Сердце скульптора

Иннидису и раньше казалось, что Ви достаточно жизнелюбивый человек, раз начал улыбаться и проявлять интерес к окружающим даже до того, как полностью выздоровел. Но настолько счастливым он видел его впервые. И надо сказать, что счастливый Вильдэрин оказался чем-то невероятным и восхитительным. Наверное, таким он и был раньше, до всего, что с ним приключилось, и теперь Иннидису стало ясно вдвойне, чем он мог привлечь внимание царицы Лиммены. Вовсе не только красотой — вне всякого сомнения, молодых красавцев во дворце и без него было в избытке. И вряд ли только умением танцевать и прочими своими способностями. Потом она, правда, всё-таки предпочла ему Адданэя Кханейри… Возможно, у неё были на то причины, Иннидис не брался о том судить. Золотоволосый и ясноглазый, царь, бесспорно, был очень хорош собой, но, если верить слухам о его многочисленных любовницах, долетавшим даже до Иннидиса, он не был расположен ни к душевной близости, ни к преданности. Зато был свободным и знатным, а вдобавок оказался выжившим наследником престола степных варваров, отерхейнцев. Но о последнем царица тогда не знала, и это обернулось для неё и всего рода Аррити настоящей бедой. А ведь могла бы и дальше наслаждаться обществом столь замечательного Вильдэрина, пусть он и был всего лишь рабом. Счастливый Ви будто озарял собою все вокруг, и его тихая радость изливалась на окружающих. Когда он обращался к кому-то — даже с серьёзным выражением лица и по делу, — на губах этих людей невольно возникала улыбка. Иннидис и за собой это заметил, хотя по собственной реакции неправильно было бы судить, ведь он уже длительное время сходил по этому парню с ума. Зато улыбки на губах строгой Ветты или на хмуром лице конюха Хидена говорили о многом. И вроде бы Ви не делал и не произносил ничего особенного и на первый взгляд вёл себя, как и прежде, но что-то неуловимое — неуловимо волшебное — ощущалось во всем его облике, угадывалось в глазах, слышалось в голосе. Через несколько дней, впрочем, эта льющаяся через край радость в нем утихла, сменившись спокойствием, которое тоже чувствовалось окружающими. Ну, по крайней мере Иннидис точно его ощущал. И Реммиена тоже заметила, когда в очередной раз пришла для работы над своей статуей и мимоходом пересеклась с парнем, обменявшись с ним короткими фразами: — Будь добр, милый, принеси нам наверх вина. — С радостью, госпожа. Поднявшись же в мастерскую, она сказала Иннидису: — Похоже, ему и правда здесь хорошо. Он показался мне спокойным и счастливым. Как она пришла к такому выводу всего по двум оброненным словам и мимолётной встрече, Иннидис не очень понимал, ведь в его доме ей не удавалось пообщаться с парнем как следует. В гостиной её вечно подстерегала восторженная Аннаиса, влюблённая в Реммиену, пожалуй, куда больше, чем в царя, ну а длительное нахождение Вильдэрина в мастерской одновременно с госпожой Тирри могло бы вызвать лишние вопросы не только у слуг. Но, наверное, сказывалось, что она знала Вильдэрина с детства. Когда Ви позировал для статуи Лиирруна, он больше не выходил из образа, но в перерывах то и дело улыбался так очаровательно и говорил таким тёплым голосом, что хотелось смотреть и слушать, не переставая. А иногда он бывал умилительно забавен. Как, например, в тот раз, когда они работали над статуей почти весь день, и в перерыве в мастерскую на звук гонга поднялась Чисира. — Принеси нам, пожалуйста, чего-нибудь перекусить, — попросил Иннидис. — И выпить что-нибудь освежающее… щербет. А ему, — он кивнул на Ви, — можешь ещё принести ту гадость, которую он обычно пьёт. Парень издал негромкий смешок, но уже через несколько мгновений, когда Чисира вышла за дверь, распахнул глаза, вскочил и с испуганным возгласом «Нет!» бросился к выходу. — Ты куда собрался? — Остановить её! Чисира не умеет готовить кофе, и Сетия тоже! — Ты в таком виде собрался её останавливать? Ви посмотрел на себя в одной набедренной повязке и подлетел к кушетке с явным намерением одеться. — Да успокойся ты, — рассмеялся Иннидис и сам выглянул за дверь. Девушка не успела уйти далеко, так что он просто крикнул ей вдогонку, что ту гадость она может не приносить. — Это вовсе не гадость, господин, — мягко упрекнул его Ви и с лукавой улыбкой добавил: — Когда-нибудь ты сам распробуешь, обещаю. Иннидис в этом сомневался, но спорить не стал. Когда очередной этап работы над статуей был завершён, и можно было переходить к проработке деталей, они сделали перерыв недели на две, и как раз в этот период Ви время от времени начал пропадать ночами: уходил вечером, а возвращался уже под утро. И непонятно, каким образом успевал выспаться перед утренней работой. Должно быть, не успевал. Иннидис знал о длительности его отлучек, потому что сам не мог спокойно уснуть, то и дело просыпался, пока не видел или не слышал, что парень вернулся. То и дело прислушивался, не скрипнет ли засов, не хлопнет ли дверь на заднем дворе, или выглядывал туда из окна своей комнаты. Чувствовал себя при этом донельзя паршиво и глупо. Наверное, как-то так ощущает себя старый ревнивый супруг, подстерегающий молодую жену-изменницу. Тьфу! И ведь не запретишь ему эти ночные похождения! По крайней мере, до тех пор, пока они не мешают работе. Сам дал Ви свободу, а значит, теперь Ви и решать, как ею пользоваться — хоть для встреч с юной красоткой, хоть для чего-нибудь другого. Или он рассчитывал, что этот молодой прелестник станет безвылазно торчать у него в саду и в доме? После пятой такой отлучки Иннидис всё-таки не выдержал и задал вопрос управителю, когда тот пришёл к нему обсудить расходы на дом. — Смотрю, Ви у нас повадился куда-то уходить на ночь глядя, — с усмешкой и как можно более беспечно сказал он. — Никак завёл себе подружку? — Насчёт подружки мне ничего не известно, господин, — серьёзно ответил Ортонар. — Хотя человек он молодой, так что всё возможно. У меня он, однако, спрашивал позволения, чтобы ходить смотреть на каких-то чужеземных лицедеев в том старом амфитеатре, что за миртовой рощей. — Но это же так далеко! — удивился Иннидис. Древний амфитеатр был заброшен много десятилетий назад, после того как его повредило землетрясением, но на пиру у Роввана Саттериса Иннидис и впрямь слышал, будто совсем недавно туда пришли и там обосновались какие-то чужестранцы. Представлений они, впрочем, то ли не ещё давали, то ли почти не давали, то ли просто о них мало кто знал. Ви наверняка наткнулся на них в те пару дней, которые провёл у Хатхиши. И чем-то, видимо, они его привлекли… — Именно что далеко, господин, — кивнул Ортонар. — Если пешком, то часа четыре на одну только дорогу туда-обратно. Поэтому я хоть и позволил ему эти отлучки, но сразу предупредил, что если это начнёт сказываться на работе, он должен будет либо прекратить их, либо нам что-то придётся решать с его обязанностями, оплатой и вообще нахождением в этом доме. Надеюсь, я всё верно сказал? — Да, пожалуй… — рассеянно протянул Иннидис, обрадованный, что дело, кажется, всё-таки не в любовных свиданиях. Хотя одно, впрочем, не исключает другое… — Ну и я подумал, что поскольку он довольно молод, то эти ночные прогулки пару раз в неделю не должны сказаться на нем так уж сильно. Когда мне было столько, сколько ему, я запросто мог всю ночь провести за вином и музыкой, а с утра как ни в чем не бывало трудиться в отцовской лавке. — Хорошо, Ортонар. Но если вдруг что-то изменится, ты мне скажи. всё-таки хоть он и молод, не стоит забывать, что часть своей молодости он провёл на рудниках, а значит, может быть не так здоров и вынослив, как ты в своей юности. «А ещё это попросту опасно, — мысленно добавил Иннидис. — Эти похождения ночью по окраинам». У парня, конечно, сейчас уже был нож, подаренный Аннаисой, как и у всех свободных людей, да только вряд ли он умел им правильно пользоваться. Это на Иннидиса, с его мечом или кинжалом, вряд ли рискнул бы напасть кто-то из городского ворья, а вот на Ви могли, тем более что любовь парня к красивым нарядам и украшениям способна была ввести преступников в заблуждение и уверить, что они видят перед собой человека, у которого водятся деньги. Они же не знали, что Ви долго и нудно откладывал их, чтобы позволить себе очередной браслет… Правда, если так продолжится, Иннидиса его меч тоже не защитит, он попросту разучится им владеть. Когда он вообще в последний раз тренировался? Полгода назад? Надо бы срочно наведаться в гости к Яккидену. Кто-кто, а друг и дня не проводил без тренировки, так что мог потренировать и Иннидиса. Главное, не напиться с ним после этого. Ну или напиться не слишком сильно… Как раз в день разговора с Ортонаром Ви ушёл вновь. И хотя Иннидис уже понимал куда, всё равно волновался. И он ещё никогда не был так рад, что окна его покоев выходят на задний двор, и можно время от времени посматривать на калитку. Низко склонившись над поэмой «Яд страстей», он пытался читать её при свете жировой лампы, не особенно, впрочем, вникая в смысл, и ждал его возвращения. Теперь он ощущал себя уже не ревнивым супругом, а скорее докучливой наседкой, что было не менее глупо. Возвращение парня Иннидис застал, когда в очередной раз выглянул в окно. Как раз в это время лязгнул засов, дверца отворилась, залаяли и тут же смолкли собаки, а Ви двинулся по ведущей к дому узкой дорожке, еле освещённой далёким светом звёзд и единственного фонаря, подвешенного в глубине двора, у входа в конюшню. Оттуда выглянул Хиден, взмахнул рукой и снова скрылся. В дом Ви почему-то не зашёл, а, пошатываясь, словно пьяный, тяжело опустился на длинную деревянную лавку возле колодца и низко склонил голову. Затем начал медленно крениться влево. И вот уже лежал на лавке, свесив с неё ноги, и, кажется, спал. Его надо было разбудить и отправить в его комнатёнку, чтобы хоть несколько часов, оставшихся до рассвета, он поспал в кровати. Снова и с особой остротой ощущая себя наседкой, Иннидис тем не менее взял со стола лампу и спустился на задний двор. Ночной мотылёк с шероховатым стуком бился о пергаментный колпак светильника, затем подлетели ещё несколько, и теперь вокруг огонька трепыхалась целая стайка. Иннидис поставил лампу на крышку колодца и приблизился к лавке. Ему следовало, в общем-то, потрепать Ви по плечу, чтобы разбудить и отправить в дом, но вместо этого вдруг неудержимо захотелось коснуться шелковистых волос, упавших на его щеку и наполовину скрывших лицо. Почти не отдавая себе отчёта в том, что делает, Иннидис присел возле него на лавке и осторожно, как и собирался, сдвинул волосы с его лица. И если бы на этом он остановился, но нет. Пальцы сами потянулись погладить его по голове — и погладили, а затем он склонился ниже и втянул ноздрями дымный аромат его волос, и снова провёл по ним рукой, по всей их длине, и ещё раз. Они были мягкие, гладкие и почему-то прохладные… Он опять притронулся к ним, и тут заметил, что глаза Ви уже открыты: вообще-то следовало ожидать, что прикосновение его разбудит. Иннидис отдёрнул руку и отшатнулся сам. — Ты проснулся только что? — Да… — сонным голосом откликнулся Вильдэрин, но не успел Иннидис вздохнуть с облегчением, как он тихонько добавил: — Мне очень приятно, когда ты вот так трогаешь и гладишь мои волосы… «Я бы тебя ещё и поцеловал», — чуть не сорвалось с языка у Иннидиса, и его бросило в жар от одной только мысли, и он с трудом взял себя в руки. Быстро поднялся с лавки, радуясь, что в полутьме хотя бы не видны его пылающие от смущения и возбуждения щеки. — Я просто хотел тебя разбудить, — поспешно сказал он, — я не собирался трогать твои волосы. Иди к себе, ложись в кровать, тебе нужно поспать хотя бы немного, и лучше не здесь. — Да, конечно, — негромко откликнулся парень, садясь на лавке. — Я вроде только на минутку присел и даже не заметил, как заснул. Но знаешь, я очень этому рад, — он вскинул на него свои красивые тёмные глаза, — ведь у меня даже мурашки по коже, так мне понравилось… — Ступай в дом, Ви. Завтра подходи после обеда и расскажешь, как тебе понравилось представление этих… артистов? Ты же к ним ходил? — Но я имел в виду вовсе не… — начал он, а затем выдохнул: — Да, господин, как скажешь. Доброй ночи, и да будут благосклонны к тебе боги. Сердце Иннидиса выпрыгивало из груди, на лбу проступила испарина, и он чувствовал, что ещё немного, и забудет все обещания, данные себе же. Он увлечёт Ви обратно на эту скамью и прильнёт к его губам в поцелуе, а потом… «Нет, хватит! — прикрикнул он на себя. — Иначе всем будет только хуже!» Ви поклонился и медленной, но ровной походкой (значит, всё-таки не пил) двинулся к дому. Иннидис стоял, глядя ему вслед и сгорая от мучительного, необоримого желания, которому сегодня он только чудом не дал воли. Но надолго ли ещё хватит этой его воли? Тем более теперь, когда Вильдэрин сказал то, что сказал. И если первую его такую фразу ещё можно было объяснить тем, что произнёс он её спросонья, и мало ли, кто ему там привиделся во сне, то вторая, прерванная Иннидисом, не оставляла места для измышлений. «У меня даже мурашки по коже», — сказал Ви. Мурашки от его, Иннидиса, прикосновений… Мысль об этом вызвала одновременно эйфорию и острое беспокойство. Насколько всё-таки было бы правильнее и проще, будь Вильдэрину неприятен его интерес, который он уже отчаялся скрывать, хотя по-прежнему пытался. У него не получалось. А теперь, когда парень готов был ответить ему взаимностью — искренне или нет, это уже второй вопрос, — такие попытки станут и вовсе безнадёжными. Ничего, совершенно ничего хорошего не может выйти из любовных отношений между господином и слугой! Ви всегда будет смотреть на него немножко снизу вверх, а он, должно быть, так и продолжит относиться к нему покровительственно, вот прямо как сейчас, как если бы он нуждался в постоянной заботе и опеке. Их ждут, конечно, только тщетные потуги стать друг другу ровней хотя бы в собственных глазах, а за этим неминуемо последуют боль и разочарование. Но противоречие между тем, чего хочется, и тем, что говорит разум, мучило Иннидиса уже сейчас… всё-таки надо отправиться к Яккидену не только, чтобы потренироваться, но и чтобы напиться.

***

Вильдэрин действительно явился к нему после обеда, хотя Иннидис предлагал это, только чтобы прервать ту его опасную фразу. Хотя и сегодняшняя встреча была опасна — как и любая другая встреча с Ви в последнее время. Не говоря уже о его позировании в мастерской. Да и вообще о проживании в этом доме. И всё-таки услышать от Ви лично, куда он уходит и чем занят, было бы не лишним. Возможно, исходя из услышанного, надо будет что-то изменить в его работе, избавить от части обязанностей. Ортонар просто не знал, что у Иннидиса не было цели вечно держать освобождённых невольников в услужении. Он вообще-то всегда радовался, когда они находили себе что-то по душе и покидали его дом. Жаль, что Орену это так и не удалось. Да и Чисире… В случае с Ви его эмоции по этому поводу были бы двойственными, но прислушиваться он собирался к рассудку, а вовсе не к эмоциям. — Проходи, Ви, садись. — Он указал ему на чёрный кованый табурет, на котором тот однажды уже сидел. — Ортонар рассказал мне вкратце о том, где ты бываешь, но я хотел бы узнать подробности. Почему ты ходишь вечерами в тот заброшенный амфитеатр и что там за лицедеи такие появились? — Это напоминало какой-то допрос, и Иннидис пояснил: — Я спрашиваю, чтобы понять: ты бываешь там просто для развлечения, для удовольствия, посмотреть на их представление? Или, может, у них есть для тебя какая-то работа, и ты думаешь её получить? Я не возражаю ни против того, ни против другого… При условии, конечно, что ты больше не станешь лишать себя сна, — усмехнулся он, — а потом засыпать у меня во дворе на лавке. — Извини за это, господин, — сказал Ви, но виноватым не выглядел, а его взгляд из-под восхитительно длинных ресниц показался Иннидису немного дразнящим. Может, и в самом деле только показался. — Я больше не допущу ничего подобного. И это… эти мои посещения того амфитеатра, они временные. Хотя они очень важны для меня, и я буду счастлив, если ты позволишь и дальше туда ходить. — Я ведь уже сказал, что не возражаю. В целом. Но я должен понимать, что они такое, эти твои посещения, и к чему ведут. От этого зависит, как в дальнейшем будет устроена твоя работа здесь, у меня. — Да я ещё сам толком не понимаю, господин. — Ви сокрушенно покачал головой. — Я наткнулся на них, на этих лицедеев, во время прогулки, в один из тех дней, когда был у Хатхиши. И тогда они сказали, что в ближайшее полнолуние у них будет зрелище и что мне можно прийти посмотреть. И я пришёл. И увиденное так поразило меня, господин! Это совсем не похоже на тот театр, к которому мы привыкли здесь, в Иллирине! — По мере того, как он говорил, глаза его блестели все ярче. — У них нет ни масок, ни долгих песнопений, и они всё показывают своими лицами! Знаешь, как мы с Аннаисой делаем это в танцах, только они наносят на лица ещё больше краски. И говорят они словами, прямо как в жизни! Вот как мы с тобой сейчас говорим, только громче. — От переполнявших его эмоций он даже подался вперёд, а на скулах проступил матовый румянец. — Правда, из-за этого им нельзя собирать там много зрителей, а то те, кто будет сидеть наверху, почти ничего не увидят и не услышат… Но им, как я понял, не очень-то и нужны здесь зрители. Хотя кого-то они всё равно зовут, вот как меня, а кто-то сам приходит… — Зачем же тогда им устраивать всё это, если не для зрителей? — не понял Иннидис. — Эти люди, они лицедеи из Сайхратхи, — медленно проговорил Ви, — и они показывают в том старом амфитеатре зрелища… или проводят что-то вроде мистерий… я не совсем понял… не для других людей, а для Унхурру. Это их бог, покровитель искусств, создатель и разрушитель миров. Они ведь здесь ненадолго, всего на несколько месяцев, а потом отправятся на восток, на побережье. И на этом их священное путешествие закончится, они вернутся в Сайхратху. — Что-что? Священное путешествие? Ви прищурился и приложил пальцы к подбородку, как если бы задумался о чем-то, пытался что-то вспомнить или сосредоточиться. — Так они называют свой путь по стопам Унхурру. Великий Унхурру шёл по пустоте, и от тех мест, где ступала его нога, начинал рождаться и разрастаться наш мир. Всего Унхурру сделал семь таких шагов. Последний из них, седьмой, в самой Сайхратхе. А здесь, подле Лиаса — пятый. У побережья, куда артисты отправятся после, шестой. Считается, что когда Унхурру двинется в обратную сторону, то есть совершит эти шаги в обратном направлении — мир исчезнет в пустоте так же, как возник из неё. Но жители Сайхратхи верят, что когда кто-то из лицедеев, поэтов, танцовщиков или музыкантов проходит путём Унхурру и прославляет на этом пути его деяния, то этим отодвигает конец мира. Иннидис прежде мало интересовался сайхратскими представлениями о мироздании, но то, о чём говорил Вильдэрин, звучало весьма любопытно. И снова вышло так, как бывало уже неоднократно: он рассчитывал с Ви на короткий исчерпывающий разговор по делу, а получалась длинная беседа. — То есть эти артисты своим действом вроде как проводят богослужение? — Что-то вроде… И когда они вернутся в Сайхратху и этим закончат свой путь, то получат право и возможность выступать в храмах и во дворце правителей. Многие из них, как мне показалось, и так люди небедные, даже путешествуют с охраной и не берут за свои выступления какую-то определённую плату, только если зрители сами захотят что-то оставить. Но после завершения священного пути они станут ещё и очень почитаемыми там, у себя на родине. — И откуда ты всё это знаешь? — удивился Иннидис. — Это они тебе рассказали? — Что-то я и в самом деле впервые услышал от них, а что-то узнал до этого, когда начинал учить сайхратский. Ещё там, во дворце. Я и историю о споре Унхурру с демоном, которую они здесь показывают, услышал ещё от наставника по сайхратскому… — А они всё время показывают одни и те же действа? — Здесь — да, — кивнул Ви. — Но для каждого места из семи у них разные истории, связанные непосредственно с тем местом. И все эти истории прославляют Унхурру, его подвиги в его человеческих воплощениях. Здесь, под Лиасом, зрелища устраиваются вечером, при свете заката, факелов и костров, и ранним утром, при свете восходящего солнца. Тех, утренних, я ни разу не видел, а вечерние… их две истории. И да, они повторяются, сменяя друг друга. — И что же, тебе ещё не наскучило? Сколько раз ты уже видел каждую из этих двух историй? — По три раза… но я не из-за этого… — Из-за чего же тогда? Ви пожал плечами и словно бы слегка застеснялся. — Когда я пришёл к ним в третий раз, они дали мне сыграть один из образов. Крошечный. Даже без слов. Очень простой, но мне… но я… Я сам удивился, насколько это увлекло и воодушевило меня! А вот Иннидис не удивился. И правда, что ещё подошло бы Вильдэрину больше, чем это не совсем обычное лицедейство? С его-то выразительным лицом, умением передавать различные эмоции, красиво двигаться и говорить. Наверняка эти артисты что-то такое в нём разглядели, раз позвали в своё действо, хотя для них он был чужаком. — Но они тебе за это хоть заплатили что-нибудь? — Представляешь! — воскликнул он. — Я их об этом не просил, не думал даже, но… да. Пусть и не сразу. В тот раз зрителей толком не было, и денег никто не оставил. И в следующий раз тоже. Зато потом, когда людей стало больше, а я уже начал изображать ещё и старуху, они дали мне сразу пять аисов! — Кого-кого ты начал изображать? — не удержавшись, хохотнул Иннидис. — Старуху? Что, правда? И без маски? Ты? Даже опустим то, что ты мужчина, но… сколько тебе лет? Двадцать? — Двадцать мне было, когда ты меня спас. А сейчас уже двадцать один, почти двадцать два. И… меня же переодели. У меня были серые льняные нити вместо волос. И краску на лицо нанесли… Меня попросили изобразить старуху как раз потому, что у того артиста, который изображал её прежде, было целых три роли, и он еле успевал переодеваться. — Всё равно, — Иннидис с весёлым недоумением покачал головой, — даже не представляю! — Мори понравилось, — пожал Ви плечами. — Он сказал, что хорошо получилось. — Так Мори это видел?! — спросил Иннидис, не зная, то ли изумляться, то ли опять хохотать, то ли все вместе. — Мори был там со мной два раза… …Да, Мори дважды ходил с ним в амфитеатр. В первый раз Вильдэрин попросил его об этом, потому что опасался, что сам не найдёт дорогу. Она плохо отложилась в памяти, а посмотреть на представление, на которое его позвали, хотелось. Ведь в последний раз он наслаждался зрелищами давно, когда ещё жил во дворце. А после видел только шахту, отдельные городские улицы и дом с подворьем Иннидиса. И хотя последнее стало мило его сердцу, но увидеть что-то ещё, побывать где-то ещё, кроме дома, купален и торговых рядов, было бы очень интересно. Мори не пришлось долго уговаривать, он и сам был не против поглазеть на представление. А вот Чисира с ними не отправилась. Она сказала, что не так глупа, чтобы идти в такую даль, возвращаться за полночь, а потом вставать на заре. Ну а они с Мори оказались достаточно для этого глупы. Вильдэрин так особенно. Всё-таки друг, в отличие от него, пожертвовал своим сном всего два раза: первый — из любопытства, а второй… вообще-то тоже из любопытства. И как только отошёл от удивления, всю обратную дорогу до дома хохотал и потешался над Ви, представшим в образе старухи — проводницы в мир мёртвых. Впрочем, он и после первой их вылазки в амфитеатр посмеивался над ним. Хотя Вильдэрин сам на себя это навлёк, не стоило так гордиться и хвастать тем, что лицедеи сразу вспомнили его, хотя до этого видели только единожды. Когда он с Мори впервые пришёл к амфитеатру, чтобы смотреть на представление, которое ещё не началось, но вот-вот должно было начаться, одна из артисток — высокая кучерявая женщина средних лет — указала на Вильдэрина остальным и воскликнула: — О, смотрите, тот черноглазик пожаловал! Произнесла она это на сайхратском, так что Мори ничего бы не понял, не вздумай Вильдэрин, довольный, что его узнали, перевести для приятеля эту фразу. С тех пор друг нет-нет, да подтрунивал над ним, называя черноглазиком, ещё и Чисире с Ореном рассказал. Вильдэрин в ответ возмущался, а точнее, разыгрывал возмущение. Так-то всем было ясно, что он не в обиде и вообще всё это просто-напросто весело. Сайхратским артистам, должно быть, его тёмно-карие радужки и правда казались чёрными, ведь у большинства из них глаза были красивого янтарно-коричневатого цвета, словно влажный песок, которого в Сайхратхе было много, если верить письменным описаниям, составленным различными путешественниками. Волосы у них были вьющиеся и тёмные, но не чёрные, скорее, кофейного оттенка, а кожа золотистая, как мёд. Одевались они на иллиринский манер: наверное, чтобы не выделяться среди местных жителей. Впрочем, когда творилось театральное действо, то по облику богов и героев можно было понять, что сайхратское облачение не так уж сильно разнится с иллиринским. Та же любовь к тонким ярким тканям, украшениям и открытым рукам, разве что у женщин более широкие платья и, в отличие от иллиринских, часто многослойные, а у мужчин штаны так сильно расширяются книзу, что издалека их можно принять за юбки. В тот вечер, впервые увидев представление, Вильдэрин не стал сдерживаться и, когда зрелище окончилось, вместе с Мори подошёл к лицедеям на опушку миртовой рощи, где стояли их навесы из кожи и грубого вощёного льна. Сами артисты уже разместились под ними для еды и последующего сна, но Вильдэрин всё равно надеялся поделиться с ними своими восторгами. Правда, быстро понял, что его знаний сайхратского не хватает, чтобы выразить всё то, что он хотел бы выразить. На помощь пришёл рыжеватый мужчина с острой бородкой, оказавшийся переводчиком, которого лицедеи наняли здесь, в Иллирине, на всякий случай. Он и передал артистам, что Вильдэрин был впечатлён настолько, что забыл о реальности, о времени, даже о том, кто он такой, и как будто сам стал одновременно и участником, и наблюдателем в этой гуще божественных событий. И хотя не все слова были ему знакомы, он всё равно понял, о чем говорили боги, герои и демоны. — Так приходи снова, Черноглазик, — выслушав переводчика, обратился к Вильдэрину приятный сухощавый мужчина с полностью седыми волосами. И Вильдэрин с воодушевлением и благодарностью принял это приглашение и явился снова, невзирая даже на то, что на представление пришлось в прямом смысле бежать, чтобы успеть добраться туда после занятия со своей весьма способной, но капризной ученицей. Обратно же он вернулся сильно за полночь. Отчасти ещё и потому, что опять не смог просто так уйти сразу после зрелища, не выразив своего восхищения и не показав те эпизоды, которые его особенно впечатлили. Лицедеев насмешили его ужимки, и они переглянулись между собой, а затем вдруг предложили ему поучаствовать в следующем действе. Вильдэрин сначала не поверил своим ушам, а потом издал какой-то совершенно неприличный и дикий крик радости, чем снова вызвал у лицедеев смех. Переводчик — его звали Манадир — чуть позже признался, что так сразу и подумал, что Вильдэрина позовут участвовать в представлении. — Они всегда стараются звать к себе на время кого-то из жителей тех мест, где останавливаются. Это чтобы местные боги к ним благоволили. Главное, чтобы этот житель сам хотел присоединиться, и чтобы он не был совсем уж бездарен, иначе это оскорбит Унхурру. И вот, ты им подошёл. Похоже, они как-то сразу догадались, что подойдёшь, раз дали тебе имя. — Имя? — Имя, прозвище… неважно… Сайхратские артисты не пользуются именами, данными при рождении. Они получают новые имена… прозвища. Часто забавные, даже похожие на что-то детское. Белогривка, — он указал на седовласого мужчину, затем кивнул на худенькую смешливую девушку с острыми зубками. — Тушканчик. А это, — взмах руки в сторону высокой кудрявой женщины, которая первая узнала Вильдэрина, — Вьюнок. Ну а ты теперь, похоже, Черноглазик. Если произносить по-сайхратски, то для нашего уха эти прозвища звучат не так странно, однако смысл у них ровно тот же, что и при переводе на иллиринский. — Но почему так? Почему они не используют настоящие имена? — В обычной жизни используют. Но когда возникает хоть что-то, связанное с их ремеслом и их служением, то они уже вроде как считаются совсем другими людьми… Но я не могу объяснить это толком, потому что и сам не очень-то понимаю. Я ведь просто переводчик, которого наняли. — Ладно, — пожал плечами Вильдэрин. — Черноглазик вроде неплохо звучит. Даже по-иллирински… По-сайхратски же, на его взгляд, это звучало и вовсе великолепно. Текерайнен. — Они тебе потом ещё и заплатят чего-нибудь, — подмигнул Манадир. — Как только зрителей станет больше. А их обычно становится больше уже через месяц. Как только слухи разносятся по окрестностям. Сами артисты всё равно не могут пользоваться деньгами и подношениями, которые им оставляют люди. Поэтому либо жертвуют их в храмы здешним богам, либо своему Унхурру, либо отдают местным вроде тебя, кого допустили в своё священнодействие. На оплату Вильдэрин даже не рассчитывал, для него поучаствовать в представлении и побыть кем-то другим, пусть даже недолго, само по себе было наградой.Он и танцевать так любил в том числе и поэтому — из-за возможности перевоплотиться то в бога, то в демона и злодея, то в возлюбленного… Но в танцах это всё-таки во многом было условно и, помимо выражения лица, обозначалось с помощью жестов, определённых движений и символических рисунков на теле. Здесь же всё выглядело, будто в настоящей жизни, ведь эти артисты даже говорили, как в жизни! И тем не менее ему правда заплатили — на следующий же раз после того, как он начал играть и во второй истории. В первой он был бессловесным призраком, сторожащим проход к сокровищам, а во второй превратился в старуху, которая трясущейся рукой указывала путь герою и дребезжащим голосом произносила всего одну фразу: «Эта дорога ведёт к смерти», — после чего сама умирала. Вчерашней ночью Вильдэрин возвращался домой, окрылённый двумя этими событиями, следующими друг за другом — новой ролью и наградой. Он летел через рощу и бежал по тёмным улицам Лиаса, не обращая внимания на редких прохожих, и огонь факела развевался у него над головой, пока он не погасил его при входе на задний двор, окунув в каменную чашу с песком. Сильные эмоции и бег утомили Вильдэрина так, что к концу пути он шатался от усталости. И он думал, что эта ночь не может быть счастливее, чем уже есть… но потом проснулся от ласковых прикосновений Иннидиса. Сердце сначала забилось чаще, а после затрепетало и замерло от пронзившей его радости. Руки скульптора вызвали мурашки на коже, а сразу за этим по телу разлилось чудесное тепло от догадки: «Он в меня влюбился…» Ведь одного только плотского желания, которое Вильдэрин замечал и раньше, было бы недостаточно, чтобы вот так бережно и нежно гладить спящего человека по голове. И в ответ на это открытие ему до безумия захотелось потянуться к Иннидису, и поцеловать его, и взять его лицо в свои ладони, но ни на что такое он не осмелился, он осмелился только пробормотать, как ему приятно. И пожалел, что слишком рано открыл глаза и тем самым показал, что проснулся. Лучше бы притворялся спящим ещё несколько долгих минут, чтобы всецело насладиться этими мягкими любовными прикосновениями. Потом Иннидис, конечно, сделал вид, будто этих касаний вовсе не было или же они ничего не значили и ничего такого он не имел ими в виду. Обычно у него плохо получалось прятать свои горящие желанием взгляды, зато вот это он умел — притворяться, будто ничего не случилось и всё по-прежнему. Так было и после позорной выходки его неразумного прислужника Ви, и после той доверительной беседы, когда выяснилось, что сотворённая им статуя была по-настоящему дорога рабу для утех Вильдэрину. Вообще-то в тот день, да и до этого тоже, Иннидис не мог не заметить, что его натурщик и сам тянется к нему, ведь, в отличие от обыкновения, тогда Вильдэрин этого и не скрывал, скорее, наоборот. Но Иннидис изображал слепца, а вчера ночью изобразил ещё и простака, сделав вид, будто не распознал смысла его слов. Вильдэрин не понимал почему. Вот и сейчас он расспрашивал Ви так, будто по-прежнему видел в нем только слугу и бывшего невольника — и никого больше. Несомненно, Иннидис хорошо владел своим голосом и был очень сдержан в поведении, но выражение лица и особенно взгляд его выдавали, он не управлял ими совершенно. Когда он говорил и слушал Вильдэрина, то его яркие глаза становились ласковыми, а в улыбке угадывалась радость. Он в самом деле радовался за него, ему в самом деле был интересен он и его рассказ! «Мой чудесный, мой талантливый зеленоглазый скульптор», — с упоением думал Вильдэрин, мечтая произнести это вслух, но вместо этого ответил на вопрос: — Мори был там со мной два раза… — Не могу представить тебя старухой, — повторил Иннидис, покачав головой. — Покажи! Такого Вильдэрин не ожидал и растерялся. И застеснялся. Там, при других людях, почему-то казалось куда проще сыграть роль, чем здесь, при одном только Иннидисе. Он всё-таки поборол стеснение. Сгорбился, втянул голову в плечи, выставил вперёд подбородок и вытянул в сторону скрюченный и подрагивающий указательный палец. Затем, скривив губы, опустив их уголки, прошамкал на сайхратском нужную фразу. В этом была главная сложность — произнести слова громко и разборчиво, но так, как их произнесла бы беззубая старуха. Ещё и проделать это на чужом, хоть и знакомом языке и желательно без акцента. Вильдэрин долго и неоднократно тренировался, и сейчас, как ему показалось, у него вышло даже лучше, чем прежде. Иннидис от увиденного оторопел, а затем хлопнул себя по коленям и рассмеялся. — Не могу поверить, что это только что был ты! Они явно не просчитались, позвав тебя к себе. Его слова и яркая реакция были приятны, так что Вильдэрин улыбнулся в ответ. — Спасибо, господин. Я был просто счастлив, когда они позвали меня участвовать в своём действе, и тем более я счастлив оттого, что ничего им не испортил. — Ты и не мог, — серьёзно откликнулся Иннидис. — Я думаю, тебе действительно это подходит. Жаль, что эти лицедеи здесь ненадолго, но, может, потом появятся другие, к кому ты мог бы присоединиться… Мне всегда очень приятно, когда такие, как ты… бывшие невольники, я имею в виду, находят что-то своё, для себя. Жаль, что Орен пока не нашёл… — Почему ты так считаешь, господин? — Вильдэрину всегда казалось, что Орен вполне доволен жизнью: он был спокоен, весел, с удовольствием возился на заднем дворе и не выглядел человеком, которому чего-то не хватает. — Ты же слышал, как он поёт! Разве должен человек с таким голосом быть простым работником? Хатхиши и вовсе сказала, что ему бы в храмах петь. — Но ведь он сам это выбрал — остаться здесь. Иннидис только недоверчиво пожал плечами. Вильдэрин уже некоторое время назад обратил внимание, что Иннидис, всячески поощряя своих бывших рабов принимать самостоятельные решения, сам их выбору зачастую не доверял, будто считал, что бывшие невольники не способны сделать его разумно и осознанно. Может, в случае с самим Ви такие опасения и были не напрасны, ведь он не раз замечал за собой, что не вполне понимает, чего хочет на самом деле, должен ли чего-то хотеть (чего-то большего), и вообще он запутался, и то чувствует безмятежную радость и спокойствие, то сосущую тревогу. Но Орен и Чисира уже довольно давно освоились со своей жизнью и знали, что им по душе, а что нет. Хрупкая Чисира, например, хоть и была застенчивой, робкой и пугливой, но точно знала, что хочет скопить денег на маленький домишко в одном из селений, чтобы жить не у кого-то, даже не у родичей мужа, а своим хозяйством. Теперь, когда они с Мори поженились, им вдвоём будет проще это сделать. — Что если Орен не хочет петь в храмах? — спросил Вильдэрин, думая, как бы так осторожнее сообщить Иннидису о том, чего желает и чего не желает Орен, не сболтнув при этом лишнего, доверенного ему по секрету. Например, как в отрочестве Орена чуть не лишили мужского естества, чтобы он не потерял свой красивый голос. — Может, ему хорошо именно здесь и именно в роли простого работника? — Да нет же, как такое возможно… — А почему нет? В детстве, Орен рассказывал мне, он вообще-то уже пел и в домах у знатных господ, и в храмах. И ненавидел это. Он вообще не любит петь по обязанности и для кого-то, только когда сам того желает. Вот он и поёт — во время работы, когда кормит кроликов или что-то чинит, когда отдыхает вечерами. И ему нравится именно так. И ему нравится его простая, хоть и не очень лёгкая работа здесь. Если ты помнишь, он ведь не пел даже на том празднике, который тогда устроила госпожа Аннаиса, хотя она и пыталась его заставить. — Правда? Как же ему удалось отказаться? С трудом. Аннаиса преследовала его каждый день, вынуждая согласиться. Орену пришлось бы сдаться рано или поздно, если бы Вильдэрин, видя его мучения, не решил помочь. К тому времени он уже умел совладать со своей ученицей. Как и на многих неподготовленных людей, на неё тоже подействовали его ледяные взгляды и холодная интонация. И хотя он не любил прибегать к ним, но порою это бывало полезно. Со знатной своенравной ученицей особенно. — Я согласился станцевать с госпожой на празднике, если она оставит Орена в покое. — Согласился? А до этого ты что же, отказывался? Почему? Вильдэрин мог понять его удивление, ведь человеку, не слишком хорошо смыслящему в танцах, и впрямь могло быть неясно, зачем отказываться. Так что он с готовностью пояснил: — Потому что разница в нашем с ней мастерстве пока ещё слишком велика и потому заметна. А такого не должно быть, когда танцуют вдвоём или группой. Все танцоры должны быть приблизительно одного уровня. Поэтому ей лучше было танцевать одной, без меня, и поэтому я сначала отказывал. Но потом согласился из-за Орена. И я, конечно, убрал из своей части танца наиболее сложные движения, но всё же… — Ладно, кажется, я понял, — протянул Иннидис и криво ухмыльнулся. — Удивительно и странно, как так вышло, что меня Орен знает уже шесть лет, а тебя чуть больше года, но при этом именно тебе рассказал и о своём детстве, и о своих желаниях. Это даже чуть-чуть обидно. Ничего странного на самом деле в этом не было: для Орена Иннидис всегда оставался господином, невзирая на всю его доброту, а с господами не откровенничают. Это только Вильдэрин такой ненормальный, что нет-нет, да делает это и делал в прошлой жизни. Однако он не хотел огорчать Иннидиса, говоря о скрытности с ним Орена. — За работой болтать всегда проще, чем намеренно. Слово за слово: что-то рассказал я, чем-то поделился он… Так постепенно что-то и выяснилось. Но зато теперь ты можешь быть уверен: он действительно хотел бы заниматься именно тем, чем здесь и занят. — Если это так, то я рад. — Это так. — Хорошо. Однако вернёмся к тебе… к твоему новому занятию… Он ненадолго прикрыл глаза и потёр пальцами веки: наверное, тоже не выспался. Ведь была уже глубокая ночь, когда он спустился во двор… «…чтобы погладить меня по голове», — толкнулась в виски мысль, и от неё чаще забилось сердце. Он до сих пор чувствовал на себе те его прикосновения… — Я слушаю, господин. — Не стоит тебе бродить посреди ночи туда-сюда. Ты и не высыпаешься, и в неприятности по дороге можешь угодить. Будет лучше, если будешь оставаться с лицедеями с вечера и до утра, а потом, днём, возвращаться. По крайней мере, до тех пор, пока они не уедут. Я скажу Ортонару, чтобы на это время освободил тебя от части твоих обязанностей — не самой важной их части. На оплате это, разумеется, тоже скажется, но если те артисты станут тебе что-то платить, то ты, пожалуй, этого и не заметишь. Что скажешь? Что он скажет? Что хотел бы оставаться с сайхратскими артистами до рассвета… И что хотел бы возвращаться сюда посреди ночи, и чтобы Иннидис снова гладил его по голове… и ещё чтобы целовал. — Спасибо, господин! Если они согласятся, то дважды в неделю я буду оставаться у них до утра, а днём возвращаться в твой дом. Я очень признателен, что ты мне это предложил. Иннидис кивнул, а потом сказал, что Ви может идти. Как обычно.

***

От обмелевшей Тиусы исходил неприятный запах тины, дохлой рыбы и ещё чего-то подгнившего. Иннидис с Яккиденом оставили коней у коновязи возле тутовой аллеи. Обе лошади принадлежали другу, потому что свою повозку Иннидис отправил вместе с Хиденом обратно. Пешие, они пересекли реку вброд и, отойдя дальше от берега, углубились в рощу из сосен и эвкалиптов. За ними следовали два раба — несли корзины с разной снедью, запечатанные глиняные кувшины с вином и два лёгких складных табурета. До заката оставалось ещё часа три, и солнце всё ещё было жарким, а воздух душным, хотя в тени деревьев дышалось не в пример легче и приятнее, чем на открытой местности. Но Яккидена зной не останавливал, и он всё-таки уговорил Иннидиса уйти из особняка на прогулку. — Я уже месяц торчу в этих стенах, выбираюсь только на пиры. Надоело! — воскликнул он и, предупредив жену и сына, велел рабам подготовить всё для прогулки, которая, как все прекрасно понимали, выльется в пьянку. Вообще-то заядлым пьяницей Яккиден не был, но, встречаясь с хорошими друзьями, которых, в отличие от просто знакомых, у него было, к счастью, немного, почему-то считал своим долгом вместе с ними напиться. В основном Иннидис его в этом поддерживал. Благо, что встречались они, как правило, не чаще раза в полгода. Сегодня утром они до одури бились на тренировочных мечах и копьях в специально отведённой для этого зале: особняк Яккидена был достаточно велик для того, чтобы выделить под тренировки отдельное просторное помещение, и это здорово выручало его летом. Любитель воинских забав, Яккиден, несмотря на субтильное телосложение, упражнялся почти каждый день, и мало кто в Лиасе мог сравниться с ним в воинском искусстве. Уж точно не Иннидис. Все их схватки он доблестно продул, но ничего иного и не ожидал. После тренировки, уставшие и вспотевшие, они посетили купальни, затем провели пару приятных часов за поздним обедом (или ранним ужином, как посмотреть) вместе с женой и сыном Яккидена десяти лет, а потом проехались по Монетной улице и главной площади. Было жарко, и ближе к закату они решили прогуляться и посидеть на окружённой эвкалиптами поляне на той стороне реки. Несчастные рабы всё это время тащились сзади пешком, хорошо хоть, что лошади шли шагом, а потом их и вовсе оставили у коновязи. Теперь, добравшись до поляны, невольники поставили для господ стулья, разложили костёр, принесли вино, вяленое мясо и сыр с маслинами, после чего сели у дерева вдалеке так, чтобы различить, если их позовут, но не услышать звуков приглушённой речи. На двоих у этих прислужников было с собой только немного хлеба, зелени и воды. В своём отношении к рабам Яккиден мало отличался от прочих иллиринских вельмож, которые считали, что если невольников, владеющих каким-нибудь искусством или рабов для развлечений ещё можно немного побаловать, то трудовых рабов необходимо держать в достаточно суровых условиях, иначе они обнаглеют. Друг не бил своих людей и не морил голодом, но их жизнь у него всё-таки не была лёгкой. Они ели самую простую еду, носили грубую одежду, работали много, а отдыхали мало. Так что этим двоим, сопровождавшим господ на прогулке и сейчас сидящим под деревом, отчасти повезло, они получили немного времени на отдых. Иннидис помнил, как в первое время, когда только проникся мыслями о порочности рабства, пытался донести это до всех вокруг и наивно полагал, что все поймут. Хотя с чего бы? Раз даже он так долго не понимал своего Эйнана, которого так любил? Очень скоро Иннидис уяснил, что кого-то в чём-то убеждать не только бесполезно до тех пор, пока человек сам не захочет услышать, но иногда и вредно, потому что люди начинают злиться и порою срываются на тех же рабах. Сейчас он уже давно не навязывал свои суждения даже друзьям. Да что там друзьям! Он и Аннаисе никогда не предлагал освободить Каиту. В конце концов, девочка сама видит, как живёт её дядя, и либо захочет жить так же, либо, что вероятнее, нет, и он не может её принудить. Они пили сладкое и довольно крепкое вино, привезённое с востока страны, заедали сыром и мясом, а друг сетовал, как замучился со своим сыном. По его словам, мальчик хотел только «носиться с мечом» и совершенно не был приспособлен к иным наукам, наставники с ним не справлялись, а ему приходилось пороть его чуть ли не через день. Хотя вообще-то он и сам в его возрасте был таким, и ничего, нормальным вырос… Дальше Яккиден говорил о неминуемой войне с Отерхейном, которая пока, после в меру удачной авантюры, затеянной царём в прошлом году, ограничивалась приграничными стычками. И конечно, если и когда война разразится по-настоящему, Яккиден не останется в стороне. Иннидис, как и всегда, больше слушал, чем говорил сам, но когда речь пошла о великолепии нового храма, возводимого в Тиртисе на протяжении последних семи лет, друг едва успевал вставлять хоть слово. Вообще-то они уже приближались к тому моменту, когда вина выпито ещё не слишком много, но уже достаточно, чтобы возникло чувство удивительной душевной близости и взаимопонимания. — Я иногда думаю, — понизив голос и раскачивая пальцем, говорил Яккиден, — что тебе, может, повезло, что ты не обзавёлся детьми, а я, может, с этим поторопился… Потому что этот мой настырный отпрыск та ещё головная боль. — У меня настырная Аннаиса вместо отпрыска, — хохотнул Иннидис, чувствуя, что уже начинает спотыкаться, произнося слова. — Но чаще я думаю, — будто не услышал Яккиден, — что с Галлесом, может, и тяжко, но вообще-то хорошо, что он есть. Я же его люблю и как же я без него вообще… — Так и я Аннаису… — Она у тебя, конечно, тоже та ещё зараза! — рассмеялся Яккиден. — Мой прислужник, вот кто настоящая зараза, — простонал Иннидис, склоняя голову на руки. — Так это… выгони и найми другого. А то вечно ты… Больно добренький. Или лучше вот, раба купи. Он указал пальцем на одного из своих невольников, чьи чёрные силуэты едва угадывались во тьме, сгустившейся за пределами света от костра. — Я же его если куплю, то не для… не потому что… а чтобы. — Да-да, я так и сказал: больно добренький. — Это не то… не о том… Не о том сказал. — Так а что о том?.. Вино подходило к концу, а беседа утрачивала стройность и осмысленность; даже захмелевший, Иннидис это понимал. Яккиден, кажется, тоже, потому что размашистым жестом подозвал рабов, чуть при этом не свалившись с табурета, и велел им погасить костёр и собираться в обратную дорогу. Иннидис встал, давая одному из невольников забрать и сложить табурет, и поднял взгляд на стареющую луну, висевшую над кроной эвкалипта. Тут же голова закружилась, и его повело. Обратный путь он помнил смутно. Они с Яккиденом, поддерживаемые рабами, пересекли похожую на ручей реку, и Иннидис умудрился вымочить в ней штаны по колено. Упал в неё, что ли? Потом он взгромоздился на одну из лошадей, даже сам не понял, на которую, а Яккиден велел одному из своих невольников проводить Иннидиса до дома. Раб взял его лошадь за поводья, и вместе они двинулись по тёмной аллее и улицам города: Иннидис верхом, свесив голову и покачиваясь в седле, раб — пешком, ведя лошадь к его дому. Вроде бы по дороге он что-то говорил этому рабу, что-то о том, как ему жаль, что доставил лишние хлопоты, ведь потом невольнику ещё возвращаться вместе с конем в особняк своего хозяина. — Мне это не в тягость, господин, — отвечал мужчина и уныло покачивал головой в ответ на дальнейшие словоизлияния Иннидиса. Дверь в воротах он открыл сам: было уже сильно за полночь, и Орена будить не хотелось, пусть спит. Войдя и сделав несколько шагов непонятно в какую сторону, он вдруг осознал, что находится вообще-то в полной темноте и посреди стволов деревьев, и тут ещё скамейка стоит. Иннидис выругался, не совсем понимая, куда идти и в какой стороне, собственно, дом. И где фонарь, который должен висеть у входа? Слева доносился скрип качелей и там же, промеж листвы, мерцал слабый жёлтый огонёк. — Эй! — крикнул Иннидис. — Там! Г-где фонарь?! Сюда! В ответ на крик скрип качелей замедлился, потом раздался глухой звук, будто кто спрыгнул на землю. Размытый жёлтый огонёк сначала исчез, а потом возник снова, уже ближе. Иннидис пытался сфокусировать на нём взгляд, но безуспешно. Шуршали шаги, приближался, раскачиваясь, фонарь, постепенно выхватывая из темноты фигуру Ви и подсвечивая его лицо и растрепавшиеся волосы. — Прости меня, господин, — сказал парень, подступая к нему. — Я думал, ты вернёшься только утром, вот и забрал его туда. — Он кивнул на фонарь, а следом махнул головой на скрытые где-то во тьме качели, которые всё ещё продолжали тихо поскрипывать, останавливаясь. Он был в одной длинной, по колено, тунике, без шальвар или каких-либо иных штанов, и размытый мягкий свет красиво обрисовывал его обутые в сандалии стройные ноги, и к ним хотелось припасть, провести рукой по икрам и скользнуть ладонями вверх, приподнимая подол туники… Этот же свет падал на лицо, с которого смотрели миндалевидные кошачьи глаза. — Ви… О, боги, Ви!.. — бормотал Иннидис, толком не понимая, что собирается сказать. — Проклятье! Чтоб тебя, Ви… До чего же ты, мать твою, прекрасен!.. У меня от тебя голова кругом! Голова вообще-то и правда кружилась, а прекрасный Ви немного раздваивался. При очередном взгляде на него к горлу подкатила мерзостная волна, Иннидиса замутило и стошнило под деревом где-то возле скамьи. — До того прекрасен, что тебя даже вывернуло, господин, — с мягкой улыбкой сказал парень. Иннидис распрямился, вытер губы тыльной стороной ладони и невнятно, сбивчиво выговорил: — С ума сводишь… меня… Я влюблён… — Правда? — Парень склонил голову набок, глядя на него с интересом, недоверием или радостью, Иннидис не понял. — Если это правда, то я не постесняюсь напомнить тебе о твоих словах. Завтра. Или, — он окинул его как будто оценивающим взглядом, — немного позднее. А сейчас позволь, я помогу тебе добраться до твоих покоев. Он попытался ухватить его подмышки, но Иннидис только замахал руками, высвободился и заплетающимся языком возгласил: — Н-не, я сам! Всё в порядке. Я сам! Пошатываясь и еле волоча ноги, он всё же добрел до крыльца и поднялся по короткой лестнице. Ви всё это время шёл в полушаге позади, держа руки наготове, чтобы в случае чего его подхватить. Но Иннидису это не требовалось, он вовсе не собирался падать. И вообще, хоть и был пьян, хоть ноги и ослабели, но тело подчинялось, мысли были ясные, а слова с языка слетали вполне разумные. И уж конечно, завтра никому не придётся ни о чем ему напоминать, он сам всё вспомнит, раз даже сейчас неплохо соображает. Пройдя через гостиную к входу на второй этаж, Иннидис запрокинул голову, оценил длину и высоту лестницы, по которой следовало подняться, и, извергнув из себя что-то нечленораздельное, какую-то ругань, повернул обратно в залу и там свалился на тахту. Ви с растерянным видом стоял над ним около минуты, затем наклонился, развязал ремешки сандалий и снял сами сандалии. Следом пришла очередь пояса с кинжалом — очень кстати, а то ножны неприятно впивались в бедро. Ви расстегнул пряжку и потянул пояс за хвостовик, вытаскивая его из-под Иннидиса. Положил на полу возле тахты. Ещё долю минуты постоял в сомнениях, потом всё-таки стянул с него и вымокшие до колен шальвары, оставив его только в тунике, а штаны сложив рядом с поясом и кинжалом. — Так может, — прохрипел Иннидис, скользнув пальцами по его руке и ухватив за запястье, — и остальное заодно снимешь? Вильдэрин высвободил руку и склонился над ним, его лицо оказалось совсем близко, а волосы упали, коснувшись щёк Иннидиса и защекотав кожу. От них веяло чем-то тёплым, древесным. Чем таким он их моет, этот прелестник, что они так приятно пахнут? — Я непременно сделаю это, господин, — со всей серьёзностью пообещал парень. — Но только не сегодня. Ви отошёл от него, а потом и вовсе куда-то вышел. Иннидис закрыл глаза, но уснуть не удалось — голова закружилась, его опять замутило, всё вокруг заходило ходуном, и он открыл их снова. Как раз чтобы увидеть, как парень вернулся с кувшином чего-то и поставил его на пол возле тахты. — Что это?.. — Лимонный напиток, господин. — Заботливый, з-зараза… — пробурчал Иннидис и больше уже ничего не видел и не слышал. Проснулся он рано, ещё только-только рассвело. Голова болела, во рту пересохло, по телу разливалась даже не слабость — немощь. Он мысленно поблагодарил неведомо кого, кто догадался поставить рядом с тахтой освежающий напиток, способный хоть немного утолить похмельную жажду. Наверное, это всё-таки сделал Ви. Иннидис смутно припоминал, что видел парня, когда вернулся, и тот вроде бы обещал о чем-то ему напомнить. Возможно, о чем-то важном. Надо будет не забыть спросить… Сделав над собой огромное усилие, Иннидис со стоном поднялся с тахты и подхватил пояс с кинжалом (штаны и сандалии оставил валяться на полу). Мимолётом подумал, кто же его раздевал: тоже Ви или он сам это сделал. Но поскольку мысли плыли, словно в вязком липком киселе, то думать оказалось больно и неприятно. Он прекратил это занятие. Доковыляв до своей комнаты, рухнул на кровать и спустя время снова заснул.