Сердце скульптора

Между навесами сайхратских артистов трещали костры, в котле весело булькало какое-то варево, а вокруг раздавались приглушённые голоса и громкий смех. Представление только что закончилось, и немногие зрители — кажется, их набралось три-четыре десятка — уже разошлись. Теперь сайхратцы, их охранники — несколько хорошо вооружённых мужчин — и переводчик собирались наесться перед сном как следует. Раньше Вильдэрин в это время уже убегал, чтобы вернуться домой не перед рассветом, а в ближайшие часы после полуночи (а особняк Иннидиса он уже давно воспринимал как дом). Сейчас же впервые с тех пор, как начал участвовать в зрелищах, задержался у лицедеев, чтобы подойти к Белогривке (по-сайхратски прозвище мужчины звучало как Наемийнен), который, как ему показалось, был здесь главный, тем более что во всех представлениях играл первые роли. Вильдэрин немного стеснялся обращаться к нему, опасаясь отказа. Всё-таки одно дело, когда артисты сами предложили ему играть в вечерних представлениях, и совсем другое — просить о том, чего ему не предлагали: остаться в их лагере на ночь. Тем более что помимо этого он хотел узнать, нельзя ли ему заодно участвовать и в рассветном действе, раз уж он всё равно дважды в неделю будет ночевать здесь (если ему позволят, конечно). Белогривка уже смыл с себя театральную краску и теперь стоял у котла и помешивал в нем варево: в чём в чём, а в этом у артистов не было никакого разделения, в готовке участвовали все, кто находил для этого время, желание или и то, и другое. Мужчина глянул на Вильдэрина с удивлением. — Текерайнен? А я думал, ты уже убежал. Там для тебя, кстати, набралось сколько-то медяков, — он кивнул на чашу для подношений. — Оставь монетку богам, а остальное можешь забирать. — Спасибо, я заберу, — быстро сказал Вильдэрин. — Но я подошёл спросить о другом… Все ещё не без труда подбирая на чужом языке нужные слова, он рассказал Наемийнену, что господин позволил ему оставаться с артистами до утра, и что если так, то он мог бы играть какую-нибудь маленькую роль и в рассветном представлении, если ему, разумеется, дозволят. Лицедей внимательно его выслушал, затем обернулся к другим артистам из тех, что находились поблизости: — Слышали? Черноглазик хочет участвовать с нами в утреннем действе! Вильдэрин с замиранием сердца ждал ответа, пока артисты что-то бурно обсуждали. Они говорили все одновременно и так быстро, что он едва разбирал слова, когда же умолкли, о чём-то договорившись, Наемийнен указал на стройного молодого мужчину с кудрявыми волосами до плеч, которого здесь так и звали — Кудряшка. Эмезмизен. — Вот он, — произнёс Белогривка, — в утренней легенде играет две не такие уж мелкие роли. И одну с удовольствием уступит. Роль огненного демона. Поскольку лицедеев было всего шестеро, то многие играли по два, а то и по три образа в каждом из зрелищ. Возможно, думал Вильдэрин, что ещё и поэтому они приглашали к себе кого-то из местных жителей, а не только чтобы угодить местным богам. — Но для этой роли тебе сначала придётся потренироваться, — продолжил мужчина. — И там нужно будет плясать. — О, я умею! — воскликнул обрадованный Вильдэрин. — Я красиво танцую, правда. — Там не надо красиво, — усмехнулся Наемийнен, — там нужно устрашающе. — Я и устрашающе смогу. — Увидим… Завтра пока просто поглядишь утреннее представление, а потом уже Эмезмизен с тобой позанимается. Тебе надо будет выучить слова и говорить их без сильного акцента. — Я очень постараюсь. Спасибо вам! — Не стоит, — подмигнул мужчина. — Мы и сами тебе благодарны. А теперь, раз уж ты остаёшься, то сходи вместе с Оленёнком, помоги ей принести воды на завтра. Юная девушка с большими блестящими глазами и доверчивым выражением лица действительно чем-то напоминала оленёнка. Хотя и оленей, и их детёнышей Вильдэрин видел только на картинах и никогда вживую. В одной из историй она играла жрицу, а в другой деву, которой Унхурру в своём человеческом воплощении помогал выбраться из зачарованного лабиринта. Вильдэрину показали, где взять пустые бурдюки — в стоявших в стороне повозках, на которых лицедеи приехали сюда. Лошадей не было. Каждый раз, останавливаясь в очередном месте, они продавали их, а уезжая, покупали новых. Вильдэрин и Оленёнок — Агазенир — захватили ещё и факелы и двинулись прочь от лагеря к южной оконечности миртовой рощи, к бьющему там из-под земли ключу. Добираться пришлось не меньше получаса, но ручей возле амфитеатра высох ещё несколько недель назад, а иного источника воды поблизости не было. Переговаривались изредка. Эта девушка вообще была не слишком разговорчива, и Вильдэрину тоже было не до бесед: в голове снова и снова прокручивалась предыдущая ночь, в которой прозвучало признание Иннидиса и опалило душу. И пусть зеленоглазый скульптор был пьян, когда сказал, что влюблён в него, но всё-таки это слово — «влюблён» — прозвучало. А Вильдэрин ведь тоже… И если бы он только мог ему в этом признаться… И он признается. Как только отыщет в себе смелость. Среди деревьев плыли ночные звуки: дыхание воздуха в тёмной листве, далёкое кукование кукушки, возня мелких тварюшек и шорох собственных шагов по узкой тропинке. В памяти же всплывала другая роща — священная роща возле царского дворца, и озеро в лунном свете, и то спокойствие, которое всегда охватывало там Вильдэрина… Он мотнул головой, прогоняя воспоминание: той рощи в его жизни всё равно уже нет и не будет. Когда добрались до места и бросили бурдюки на землю, Оленёнок сказала: — Вода набегает не очень быстро, лучше присесть, пока будем ждать. Она воткнула и укрепила факелы между камнями, но луна сегодня светила так ярко, что хорошо освещала небольшую прогалину, и огонь факелов был не столь уж необходим. Девушка прислонила свой бурдюк к булыжнику так, чтобы вытекавшая из-под него тонкая струйка попадала прямо в горлышко. Затем уселась прямо на землю, и Вильдэрин последовал её примеру, опустившись рядом. Оленёнок задумчиво посмотрела на небо, затем перевела взгляд на Вильдэрина. — Мне нравится приходить сюда за водой, — протяжно сказала она. — Здесь красиво и таинственно, вкусно пахнет листвой, родник приятно журчит… — И мне это место понравилось. Я рад, что здесь оказался… А то кроме того первого раза, когда вас встретил, я всегда спешил. Пробегал по роще так быстро, что не успевал насладиться. — А ты так торопился всегда… только чтобы успеть на свою… службу? Свою работу? — осторожно спросила Оленёнок, и её голос слегка дрогнул. — Или тебя там ждал… кто-нибудь… важный? — Только другие работники к утренней работе, — пожал плечами Вильдэрин и запоздало сообразил, что вопрос, возможно, она задала неспроста. Очень скоро понял, что не ошибся. Это стало ясно по усилившемуся блеску её глаз, по смущённому виду и по голосу, дрогнувшему ещё сильнее. А главное, по словам: — Ты очень красивый, Текерайнен… И очень милый. В следующее мгновение Оленёнок коснулась губами его щеки и, кажется, сама испугалась этого, потому что сразу отпрянула и отвернулась. А он растерялся от неожиданности, не зная, как реагировать. Ведь она тоже была очень хорошенькая и милая, но её признание не затронуло ни сердца, ни разума, потому что в душе и мыслях царил совсем другой человек… И хотя он ощутил, как подкрадывается желание, вряд ли Оленёнок была его причиной. После того как Вильдэрин выздоровел, чувственные желания вообще начали сильно его одолевать, и зачастую для этого даже не требовался повод. А ведь ещё какой-то год назад он полагал, что и вовсе забыл, что они такое, и уже никогда не вспомнит. После гибели его царственной возлюбленной, его Лиммены, он долгое время вообще ничего не чувствовал, кроме своего горя, и уж тем более не мог и помыслить о плотских наслаждениях. И потом, на шахте, конечно, тоже. И когда оказался у Иннидиса — больной, измученный и истощенный. Зато в последние полгода телесные желания не только вернулись, но и стали как будто бы сильнее и ярче прежнего. И даже во снах, когда его не мучили кошмары, то изводили иные сновидения — тягучие, сладко-непристойные, в которых чужие горячие руки и губы бродили по всему его телу, в которых он сам целовал кого-то и ласкал, и было так хорошо и до безумия приятно… И потом он просыпался и доводил себя до разрядки сам, но в какую-нибудь из следующих ночей всё повторялось. Вот и сейчас желание зародилось внутри Вильдэрина как будто само по себе и к Оленёнку отношения не имело. Да и девушка явно не плотских удовольствий хотела или не только их, а чего-то большего. Если бы не её возраст — а выглядела она не старше шестнадцати, то это могло бы показаться странным, ведь до этого они почти не общались. Но когда Вильдэрин сам был немногим младше её, ему хватило всего-то парочки участливых прикосновений и одного взгляда царицы, чтобы влюбиться до безумия и до беспамятства. Так стоило ли удивляться, если и эта юная девушка влюбилась в кого-то просто из-за привлекательной наружности и нескольких добрых слов, может быть, оброненных им совершенно случайно? Тем более что всё вокруг — ночь и серебристая луна, запахи и звуки и особенно то, что она впервые оказалась с ним наедине, так и навевали любовные грёзы. И конечно, она сейчас вряд ли задумывалась, что уже через два-три месяца ей вместе с остальными артистами всё равно предстоит уехать… — Ты тоже очень красивая и милая, Оленёнок, — произнёс Вильдэрин как можно мягче. — Но я… но мне… Извини, но мне нравятся мужчины! — выпалил он, надеясь, что это покажется ей не таким обидным. — Извини! До минувшей весны Вильдэрин вообще-то и сам не думал, что может влюбиться в мужчину и что мужчина может привлечь его как любовник. Зато его наставники и надзиратели, похоже, об этом догадывались, раз в том поступном листе появилась запись «раб для постельных утех для вельмож обоих полов». — О! Я не знала… Это ты меня извини, — в смятении забормотала девушка. — Если бы я знала… Прости меня… — Что ты, на самом деле мне были очень приятны твои слова, — улыбнулся Вильдэрин. — И если бы я любил женщин, я бы точно не устоял. Женщины ему, конечно, нравились тоже, но теперь-то он уже не скажет ей об этом. Тем более что сейчас мужчины и впрямь привлекали его куда сильнее. А точнее, один вполне определённый мужчина… И больше, чем просто привлекал. Хотя до последнего времени Вильдэрин даже мысленно избегал называть это любовью или влюблённостью, ведь его чувства к Иннидису хоть и напоминали чем-то чувства к царице, но и отличались тоже. Вильдэрин забрал из-под источника наполненный водой бурдюк и подставил следующий, а Оленёнок спросила: — И у тебя есть… друг? — Нет. К сожалению. — Но тебе кто-то нравится? — Он только кивнул в ответ, и Оленёнок сказала: — Я думаю, что этот человек тоже не останется к тебе равнодушным. — Надеюсь. Спасибо тебе. Иннидис вообще-то давно уже был к нему неравнодушен, только вот почему-то пытался делать вид, будто это не так, из-за чего Вильдэрин даже немного злился. Пожалуй, в этом заключалось одно из различий между тем обожанием, которое вызывала в нём царица, и чувствами к Иннидису. На повелительницу он вообще не мог злиться, по крайней мере, по-настоящему, ведь в его глазах она была непогрешима и неподсудна. Она даже сейчас оставалась для него таковой, хотя он уже сознавал, что, как и все, царица тоже была несовершенна. Сегодня он едва бы смог с уверенностью себе ответить, чего в его душе было больше в те дни: страстной и преданной влюблённости в эту прекрасную женщину или же поклонения ей, как богине. Иннидису Вильдэрин не поклонялся, порою сомневался в его правоте, а иногда досадовал на него. Но ещё он восхищался им. Его благородством и милосердием, его стремлением быть справедливым и терпимостью. Его увлечённостью и его даром. Особенно с тех пор как узнал, что это именно Иннидис изваял столь дорогую его сердцу статую юноши, которого, оказывается, звали Эйнан. И конечно, Вильдэрин был бесконечно благодарен ему за своё спасение и за то, с каким вниманием и чуткостью, будучи иллиринским вельможей, Иннидис отнёсся к изувеченному рабу, который и на человека-то едва походил. Ведь он не только спас его тело, но и отогрел его душу. Вильдэрин не встречал таких людей раньше… И он любовался Иннидисом, когда видел его и наблюдал за ним, и он постоянно вспоминал его взгляды, но особенно прикосновения, которые согревали своим теплом и в то же время до мурашек будоражили своей нежностью. Кажется, они начали так влиять на него ещё тогда, когда он был доходягой Ви и толком ничего не сознавал… Наверное, поэтому, когда Вильдэрин выздоровел, а Иннидис вернулся из своей поездки, так горько было вдруг ощутить его неприятие… Хорошо, что длилось оно не слишком долго, а затем Вильдэрин и вовсе уловил его интерес и влечение к себе. Сначала это смутило, и он растерялся и даже не сразу поверил собственным глазам и ощущениям — вдруг только показалось? Поверив же, испытал множество самых разных чувств: от тревоги, сомнений и непонимания, что теперь делать и как себя вести, до ответного интереса, какой-то почти детской радости и не в меру разыгравшегося тщеславия. От последнего он, впрочем, был скоро избавлен — в тот день, когда прочёл поступной лист, а затем столь вызывающе предложил себя Иннидису. До сих пор было стыдно вспомнить об этом. И до сих пор он не мог понять до конца, был ли тот его порыв вызван только стремлением что-то доказать себе и ему и как-то выразить скрытый гнев? Или же к тому времени он уже сам хотел быть с Иннидисом хотя бы раз, но не сознавал этого, и та выходка стала всего лишь удобным способом попытаться получить желаемое, не признавая при этом существование самого желания? На этот вопрос о минувшем дне уже нельзя было ответить с уверенностью, зато в дне сегодняшнем Вильдэрин точно знал, что хочет быть с Иннидисом, и что хочет быть с ним не только на его ложе, а по-настоящему и надолго, а может быть, и навсегда. Как в тех историях и легендах, которые он когда-то читал или слышал. Правда, до недавнего времени это казалось ему пустыми мечтаниями, а не чем-то возможным. И только когда Иннидис погладил его, спящего, по голове, Вильдэрин робко допустил, что такое всё-таки может случиться. Ведь тот жест был не просто мимолётной лаской — он говорил, что Иннидисом двигало не только вожделение. Окончательно Вильдэрин в это уверовал вчера ночью, когда наткнулся на сильно захмелевшего скульптора в саду. Его слова «я влюблён» теперь то и дело прокручивались в мыслях. И он собирался напомнить ему о них. И обязательно напомнит. И будь что будет. Даже если господин решит, что это немыслимая наглость для слуги, и прогонит его (в чем Вильдэрин, если уж по-честному, сомневался). — Кажется, всё, — сказала Оленёнок, кивнув на последний бурдюк. Вильдэрин забрал его, закрыл и повесил себе на шею, затем взял второй. Девушка забрала ещё два бурдюка — те, что поменьше, и вместе они двинулись в обратный путь. Понимая, что Оленёнок, должно быть, всё ещё чувствует себя неуютно, он большую часть дороги непринуждённо болтал о разной ерунде. О том, что хочет накопить денег на лиру, и о том, что у его ученицы получились те движения, которые раньше не получались. И ещё что он многое читал о Сайхратхе и хотел бы увидеть её своими глазами, но она слишком далеко и вряд ли он когда-нибудь туда доберётся. Заодно выяснил, почему у артистов такие детские прозвища. Девушка охотно пояснила. Это потому, сказала она, что люди — дети богов. И как человеческая ребятня играет и учится в играх, подражая родителям и другим взрослым и тем самым веселя их, так и служители Унхурру, играя свои представления, изображая истории, происходившие с богами, учатся у богов и радуют их. Вот почему у лицедеев такие забавные прозвища. Вильдэрин ещё спросил, не скучает ли она по дому, ведь они уже второй год в пути, и она ответила, что не очень, что ей нравится странствовать, и она мечтала об этом с детства. Он признался, что тоже с детства хотел странствовать, но тогда не мог, да и сейчас тоже, ведь на это нужно столько денег, сколько ему и за много лет не заработать. Но в будущем он всё-таки найдёт способ… На самом деле Вильдэрин сейчас редко задумывался о будущем. А точнее, старался не думать о нём вовсе и не пытаться что-то угадать или предвидеть. Не потому, что ждал чего-то очень уж плохого от грядущих дней, а потому, что ни одно из его предыдущих ожиданий, хоть ужасных, хоть прекрасных, не сбылось даже приблизительно. Так стоило ли тратить силы на попытки что-то предугадать или предусмотреть? А ведь когда-то он полагал, будто вся его жизнь известна наперёд, от рождения и до смерти, невзирая даже на то, что он был наложником царицы, а не просто рабом для утех. Рэме всегда называла его наивным дурнем, когда они спорили из-за чего-то, и он, пожалуй, таковым и был, а может, и до сих пор оставался. Однако даже в те далёкие уже дни он догадывался, что спустя пять или десять лет ему вряд ли удастся по-прежнему быть возлюбленным царицы, ведь он был у неё не первый такой и, вероятно, не последний. Но всё равно Вильдэрин хотел верить (и верил), что стал для неё особенным — особенно любимым — и потому гнал и прятал от себя тревожные мысли, которые пусть едва ощутимо, а всё-таки ворочались внутри. Он не мог предугадать и не знал, что Великая смертельно больна, и что болезнь отнимет её у него в любом случае. Узнав же, несколько дней провёл как не в себе, толком не ел, не спал и плакал ночами. Царица, конечно, заметила его состояние и расстроилась. Вильдэрин тогда внутренним чутьём понял, что если желает хоть как-то помочь возлюбленной, то нужно не слезы лить, а радовать её как можно чаще и дарить ей всю любовь и ласку, на которую только способен. И он был уверен, что останется с ней до самого конца, а потом его жизнь, опустевшая и горькая, продолжится такой, какой была задумана изначально. Задумана не им, разумеется, а иллиринскими господами. После смерти царицы он ещё сколько-то лет должен был услаждать вельмож своей красотой и молодостью, музыкой и танцами, а может, и своим телом, чтобы потом, ближе к сорока годам, отправиться на нижние этажи общественного крыла дворца или в один из невольничьих домов. Там ему предстояло бы обучать подходящих детей — будущих рабов для утех — тому, что знал и умел сам. Он учил бы их изящным искусствам, показывал бы, как правильно двигаться, какими взглядами и на кого смотреть и как украшать себя. Такое будущее его ждало, и он не сомневался, что таким оно и будет — а потом угодил на медную шахту. И ведь на шахте он тоже считал, будто его завтрашний день теперь известен: в нём была скорая и мучительная смерть от голода, побоев и болезней. Он снова ошибся. Невозможно было предвидеть, что вместо смерти в муках он получит помощь и спасение в доме Иннидиса. Но даже там он первые полгода считал, будто знает, что ждёт его дальше — незаметная, однообразная, тусклая жизнь без каких-то ярких чувств, значимых событий и всех тех занятий, которые он прежде любил. Он только надеялся, что господин будет милостив и не продаст его, а позволит и дальше жить и прислуживать в своём доме. И он был абсолютно уверен, что навсегда останется тем безобразным невольником, которого видел в зеркале гостевой комнаты каждый раз, когда менял повязку на глазе. Потом уже старался и вовсе не смотреть в зеркало, но это плохо получалось. Зато в полуподвале, куда его затем переселили, зеркал, к его радости, не было, и он не видел своего отражения ровно до тех пор, пока Мори не заставил его взглянуть. Это случилось уже после отъезда Иннидиса. Они болтали во время работы и в перерыве, и приятель, как это за ним в ту пору водилось, говорил о Чисире. О том, что она сказала, что он ответил, о чём они думают, о чём спорят и в чём соглашаются. Он мог болтать о девушке часами, так что Ви в конце концов шутливо закатил глаза и сказал, что очень за него рад, но сколько ж можно! Мори рассмеялся: «Погоди, вот влюбишься в кого-нибудь, я тебе припомню!» «Если только безответно», — ответил Ви и добавил, что вообще-то попросту завидует Мори. «Почему это сразу безответно?» — спросил тот. «Ну а кто ж на меня посмотрит, с такой-то физиономией?» — усмехнулся Ви, указав на своё лицо пальцем. «Ты вообще-то давно себя видел?» Узнав, что два с лишним месяца назад, Мори расхохотался и потащил его к зеркалу в одной из хозяйских комнат. Там их застал управитель Ортонар, отчитал обоих и в наказание нагрузил дополнительной работой, но Ви был настолько счастлив, а Мори так рад за него, что это их ничуть не огорчило. В том зеркале Вильдэрин увидел — нет, конечно, не прежнего безупречного себя, но человека вполне приятной наружности. Его веки все ещё были немного отёчные, но глаза открылись и больше не казались такими маленькими и узкими, будто и вовсе отсутствующими. Исчезла сыпь и мелкие шрамы на лице, а само лицо больше не выглядело таким костистым и болезненным. Правда, обрубок уха и багровый рубец сбоку никуда не делись и по-прежнему смотрелись омерзительно — будто длинный жирный червь выползал из обезображенной ушной раковины и извивался на шее. Но немного отросшие волосы уже начинали прикрывать добрую половину этого уродства, и Вильдэрин надеялся, что когда они отрастут полностью, то и вовсе скроют его. Хотя бы в этом он угадал. А потом опять ошибся. Когда его прежняя внешность почти вернулась, когда все узнали, что он к тому же музыкант и танцовщик, а Иннидис приехал из Эшмира, Вильдэрин решил, что теперь-то господин продаст его, чтобы выручить неплохие деньги. Уже начал прикидывать, куда его могут отправить и что его там ждёт. Но Иннидис не только не продал его, а освободил и разрешил остаться. И это вопреки своей тогдашней неприязни к прислужнику. Её причину Вильдэрин до сих пор не понимал, но безумно радовался, что она, по всей видимости, осталась в прошлом. Несколько дней назад он впервые мысленно назвал своё чувство к Иннидису любовью. Он попросту не знал, можно ли назвать его как-то иначе, ведь оно было больше, чем сумма из восхищения, влечения, благодарности и интереса. Оно было сильнее страха быть отвергнутым или показаться нелепым, и Вильдэрин испытывал даже не желание, а потребность выразить это чувство словами. Но тогда его накрыло совсем другим страхом. Ему в голову вдруг закралась ужасная мысль: раз он сначала влюбился в свою госпожу, а потом в своего господина, то, может, и это — даже это! — было предусмотрено теми, кто вывел его, словно животное? Что если он каким-то образом намеренно создан таким, чтобы любить господ, чтобы им было приятнее с ним находиться? Что если его любовь на самом деле не его, и она тоже ненастоящая? Эта мысль раздавила Вильдэрина и едва не ввергла снова в безумие, но, благо, он быстро вспомнил, что вообще-то другие такие же, как он, в основном не питали к своим господам каких-то особенных чувств. А значит, его любовь всё-таки не задумывалась кем-то изначально, а родилась в нём самом и принадлежала ему. Ему и Иннидису. И пусть он не знал, что ждёт их в будущем и почти не думал об этом, но в груди всё равно зрело предвкушение чего-то прекрасного. Обратно в лагерь они с Оленёнком добрались чуть за полночь, и спать оставалось не так уж долго, учитывая ранние летние восходы. Вильдэрину предложили поесть — он отказался, затем указали на место под навесом, где он мог выспаться. Сон, однако, пришёл к нему только в середине ночи — заснуть мешали растревоженный мыслями разум и никак не утихающее возбуждение плоти. Наутро, как только взошло солнце, артисты уже были готовы играть представление. Зрителей было раз-два и обчёлся: помимо Вильдэрина, пришли ещё двое мужчин и женщина, которым почему-то не спалось в столь ранний час. В этой легенде Унхурру, кроме прочих своих подвигов, повергал огненного демона, и глядя, как Кудряшка-Эмезмизен изображает того демона, Вильдэрин понял, что эта роль куда больше и сложнее тех двух, которые ему доверяли играть до этого, и чтобы сыграть её, действительно придётся хорошо потренироваться. Вернувшись от артистов, он присоединился к Мори в работе, но все ещё гонял в голове разные мысли и, в отличие от обыкновения, почти не поддерживал разговор, а только односложно отвечал на вопросы приятеля. После ужина из последних сил посетил купальню, а возвратившись, был так измотан — сомнениями и надеждой, работой, вчерашней бессонницей и ранним подъёмом, — что не стал задерживаться в саду за беседой с другими слугами, а сразу ушёл к себе и крепко уснул до самого утра.

***

Аннаиса и половина слуг уехали на повозке в Тиртис — смотреть на царя и годовалую царевну, которую уже можно было показывать подданным. Правитель, как говорили, должен был посетить только три крупных города, но в последний момент к ним прибавился и Тиртис. Теперь туда съезжались, наверное, люди со всех окрестностей и уж точно добрая часть Лиаса. Иннидис не поехал. Вместо этого засел в мастерской, наконец-то добравшись до маленькой фигурки, которую высекал из подаренного Хатхиши агата. Это должна была стать кошка, играющая с мышью. Крошечный глиняный эскиз, с которого он переносил образ на камень, стоял перед ним на столе. Помимо Иннидиса, смотреть на царя не поехали ещё четверо домочадцев. Ортонар признался, что не любит толпу и все эти праздничные гуляния и торжества. Сетия сообщила, что ей и без того есть чем заняться, да и стара она уже для поездок, хотя это, конечно, было не совсем так. Орен не мог оставить на весь день кроликов, домашнюю птицу и двух коней, да и не хотел. Ви ничего не объяснял, а просто сказал, что останется дома, хоть Аннаиса и уговаривала его отправиться с ними. У Иннидиса нежелание парня ехать вопросов не вызвало, он его в этом понимал. Мало кому захочется видеть в блеске славы человека, которого когда-то предпочла любимая женщина. Он низко склонился над фигуркой кошечки, выгнувшейся в спине, и тут раздался стук в дверь. — Входи! — крикнул он, уверенный, что это Ортонар явился с каким-нибудь вопросом или сообщением: обычно управитель раз в день докладывал ему о делах. Но дверь открылась, и внутрь вошёл вовсе не Ортонар, а Ви. Он казался немного взволнованным, но слова приветствия произнёс спокойно, а поклон вышел неторопливый и как всегда грациозный. Иннидис почти не видел парня после своего памятного (а скорее беспамятного) возвращения со встречи с Яккиденом. С тех пор минуло два дня, шёл третий, и вообще-то сегодня Иннидис тоже не ждал его у себя в мастерской. — Ви? — удивился он, глядя, как парень проходит вглубь помещения, прямиком к кушетке. — Ты чего-то хотел? — Я? — Он обернулся, и на его лице отразилось недоумение. — Ты сказал мне прийти сегодня в полдень, чтобы позировать для статуи. Сейчас полдень. Иннидис не помнил ничего подобного. Он, конечно, собирался продолжить работу над скульптурой, но не сегодня, а только через пару дней. — Не припомню, что говорил такое… — О! Наверное, мне следовало ещё раз уточнить, прежде чем явиться, — повинился парень. — Я не подумал, господин, извини. Просто ты сказал, что я должен прийти в этот день, ещё тогда… в ту ночь, когда ты вернулся откуда-то усталый и… — Ты имеешь в виду пьяный? — хохотнул Иннидис в некотором замешательстве. — Конечно, если я сказал тебе об этом в ту ночь, то неудивительно, что совсем забыл. — Мне уйти? Хотя я уже предупредил Ортонара, что сегодня буду позировать в мастерской, но могу сказать, что всё отменилось, и займусь своей обычной работой. Позволить ему уйти, когда он уже стоял здесь, и от его красоты захватывало дух? Нет, к сожалению, Иннидис не обладал такой силой воли. — Оставайся, раз уже пришёл, — сказал он и, встав из-за стола, выдвинул на середину помещения отполированную корягу, затем подошёл к глиняной фигуре полубога, накрытой льняным полотном. — Давай действительно поработаем над скульптурой, раз уж я сам имел глупость сначала позвать тебя, а потом напрочь об этом забыть. И, кстати, мне стоит сказать тебе спасибо за тот лимонный напиток, он здорово выручил меня утром, — посмеялся Иннидис. — Это ведь ты его оставил, верно? — Да, — только и ответил Ви, почему-то глядя на него выжидающе, словно рассчитывал услышать что-то ещё. Так и не услышав, начал переодеваться. Уже разулся, стянул с себя тонкие хлопковые шальвары и сложил на кушетке, оставшись в одной тунике, а затем вдруг повернулся к Иннидису и замер. — Ты помнишь что-нибудь ещё из той ночи, господин? — спросил он напряжённым голосом. Нет, у Иннидиса сохранилась в памяти лишь малая часть событий и какими-то отдельными вспышками: как он ехал на чужом коне в сопровождении чужого раба, как потом заплутал в собственном дворе, а Ви обещал о чём-то ему напомнить, а потом принёс тот напиток… Так может, Иннидис должен ещё за что-то поблагодарить его? Или за что-нибудь извиниться? — Почти всё забыл, — покачал он головой. — Надеюсь, я наговорил тебе не слишком много чуши? — Не знаю, господин, — негромко ответил Ви, следя за ним пытливым взглядом. — Зависит от того, что считать чушью. Ты сказал, что я прекрасен и что ты в меня влюблён. Это чушь? Его тихие слова оглушили Иннидиса. Сердце в груди подпрыгнуло, голова закружилась, и он отвернулся якобы подготовить рабочее место. И хотя щеки вспыхнули, голос прозвучал на удивление естественно и непринуждённо. — Это не чушь, конечно. Ты ведь и сам знаешь, что красив, а меня как художника всегда восхищала и вдохновляла человеческая красота. Пожалуй, это восхищение действительно чем-то сродни влюблённости… И да, в этом смысле мне свойственно влюбляться в красоту людей, вещей, природы… — И ещё ты просил, чтобы я снял с тебя тунику. Заодно. Так ты выразился… О, бездна! Он правда такое сказал? Оторвать бы свой длинный язык! — Я не должен был, извини за это! — Он вскинул руки, стараясь смотреть на Ви так, чтобы не столкнуться с ним взглядами. — Если я это сказал, то, право, не знаю, что на меня нашло. Я с юных лет не пользовался помощью прислуги, чтобы раздеться или переодеться, как-то справлялся сам. Мне уже долгие годы даже в голову не приходило обращаться ради этого к слуге. В любом случае это не входило в твои обязанности, и я не должен был от тебя этого требовать. Ещё раз извини. Он рассчитывал, что если Ви и не поверит в его отговорку, то хотя бы притворится, будто верит. Однако тот явно не собирался ему подыгрывать, и по мере того как Иннидис говорил, ожидание на лице парня сменилось непониманием, а затем весёлым изумлением и совсем уж непонятным восторгом. Под конец речи из груди Ви и вовсе вырвался нервный хохоток. — Что ж, не могу не признать, — сказал парень, все ещё усмехаясь, — это было проделано не без изящества. — Что именно? — Твоя попытка придать своим словам совершенно иной смысл. — Это очень странный разговор, Ви, — нахмурился Иннидис, отворачиваясь и сдёргивая с глиняной заготовки полотно. — Ты вроде пришёл позировать, так давай не будем терять время. — На самом деле ты не просил прийти меня сегодня, я это придумал… — признался вдруг Ви. — Но только это. — Вот как? Ладно, с твоим обманом разберёмся позднее, — махнул рукой Иннидис, стараясь придать этому жесту небрежность. — А пока приступим к работе, как и собирались. — Нет, не надо так! — с немного нервической весёлостью воскликнул парень и неторопливо, не отрывая пристального взгляда, двинулся к Иннидису. Остановился в шаге от него. — Хватит прятаться от меня за работой или чем угодно ещё. Миг — и Ви сделал ещё шаг. Теперь он стоял так близко, почти вплотную, что Иннидис чувствовал жар его тела и пьянящий, тёплый аромат его волос и кожи. Весёлость ушла из глаз Вильдэрина, на лице отобразилось волнение, на высоких скулах заиграл тёмный румянец. — Я люблю тебя, — прошептал парень, и узкая ладонь, в мимолётной ласке скользнув по щеке Иннидиса, легла на заднюю часть шеи. От кончиков его пальцев в том месте, где они касались шейных позвонков, вниз по спине пробежала волнующая дрожь и, словно маленькие иглы или искры, по коже заплясали мурашки. — Я тебя люблю, — повторил он, приблизив приоткрытые губы к губам Иннидиса, и его необычайно тёмные глаза сияли и влекли, а горячее дыхание щекотало кожу. — И я знаю, что тоже тебе небезразличен, я вижу это, чувствую… Неужели я ошибаюсь? — Нет… — выдавил Иннидис, подавшись ему навстречу, сжимая его запястье, — не ошибаешься… — Он завис где-то между блаженством и пугающими сомнениями, едва узнавая свой будто простуженный голос, и во всем его теле пульсировало возбуждение. — Меня даже твой запах дурманит!.. Не было и шанса остаться равнодушным… Вильдэрин шумно втянул в себя воздух, а потом очень тихо и счастливо засмеялся. — Мой зеленоглазый скульптор… — шепнул он. — Я влюбился в тебя до потери рассудка. Дыхание Иннидиса давно сбилось, и он не мог выговорить ни слова. Эти бесстыдно-яркие, как вино, губы находились в такой близости, что удержаться от поцелуя казалось совершенно немыслимым. И всё-таки он дал себе — и ему — последнюю возможность отступить. — Ви, подожди, послушай… — слабым голосом и неловко пробормотал Иннидис, пытаясь как-то успокоить и упорядочить мысли. — Ты уверен, что не путаешь любовь с благодарностью или… чем-то ещё? Вильдэрин слегка отстранился и с ласковой улыбкой сказал: — Разве не всякая любовь с чего-то начинается? Со случайного взгляда, с мимолётного интереса или разговора… Так что плохого в том, если моя и в самом деле началась с благодарности? Может, она и началась с неё, но сама ею не является. Поверь, я могу отличить одно от другого! Дыхание Иннидиса снова перехватило, и, кажется, он напрочь утратил способность соображать и говорить и уже готов был отдаться своим чувствам полностью, забыв обо всем, но Ви понял его молчание по-своему. На лице парня вдруг вспыхнула как будто болезненная догадка, и он отшатнулся и резким движением убрал руку от его затылка и шеи. — Постой, ты что же… Ты спросил об этом, потому что не веришь? — голос его стал осиплый и надсадный, а в широко распахнутых глазах читалась горечь. — Ты не веришь мне? Это потому, что я был рабом для развлечений? Поэтому ты мне не веришь? Ты думаешь, я притворяюсь? Чтобы… — О боги, конечно нет, Ви! — Вот уж чего он точно не хотел, так это причинить ему боль своими сомнениями и неспособностью выразить чувства. И теперь сам шагнул к нему и сжал его лицо в своих ладонях. — Конечно же я верю тебе! Просто… Послушай, ты и в самом деле стал мне дорог, и если что-то начнётся между нами, то вряд ли ограничится несколькими встречами на ложе. И я всё это время пытался и, наверное, всё ещё пытаюсь не допустить будущего разочарования. Я слишком долго делал это, и мне до сих пор непросто отринуть свои опасения… — Но почему? — прошептал Вильдэрин. — Почему ты считаешь, что я тебя разочарую? — Да не ты! А всё то, что будет происходить с нами… потом… после. Нет, пока Ви так близко, ни одну мысль не получится выразить хоть сколько-нибудь чётко — в голове сплошные мечтания, чувственные образы и волнующие предвкушения. Иннидис отодвинулся от него, даже отвёл взгляд в сторону, и только тогда наконец-то удалось извлечь из себя хоть какие-то связные фразы и выражения. И он поделился своими сомнениями, стараясь говорить как можно более открыто, потому что Ви этого заслуживал, и рассказал, что может ждать их двоих в обществе, где пропасть между вельможей и простолюдином едва ли не больше, чем между господином и рабом. Что с течением времени Иннидису станет неловко, и он начнёт ощущать себя виноватым перед Ви, которому на людях всегда придётся играть роль слуги при господине, а может, и быть слугой по-настоящему. Сам Ви при этом будет чувствовать себя если и не униженным, то уж точно не равным своему любовнику, и это неминуемо проявится и отразится на них обоих. Иннидис будет вести себя покровительственно, а Ви никогда не станет по-настоящему независим. — И тебе такое не понравится, поверь, — заключил он. Вильдэрин внимательно всё выслушал, не двигаясь с места, а потом в недоумении качнул головой и спросил: — Но откуда тебе знать, что именно я буду чувствовать и как стану к этому относиться? Ты даже насчёт себя не можешь быть полностью уверен, а я и вовсе другой человек. Ты ведь говорил, что теперь я свободен и могу сам решать, что мне делать. Так почему же вместо меня и заранее делаешь выводы о том, что мне понравится, а что не понравится? — Ну, может, насчёт тебя я и правда ошибаюсь… — вздохнул Иннидис, отходя к окну. — Но уж себя-то я знаю достаточно и могу быть почти уверен… — В чём? — перебил его Ви. — Что даже наедине станешь вести себя со мной, как добрый господин с несчастным прислужником? — Боюсь, что такое очень вероятно, — с виноватой улыбкой согласился Иннидис. — Не намеренно, конечно. И я искренне буду пытаться не допустить подобного, но надолго ли меня хватит, когда всё, что нас окружает, будет только способствовать такому поведению? По крайней мере, если они всё-таки не удержатся от соблазна — а они, конечно, не удержатся не сегодня так завтра, — то Вильдэрин тоже должен представлять, какие отношения (далеко не безоблачные) могут ждать их в будущем. — Ты так считаешь? — спросил Ви почти без эмоций, только слегка изогнул брови. — Ладно, я могу это понять. Может быть, ты и прав. Или нет. Он вернулся к кушетке, оставив Иннидиса в некоторой растерянности, встал к нему спиной, стянул с себя тунику и обернул вокруг бёдер оливковую шелковую повязку, которая теперь всегда лежала здесь же. — Ви, ты что делаешь?.. — Как это что? — невинным голосом уточнил парень, снова поворачиваясь к нему. — Собираюсь позировать. Я ведь для этого пришёл. Вроде как. — Ты серьёзно? После всего сказанного, после всех касаний и вздохов, происходящее сейчас казалось таким нелепым, что Иннидис даже не знал, что думать и как реагировать. Так и стоял в растерянности, словно дурак, а Ви меж тем уселся на корягу, глянул на него искоса и кивнул на статую. — Я готов, ты можешь начинать. Иннидис как во сне подошёл к глиняной модели, не отрывая от Вильдэрина глаз, а парень, даже не повернув к нему головы, сказал: — Хотя стой! Мне потребуется твоя помощь. — Что?.. — толком не соображая, переспросил Иннидис. — Волосы. Надо собрать их наверх. — Он указал пальцем на стекавшие на плечи чёрные пряди. — Тебе же нужна линия шеи. Иннидис тупо отметил про себя, как быстро они растут, его волосы. Не так давно доходили до плеч, а теперь спускались заметно ниже. — Ты ведь и сам можешь это сделать, Ви, — пробормотал он. Парень даже не шелохнулся. — Могу, — сказал он. «Но не буду», — угадывалось продолжение. Ви как будто не сомневался, что Иннидис его послушает. И вообще-то был в этом абсолютно прав. Иннидис послушал. Может, потому, что Ви был в этом уверен и излучал уверенность; а может, Ви был так уверен как раз потому, что с самого начала предполагал, что Иннидис подчинится. Как знать… Взяв шпильки с одной из узких полок, Иннидис подошел к Вильдэрину сзади и, расставив пальцы, несколько раз провел ими, как гребнем, по его голове, собирая волосы, чтобы затем скрутить их в узел. — Спасибо, — проронил Ви, когда он закончил. Иннидис же присел возле него, чтобы поправить складки набедренной повязки. Он вообще-то проделывал это каждый раз, ведь для изваяния они всегда должны были спадать одинаково. И сейчас он совершал, в общем-то, привычное действие, но воспринималось оно совсем иначе: ближе, двусмысленнее, чувственнее. Перед тем как встать и отойти, Иннидис поднял голову — и наткнулся на изучающий, словно оценивающий взгляд. Вильдэрин смотрел на него сверху из-под опущенных ресниц, и глаза его обжигали, хотя были холодны, и на какие-то мгновения Иннидису почудилось, будто это вовсе не Ви на него смотрит, а Лииррун взирает, и тогда он ощутил себя… не слугой, нет, но служителем, склонившимся у ног полубога. И это было очень странное и непривычное ощущение, хотя не сказать, что неприятное. Пожалуй, оно было даже по-своему захватывающим. Пальцы Ви ласкаючи и смело пробежались по его щеке и шее, а затем парень чуть склонился над ним, одновременно приподнимая ладонью его подбородок, отчего по телу Иннидиса снова и неумолимо заплясали, покалывая, тонкие иглы. — А что если и вот так тоже может быть? — спросил Ви. И только тут до Иннидиса дошло наконец, что именно Вильдэрин только что сделал. Затейник, чтоб его! Он тихо рассмеялся, потешаясь главным образом над собой, а Ви улыбнулся плутовски и в то же время смущённо, и улыбка эта изгнала холод из его глаз. Вишнёвые губы приблизились к губам Иннидиса, ещё немного, и коснулись бы, но тут вдруг парень вздрогнул всем телом, из его рта вырвалось удивлённое: — Ай! — а лицо исказилось, как от боли. Он сполз с коряги на каменный пол, согнулся пополам, припав головой к коленям и обхватив себя руками. Иннидис увидел, что пальцы его мелко тряслись. С ним опять случился один из этих болезненных приступов, и будь прокляты все те, кто на протяжении полугода морил его голодом. — Ви, я могу тебе чем-то помочь? Парень только чуть заметно покачал головой: нет, мол. И тогда Иннидис приобнял его за плечи и погладил по обнажённой спине, ощутив под ладонью неровности шрамов. Прошло, наверное, около минуты, прежде чем Ви отпустило. Тело его расслабилось, и он глубоко вздохнул, но так и не разогнулся и не показал глаз. — Ну надо же так… — он издал вымученный и совсем не весёлый смешок. — И как раз когда я вздумал изобразить из себя опытного соблазнителя. Могу представить, насколько глупо и смешно это смотрелось со стороны, — натянуто пошутил парень и снова безрадостно усмехнулся. Иннидис приподнял его за плечи и попытался поймать его взгляд. — Никогда твоя боль не показалась бы мне ни смешной, ни глупой, Ви. А соблазнителя тебе и не надо было изображать… потому что для меня ты и так… — Правда? — Он вскинул голову, улыбнулся вначале неуверенно, самыми уголками губ, а затем игриво, обнажив молочно-белые зубы, и посмотрел взглядом манящим и сияющим. — Если это правда, тогда поцелуй меня. И Иннидис поцеловал. Разумеется, он его поцеловал, алчно и задыхаясь от нежности, теряя голову от страсти. И он даже не осознал, в какую минуту они переместились из мастерской в его покои, и впервые, уходя, не запер свою мастерскую на ключ и даже не подумал об этом. Ненасытные, они ласкали друг друга так исступлённо и безудержно, что на теле Вильдэрина, кажется, не осталось ни единого нецелованного и неласканного участка, и на теле Иннидиса вроде бы тоже. Он упивался его диким, дурманным, пряным ароматом и с тем же упоением смотрел в его затуманенные наслаждением глаза, зрачки которых почти заполнили собой радужку, и оттого глаза стали цветом как антрацит. Он искал губами губы, и находил, и упивался ими тоже, и терял себя, сам отдаваясь его ласкам, на удивление искусным, хотя удивляться этому и не стоило. Податливый и настойчивый, совсем как в его фантазиях, Ви выгибался ему навстречу, и тянулся к нему, и прижимался так крепко, что тела их как будто сплавлялись воедино. И там, в своих покоях, между прочими ласками, Иннидис наконец сделал то, что давно хотел: поцеловал обрубок его уха, пробежался губами по шраму и в ответ на его смущение тихо сказал: — Ты ведь не думаешь стесняться меня сейчас?.. Ты прекрасен весь, хоть со шрамами, хоть без них, и прекрасен ты не только внешне… Я люблю тебя… Вильдэрин от удовольствия зажмурился и уткнулся лицом ему в плечо. Они провели в покоях Иннидиса остаток дня и ночь, и то нежились и разговаривали, то снова отдавались друг другу, то ненадолго засыпали, утомлённые, и опять просыпались. И казалось, что им подчиняется само время, растягиваясь в вечность. Только однажды Иннидис выглянул из покоев и что-то там наплёл Ортонару, что они с Ви работают над эскизом и пусть Сетия принесёт им чего-нибудь поесть. Хотя понимал, конечно, что по его внешнему виду — взлохмаченным волосам и кое-как надетой тунике — было совершенно ясно, как именно они «работали над эскизом». С утра его разбудили прикосновения влажных губ к шее и тёплое дыхание. Иннидис сразу же вспомнил вчерашний день, и на него с новой силой нахлынуло пронзительно-острое счастье одновременно с изумлением: зачем он, глупец, так долго ждал и зачем мучил своими страхами и сомнениями и себя, и его? Он повернулся к Ви и пригладил его взъерошенные после сна волосы, и сказал, как счастлив, проснувшись, первым делом увидеть его. Кошачьи глаза Вильдэрина сияли любовью, а зацелованные покраснелые губы улыбались. А потом он вдруг засобирался уходить. — Куда ты? — нахмурился Иннидис, приподнимаясь на ложе. — Так уже утро, мне пора, — одеваясь, отвечал Ви. — Я и так проспал завтрак, а меня ждут на заднем дворе. — О, проклятье! — выдохнул Иннидис, рухнув обратно на ложе. — Этого я и опасался, когда говорил о будущем… Не надо, не иди сегодня. Это и правда виделось чем-то не очень правильным и довольно странным, если по вечерам они с Вильдэрином будут предаваться любви, а утром и днём парень продолжит ему прислуживать. Только как это изменить, он не знал. Полностью освободить любовника от работы значило бы и лишить его заработка, а если платить ему деньги просто так, ни за что, то получится, будто бы Ви его наложник, а этого Иннидис тоже хотел бы избежать. Но хотя бы сегодня, после почти бессонной ночи, полной любви, парню всё-таки следовало отдохнуть, а не идти и трудиться чуть свет. Вильдэрин, похоже, уловил его сомнения, потому что присел на кровать и, тихонько поцеловав Иннидиса в губы, сказал: — Если тебя это по-настоящему беспокоит, то, наверное, потом у нас получится что-нибудь придумать, нам что-нибудь придёт в голову… Но Мори мой друг, и сейчас он меня ждёт, я не могу оставить его работать в одиночку и даже не предупредить. — Ты ведь толком не спал этой ночью, — сделал ещё одну попытку Иннидис. — Да, но я отлично себя чувствую. Просто замечательно, — рассмеялся Ви и лукаво добавил: — Но вечером ты сможешь обо мне позаботиться. Когда он ушёл, Иннидис думал ещё немного поспать, но у него не получилось. Слишком воодушевлён и до перевозбуждения счастлив он сейчас был, чтобы спокойно и мирно лежать в кровати. Так что он очень скоро вскочил и, вспомнив, что вчера так и не закрыл мастерскую, отправился туда и вернулся к работе над кошечкой. То и дело ловил себя на том, что губы расплываются в безмятежной улыбке, и нет-нет да спускался в свои покои, чтобы выглянуть оттуда на задний двор и увидеть там Вильдэрина. Слуги, вероятно, обнаружили, что Ви не ночевал у себя, а кто-то, может, заметил, что с утра он спускался со второго этажа. И уж наверняка они обратили внимание на его распухшие от поцелуев губы и, конечно, сделали выводы. Так что в ближайшее время сплетничать о них двоих, скорее всего, будут много. Только бы не слишком досаждали этим Вильдэрину, а уж Иннидису дела нет до сплетен. Разве они имели значение, когда он так обезумел от счастья, что готов был обнять весь мир? Вечером, когда его нежный любовник снова пришёл к нему, и называл своим любимым Иннидисом, и прекрасным зеленоглазым скульптором, и прочими ласковыми словами, он всё-таки поинтересовался у него, поняли или нет слуги, что между ними произошло, и как себя повели. — Мне кажется, поняли, — ответил Вильдэрин. — Иногда поглядывали с любопытством, я видел. Наверное, потом не удержатся и будут меня дразнить, — усмехнулся он. — Но они любят тебя и хорошо относятся ко мне, поэтому, думаю, только рады за нас. Пожалуй, это действительно было так. Да и разве возможно было относиться к Ви дурно? — Но скажи мне, Иннидис, — с заинтересованным и немного лукавым выражением лица Вильдэрин склонился к его уху, — мне давно не давал покоя вопрос: чем же я так раздражал тебя поначалу, когда ты вернулся из Эшмира? Теперь-то ты уже можешь мне ответить? Иннидис рассмеялся: — Ты раздражал меня тем, что очаровал сразу же, как я тебя увидел. Он очаровывал его и прямо сейчас, когда лежал, обнажённый, рядом, водил пальцами по его груди, смотрел своими жгуче-чёрными глазами и улыбался. Мягкие волосы разметались по плечам и подушке, тепло поблескивая в золотистом свете ламп, и, от счастья пьяный, Иннидис чуял их одуряющий аромат.