Сердце скульптора

В следующие недели Иннидис словно бы оказался в зачарованном мире. Вроде ничего вокруг не поменялось, но мир вдруг начал казаться безопасным и добрым местом, населённым сплошь хорошими людьми, в котором исчезли боль и горе, зло было легко победимо, а Иннидиса защищали сами боги. Он чувствовал это и тогда, с Эйнаном, в первые несколько месяцев после того, как они друг другу открылись. То же он ощутил и теперь. И хотя понимал, что это только иллюзия, сотканная из счастливой влюблённости, но очень уж хотелось задержаться в чудесном мире, полном любви и добрых людей, подольше. Одна из этих добрых людей сидела сейчас перед Иннидисом в своём лёгком струящемся платье и позировала, держа в руках лиру. Недавно он как раз закончил глиняную модель бюста, который теперь оставалось только отлить в бронзе, и наконец приступил к изготовлению статуи в полный рост. Каркас подготовил ещё дней десять назад и нужный слой глины на него уже нарастил, теперь приступил к лепке и надеялся успеть как можно больше, пока Реммиена здесь, потому что в следующий раз она могла явиться только через неделю с лишним. Однако как бы он ни хотел сделать за сегодня побольше, это не значило, что можно забывать о перерывах, тем более что его влиятельная натурщица выглядела усталой. Иннидис отошёл от заготовки, ополоснул руки и предложил Реммиене отдохнуть, выпить вина и, может быть, пройтись по саду и размять ноги. Она с готовностью согласилась, но с ироничной улыбкой добавила, что сидеть без движения ужасно утомительно, и она уже начинает жалеть, что согласилась на ростовую статую. Иннидис, в общем-то, подозревал, что вряд ли в дальнейшем, после завершения этой скульптуры, будет видеть её в качестве натурщицы. Зато Ви с удовольствием позировал ему до нескольких раз в неделю, и бывало, что они проводили в мастерской весь день и даже ели, не выходя оттуда. Конечно, в такие дни они там не только работали. Иногда, не желая сдерживаться, ласкали друг друга, иногда просто сидели рядом и разговаривали, а то и вовсе занимались всякой забавной ерундой. Иннидис однажды показал, как лепить из глины, и теперь Ви развлекался, вылепляя из неё маленькие фигурки лошадей и других животных, а иной раз и людей. Они походили на неуклюжие детские поделки, и хотя парень сам видел и понимал это, но ничего большего от себя не требовал и оттого каждый раз бывал умилительно ими доволен и горд. А значит, и Иннидис тоже. Совсем другими глазами Ви смотрел на скульптурные эскизы, расставленные по полкам, на некоторые скульптуры в саду, изготовленные Иннидисом, и на свою собственную незаконченную статую. Тогда на его лице можно было заметить что-то напоминающее благоговение, и порой он зачарованно, едва касаясь, проводил по изваяниям кончиками пальцев. Отношение любовника к его работам неизменно радовало и трогало Иннидиса, хотя Ви признавался, что ни одна из этих работ для него не превзошла столь полюбившуюся ему статую Эйнана, пусть та на первый взгляд и выглядела проще других. Иннидис и сам считал так же, а потому слова возлюбленного не задевали его. Время от времени Ви крутил в руках крошечного рыбака, сделанного Црахоци-Ар-Усуи. Он рассказывал, что в его покоях во дворце, на бронзовой полочке у зеркала, стояли две статуэтки этого тэнджийского мастера, и их он тоже часто вертел в пальцах, когда о чём-то задумывался. Потом он взял их с собой среди тех немногих вещей, с которыми переселился из своих покоев вниз, в общую невольничью залу. На осторожный вопрос Иннидиса, неужели царица после всего просто отправила его к остальным рабам, Ви ответил, что она предлагала ему остаться в его бывших комнатах или даже отправиться жить в отдельный дом в столице и что он отказался. — Почему? — спросил Иннидис. Они сидели тогда в мастерской — Вильдэрин на кушетке, а он возле него, положив голову ему на колени и оттого не видя лица. — Рэме сказала, потому что дурак, — усмехнулся Ви, и Иннидис скорее почувствовал его усмешку, чем услышал. — А на самом деле? — Так может, и на самом деле… Но вообще-то мне казалось, что если я соглашусь, это будет значить, будто я доволен таким обменом и сам считаю, что так и должно быть, что этот дом или что угодно ещё возмещают мою утрату, заменяют мне потерянную любовь и окупают мою боль… А это было вовсе не так. И мне казалось, это будет значить, что можно купить — нет, не меня самого, потому что меня-то в то время как раз можно было и купить, и продать, и сколько угодно раз перепродать, — а то глубокое, что есть внутри меня, самую сердцевину, то средоточие меня, которое принадлежит только мне и… Не знаю, как объяснить это словами… — И не надо. Мне кажется, я понял… Множество мелочей, которые Иннидис узнавал о своём прекрасном молодом возлюбленном, с каждым днём очаровывали и заставляли любить его всё сильнее. Не то чтобы в отдельных качествах, привычках или забавностях Ви было что-то по-настоящему особенное, но все вместе они делали особенным его самого, и с каждым днём он становился немного понятнее и оттого ближе. Реммиена прервала поток его мыслей. — В последние два раза, что я тебя видела, ты казался немного рассеянным, — сладким голоском проговорила женщина, пока они бродили, не торопясь и по большей части молча, по садовым дорожкам мимо скамеек и статуй, мимо олив, персиков и кустов жимолости. — Но сегодня ты почему-то выглядишь особенно рассеянным. Рассеянно счастливым, я бы сказала. Будто витаешь в облаках. Произошло что-нибудь хорошее? — Ты наблюдательна, — рассмеялся Иннидис. — Да, пожалуй, произошло. — Поделишься? Или это тайна? — Она грациозно опустилась на ближайшую мраморную скамейку и уставилась на него в ожидании. Не тайна, конечно… Но как ей сказать? Это для Вильдэрина она подруга детства Рэме, а для Иннидиса по-прежнему жена градоначальника Реммиена, и он точно не может, да и не хочет говорить ей открыто и откровенно о своей любви. А вот прозрачно намекнуть, пожалуй, может. Она наверняка разгадает намёк и все поймёт. — Это касается не только меня, поэтому самому мне сложно ответить на твой вопрос… Но знаешь что! Ты можешь спросить у Ви, у моего… — он намеренно сделал паузу, — моего прислужника. Когда придёшь в следующий раз, я позову его в мастерскую. — Вот как? — она заинтересованно прищурилась. — И что же, это он причина твоего счастливого и рассеянного вида? Иннидис только многозначительно улыбнулся, и Реммиена, несомненно, всё поняла правильно. — Это прекрасно. А почему не позвать его в мастерскую сейчас? — спросила она, смахнув с волос свалившуюся откуда-то сверху букашку. — Где он, кстати? Сегодня не попадался мне на глаза. — Он до завтрашнего дня у лицедеев из Сайхратхи — тех, что облюбовали старый амфитеатр. — О! И что же он там у них делает? — Участвует в их действе. У него там три роли — по одной в каждом представлении. Реммиена помолчала, призадумавшись, потом удовлетворенно кивнула. — Уверена, у него хорошо получается. Надо будет съездить, посмотреть… Ты сам их видел, эти представления? — Разумеется. Как раз на прошлой неделе они с Ви поехали к амфитеатру вместе. Иннидис начал потихоньку обучать его верховой езде, но пока что парень держался в седле не слишком уверенно и в одиночку на лошади не ездил, добирался до лицедеев пешком. Но тогда они были вдвоём, и Жемчужинка как всегда послушно шла за Арзуром, а по миртовой роще даже удалось немного проехать рысью. В тот вечер посмотреть на зрелище пришло немало людей, по большей части обычных горожан и жителей окрестных деревень. Из вельмож были только Иннидис и ещё двое не слишком знатных мужчин, с которыми он был знаком очень поверхностно. Вильдэрин играл старуху, которую когда-то (сейчас казалось, что уже очень давно) показывал у Иннидиса в комнате. В ночи, при свете множества факелов и огней в каменных чашах, с седыми волосами и в старческих лохмотьях, он был ещё убедительнее, а надтреснутый голос звучал даже жутковато. Ви находился на арене амфитеатра всего пару минут, и Иннидис считал, что это до безобразия мало. Зато в рассветном представлении его роль была куда больше. Там он играл огненного демона, и Иннидис едва его узнавал. С лицом, покрытым красной и чёрной краской (потом он долго смывал с себя угольные разводы), с множеством развевающихся багряных лент, вплетённых в волосы, привязанных к пальцам рук, пришитых к алой одежде, он бешено вращался под яростный и громкий барабанный бой, высоко подпрыгивал и стремительно падал, действительно напоминая пламя. А потом, когда оскалился и заговорил не своим обычным — мягким и певучим — голосом, а рычащим, хрипящим и визжащим, то действительно показался демоном. Иннидис им гордился. Из сайхратского наречия Иннидис знал только отдельные слова, поэтому совсем не разбирал, что говорили артисты, но Ви давно уже поведал ему все сюжеты, и потому было вполне ясно, что происходило на театральной арене. Тем более что рассветную историю Вильдэрин пересказал ему ещё раз, ночью после вечернего представления, пока они ехали к живущей поблизости Хатхиши. Женщина редко ложилась спать раньше полуночи, и они решили напроситься к ней на ночлег, чтобы не оставаться у артистов, которые Иннидиса знать не знали, не искать места на постоялом дворе и не возвращаться с окраины города домой, чтобы ещё до рассвета выдвинуться обратно. Хатхиши их встретила не без удивления и с любопытством. Спросила, кого из них на этот раз одолел приступ безумия, раз они опять приехали к ней в ночи. Выслушав их объяснения насчёт утреннего зрелища, посмотрела внимательнее, бросила «ясно», пробормотала что-то колкое о безумии любовном и отправила их ночевать в пристройку к дому, где было достаточно места для двоих. Хатхиши в тот вечер узнала об их отношениях, увидев их вместе у себя на пороге и выслушав сбивчивые объяснения. Реммиена же догадалась о них только что, благодаря намёку Иннидиса. Не могла не догадаться. Её следующие слова это подтвердили: — Что ж, я предполагала, что такое может случиться… И я рада, когда у хороших людей всё хорошо складывается. Хотя я, конечно, всегда поражалась, как ему вообще удалось… — она запнулась и слегка нахмурилась. — Ты ведь уже знаешь, кем он был и где на самом деле вырос? — Ты о его жизни во дворце? Знаю. — Так вот, я вечно поражалась, как ему вообще удалось в том рассаднике мерзости вырасти и остаться… вот таким, какой он есть. — Впервые слышу, чтобы царский дворец называли подобным образом, — протянул Иннидис, всё-таки усевшись рядом с ней на скамью. — Это значит, что ты мало знаешь о царском дворце, — с милой усмешкой сказала Реммиена. — Среди разного рода сволочей, развратников, лгунов, льстецов и негодяев сложно было оставаться хорошим человеком. Но некоторым как-то удавалось, и нашему с тобой другу в том числе. — И тебе. — Мне? О, нет, я была скорее мстительной мерзавкой, — рассмеялась Реммиена так нежно, что возник невероятный контраст с её словами. — Если я делаю что-то хорошее для тех, кто мне дорог или к кому я питаю симпатию, это ещё не делает хорошим человеком меня саму. Но я и не притязаю. Мерзавкой выживать как-то проще, — она снова мило улыбнулась. — Но, наверное, нам пора вернуться к моей статуе, если сегодня ты хочешь успеть сделать с ней ещё что-то. Я уже отдохнула. И они вернулись и поработали ещё пару часов, прежде чем Реммиена ушла. Проводив её, Иннидис наскоро утолил голод, почитал у себя в покоях манускрипт «О деяниях славного Тааммиза», затем поужинал в компании Аннаисы и её наставницы и поехал прогуляться по городу. Как раз уже стемнело, ушла удушающая жара, хотя свежего воздуха всё ещё не хватало. А ещё на этой прогулке очень не хватало Вильдэрина. Они уже не единожды выбирались в город вместе, и хотя по улицам Ви ехал чуть позади, как полагается слуге и простолюдину, зато как только они оказывались в укромных уголках рощ или выезжали за город, то все условности отпадали. Иннидис не видел его со вчерашнего утра и уже успел соскучиться. Парень теперь оставался с артистами немного дольше прежнего: ему собирались дать ещё одну роль в вечернем представлении, важнее предыдущих, и он приходил к лицедеям её репетировать. Это была роль застрявшего в подземном мире юноши, который забыл своё прошлое, а Унхурру, задавая ему загадки, помогал это прошлое вспомнить и спастись из нижнего мира. Ви тренировался произносить реплики из этой роли даже дома, при всяком удобном случае, в том числе и в покоях Иннидиса. Сидел на подушках на полу, скрестив стройные ноги, сосредоточенно глядел в пол и раз за разом повторял непонятные фразы на сайхратском. У Иннидиса промелькнула мысль поехать к лицедеям прямо сейчас и посмотреть вечернее зрелище, но он её отбросил. Во-первых, сегодня они показывали историю, где Ви играл бессловесного призрака и появлялся на арене лишь мельком. Во-вторых, если он всё-таки поедет, то не удержится и захочет остаться с Ви до рассвета, а тот, конечно, будет только рад, и они смогут вдоволь наговориться и налюбиться, но… Но нет. Потому что в этом случае их ждёт почти бессонная ночь, а Ви и без того удаётся выспаться в лучшем случае через раз. Пусть отдохнёт подольше, а завтра к полудню они и так встретятся, как только возлюбленный вернётся от лицедеев. Быстрей бы только.

***

Вильдэрин вернулся задолго до полудня. Иннидис только-только проснулся и ещё даже не вылез из кровати, а сидел в ней, привалившись к резной деревянной спинке. Поэтому, когда раздался стук в дверь, он хотел крикнуть, чтобы приходили позднее, будучи уверенным, что это Ортонар с каким-то вопросом. Не успел. Вздохнула, открываясь, дверь и выдохнула, захлопнувшись, а вслед за звуком, быстро миновав внешнюю комнату, в спальню ворвался Ви. Вместе с ним ворвался и запах этого его кофе, довольно приятный, в отличие от самого напитка. Парень держал в руках поднос с несколькими сосудами, но поставил его на сундук у противоположной стены и, ничего не говоря, скользнул к Иннидису прямо в руки, уже вытянутые навстречу. Его тело, ощущаемое сквозь тонкую тунику, было таким близким, тёплым и уютным, что хотелось замереть так, держа его в объятиях, и не двигаться какое-то время. И именно так он и поступил и даже закрыл глаза, прижав любовника к себе и втянув ноздрями его пряный аромат, к которому сейчас примешивался тонкий, едва уловимый запах пота, но и он тоже был приятен. — Я ждал тебя позже, — наконец пробормотал Иннидис ему в шею, — но по-настоящему счастлив, что ты пришёл раньше. — Я спешил к тебе, — ответил Вильдэрин, устраивая голову на его плече и целуя в висок и в кончик уха. — Я не стал задерживаться и обратно добирался почти бегом. Я соскучился просто до безумия! — Мой безумный Ви! — тихо рассмеялся Иннидис и поцеловал его в губы, ласкающим движением приподнимая и норовя стянуть с него тунику. — Нет-нет, подожди! — со смехом воскликнул парень и высвободился из объятий. — Сначала — вот. — И он поднялся и взял с сундука поднос, поставил его ближе к кровати и Иннидису. — Не зря же я старался. — Что это? Это ведь этот твой кофе? — Именно. — Предлагаешь мне подождать, пока ты его выпьешь? — лукаво усмехнулся Иннидис. — Нет, ты, — ответил Ви и хитро на него посмотрел. — Когда-то ты обозвал его гадостью, а я обещал, что однажды ты распробуешь. Помнишь? Вот сейчас и проверим. — О нет! — закатил глаза Иннидис, но маленькую чашку, в которую Ви только что налил дымящийся чёрный напиток из узкого сосуда, взял. Из рук любовника он готов был принять вообще что угодно. Сделав же глоток, поморщился и вручил чашку обратно. — По-прежнему гадость. — Ну ладно, я так и думал, — пожал плечами парень и протянул ему другую, напиток в которой был уже не чёрного, а темно-бежевого цвета. — Тогда вот так попробуй. Иннидис попробовал. Вкус оказался, конечно, чудной, но его уже нельзя было назвать неприятным: в нём горечь смешивалась со сладостью, и угадывались привкусы молока, мёда и каких-то пряностей. Так что он даже допил всё до конца. — Это уже лучше, — признал Иннидис, отдавая Ви опустевшую чашку. — Ну вот! — обрадовался тот. — Начало положено. А там уже и до чистого кофе недалеко. С этими словами он сам опустошил первую, недопитую, чашку, убрал поднос в сторону и потянулся к Иннидису. — Я люблю тебя, — прошептал он, как шептал всегда, каждую их встречу и не один раз. — А я тебя, — ответил Иннидис, привлекая его к себе. — И знаешь что, — сказал он в перерывах между поцелуями, — вкус этого твоего кофе гораздо больше нравится мне на твоих губах. И… теперь-то мне дозволено будет снять с тебя тунику? — Теперь я и сам её для тебя сниму, — произнёс Ви чарующим голосом. — И не только… И он сделал это, обнажив своё стройное меднокожее тело, столь желанное Иннидисом. Позднее они переместились во внешнюю комнату, и там Ви схватился за лиру, которая давно уже перекочевала сюда из музыкальной комнаты, и принялся наигрывать медленную красивую мелодию. Иннидис пристроился рядом, слушая его и одновременно растирая в каменной ступке лазуритовую крошку, чтобы получить красящий порошок, а потом, когда понадобится, изготовить из него краску. Иногда они отвлекались от своих занятий, переговариваясь, а когда проголодались, Ви сходил на кухню за едой. Вообще-то Иннидис думал попросить об этом Чисиру, но парень не захотел добавлять девушке лишних хлопот и потому всё принёс сам. В два захода. Сначала поставил на столик с гнутыми коваными ножками запечённую под апельсинами утку и овощи, потом ушёл и вернулся с вином, маслинами, медовыми орешками и отходящей уже шелковицей. Вообще-то Иннидису следовало бы спуститься обедать в гостиную, к Аннаисе и её наставнице, а Ви должен был поесть на кухне с прислугой, но это было не единственное негласное правило, которое они нарушили. Положение Вильдэрина в его доме по-прежнему оставалось двусмысленным. И хотя все и всё уже давно понимали, да и распорядок дня Ви сильно поменялся с тех пор, как он стал больше времени проводить у артистов, всё равно любовник оставался ещё и прислужником. Да, он уже намного меньше работал на конюшне или в саду, но все ещё подготавливал для Иннидиса глину, а в остальное время, когда не был у лицедеев, либо учил Аннаису танцам, либо позировал в мастерской. Он подчинялся распоряжениям Ортонара, получал жалованье и вынужден был согласовывать свои действия либо с управителем, либо с самим Иннидисом — и не как с возлюбленным и близким человеком, а как с господином. Самого Ви это, впрочем, мало смущало и совсем не задевало, и хотя он искренне старался понять беспокойство Иннидиса, но видно было, что понимал не вполне, ведь до сих пор такое положение вещей было для него обычным — он прислуживал всю жизнь, и даже любимая женщина была ему госпожой и повелительницей. Но пройдёт год или два, он лучше освоится со свободной жизнью, увидит, как живут и общаются другие люди, и вот тогда наверняка ощутит всю сомнительность своего подчинённого положения. Пока же, слушая Иннидиса, он смотрел на него с недоумением. — Я тут подумал… — говорил Иннидис, — мне кажется, ты мало отдыхаешь, дорогой мой. То лицедейство, то твоя работа здесь… Да и не слишком это удобно, если честно. Может, тебе больше не следует готовить глину? — И оставить моего одарённого скульптора без материала? — с шутливым возмущением ответил парень, отодвигая опустевшую тарелку и делая большие глаза. — Нет уж, любимый мой. — Раньше я сам справлялся, Орен мне только иногда помогал. — Но я хочу быть причастным к твоим творениям хотя бы немного. Если дело в оплате, то ты можешь мне за это не платить. — О боги, дело совсем не в оплате! — Иннидис даже разозлился на такое предположение. — Просто это как-то неправильно, что ты до сих пор мне прислуживаешь, и я не знаю, как нам с этим быть. — Почему? У нас ведь уже был подобный разговор, — нахмурился Вильдэрин. — И я сказал, что мне это безразлично, я вовсе не чувствую себя униженным или хотя бы уязвлённым. — Да, но я-то всё равно чувствую себя неловко, — признался Иннидис, поднимаясь из-за низкого круглого столика и отходя к окну. Отсюда было видно, как Орен понёс в корзине свежую траву, чтобы покормить кроликов. Ви подошёл к Иннидису сзади и обнял, положив острый подбородок ему на плечо. — Послушай, если тебе и правда так неловко, то давай я не буду твоим слугой. Сейчас там, у лицедеев, люди оставляют не так уж мало денег, и мне хватает настолько, что я уже почти накопил на лиру и шёлк. — Но ты ведь сам говорил, что они здесь ненадолго и осенью уедут. — Да, но зачем думать об этом заранее? Вот когда уедут, тогда и придумаем что-то ещё. — Поразительная беспечность. — Вовсе нет. Я ведь на самом деле много чего могу делать. Просто раньше я об этом не задумывался, не было надобности. Но знаешь, я ведь могу учить танцам не только твою племянницу, и я могу учить кого-нибудь музыке. Или вообще переписывать рукописи. Где-нибудь в Тиртисе… У меня это всегда отлично получалось, мне и самому всегда нравилось, как у меня выходит, и в дворцовом книгохранилище меня всегда хвалили. Но это потом… когда-нибудь потом я смогу этим заняться. А сейчас ведь и так всё хорошо. И я не буду твоим слугой, если тебя это так удручает. Я меньше всего хочу быть причиной твоих огорчений! — Он коснулся губами его шеи сзади, того чувствительного участка возле линии роста волос. — Но я продолжу учить госпожу Аннаису танцам… Вот Ветта, её наставница, она же не считается служанкой? Или другие её наставники? А учитель танцев по сути тот же наставник. И ещё я по-прежнему буду твоим натурщиком. Это ведь тоже не слуга? Ну а глина… Глину я буду готовить для тебя, потому что сам так хочу. Как твой друг, твой возлюбленный, как поклонник твоего дара, в конце концов… И за работу с ней ты не будешь мне платить. А раз не будешь платить, значит, я не буду слугой, ведь так? А рабом я уже и так не являюсь. Сказанное Ви звучало довольно разумно, и Иннидис даже подосадовал, что ему самому не пришли в голову подобные измышления. Впрочем, он никогда не считал себя особенно сообразительным. — И кто бы мог подумать, — пробормотал он с улыбкой, сжимая руку Ви в своих ладонях, — что мой спасёныш окажется таким умным. — Как-как ты меня назвал? — хохотнул Вильдэрин, и его участившееся дыхание приятно защекотало Иннидису ухо. — Извини, случайно вырвалось. Я давно, ещё в самом начале мысленно называл тебя так — спасёныш. Когда тебя только привезли… Даже не знаю, почему сейчас вдруг вспомнилось. — Потому что это… мило? — промурлыкал Ви. — Ведь получается, что даже в то время, когда я был таким… мерзким… — Ты никогда для меня не был мерзким… — Я хотел сказать, что в то время ты мысленно мог называть меня несчастным уродцем, бедным задохликом или ещё как-нибудь наподобие. А называл так нежно — спасёныш. И это — мило. — Он разжал объятия и обошёл Иннидиса, встал перед ним, ласкаючи запустил пальцы в его волосы, однако во взгляде читалось беспокойство. — Но скажи, мне ведь удалось тебя успокоить? Мы ведь можем сделать вот так, как я сказал? Тебе правда не показалось это глупым? — Удалось. Можем. Правда, — с улыбкой подтвердил Иннидис, уже заметивший, что иной раз тревога овладевала Вильдэрином совершенно неожиданно и по разным, не всегда понятным ему причинам. — И тогда ты переселишься в гостевую комнату рядом со мной? Он уже как-то раз предлагал ему это, но Ви сказал, что не видит в том смысла, потому что в своей каморке внизу уже и так почти не бывает, заходит туда только переодеться и привести волосы в порядок (то есть заплести свои мудрёные косы). Но Иннидису всё равно казалось ненормальным, что дорогой ему человек вынужден ютиться даже не в комнатке для прислуги, а в бывшем чулане. — Хорошо, ладно, переселюсь. Если тебе так будет легче, то я тем более не против, — кивнул Ви, но повторил всё то же, что и в прошлый раз: — Но я всё равно почти не бываю у себя, днём обычно занят, а ночью либо с тобой, либо ночую у артистов, так что нет разницы. А скоро буду проводить там, у амфитеатра, ещё больше времени. — Тут он отступил назад, чуть не подпрыгнул от радости и издал ликующий возглас: — О! Я же тебе не сказал! Мне дадут сыграть новую роль уже на следующем представлении, это через два дня. И начнут разучивать со мной ещё одну, представляешь?! Я и мечтать не смел! Но теперь мне надо будет появляться там ещё чаще. Чтобы репетировать. — Это замечательная новость, Ви, и я тоже за тебя рад. Хотя одновременно и огорчён, — усмехнулся он, оглаживая его плечи, — ведь теперь эти артисты, пожалуй, будут видеть тебя и любоваться тобой даже чаще, чем я. — Ты ревнуешь? — прищурившись, спросил парень и замер в ожидании ответа. Долетевший из приоткрытого окна ветерок слегка пошевелил его волосы, и несколько тонких прядок упали Ви на глаза. Иннидис их отодвинул, заправил за ухо, и парень зажмурился от удовольствия. Он любил, когда Иннидис прикасался к его волосам. И вообще прикасался. — Вовсе нет, просто я буду скучать и… — Нет, ты ревнуешь, — настойчиво повторил Ви, снова распахнул глаза, и в них разгорелся совсем уж непонятный восторг. — Признайся. — Зачем? — Мне будет приятно. Скажи, что ревнуешь. — Да с чего ты взял? А даже если и так, почему это вызывает у тебя такой дикий восторг? — Меня никто в жизни никогда не ревновал! — расплылся Ви в довольной улыбке. — А теперь ревнует мой восхитительный зеленоглазый Иннидис! Конечно же, я в полном восторге! — воскликнул он и, сверкнув бесстыдным взглядом, увлёк его вглубь комнаты, к стоящей у стены тахте. Порой его любовник бывал ненасытным, что, впрочем, легко объяснялось его юностью. И всегда он был чутким, эмоциональным и очень отзывчивым на ласки, что, видимо, объяснялось уже самой его сутью. За то время, что они уже провели вместе, на Иннидиса излилось столько любви и нежности, что он даже не знал, что такое вообще бывает. Вильдэрин при любой возможности прикасался к нему, с обожанием заглядывал в глаза, счастливо улыбался и был трогательно доверчив и открыт. Он и правда был настоящим чудом, и Иннидис до сих пор вздрагивал от ужаса, вспоминая то своё «увозите!» и представляя, что было бы, а точнее, чего — кого! — не было бы, если б он тогда не передумал и позволил увезти умирающего невольника. О том Ви, истерзанном и запуганном, все ещё напоминали шрамы, особенно тот, что темнел на шее. Перед Иннидисом парень наконец-то перестал его стесняться и с готовностью подставлял под поцелуи, но снаружи, при других людях, и по сей день тщательно прикрывал волосами и раздобытым недавно широким латунным ожерельем. Не давали полностью забыть о прежнем Ви и ночные кошмары, которые нет-нет, да возвращались к нему. Тогда он просыпался с криками, дрожал, плакал и вцеплялся в Иннидиса так отчаянно, словно искал в нём спасение. Совсем как в те далёкие дни, когда ещё был больным и всего боялся. Хорошо, что кошмары эти снились ему не слишком часто, и Иннидис надеялся, что со временем они будут приходить к нему всё реже, пока и вовсе не прекратятся. На ужин Иннидис всё-таки спустился в гостиную — нельзя же было совсем забыть о племяннице, — а Ви, отзанимавшись с ней танцами, отправился на кухню к прислуге. Парень как-то раз признался: хоть он и убеждал Иннидиса, что слуги будут за них рады, на самом деле в первое время побаивался, как бы они не принялись его избегать и не перестали свободно с ним общаться, узнав о его отношениях с господином. Ведь именно так когда-то случилось во дворце: многие его приятели начали с ним осторожничать, как только он стал наложником царицы. Но здесь, радовался парень, его друзья остались его друзьями. Оправившись от первого удивления, не особенно, впрочем, сильного, они теперь разве что избегали при нём обсуждать господина, а в остальном общались по-прежнему. Иннидис и сам это замечал: видел иногда его шутливые перепалки с Мори и то, как великан скручивал Ви в три погибели в шуточных потасовках. Аннаиса тоже очень скоро узнала об отношениях между своим дядей и своим учителем танцев, но вплоть до сегодняшнего вечера молчала. А тут вдруг, стоило Ветте уйти после ужина, и племянница выдала: — Говорят, что послезавтра вечером Милладорин и Реммиена поедут смотреть представление тех лицедеев из Сайхратхи. А раз так, то и всем остальным вельможам тоже можно. Поедем посмотреть на нашего Ви? Или, — она прыснула и прикрыла рот ладошкой, — теперь правильнее будет говорить: твоего Ви? — Аннаиса! — Ну что?! — хихикнула она. — Ты считаешь меня слепой, глухой, бестолковой или новорожденной? Или вообще всё сразу? — Я считаю тебя неучтивой, и жаль, что сейчас здесь нет Ветты, и она тебя не слышит. Девчонка только издала ещё один смешок, а потом спросила: — Ну так мы съездим посмотреть на Ви или как? Ты не ответил. — Съездим. Конечно, съездим. Послезавтра вечером он как раз впервые будет играть там новую роль… А этим вечером, сразу после ужина, когда стемнело, Иннидис и Ви отправились в Тиртис. Ворота этого большого города, одного из немногих обнесённых крепостной стеной, закрывались только в полночь, так что времени добраться хватало с запасом, и они могли не спешить, тем более что собирались остаться там до утра. Однажды они уже ездили туда прогуляться по Лунной площади. В отличие от главной площади Тиртиса, окружённой дворцами и храмами, на которой проходили торжественные процессии, собрания и жертвоприношения, Лунная площадь оживала ближе к вечеру и считалась местом для развлечений. Здесь всю ночь не закрывались таверны, бродили лоточники, продавали жареных моллюсков и сладости, по галереям прогуливались подвыпившие компании и влюблённые. У небольших фонтанов акробаты играли с факелами и огненными шарами, уличные певцы зычно распевали любимые разными сословиями песни, а возле статуи Орруза-освободителя кукольники устраивали свои балаганы. И всё же это место привлекало людей не только обилием простых и доступных развлечений, но и тем, что здесь можно было не следовать некоторым из принятых в обществе ритуалов и не столь уж тщательно соблюдать иные условности. По крайней мере господин с прислужником, весело проводящие время в компании друг друга, здесь недоумения не вызвали бы, даже если б их кто-то и узнал. Ви, впрочем, на Лунной площади нравилось даже не это, а, как он выразился, изумительное сочетание утончённого и вульгарного, и он захотел побывать здесь снова, чтобы ещё раз уловить и прочувствовать непривычную атмосферу. Иннидиса это не удивляло. В конце концов, его любовник никогда прежде не был в подобном месте, как и во множестве других мест, а всё новое вызывало у него неизменный интерес. Можно сказать, что он заново познавал этот мир и страну, в которой жил. Ведь насколько бы ни был великолепен дворец и восхитительна столица, но они представляли только малую часть Иллирина Великого. Лошадей Иннидис и Ви сразу же оставили на постоялом дворе, где собирались ночевать, и теперь бродили пешком: мимо подсвеченных фонарями таверн и украшенных цветными лентами деревьев, мимо мраморных фонтанов и горожан из совершенно разных сословий. Здесь можно было встретить и одетого в шелка вельможу, и решившего развеяться после трудового дня ремесленника, и слуг, пропивающих жалованье, и весёлых девиц и юношей. Любопытный Ви вступал в краткие беседы со встречными лоточниками, кормил с рук показывающего разные трюки ослика, прислушивался к разговорам в толпе, собравшейся поглазеть на огненное представление. К сожалению, кое-что из чужой досужей болтовни доставило Иннидису и Ви несколько весьма неприятных мгновений. Они шли через оживленный участок площади, где люди расходились после очередного балагана, и тут до слуха, сначала приблизившись, потом отдалившись, донёсся обрывок чьих-то пересудов. — …кажется. — Точно они. — …вроде был из этих, из рабов для утех. — Потому и лёг под хозяина, у них это в крови… Иннидис негодующе обернулся, но в разрозненной толпе уже было не понять, кто именно произнёс насмешливые слова. Ви тоже их слышал, однако и бровью не повёл. — Хочешь, уйдём отсюда? — погладив его запястье, спросил Иннидис и добавил: — Это было мерзко и несправедливо, жаль, что ты это услышал. Ви только криво улыбнулся и пожал плечами. — Если бы меня всякий раз по-настоящему задевали слова совершенно чужих и безразличных мне людей, я бы давно с ума сошёл. Думаешь, во дворце обо мне мало злословили? Хотя там это делали ещё и некоторые из тех, кто, как мне казалось, неплохо меня знал. И вот это было куда обиднее. — Он помолчал, а затем красиво изогнул брови и улыбнулся уже дразняще. — Но уйти я вообще-то не против. Уже поздно, и почему бы нам не отправиться на постоялый двор. В прошлый раз, посещая Тиртис, они не оставались здесь на ночлег, а потому домой вернулись совершенно измученными. На этот раз решили не повторять ту же ошибку и переночевать на излюбленном постоялом дворе Иннидиса. Он останавливался в нём каждый раз, если задерживался в городе до утра, хоть это и случалось нечасто. Расположенный в отдалении от всех площадей, на довольно тихой улице, окружённый каштанами и гранатовыми деревьями, обнесённый оградой из ракушечника, этот постоялый двор вообще-то предназначался только для вельмож, но если вельможа хотел, то мог подселить с собой личного прислужника. Для этого в покоях даже отводился закрытый тонкой стенкой крошечный закуток с узкой лежанкой на полу. Внутренние дворики в этом приятном месте были выложены мозаикой и оснащены питьевыми фонтанчиками, а комнаты обставлены не без изящества. Некоторые из них даже имели выход на веранду, но Иннидису и Ви это было ни к чему: как господин и слуга они не смогли бы вместе стоять или сидеть на этой веранде и разговаривать откровенно хоть о чем-то. Слишком уж хорошо в ночной тишине разносились голоса. А управитель и работники постоялого двора наверняка хоть и догадывались, что очень привлекательный и красиво одетый слуга господину вовсе не слуга, но готовы были смотреть на это сквозь пальцы только до тех пор, пока постояльцы не показывали своих истинных отношений. Так что Иннидис держал себя с Ви как с прислужником, а парень очень убедительно выказывал ему почтение и опускал глаза ровно до той минуты, когда они оказались в отведённых им покоях за закрытой дверью. Посреди помещения, на каменном полу, украшенном мозаичным орнаментом, торчали два маленьких круглых столика на трёх гнутых ножках. На одном из них уже стоял узкий кувшин с вином, а на другом пустой керамический стакан и глиняное блюдо с фруктами. К той стене, что была исписана фресками с изображением отдыхающих героев, прижималось просторное ложе, укрытое покрывалом из мягкой тонкой шерсти. У подножия кровати лежал небольшой тканый ковёр, а на нём — подушки для сидения. По обе стороны от низкого, но широкого окна, высились стойки, увешанные масляными лампами. Сейчас горел только один светильник, и Ви подошёл туда, зажёг остальные и повернулся к Иннидису. Матовое сияние, неяркое и тёплое, растеклось по комнате, зыбкие тени заколыхались на стенах и полу и, мягко подрагивая, легли на лицо Ви. Струящийся из-за его спины свет очертил соблазнительно гибкое тело и заиграл в золотистых кольцах, украшавших его чёрные волосы. — Как же ты всё-таки прекрасен! — не выдержал Иннидис. Приблизившись, он провёл рукой по его позвоночнику, и Ви слегка прогнулся в спине и запрокинул голову, подставляя шею под поцелуи. — Я думал, — полушёпотом говорил Иннидис, — что уже никогда так не полюблю… Я ошибался. Я рад, что я ошибался. — Я ошибался ещё сильнее, — выдохнул Ви ему в губы. — Я не только думал, что больше не полюблю, я ещё и не подозревал, что могу полюбить мужчину… И я тоже рад, что ошибался. Больше, чем просто рад. Я счастлив оттого, что люблю тебя, и оттого, что ты вообще есть! Иннидис тоже был счастлив. Счастлив держать его в объятиях и ласкать, говорить с ним и предаваться любви, забывая обо всех своих былых сомнениях и страхах. Утром Иннидис проснулся довольно рано, но всё равно позже, чем Ви. Парень уже сидел на кровати — обнажённый, растрёпанный, очень уютный — и любовно поглаживал его пальцами по лицу. Увидев же, что он открыл глаза, виновато улыбнулся. — Я тебя разбудил? Извини. Вроде старался как можно тише и незаметнее… — Да я бы хоть каждое утро так просыпался, — потягиваясь, сказал Иннидис. — Чтобы ты меня вот так будил. Хотя сейчас я вроде бы проснулся сам… — Когда ты на меня смотришь, твой взгляд всегда сияет, и это так красиво, ты бы только видел, зеленоглазый мой! Ви склонился к нему с поцелуем и лёг рядом, и Иннидис, разумеется, ответил на поцелуй, но дальше этого они не пошли. Просто валялись в обнимку, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить и ничего не надо делать. Иннидису же вспомнились вчерашние слова любовника, и он спросил: — Послушай, ты что, действительно раньше не знал и не замечал, что тебе могут нравиться мужчины? Мне сложно такое представить, потому что сам я довольно рано понял, кто меня привлекает. — Наверное, я просто не успел что-то заметить и понять, — задумчиво ответил парень, отодвинув с его лба прилипшую прядку волос. — Мне только-только исполнилось пятнадцать, а я уже до самозабвения влюбился в повелительницу и после этого уже никого не замечал — ни мужчин, ни женщин. А потом оказался на шахте, и там, конечно, тоже… — Он умолк, не стал продолжать мысль, затем коротко рассмеялся: — Но я помню, как однажды, когда нам было по четырнадцать лет, мы с Иниасом поцеловались, но это было в шутку и чтобы позлить одного нашего знакомого. Вообще-то, — он забавно поморщился, — мы целовались и до этого и не только с ним, но то было по распоряжению наставников, которые нас обучали, а потому не считалось. А вот так, по собственной воле, мы сделали это единожды. Но вроде бы мне понравилось, — он пожал плечами, — хотя точно не помню. — Иниас был твоим другом? — Да, очень близким. У меня их трое было — близких друзей, и я не смог бы сказать, кто из них был мне дороже. А ты? — В детстве и юности близким другом я мог назвать только Эйнана. Ещё даже до того, как он стал моим возлюбленным, — немного помедлив, ответил Иннидис. — Я тогда был не слишком общителен… да и сейчас… а с Эйнаном мне просто пришлось общаться, — усмехнулся он. — Мне было двенадцать, и в первое время я воспринимал это как досадную необходимость и очень раздражался, что мне его навязали. А Эйнан меня поначалу и вовсе не переносил. Если б я только знал тогда, как дорог он мне станет! — Что с ним случилось? — очень мягко спросил Вильдэрин. — Ты говорил, что он погиб не совсем так, как в той истории, которую я слышал… — Я обязательно расскажу тебе, дорогой мой, но не сейчас. Хотя прошло уже много лет, но мне всё ещё нелегко вспоминать об этом, тем более в такое светлое безмятежное утро, как сегодня… Лучше ты расскажи мне ещё о своих друзьях. Одним из них был Иниас, а двое других? — Одну из них ты знаешь, — улыбнулся Вильдэрин. — Рэме? — Она. А ещё был Камирин. Он вечно дурачился и веселил нас всех. У него даже внешность была весёлая. Такие светло-рыжие кудряшки, пушистые, как пух одуванчика. И синие-синие глаза. А веснушки на щеках были такие яркие, как будто кто-то брызнул краской. Но ему это шло… И конечно, он был красив, как и все мы, но из-за своей задорной внешности привлекал ещё больше внимания. Сразу трое придворных вельмож хотели его себе, но в итоге его продали высокородной госпоже из Эхаскии, и она увезла его из Иллирина. Я не знаю, что с ним дальше стало, ничего не знаю о его судьбе… А спустя год с лишним убили Иниаса… — Ви мрачно вздохнул и уставился в потолок. — Ну вот, рассказ о моих друзьях тоже выходит невесёлым… И знаешь, его ведь убили из-за меня. Потому что я стал любовником царицы. Я тогда думал, что помогаю, и взял его себе в услужение. Иначе его отдали бы человеку, у которого он очень не хотел оказаться. Но Иниас стал моим слугой и тем самым избежал этого, ведь забрать его у меня, у царского наложника, никто бы не посмел без позволения царицы. А она бы не позволила, потому что я был против. И как мой слуга Иниас жил в комнатке при моих покоях, и мы часто гуляли вместе и вообще находились рядом, и именно поэтому то, что я считал помощью, обернулось бедой. Как-то вечером его спутали со мной — и убили. И осталась только Рэме… Но я рад, что хотя бы у неё все хорошо. — Тебя это гложет, да? То, что Иниаса убили, перепутав с тобой? — Ещё как… Раньше особенно, сейчас уже меньше, но всё равно грызёт мысль… Та мысль, что Иниас мог бы сейчас жить, если бы я не влез с этой своей помощью… И нет, не надо, не говори, что я не виноват, — предупредил он фразу, готовую сорваться с языка Иннидиса, и даже приложил указательный палец к его губам. — Я сам знаю, что не виноват. Знаю. Но чувствую иначе и всё равно думаю обо всех этих «если». Иннидис его понимал, он и сам испытывал нечто подобное. Только вот Вильдэрин в смерти своего друга действительно был невиновен, ведь он не мог провидеть будущее, тогда как Иннидис за гибель Эйнана всё-таки нёс немалую долю ответственности. Это он, счастливый и от счастья безумный, решил не скрывать свою любовь от родителей. Хотя об их отношениях к тому времени им и так уже доложили, такое не спрячешь надолго и ото всех, но о чём родители не имели понятия, так это что отпрыск не просто развлекался со своим рабом, а по-настоящему его любил. По юношеской дурости Иннидис сам открыл им это. Наивный до глупости и упрямый, он находился в плену заблуждений, будто вместе с Эйнаном справится с чем угодно и всё преодолеет. Той зимой, когда Иннидис со своим другом в очередной раз приехал от наставника Амелота в родной замок, сестра посоветовала ему сделать вид, будто Эйнан ничего для него не значит. Она сказала, что от возлюбленного вообще лучше отказаться на время, притвориться, будто он ему надоел, вести себя с ним пренебрежительно, и чтобы родители это увидели. Иначе, сказала она, у Иннидиса могут быть неприятности. О, если бы он её тогда послушал! Но нет, он посчитал, что девчонка четырнадцати лет просто не понимает, насколько крепка его любовь и сильна решимость противостоять родителям и всем окружающим, и что он никак не может предать Эйнана, изобразив, будто тот всего лишь раб и не играет в его жизни никакой роли. На следующий же день после того разговора родители вызвали Иннидиса в приёмную залу — комнату для внушений, как называли они с сестрой это помещение. Мать сидела на стуле с высокой спинкой, холодная и красивая, а отец стоял, опёршись ладонью о низкий круглый стол, и то и дело поправлял сползавший с плеча серебряный браслет-спираль в виде змеи. Почему-то именно это его движение врезалось в память особенно отчетливо, и теперь всегда при воспоминании об отце первым делом в голове всплывал этот образ: высокий мужчина с мрачным лицом и яркими изумрудными глазами стоит и раз за разом поправляет браслет. — Мы подобрали тебе будущую супругу, Иннидис, — сходу заговорил отец. — И уже обо всём договорились с её родителями. Вы поженитесь, как только она отметит праздник своего взросления, а это случится через два года. И до той поры тебе придётся вести себя осмотрительно. Нельзя, чтобы её родственники подумали, что их будущий зять будет слишком редко посещать ложе своей жены, и оттого возникнут сложности с рождением наследников. — А чтобы до них не дошла всякая клевета о тебе, — вторила мать, вскинув подбородок и отбросив за плечи длинные вьющиеся волосы, — отныне тебе запрещено встречаться с этим твоим рабом. Завтра же он отправится на подворье, займётся скотиной или ещё чем-нибудь. И на обучение к Амелоту ты также вернёшься без него. Отец одобрительно кивал в такт её речи. Между его родителями никогда не было ни любви, ни дружбы, и друг с другом они вели себя столь же холодно, как и со своими детьми. Зато они были друг другу неплохими соратниками и на дела и выгоды семьи смотрели одинаково. — Когда женишься, когда твоя жена понесёт, — снова заговорил отец, сурово и даже неприязненно глядя на Иннидиса, — вот тогда заведёшь себе хоть десяток таких Эйнанов, а до той поры… — Эйнан только один, — процедил Иннидис, не желая выслушивать все это, — и я люблю его. Будь он хоть на подворье, хоть где угодно ещё, я никогда от него не откажусь. И мне всё равно, если кому-то придётся это не по нраву. Некоторое время родители молчали, смотря на него со смесью удивления, неверия и возмущения: они не привыкли, чтобы сын им перечил, тем более из-за раба, ими же и подаренного. Мать пришла в себя первая и глянула на отца с упрёком. — Я же говорила: не следовало позволять ему учиться художеству. Насмотрелся там на голых мальчишек-натурщиков — и вот итог. Надо было отправить его в воинскую школу. — А там бы он на кого смотрел, по-твоему? — фыркнул отец. — И не только бы смотрел, а ещё и щупал. Отец намекал на обучение борьбе как части воинского искусства, а борцы обычно и тренировались, и состязались обнажёнными или полуобнаженными. Мать не смогла ничего возразить или не захотела, и больше родители друг с другом не спорили, вместо этого набросились на сына с внушениями, обвинениями и насмешками. Он, однако, был непреклонен в своём нежелании отрекаться от Эйнана и совсем не думал — дурак! — чем это может грозить самому Эйнану. А ведь до совершеннолетия оставалось года полтора, и тогда подаренный родителями друг всецело перешёл бы в его собственность. И если бы Иннидис притворился и потерпел это время, как и советовала не по годам разумная сестра, тогда, возможно, возлюбленного не продали бы, и он бы не погиб. Но Иннидис такое притворство посчитал трусостью и предательством, не задумался о последствиях своего порывистого решения — и как раз этим и предал Эйнана. Всё-таки неспроста он считал себя не слишком сообразительным. С годами это как-то сгладилось жизненным опытом, но тогда не было и его… Эйнана увозили посреди ночи — Иннидиса разбудили его крики. Наверное, возлюбленный сразу понял, что его забирают без ведома друга и подальше от него. «Иннидис! Останови их! — доносились из-за окна истошные крики. — Помоги!» Следом раздалась ругань, послышался звук удара, и любимый голос умолк. Иннидис, не одеваясь, бросился к двери своих покоев — и обнаружил их запертыми с другой стороны. Он заколотил по двери — без толку. Метнулся к окну, чтобы выпрыгнуть из него — и струсил. И вот этого он тоже не мог себе простить. Его покои находились на втором этаже, и хоть это было довольно высоко, но внизу была поросшая травой мягкая земля, и он мог бы переломать себе ноги, но вряд ли погибнуть — а мог бы приземлиться удачно и догнать повозку, увозящую Эйнана, или хотя бы проследить, куда его увозят. Но Иннидис так и не выпрыгнул… В следующие дни он запоздало пытался воспользоваться советом сестры и всячески доказывал родителям, что Эйнан ему маловажен и что раньше он утверждал обратное исключительно из нежелания жениться, но с тех пор уже примирился с мыслью о браке и, конечно, он женится, на ком они скажут, как и положено хорошему сыну. А они, может, в свою очередь удовлетворят его любопытство и скажут, куда увезли Эйнана? Естественно, ничего они ему не сказали, а когда Иннидис сам начал искать друга, всячески препятствовали, то лишая средств и не позволяя взять лошадей, то и вовсе не выпуская из замка. Только снова уехав к Амелоту, Иннидис смог по-настоящему заняться поисками друга. Это мешало обучению, но сварливый мастер, как ни странно, отнёсся к своему ученику с пониманием… Иннидис поймал себя на том, что хоть и думал удержаться от воспоминаний в это безмятежное утро, а они всё равно его настигли. А раз так, то стоило бы поделиться ими с любовником, когда тот спросил, как всё случилось. Тем более что сам Ви был очень с ним открыт и мог рассчитывать на ответное доверие и откровенность. Он повернулся к Вильдэрину, чья голова покоилась возле его плеча, собрался заговорить, но увидел, что глаза парня закрыты. Если уснул, то это неудивительно: наверняка опять вскочил на заре, а легли они довольно поздно. И может быть, такой непостоянный и беспокойный сон тоже был следствием тех истязаний, которым его подвергали на шахте. — Милый мой… — шепнул Иннидис, очертив кончиками пальцев овал его лица. — Я ведь люблю тебя ничуть не меньше, чем любил Эйнана. Как оказалось, Вильдэрин всё-таки не спал и потому ответил — не размыкая глаз и тоже шепча: — Спасибо, что сказал мне это. И я тоже… — Его ресницы дрогнули и взметнулись, и чарующий взгляд пронзил Иннидиса. — Хотя мне сложно сравнивать эти два чувства, они разные, но я тоже люблю тебя ничуть не меньше, чем любил её… Я это знаю точно. А ещё я знаю, что был очень ценен для неё, но для тебя… для тебя я бесценный, я это чувствую. — Ты такой и есть. Бесценный… Иннидис обнял его, прижал к себе, и вместе они снова уснули.