена, чтобы надавить на Ви, приплела и его. Тем более что в этом вопросе он и сам не был с ней согласен. На его взгляд, вполне можно было обойтись без этих мучительных для Вильдэрина строк, тем более что парню и без того было крайне сложно что-то просить у царя. – Делать такие сравнения не слишком-то справедливо, – сказал он. – Ради меня и ради себя он уже и так написал это послание. И достаточно. Ни к чему упоминать в нём покойную царицу. Послание и так далось Ви с трудом. Даже когда Реммиена, как до этого Иннидис, предложила написать письмо и пообещала, что футляр с ним будет скреплён печатью градоначальника Милладорина, отправлен с надёжным посланником и попадёт царю лично в руки, даже тогда любовник не сразу решился. И только когда она поделилась своими опасениями насчёт супругов Геррейта, он с обречённым видом взял бумагу и чернила. По словам Реммиены выходило, что супруги и сегодня, на следующий день после злополучного представления, припоминали Вильдэрина в разговорах, интересуясь, как именно он оказался у Иннидиса, зачем тот всё-таки решил его освободить, и точно ли это было законно. Так что Реммиена думала, что они рано или поздно захотят убедиться в этом наверняка. Надо было видеть, с каким лицом Ви писал это письмо и как потом отбросил его в сторону, словно оно было чем-то омерзительным, а то и отравленным. Хотя для него, наверное, оно и впрямь было таковым. Впрочем, брезгливость на лице парня потрясающим образом противоречила написанному в послании. Всё-таки не зря он обучался изящной словесности: вопреки его истинным эмоциям, слова на бумаге звучали вполне дружелюбно, в меру почтительно и в то же время естественно, хотя и самую малость отстранённо. Он просил оказать помощь и даровать ему царское освобождение и помилование. Однако Реммиене этого показалось мало. – Ты не понимаешь, о чём говоришь, – сказала она Иннидису, наконец соизволив отвести взгляд от Ви. – Царь, видишь ли, уверен, что он погиб на шахте… – И лучше бы он и дальше так думал, – огрызнулся Ви. – Если бы не всё это… – Но «всё это», к сожалению, уже случилось. Признаю, во многом и по моей вине. Но теперь с этим надо что-то делать. А царю надо как-то понять, что ему пишешь именно ты. Он считает тебя мёртвым, а ты в своём письме высказываешь только просьбы – и всё. Не говоришь совсем ничего, что могло бы хоть как-то указать, что ты это ты. Откуда ему знать: вдруг это кто-то другой пишет от твоего имени, что-то проверяет или собирается в дальнейшем просить о большем? Так напиши, на что именно ты был обижен и за что его прощаешь. Этого будет достаточно, к тому же он с большей охотой выполнит твою просьбу, если ты дашь ему то, чего он хочет, если пообещаешь оставить обиды позади. – Обиды? – Вильдэрин чуть не задохнулся от возмущения. – По-твоему, это называется обидой? Я бы ещё мог с этим согласиться, если бы речь шла только обо мне. Но не только я пострадал. Из-за него царица умерла, зная, что её предали те, кому она верила, а её последние часы были отравлены страхом за дочь. И она ведь не зря боялась, да? Я ни за что не поверю, что царевна якобы утонула в озере, как говорят. Наверняка они её убили. – Возможно. И ты знаешь, я тоже любила нашу повелительницу, но теперь всё это совершенно не важно. И неважно, как ты там называешь эти свои чувства к Айну: обидой, ненавистью или чем угодно ещё. Важно то, что царица и её дочь уже мертвы, тогда как ты и Иннидис живы и пока свободны. И царь, если захочет, может сделать так, чтобы ты и дальше оставался живым и свободным и чтобы Иннидису тоже ничего из-за тебя не грозило. Для этого только и нужно, чтобы из твоего письма он понял, что это на самом деле пишешь ты. Потому что почерк можно подделать, а вот подробности… обид, о которых знаете и ты, и он – нет. – То есть речь только о том, чтобы убедить его, что это я, а не кто-то другой? – внезапно расслабившись, спросил Вильдэрин. – А о чём, по-твоему, я тебе всё это время толкую? – Извини… Наверное, я тебя недопонял. Тогда нет никакой сложности. Я напишу ещё пару строк. Но о другом. Но из них он тоже поймёт, что это и правда я. Вернувшись за подставку для писем, он взял отброшенное послание и с раздражённым видом быстро что-то дописал, после чего протянул его Иннидису: читай, мол. Иннидис и стоявшая рядом Реммиена прочли письмо от начала и до конца: «Да будут благосклонны боги к Великому царю Иллиринскому Адданэю. Я, раб для господских радостей Вильдэрин, приветствую тебя и желаю всех благ. Я долго думал и решался, прежде чем осмелился написать это послание, в котором прошу тебя о помощи. И я никогда не потревожил бы тебя, если б сам мог справиться с невзгодами, которые меня постигли. Меня обвинили в том, в чём я не виноват – в гибели повелительницы, и от этого человек, желающий дать мне свободу, не может этого сделать, а мне самому грозит беда. И поэтому в память о былом я прошу тебя, Великий, даровать мне твоё царское помилование и свободу, если на то будет твоя воля. Обещаю, что более не побеспокою тебя ни единой просьбой. Разве что, не сочти за наглость, хочу задать ещё всего один вопрос. Когда мы с тобой в последний раз говорили во дворце, и я был немного не в себе, ты сказал, что велишь слугам поискать мой гребень с бирюзой. Удалось ли его найти? Он очень мне дорог, и я был бы по-настоящему счастлив, если б он нашёлся». Дальше, в самом низу листа, следовали слова прощания и подпись. – Он точно знает и помнит, о каком таком гребне речь? – усомнилась Реммиена. – Думаю, что да. Должен помнить. Но меня беспокоит совсем другое: что если он лично захочет убедиться, что это я? Что если призовёт меня в столицу? Я совершенно не желаю его видеть. – Не думаю, что он найдёт на это время, даже если захочет, – фыркнула Реммиена. – Подготовка к войне, визиты к союзникам… Я боюсь, что и нашему гонцу ещё придётся его вылавливать: дожидаться, пока он прибудет во дворец, или, наоборот, догонять где-нибудь в пути. – Она взяла послание, свернула его в трубочку и убрала за пояс. – Сегодня же отправлю в столицу человека. А вы оба будьте осторожны. Сдаётся мне, что эти мерзкие Геррейта так просто не успокоятся и могут натравить на вас законников с проверкой. Неспроста они спрашивали, точно ли всё было сделано как положено. Когда она ушла, Иннидис подсел на кушетку к поникшему Ви и приобнял его за плечи. Любовник хмурился, и по выражению его лица было видно, что он гоняет в голове нехорошие, болезненные мысли. Поцелуи и успокаивающие слова лишь слегка сгладили его уныние, и тогда Иннидис попытался отвлечь его вопросом, на который, как он думал, любовнику захочется ответить. Более того, Иннидис представлял, чем именно он ответит, и даже с нетерпением предвкушал это. – Геррейта говорили о каком-то… танце вечерней зари. Так они его назвали. Что это за танец такой? Кажется, я о нём слышал, но никогда не видел. Слышал он о нём на самом деле только однажды, ещё в юности. Кто-то из родительских гостей рассказывал от этом танце в непринуждённой беседе, но довольно подробно. Рабы танцевали его для своих господ в их опочивальне, а из свободных людей разве что любовники могли танцевать его друг для друга, если, конечно, умели, что было редкостью. Он отличался от прочих танцев тем, что танцовщик или танцовщица выступали полностью или почти обнажёнными, а вместо музыки звучал ритм браслетов на руках и ногах, звенящих крохотными колокольчиками. Стремительные, ритмичные движения чередовались с минутами, в которые исполнитель надолго замирал в красивых, соблазнительных и при этом очень сложных позах, призванных продемонстрировать его искусность. В это время свет заката или ламп со свечами должен был находиться за его спиной, чтобы подчёркивать силуэт, изящество линий и выверенную геометрию позы. И в это время можно было приблизиться к танцовщику, коснуться и провести рукой по его телу, замершему в пленительно красивом положении… Как Иннидис и ожидал, его вопрос и впрямь отвлёк Ви от унылых мыслей. Любовник тонко улыбнулся и глянул на него искоса лукавым взглядом. – Станцевать для тебя? – Ты ещё спрашиваешь! – Тогда этим вечером, – шепнул он, приблизив свои губы к его. – На вечерней заре. Я станцую… – Теперь я не смогу дождаться вечера, – признался Иннидис. Он и в самом деле хотел, чтобы вечер настал как можно скорее, и они закрылись бы наедине в его покоях, в том безмятежном мире, который принадлежал только им. Но до сумерек оставалось больше нескольких часов, и Ви ждало занятие с Аннаисой. Иннидису же надо было съездить к портному и вернуться, так что, выйдя из мастерской, они с сожалением расстались друг с другом до самого заката.